нейротоксин

      Сначала не было ничего. После того, как Чан вывез их из морга, Чонин смотрел сквозь слезливую пелену в глазах на горизонт Корейского пролива, не мог без помощи старшего подняться на свои пеньковые веревки вместо ног, и не говорил. Ни слез, ни криков, ни кошмаров, а лишь пугающая тишина в течение нескольких дней. Каждое утро начиналось одинаково, потому что Чонин почти не выходил из квартиры хёна. Жизнь шла дальше, но почему-то не спросила у него, хочет ли он этого. Бан Чан стал спать ещё реже, потому что терялся в учебных материалах, налогах и во взгляде Чонина, в погоне за всякой надеждой. Сухие губы каждое утро прижимались к мокрому лбу, умоляя поесть, а виолончель в голосе отдавалась худыми струнами, обнимая за сутулые плечи, в попытках разговорить. Сынмин пытался дозвониться, бегал по школе, выуживая обрывки слов о состоянии лучшего друга из уст учителя, орал на него, не боясь последствий, потому что Чонин был дороже любого выговора. Но Бан Чан не подпускал ни единой души к разгадке о том, что произошло с его учеником, повторяя, что он скоро вернется в строй. Ким не был глуп, приезжал под дом младшего и учителя, кис под дождем, ветром, зноем и соленым воздухом, но как только появлялась возможность увидеть Яна, так сразу появлялся и Чан, вышвыривающий из квартиры словами о том, что Чонину не до него. Сынмин не сдался, но отступил, потому что знал, что если старший так вцепился за своего Чонина, то его никто не остановит. Он пойдет по головам, но защитит. Убьет, но не отпустит его руки.       В школе старший срывался на стене в учительском туалете, всяком, кто не подготовил домашнее задание к уроку, и бегал в аптеку за спиртовыми салфетками, потому что у него появилась новая привычка. Иногда страшно было настолько, что он заканчивал урок на все тридцать минут раньше, или же вовсе отменял, потому что сложно было бороться с желанием раскрошить череп какого-то школьника об парту, одновременно рассказывая о традициях Великобритании. Затем он вдавливал пятки в «чёрного монстра», пытаясь дышать соленым воздухом, а не кровью в головных венах. Приезжал домой, давя жалкую улыбку навстречу впалым полумесяцам и худым ключицам, кидал на кухню продукты и закрывался в ванной. Под надломленным углом плитки за унитазом он начал копить бинты, спиртовые салфетки, марли и лезвия. Старт дал сразу с бёдер, потому что знал, что когда его Нини вернется, то навязчивой тактильности не избежать, поэтому бёдра надежнее, да и смотреть удобнее. Лезвие не стало для Чана чем-то новым, но возможно стало последним напоминанием ему о том, что Чонину больнее, страшнее, сложнее. Напоминало о том, что у него нет права его бросить, нет права сдаться, нет права вернуться их в жизнь несколькими годами ранее. А затем врал Чонину о том, что уснул в душе, кривясь за его спиной от покалывающей боли, когда бёдра терлись марлями об края дешевого замша. Сырный рамен плескался в неглубокой кастрюле, а всё, о чём так мечтал Бан — улыбка полумесяцами, запах ананасового чупа-чупса, и объятия со спины от Нини, чьи губы при разговорах на рассвете напоминали неуловимый ветер, а не мертвые посиневшие тучи.       Уже целую молчаливую неделю старший не мог сознаться в нехватке купюр для оплаты учебы Чонина в десятом классе. В голове он видел расширенные зрачки, панику и страх в туманных глазах реакцией на подобный поворот назад в прошлое. Чонин не был примерным учеником, но был ответственным подростком, а на его учебу они копили кровью с биты Бана, потом пугливых ублюдков и слезами младшего. Чан резал себя с периодичностью от одного вида увядших губ и впалого лисьего прищура, а представить, что сотворил бы с социумом и собой от реакции младшего на последнюю надежду нормальной жизни, даже не пытался.       