Демон моего сердца

Некоторое время Маркус просто рассматривал синяк и пытался осмыслить услышанное. Во-первых, из слов Алексера получалось, что он вовсе не против этих синяков. Впрочем, он был усмирённым, и вряд ли стал бы возражать против чего бы то ни было. Во-вторых, синяки имели характерную форму и расположение. Это не были следы побоев. Это были следы крепких сильных рук, удерживавших слишком нежные, чувствительные запястья мага. Это был очень хорошо знакомый Маркусу тип синяков. И хотя он был магом, и говоря о себе мог с твёрдостью сказать, что никто не оставил бы подобных синяков на его теле против его воли, а Алексер вряд ли мог сопротивляться, всё же не оставалось особых сомнений в том, что синяки получены не во время спарринга или драки. Эшран был прав. Между этими двумя было нечто большее, чем служба безликой Деве. Хоть Маркуса и передёргивало от мысли о том, что можно воспользоваться неспособностью Алексера здраво оценивать происходящее и возражать. Маркус приближался к состоянию паники при одной только попытке осмыслить «усмирение». Он бы предпочёл умереть, чем жить овощем, не чувствующим и не желающим ничего, чего желал бы сам Маркус. Но Алексер не выглядел несчастным. Усмирённые вообще обычно не выглядели таковыми, потому что — насколько понимал Маркус — не могли оценить своего бедственного положения. Однако Алексер не выглядел несчастным даже по сравнению с ними. Он сидел здесь, в безусловно роскошном по северным меркам саду — Маркус завязал в голове узелок потребовать себе такой же — в уюте и тепле, которых вряд ли удостаивался кто-то ещё в этой крепости. Он читал и был спокоен… не в самом плохом смысле этого слова. И была ещё третья причина, по которой синяки на запястьях Алексера заставляли Маркуса чувствовать себя неуютно, заставляли пробегать по позвоночнику холодок. Он слишком хорошо понимал, что мог бы ответить что-нибудь подобное сам. — Могу я спросить? — наконец максимально вежливо произнёс он. — Я полагаю, нет. Но я также полагаю, что ты всё равно спросишь, — отозвался Алексер. Маркус не поверил своим глазам, когда на губах усмирённого заиграла… улыбка? — Полагаю, ты даже прав, — пробормотал Маркус. Посмотрел на Алексера с заботой и нескрываемым любопытством и старательно сохраняя легкомысленный тон, поинтересовался: — Что у тебя с Робером? — Мы любовники, — Алексер пожал плечами. — Вам не мешает, то что… Ну… — То, что я усмирён? — Откровенно говоря… Да. Это я и имел в виду. — Я не чувствую эмоций, но это не значит, что я не имею желаний. Я не хочу испытывать боль, голод или холод, мне нравится тепло и покой, и я в состоянии оценить доброту. — Это очень… интересно, — отозвался Маркус, чувствуя, как несмотря на лёгкую брезгливость к делу подключается его исследовательская жилка. — Откровенно говоря, никогда раньше не слышал о подобном. От усмирённых. Алексер пожал плечами. — Не думаю, что я чем-то отличаюсь от других. Вы, эмоцеры, избегаете с нами говорить. Я ощущаю… вижу эту брезгливость и в твоих глазах. — Это не так! — попытался воспротивиться Маркус одновременно потому, что проницательность Алексера мешала его делу, и потому что ему было откровенно неловко. — Всё в порядке, — отозвался Алексер. — Я не могу на это обижаться. Но я в состоянии понять, когда меня не желают видеть. — Сейчас ты однозначно не прав! — буркнул Маркус. — Я говорю не о тебе. О Стражах. О других магах, которые смотрят на меня и боятся стать такими же. Об обычных людях, которые не в состоянии этого понять. Они думают, что если на мне клеймо я что-то вроде… слабоумного. Но мой ум более чем в порядке. И если я не в состоянии испытывать собственные эмоции, это не значит, что я забыл, какие вещи заставляют их испытывать. — Поэтому иногда ты кажешься почти живым! — вдруг понял Маркус и тут же устыдился последнего слова. Однако Алексер просто медленно кивнул. — Я стараюсь не смущать вас… «живых», — на последнем слове он очень по-человечески хмыкнул. Маркус растеряно потёр лоб. — Всё равно это… Непохоже ни на что из того, что я слышал до сих пор. Алексер пожал плечами ещё раз и теперь уже задумчиво посмотрел на него, явно размышляя как объяснить не самое простое построение. — Человек — это память и эмоции, — сказал наконец он. — Но это ещё и ценности, и алгоритмы. Ты, Робер, сэр Эшран — вы все можете испытывать одинаковую злость. Но разве вы поведёте себя одинаково? — Не уверен, — признал Маркус. — Не знаю насчёт сэра Робера, но мы с Эшраном, кажется, ещё ни на одно событие не отреагировали одинаково. — Именно. Потому что человек — это не только эмоции. Я много изучал этот вопрос, — он вдруг чуть наклонился вперёд и поудобнее переложил книгу, явно заинтересованный разговором. — Ты знаешь о том, что в Невее существуют практики, которые приближают не-магов к состоянию почти-усмирённости? Люди, овладевшие этими практиками, почитаются как великие святые. Я не претендую на то, чтобы считаться святым. Я только говорю о том, что отсутствие эмоций не обязательно превращает тебя в равнодушным овощ. Это своего рода освобождение от оков. Возможность следовать путём разума, который становится кристально ясен и чист. — Возможно, я знаю магистров, которые пытаются овладеть этим, не