нейротоксин

      Встать на ноги, когда их почти ничто не держит, сложно. Как и жить шестнадцатилетнему подростку в квартире лучшего друга, учителя английского на пол ставки, сводя концы с концами на прожиточный минимум. Чан пахал. Правда пахал, как раб любой системы с тех пор, как им удалось выбить ему место в средней школе Чонина. В голове до сих пор мелькали воспоминания того, как уже знакомый школьник после занятия с репетитором Баном вручает ему в руки резюме, составленное богатеньким папочкой, а Чонин разбивает ему нос после слов о том, что теперь старший должен ему ответную услугу. Тогда им удалось запугать малолетнего извращенца так, что он не стал говорить ничего отцу и обращаться в полицию, но с тех пор каждый день ощущался, словно они ходили по острию лезвия. Зарплата недо-учителя в Корее не то чтобы покрывала налоги за квартиру, потребности в нормальной еде, одежде и учебниках для Чонина, лишь бы он смог учиться в своей школе. Чан тянул как мог. Бессонные ночи стали обыденностью с тех пор, как умерли родители, и улицы превратились для него в единственный доход. И если в шестнадцать лет он не смыкал глаз по ночам из-за болезненных ощущений в районе поясницы после того, как возвращался домой от очередного мужлана педофила, чтобы вытянуть из него денег, то в двадцать один веки кололо недосыпом от количества бумаг, заданий, долгов, документов из налоговой, и домашки младшего.       Каждый день казался сном. По крайней мере, так хотелось верить. И если какой-то стабильности он смог добиться к тому времени, как его Нини вырос до десятого класса, то она с треском рассыпалась прямо перед глазами, когда младший перестал разговаривать, есть, и даже иногда пить. Видеть на протяжении пяти лет перед собой свет ямочек, затмевающий тепло островного солнца, прищур юркого лиса и фантики от чупа-чупсов, стало смыслом жизни. Каждый всхлип, доносящийся из недр хрупкого подростка отзывался лезвием по венам, а его трясущиеся руки содрогали каждую клетку. Наблюдать за увядающим светом карих зрачков, выцветающими губами и тем, как единственный близкий тебе человек не может даже иногда слышать твой голос из-за пелены приступов панических атак, оказалось невыполнимым даже для несгибаемого. Невозможно перенести это. Не в здравом уме, не на трезвую голову, и не за один день. В здравом уме Бан Кристоферу Чану не повезло родиться с самого начала. Потому что свет младенцу открылся в ужасных условиях затхлой больничной койки, в одной из самых ущербных больниц Кореи, и потому что изначально, из слов отца, мать хотела убить его первые два месяца жизни. Иногда он думает, что лучше бы она это сделала.       Родители тянули мальчика только до девятого класса, ведь все, что нужно было по их мнению для ребенка — бесплатное образование, крыша над головой и еда, хотя последнее маленький Чан в своей жизни видел реже, чем зашитые носки. Отец перестал спрашивать о школьных успехах своего ребенка после второго класса, потому что именно тогда зажравшегося тунеядца уволили с единственной работы, из-за чего он чуть не поджог предприятие по изготовлению упаковок для риса, а мать еще с полугода не желала видеть своего выродка в лицо, поэтому разговоры с ней были больше похожи на шум воды, бьющейся об камень.       В десять лет Чан впервые пришел домой с разбитым носом. На тот момент отец устроился ночным грузчиком на овощной склад, стал больше пить, а мать приводить в маленькую двухкомнатную квартиру, пропахшую дешевой травой, первых встречных и женатых мужланов, единственным желанием которых было залезть в трусы первой встречной не из консервативного общества.       В школе один из одноклассников назвал мальчика бедным и жалким отродьем наркоманов, за что Чан впервые ударил кого-то до хруста в костях и был омыт угрозами об отчислении. Придя домой, единственным желанием, блещущим в жилах, почему-то, было подраться еще раз, но родной «дом» встретил его прокуренным и спертым воздухом, приглушенным шумом телевизора и запахом очередного мужлана матери, с которым она развалилась на диване в главной комнате.       — Вернулся? — мать приподнялась с полуголого тела мужчины, косясь на сына пьяным взглядом и размазанной губной помадой на щеках. — А что с рубашкой? Ты что, ублюдок мелкий, подрался? Не думай, что из-за пятен крови на ней я куплю тебе новую!       — У тебя что, ребенок есть? — мужчина попытался откинуть с себя ее волосы и руки, дабы взглянуть на маленького Чана в дверном проеме, но мать приземлила его назад на диван твердым нажатием ладони.       — Не беспокойся, милый, он нам мешать не будет. Закройся в своей комнате и не мешай мне, понял? Вечером с тобой еще отец за драку хорошенько поговорит. — она задергала бровями, от чего под одной из них потрескалась корочка на шраме, который она получила от отца и осколка бутылки в приступе гнева. Затем кивнула в сторону двери комнаты сына, опустившись к лицу незнакомца. Тот не стал возражать, а Бан Чан ушел в комнату уже под склизкие звуки от соприкосновения их губ.       Вбежав в комнату, мальчик скинул с плеч рюкзак и стал рыться в ящиках своего стола. Найдя наконец большие черные наушники, ушки которых держались на импровизированном креплении из скотча, Чан надел их на уши. Через полчаса пришел уставший отец, а так как мать еще не успела убрать улики своих похождений, он размозжил еще одну бутылку, которой стал махать перед ее лицом, сбивая углы квартиры.       Чан вылез из окна комнаты, удачно приземлившись в мусорный бак со второго этажа. Вылезая из черных мешков, он пытался очистить себя от какой-то шелухи и кожуры от банана, зная, что это все же лучше, чем быть внутри дома. Тогда он впервые провел всю ночь и утро на улице, а домой его за шкирку вернул сосед, у которого он пытался украсть пуноппан из лавки. Дома отец встретил Чана пощечинами, а когда мальчик подходил к своей комнате, увидел, как мать пытается смыть кровь с пореза на шее и лбу. Та в свою очередь пожелала ему умереть.       Первый раз он столкнулся со смертью в пятнадцать лет. Тогда уже оба родителя без работы по вечерам засыпали в луже от собственных соплей и слюны на кухонной стойке, будучи вусмерть обдолбанными очередной травянистой сухостью. Чан знал, что девятый класс в его жизни станет последней ступенью образования. Откуда у безработных наркоманов, слоняющихся по всему квартирному комплексу от коллекторов деньги на платное высшее образование для своего сына, о существовании которого они почти забыли еще пять лет назад, выкурив себе здоровые извилины?       Их смерть не стала для него потерей. Страшно было, но нести по ним траур он не собирался. Когда в очередной раз квартира встретила его отвратительным запахом наркотиков и чьей-то рвоты, он не дернул ни одним мускулом. Стянув с себя замызганный портфель, мальчик сначала даже не хотел ничего говорить, но все же решил уведомить о своем присутствии.       — Я дома. — он знал, что из-за стенки главной комнаты ничего не услышит. Родители либо уже спали, либо были настолько не в себе, что перестали слышать окружающий шум. Чан медленно прошелся вперед, надеясь, что в лицо не прилетит бутылка соджу. Под стопами хрустели крошки каменного печенья двухнедельной давности, лопались деревянные половицы с шелестом веток, а подойдя к центру комнаты, парень почти наступил на использованную иглу.       — Мам? — Чан продолжил тихо проходить вдоль стены, постоянно пригибаясь от невидимой опасности. Прокравшись к ванной, он медленно скрипнул дверью, заглядывая внутрь. Сначала казалось, что мама просто уснула, где пришлось. Но потом Бан Чан почувствовал приступ пульсирующей тошноты, когда маленькие и глубокие зрачки уловили взбухшие вены на руках, которые синевой въедались в глаза, будто сейчас разорвут кожу. Рот у мамы неестественно приоткрылся, кривясь фиолетовым отливом, который поблескивал на солнце сквозь полуоткрытую форточку. Она лежала с открытыми, уставшими глазами, взор которых до последнего не отрывался от иглы в противоположной руке. Трупные пятна казались маленькими островами, а расслабленные мышцы на руках и ногах противно прилипли потом к ванне.       — П-пап? — сдерживая ком тревожности в трахее, Чан правда старался не выплеснуть из себя школьный обед, но потом открыл родительскую спальню. Отец не выглядел так, словно заснул. Шея обрамлена рваными кусочками кожи, стекающими вниз из глубокой дыры. На руку с пистолетом падают ленивые кровавые капли, являясь единственным источником тепла для окостенелого трупа. Чан сползает на пол, чувствуя под грузом своего тела хруст упаковок от медицинских шприцов, и рукой задевая прикроватную тумбу, с которой падает единственное семейное фото. Мать держит его за плечо, а отец стоит во главе композиции. Все, кроме Чана улыбаются. А мальчик пустым взглядом смотрит в объектив, как и сейчас, безжизненно подгибая под себя ватные ноги, и беззвучно плача впервые за пятнадцать лет жизни.       Странно было вновь взять в руки старую биту. Последний раз Чан ощущал груз перевязанной рукоятки в своих руках пять лет назад. Но выбора совсем не осталось. Чонин стал меньше есть, как только увидел, что в один момент на верхних кухонных полках не нашлось даже пачки рамена. Разговор о том, что на десятый класс не хватает денег уже не казался таким далеким. Был шанс продать квартиру младшего, но кто купит мизерную пещерку на первом этаже, пропахшую перегаром, ненавистью и перьями промоченных слезами подушек, так еще и у неквалифицированного учителя младших классов с домашней лисой за пазухой? Поэтому выбора не было. Пора возвращаться в свою стихию и сотрясать улицы, лишь бы прокормить себя и младшего, оплатить налоги, минимальные расходы на учебу, и хотя бы пару новых вещей.       Первая вылазка не то чтобы задалась. Замученный после восьми уроков Чан велел Чонину не ждать его после последнего звонка и возвращаться домой, а сам, вооружившись «черным монстром», бордовой битой и паленой кожанкой, набрел на знакомый район. Вытравить себя из улиц возможно, но вот улицы из себя — никогда. Поэтому два первых бумажника от «случайного» столкновения скейтера и каких-то бедолаг стремительно быстро затерялись меж стопки тетрадей 7 «в». Завернув за угол, Чан расчехлил добычу.       — Ды вы, блять, шутите, что ли? — оттянув пальцами замшелое семейное фото, из первого кошелька он извлек лишь восемь тысяч вон и один сувенирный латунный пенни, а из второго высыпалась горсть монет по десять вон и один американский доллар с надписью «на удачу». — Нищеброды.       Глупо было надеяться на то, что подобные похождения останутся незамеченными. Кодекс улиц всегда был главнее уголовного, а рассекая узкие тропинки и бордюры в самых, казалось бы, мертвых местах острова Чеджу, он все равно умудрился залезть на чужую территорию. Поэтому, как только пара бумажников с облезлой кожей полетели в сторону мусорного бака, оставляя за собой лишь дуновение старого семейного фотоснимка, откуда-то вынырнули две отчаянные тени.       — Так, так, так. Кого это к нам морским бризом притянуло? — в один момент тень превратилась в низкорослого, но очень широкоплечего парня. Меж его пальцев поблескивал балисонг, который он крутил под такт своих шагов. Черты лица были местами грубыми, но он выглядел настолько уверенным в каждом своем шаге, что морщины на лбу выдавали опыт, а местами хромая походка ножевые. Его голос отзвучал в парне, вышедшем следом.       — Не фанат я подобных приливов. — этот голос звучал на тон выше, да и парень был не менее широкоплеч, хоть и худой. За воротником его черной рубашки мелькал рисунок со странным шрифтом, а нижняя губа отсвечивала пирсингом. Руки держал в карманах, но было видно, что они не пусты. Кастет? Тоже нож? Или эти дворняги были настолько прижитыми к трущобам острова, что успели обзавестись огнестрельным?       — Ты, как я вижу, совсем отчаянный упырёныш. Хоть знаешь, куда залез? — тот, что пониже и очевидно старше, приблизился почти вплотную, так, чтобы Чану открылся взор на его глубокие и темные зрачки, немного горбиком нос и сухие губы.       — А вы район как метите? Я ни табличек, ни чужих трусов не заметил. — Чан встал, оказавшись почти на голову выше гопника перед своим носом, биту подцепил носком кроссовка, готовясь.       — Остряк. — тот, что стоял позади, все же выудил руки из карманов, опустив одну в живот Бана. Всё-таки кастет.       Живот запульсировал, отдался глухим внутриутробным рыком, но Чан, проглотив его, подцепил бордовую биту, отшатываясь. Голову качало, и взгляд мутнел от переутомления и голода, но он подцепил «монстра» и сумку с тетрадями, в которые закинул сегодняшний улов.       — Слушайте, на меня угрозы местной гопоты не действуют, мне подобные заёбы ни к чему. У меня свои дела, у вас свои. Не буду вдаваться в подробности, что и как я на ваши правила бы положил. Свалите, а. — старший самопроизвольно хрустнул шеей, сжав рукоять биты. Парни напротив лишь ухмыльнулись, повалив его на землю одним рывком.       — Да ты чо, головой по пути приложился? Не понимаешь, что тут разговорами никого не купишь, дипломат хуев? — парень помладше отвернул ворот водолазки, которую Чан принял в тени за рубашку, и на его шее на этот раз ясно вырисовывались вытатуированные шипы роз, пульсируя венами в лучах закатного солнца. Его левая бровь была выбрита аккуратной линией в верхнем углу, на нижней губе блестело от слюны черное кольцо, а правая бровь в свою очередь подрагивала под грузом двух металлических шариков сверху и снизу. Волосы распушились, по нижним стекал пот, а мешковатая толстовка сверху водолазки оттеняла его глаза. Было в его взгляде что-то безумное, пока он сжимал руку Чана, намереваясь вывихнуть плечо. — Нахуй он нам нужен, хён? Сломали бы, как дворовую шавку, и хуй с ним, а ты его жалеешь.       — Заткнись, Джи. — этот громила обтянул свои плечи кожзамом, который поскрипывал от движения ног, которыми он давил противоположную руку прижатому затылком к асфальту Чана. Волосы прикрывали широкий лоб, взгляд четко устремился в черты лица лежащего, а свободной рукой он отвесил подзатыльник голосу справа от себя. — Когда идешь пиздить на улицы, внимательнее надо смотреть по сторонам. — на этих словах он надавил на предплечье, одновременно сгиная пальцы на ладони до хруста.       — А вам следует внимательнее смотреть за ногами, упыри. — Чан настолько стремительно выбрался из-под веса двоих тел, что они и не заметили биты, уже со свистом летящую в сторону их скул. Воспользовавшись этим ударом, Чан подхватил скейт, намереваясь ринуться назад, в сторону главной улицы. Но его татуированный знакомый Джи, подставив подножку, вновь нагнул к асфальту одним движением правой руки, украшенной металлическим кастетом.       — Проверь карманы. — рыкнул старший, из-за чего оба опешили. — А ты хорош. Чей будешь?       — Я жопу никому не подлизываю. Сам по себе. — выпрямился Бан Чан после последнего удара.       — Не пизди. Такое бесхозный новичок не осилит. Где опыта набрался, гаденыш? Отвечай. — Джи стоял рядом, готовый ударить в челюсть, если только Чан двинется. Видимо, за диалоги у них отвечал великан.       Крис заломал пальцы, нагло пересчитывая потертые купюры в своих руках. Облизнувшись, он отдернул себя от взгляда высокого парня, поняв, что назревает интересный диалог. Громила кивнул Джи, давая понять тому, чтобы отступил.       — Около пяти лет скитался по острову, когда только одиннадцать стукнуло. Надо было в срочном порядке учиться драться и воровать еду, каким-то образом зарабатывая. Вы слишком много пиздите, такая стратегия со мной не прокатит. Я может и усох за длительный отпуск, но основы из-под кожи не вытравишь. Да и бумажники ваши у меня, нечего больше пиздеть, пытаясь запугать меня бабочкой и металлом.       — Ты на опыте, мне нравится. Ловкий. А схуяли снова на улицы полез? — они втроем стояли друг от друга в радиусе пары метров, медленно двигаясь по кругу, словно карусель, набирающая скорость.       — У каждого свои проблемы. Всё, что мне было надо, я взял. Съебите без проблем, и я обещаю на глаза больше не попадаться. — Чан видел, как Джи повернул голову на старшего, призывая не тратить время впустую, но тот лишь ухмыльнулся.       — Меняем курс. Ты пойдешь с нами.