Роковой день начался с завтрака в субботу. Чан смог упросить Чонина съесть тарелку каши, косясь на то, как трясутся его руки от каждого движения ложкой. Сложно было самому проглатывать уже холодную яичницу, пока взгляд бегал по впалым и острым ключицам, синеющим мешкам под нижними веками, еще немного влажными от слез, и искусанным губам, из которых ушла здоровая розовинка. Когда они закончили с едой, Бан залез ладонью в макушку цвета первого снега, а в голосе звучала надежда, смычок виолончели рвал струны не так сильно и беспощадно. Чан вновь попытался выудить хотя бы несносный звук, а не мычание, но лишь криво подтянул кверху уголки губ, когда младший потупил в пол тусклый прищур.       — Ладно, Нини. Всё хорошо. Ты такой умница. Я помою посуду, и можем что-то глянуть по телеку, да? — беззвучный кивок. — Хорошо, лисенок. Только подожди меня немного. — сжав губы узкой трубочкой, Чан сомкнул челюсти и поплелся к раковине. Фаланги пальцев ссохлись, неприятно скребя посуду, костяшки рдели блеклыми рубцами от периодичных свиданий с шершавой текстурой стен туалета, переливаясь в водном отражении солнца, а плечи затрясло, когда талию вдруг обвили худые холодные запястья. Старший почти уронил тарелку с кусочком сухого яблока из пакетированной овсянки, когда понял, что это не его иллюзия. Когда понял, что его Нини обнимает упругую талию, коснувшись так близко впервые, спустя две недели беспрерывного мычания в ответ на слова.       Бан Чан медленно поворачивается, почти закрывая глаза, будто страшится, что его прикосновения — очередной сон, просто фантастичное забвение разума. Вот сейчас он откроет их, а его Нини призраком листает каналы на диване, когда в соседней комнате лезвие притягивает металлическим запахом. Открывает. Теряет устойчивость в ногах, опираясь на деревянную отделку раковины с грязной посудой.       — Съездим на пляж после обеда, Чанни-хён? — восставшие из плена родительской смерти полумесяцы стремятся прожечь глаза. Чонин обвивает бедра, будто знает, что под тугим замшем пора менять марли на свежих порезах, сжимает глаза в лисьем прищуре, сгибая макушку первого снега в сторону. Старший чувствует, как трясутся суставы в коленях, вжимает в себя Яна, зарываясь носом в плечо и волосы, заглатывая воздух всем объёмом легких.       — Конечно. Конечно поедем, Нини. Куда хочешь, туда и поедем. — частые вздохи туманят рассудок, а запах Чонина въедается в кожу и медленно пирует сердечными клапанами.       — Прости меня, хён. — от первого всхлипа внутри что-то щемит. А когда они вдвоем опускаются на пол, то удары сердца отбивают ритм где-то в печени. Чан разворачивает младшего на себя, лишь бы не упустить слезы проснувшихся полумесяцев, трясет головой, растрёпывая жженые каштаны, вытирает сухими пальцами мелкие соленые песчинки на бледной коже.       — Нет, Нини. Не смей. Не смей извиняться передо мной. Это я должен делать. Меня не было рядом. Всё хорошо. Всё в порядке, лисенок. — вжимая Чонина в себя, Чан не может не сжать лишний раз покрепче, зарывается в любой открытый участок кожи, стирает слезы, гладя спину. Он так боялся. Так боялся потерять единственный разумный смысл в своей жизни, навсегда из виду упустив родные полумесяцы и лисий прищур.       Первая встреча с Кимом прошла феерично. Не успел Чан отпустить руки младшего перед воротами школы, как Сынмин набросился на него ударом промеж исхудалых скул. Бан Чан сорвался с места, но Ян знал, что друг это сделает, громко его остановив.       — Ты самый настоящий мудак, Ян Чонин! — Сынмин, скалясь, вжал лопатки Чона в ржавые поручни забора, который жалобно заскрипел. В стороне Бан Чан сжимал руки и ногти до крови, готовый сорваться с места в любую секунду, но сдерживал себя от гнева, заполняющего капилляры, потому что верил в теорию того, что у младшего всё под контролем. Чонин в свое время пытался перехватить запястья лучшего друга, который продолжал выкрикивать в его лицо все накопленные переживания. — Почти две недели! Ты пропал на две недели, чувырла! А я узнаю о смерти твоих предков из поганых ртов каких-то отбросов! Твой передруг-недопарень даже на порог меня не пускал! Говорил, что тебе не до меня, видите ли! — Мин злился редко, но долго. Скалил свои зубы, отнимал конспекты по биологии, заставлял ходить с ним на факультативы по химии. Но эта ситуация была особенной. Не детской обидой на какую-то дурацкую шалость, а всепоглощающим страхом за жизнь единственного близкого, поэтому и реакцию он выдавал новую. После пары тумаков, Сынмин пообещал привязать Чонина к своему запястью, если тот вновь начнет игнорировать все сообщения, камни в окно и выговоры, которые примерный отличник и гроза энциклопедий по строению артерий успел нахватать за попытки побегов с дополнительных занятий.       — Ты как? Похудел пиздец. Тебя что, Чан с ложечки не кормил? — они оба оперлись о ржавые прутья, переводя дыхание, а Ян лишь сдавленно ухмыльнулся.       — Я не говорил. Вчера впервые сказал что-то хёну. — Чонин повернул макушку в сторону лучшего друга, разглаживая его волосы по пробору. Непринужденно и легко, не теми движениями, что обычно люди совершают после посттравматического расстройства и двухнедельной голодной войны с собственным желудком.       — И все это время ни единого смс. Я бы хоть чем-то помог, идиот, а ты даже не сказал мне о смерти родителей. — Сынмин закусил нижнюю губу под трель звонка на первый урок, а потом отлип от железа, облокотив голову друга на свое плечо. — Не смей так больше делать, ясно? Никогда не смей больше пропадать, Ян Чонин.       — Хорошо, Мини. Больше не пропаду. — Чонин прижался в ответ, но Сынмин вновь отвесил тумак в низ его живота, и они оба засмеялись звуком второго звонка.       — Будешь кур… а, точняк. — Сынмо отлип от лучшего друга, покосившись в сторону учителя, который нервно поправлял галстук на рубашке, ведь ненавидел опаздывать. Затем подросток поклонился, с укором встряхнув подбородком вниз. — Учитель Бан. — отпустив реверанс, сказал Ким. Старший прыснул. Чан и так не переносил этого шута, но не смел трогать, ведь тот являлся важной частью самого Яна.       Чонин проводил хёна до кабинета английского, а старший схватился за худое запястье, на котором несуразными грудами звенели кожаные браслеты с металлическими застежками. Огладил выпирающую костяшку, сдавленно выпуская воздух из сжатых легких, чувствуя холодную кожу. Учитель потёр зажмуренные глаза, колющие недосыпом, и переплел холод пальцев с пульсирующими венами.       — Будет плохо — звонишь мне. Будет страшно — звонишь мне. Будет тошнить от еды — звонишь мне. Понял меня? — Чан приподнял младшего за подбородок, с укором смотря в темные омуты лисьего прищура.       — Чанни-хён, Сынмин будет рядом. Я в порядке. — сжал губы в тонкой линии младший, вжимая щеку в сухие жилки мягкой кожи.       — Легче не стало. Ты знаешь, что мне параллельно на твоего Кима, мне ты важен. Я всегда на проводе, директор разрешил если что оставлять гаденышей на замену какому-то пердуну.       — Нам нужны деньги, поэтому отложи меня на второй план, ладно? Я буду в порядке, это просто школа, просто люди, просто столовская еда. Всё со мной будет хорошо, не рассыплюсь. — Чонин отвел широкие ладони от своих холодных щек, чтобы хён не чувствовал ледяные капли пота, пробивающиеся сквозь секущиеся пряди первого снега, улыбнулся полумесяцами. Успокаивал.       — Я никогда не отложу тебя на второй план, мелкий, не говори так. Прорвемся. Вместе.       — Вместе.       