лишая себя магии, — отозвался Маркус. — Обычно этому сопутствует множество человеческих жертвоприношений. — Но это не следствие отсутствия эмоций, — заметил Алексер. — Это следствие отсутствия моральных ориентиров. Маркус смотрел на него слегка неуверенно. — Значит ли это, что если бы ты мог вернуть себе эмоции, ты бы не стал этого делать? Двое командоров молча смотрели друг на друга. Так прошло несколько секунд. А потом губы Робера медленно надломились в улыбке, и он расхохотался. Эшран не удержался и тоже тихо усмехнулся. — Итак, — сказал он, когда Робер отсмеялся. — Ты собираешься бросить меня в темницу? — Я ведь уже сказал — я был бы рад тебя видеть даже если бы ты по-прежнему работал на Рамара. А тем более сейчас, когда я знаю, что Рамар предал тебя. Эшран вздрогнул и пристально посмотрел на него. — Стало быть, это ты тоже знаешь. Оставался открытым вопрос, насколько именно много знает Робер, и тот не обманул его ожиданий: — Я даже знаю, что это было результатом появления некого письма. А также то, что это письмо сейчас находится у того самого Ястреба, который приходил ко мне в Гавани, чтобы выкупить магов-отступников. Того, кто стал одним из первых виновников восстания. Эшран замер с шахматной фигуркой в руках, сердце пропустило удар. — Он… Обнародовал его? — Нет, зачем бы? Ведь его цель достигнута. Ты изгнан из Братства. — Его цель, — повторил Эшран. — Его цель, — Робер снова ухмыльнулся. — Ну, или кого-то другого, кто за ним стоит. — Ты действительно знаешь весьма много. Возможно, даже больше меня. — Наверняка, — согласился Робер. — Так чего он добивается? Должен сказать, что вся история его пребывания в цитадели Рамара выглядела достаточно странно. — Он добивался ровно того, чего добился, не больше не меньше. Он хотел заставить твоих прежних союзников порвать с тобой все связи. Хотел, чтобы ты остался в одиночестве без чьей бы то ни было поддержки. — Зачем это ему? На сей раз Робер пожал плечами. — Просто предполагаю — возможно, он или кто-то другой мстит? Эшран промолчал. Взгляд Робера стал серьёзным. — Но я поддерживаю эту идею не больше, чем стремление Валаскес поработить Алкарон. Мне наплевать на твою репутацию, Эшран. Что ты мог сделать того, о чём я раньше не знал? Убил кого-то без одобрения командора? Мне всё равно. Эшран опустил взгляд на фигурку и поскрёб ногтем покрывавший её белый лак. — Возможно, ты говоришь так, потому что на самом деле не знаешь. — Эшран, перед тобой сидит человек, натворивший больше, чем ты сумел бы за всю свою святую жизнь. И мне дали шанс. Который я больше не упущу. Я готов поделиться им с тобой. Эшран молчал. Как бы Рамар ни убеждал его в том, что его отставка временна, на самом деле он никогда не верил в это до конца. Весь его опыт показывал ему, что политики лгут. Ему говорили, что он ещё послужит Церкви после Санкриста — чтобы отправить его в самую тёмную дыру, которая только нашлась под опекой Ордена. Ему говорили, что его отставка из Ордена — только политический ход, чтобы затем назвать его предателем. Чем от них от всех отличался Рамар? Робер был такой же жертвой собственных принципов, как и он. И когда Эшран впервые услышал о том, что Робер выступает против них, несмотря на то, чем закончилась его история в Гавани, он испытал неподдельную боль. — Если ты захочешь, твой маг можешь остаться с тобой, — нанёс Робер, как ему казалось, беспроигрышный удар. Эшран, однако, хмыкнул и отозвался почти с тоской: — Мой маг — не из тех, кто «остаётся» с кем бы то ни было. Но проблема в другом, — он помолчал. — Красная Пыль. Я действительно не стал бы её принимать. Робер вздохнул и поднял глаза к потолку. — Красная Пыль сделала бы тебя сильнее всех, даже таких якобы избранных, как твой Рамар. — Крестьяне в деревне рассказывали мне, как вы выращиваете Пыль. Робер недовольно крякнул и потёр лоб. — Ты про этот Карьер, — резюмировал он. Эшран поднял бровь. — Мне это нравится не больше чем тебе, — пояснил Робер. — Красная Пыль… Она растёт везде. Не было никакой нужды идти сюда. Но… Он… отдал приказ. — Он? — заинтересовался Эшран. — Старший? — Кто станет слушать Старшего, — поморщился Робер. — Пусть эти проклятые маги поклоняются своему магистру, пока от них есть прок. Он… — Робер вздохнул и посмотрел куда-то мимо. — Он говорит, что Он — один из древних богов. Как по мне, так это ерунда. Что-то вроде эльфийской ереси. Но Дева хочет видеть его рядом с собой. И Он многое знает про минерал. Он указал нам места, где кристаллы, как он говорит, будут расти лучше всего. Здесь, где пролито столько эльфийской крови, одно из лучших. Он велел нам захватить этот карьер, и есть вещи, с которыми я бы спорить не стал. — Ты ничего не сказал о том, что кристаллы растут внутри людей. — Ну, — Робер снова поморщился. — Изначально это был побочный эффект. Но потом… — он помолчал и по его лицу пробежала тень. — Потом… — напомнил Эшран. — Потом проклятые Валаскес прознали об этом, и решили использовать это против наших врагов. Со временем тело перенасыщенное Красной Пылью становится не просто сильней. Тот, кто был человеком, превращается в настоящее чудовище. Не только мощное, но и почти неубиваемое. Разве проклятые эстерцы могли против такого устоять?