Чонин ведь должен был догадываться, что легко не будет? Что две недели не шибко большой срок, чтобы здесь что-то поменялось. Первые три урока он старался не поддаваться липкому поту на спине и жару под кожей, пытаясь фокусировать взгляд на меле в руках учителей. Четвертым должен быть английский, а попадаться на глаза хёна в таком состоянии сравнимо с аварией на атомной станции Фукусима, вот только есть большая вероятность того, что жертв будет больше. Поэтому на перемене он отправил Сынмина за растворимым автоматным кофе, а сам сполз по стенке туалета. Запах мочи и дешевых сигарет вызвал тошноту, а холодный пот стал настолько липким, что Чонин боялся прилипнуть к пережеванным резинкам и бычкам. Он еле как подполз к унитазу, из которого разило сероводородом, и из бренного скелета, зачем-то обтянутым кожей изверглось всё, что накопилось в желудке. По-моему, вместе с двенадцатиперстной кишкой, потому что по ощущениям ребра слипались с позвоночником. Дышать было больно, хрустели кости и ныли легкие, а дверь кабинки противно скрипнула. Чонин узнал верзилу, который смотрел на него сверху вниз. Тот самый упырь, что пырнул его на первое сентября. И если тогда Чонин был уверен в себе, своем теле и помощи со стороны остальных школьников, когда бежал за угол школы, сдирая стопы и проливая лишнюю кровь из прорезанной бабочки, то сейчас он мог лишь скулить в попытках соскрести свое тело с вонючей плитки.       — Какое, однако, жалкое зрелище. — Ян даже не знает, как его зовут, и почему именно он должен отвечать за его чувства к учителю. Но упырю это не мешает, потому что он опускается на корточки, ползя руками по сухожилиям младшего, сжимает кожу, которая и так еле обтягивает единственную опору в теле. — Я думал, что ты все же больше не решишься прийти, Ян Чонин. Но, видимо, родители были тебе не особо дороги, раз ты так быстро оправился после утраты. — Чонин вновь почувствовал прилив тошноты, вспомнив перед глазами сшитые бледные рты трупов.       — Учитель Бан тебя так жалеет, крутиться, как белка в колесе. Ты не достоин этого, знаешь? — упырь привстал, пнув младшего в колени носком своего потресканного ботинка.       — А ты, что ли, достоин? — Чонин правда пытался встать, но его голову приложили о подножие унитаза быстрее, чем он вытер рукавом рубашки след от рвоты на уголках губ.       — А ты, ублюдок, думаешь, что нет? Или что ты лучше меня? — в этот раз упырь надавил на живот, вызывая рвотный позыв, а Чонин согнулся к коленям. Испугавшись, упырь слез с него, а младший успел направить голову в унитаз. Где блять носит Сынмина?       — Отвратительный. Так уж и быть, помогу ближнему своему. — на этих словах упырь кинул пластиковый пузырек в колени Яна. — Выпей. Может, хоть блевать перестанешь, урод. — напоследок плюнув в носки его кед, он хлопнул ржавой железной дверью.       Чонин услышал первый звонок на четвертый урок, а значит, что медлить нельзя, иначе толчок на первом этаже станет извергнувшимся вулканом, если Чан найдет его раньше Кима. Он хлопнул крышкой унитаза, облокачиваясь. Почувствовал, как противно встал желудок, опустившись колом к копчику, но сдерживая стоны, поплелся к раковинам. Открыл холодную воду, рассматривая пластиковый пузырек, и тряся таблетками внутри. Флуоксетин.       А похуй. Чонин подцепил пальцами крышку, вложив в рот одну из таблеток, а потом склонился скрипящим желудком к струе воды. Проглотив капсулу, он услышал, как сзади вновь зашумела дверь, насторожившись.       — Братан, там такие очереди, пиздец. Я даже до звонка к автомату подойти не успел, так что сорри, но сегодня без растворимого капучино, принцесса. — Ким притворно вытер пот со лба, подтягивая лямки портфеля. — Воу, а ты хули такой бледный? Плохо? — Сынмо не спеша подошел к лицу друга, осматривая.       — Все нормально, просто душно тут пиздец. Пошли быстрее, меня хён искать будет. — аккуратно отведя руку друга, парень надеялся, что трясущиеся кончики пальцев и слезы в уголках глаз будут незаметными, а мертвую бледность в лице у него получится свалить на духоту или переутомление. Лишь бы не заставить Бан Чана переживать.