нейротоксин

      Будь проклят тот день, в который Чанбин решил завалиться в тот самый клуб. Будь проклят Ким Сынмин, улыбнувшийся ему за той самой стойкой бара. Будь проклята та смятая и почти разорванная в клочья бумажная салфетка с его номером телефона.       Почти разорванная в клочья.       После того, как Чанбин хлопнул железной дверью, разрисованной нелепыми и кривыми граффити, правый кулак всё ещё чесался маленькими иглами злости, — и жутко хотелось счесать их об рельеф чьего-то лица. — однако в левом была зажата бумажная салфетка, на которой корявыми и пьяными от голубой жижы буквами был выведен номер телефона. Чанбин всё ещё не оправился от поведения «ненормального из рыгаловки», сжал глаза от того, что те режущей болью безустально намекали на недосып и решил, что переварит этот вечер явно не сегодня.       Не всегда раздвоенная личность может быть диагнозом психиатра. Личность можно раздвоить собственными руками, особенно если она принадлежит тебе. Конечно же, раздвоить метафорично, но вот на деле это ощущается вовсе не художественным средством выразительности.       Чанбину раздвоить себя пришлось после того, как он попал в детский дом. Девять лет назад приходилось драться за лишний чёрствый рогалик в столовой, быстро бегать, если ляпнул что-то не то и учиться правильно закрывать лицо, когда в ход идут ноги.       Драться Чанбина научили те, от кого он раньше бегал. С ними же он приучил себя новой походке, перестал смеяться, научился проглатывать слёзы вместе с дорожной пылью, пока она полностью не заполнила собой одну из частей ребяческого сердца, теснясь с разбитым носом время от времени и всячески вытисняя чувства, которые его приучили называть слабостью.       Но Чанбину было десять. Потом четырнадцать, когда он получил своё самое запоминающееся ножевое от человека, которого когда-то считал братом. А потом он встретил Хан Джисона. Гиперактивную батарейку, парня, чьи действия помогли откашлять дорожную пыль из одной сердечной части, чей смех впервые за четыре года заставил улыбнуться в ответ, чей дом, который представлял собой спортивный зал в подвальном помещении за смешную аренду, стал убежищем. Чанбин обрёл не только кров, отца и защиту, но ещё и родственную душу.       Лишь Джисон слышал его раздирающие глотку крики, когда Чанбин ночами вымещал злость и обиду от предательства на обветшалых стенах, лишь Хан Джисон помогал ему стирать кровь с лица, когда отец тренировал его с раннего утра, и лишь он видел его слёзы. Всего раз. Они были очень тонкими, будто вовсе сухими. Чанбин плакал беззвучно, уронив бутылку пива на пол, а Джисон без слов подставил своё плечо.       Чанбин все девятнадцать лет пытался скрыть ту свою сторону, которая могла позволить себе слёзы, смех по пустякам, голос на тембр выше, жалость. Чанбин не хотел признавать, что всегда желал быть любимым. Это не он. Это не его жизнь, не его чувства. Он таким быть не должен. Он таким быть не мог.       Но будь проклят Ким Сынмин.       — Ну, и? Что там у тебя вчера случилось? Написал мне: «Это пиздец, Джисон.» и выключил телефон. — Хан стоял в проёме комнаты Со, скрестив руки и смотря на ворчащий ком из одеяла, который пытался послать его обратно, тщетно путаясь в постельном белье ещё больше.       Квартиру Чанбин получил всего два года назад, не так легко обзавестись нужной суммой для аренды хотя бы затхлого угла в Сеуле выбиванием денег. Отец Джисона не был против того, что дети ютились в единственной комнате на ряду со спортивным инвентарем, обручами и старыми кроссовками без шнурков, но рано или поздно хочется самостоятельности и свободы, даже если этот спортзал и его хозяин когда-то спасли тебе жизнь, а потом и научили за нее бороться.       Спортзал был для подростков убежищем. Отец Джисона держал его почти всю жизнь, но запустил лишь после смерти жены. Маленький Джи несколько лет ходил тенью, в которой господин Хан видел отражение родных глаз, тот же цвет волос, даже те же привычки. Игнорировать их, пока зияющая рана внутри не перестанет кровоточить было для него лучшим решением.       Когда Джисон начал сбегать из дома, возвращаясь с разбитым лицом или сломанным пальцем за то, что начал тянуть чужие кошельки и курить исподтишка чью-то дурь, Хан старший понял, что упустил возможность воспитать сына правильно и быть с ним в ту самую минуту, которая была невыносимой не только для него одного. Он стал вдовцом, но маленький Джисон потерял мать, а отец, от которого он ждал поддержки или же наоборот родительского подзатыльника на него даже смотреть не мог.       В тот вечер, когда еле дышащий Чанбин с грохотом свалился на мусорные баки их заднего двора, отец как раз собирался научить младшего паре приёмов. Но как только боксерские перчатки оказались на тонких и изящных запястьях Хана, они слетели с него также быстро после металлического звона и шелеста перевёрнутой кучи чёрных полиэтиленовых мешков.       Года два спустя господин Хан особым образом привязался к сироте, учил его боксировать на ровне с сыном, кормил тем же рамёном и тушеным мясом, отвешивал подзатыльники за сломанные в паре кварталов носы, да пытался вывести подростка с кривой дорожки, на которую Со свернул ещё в десять.       Когда Чанбину стукнуло семнадцать, они скопили деньги и гордо заявились в караоке. Когда всё из перечня в жанре трот они уже переорали, а ящик соджу был успешно опустошён, как и ящик вишневого сока, доставшийся Хану, старший заявил, что хочет переехать. Джисон тогда много кричал на следующее утро, пытался побить его, свернувшегося от мигрени в своре одеял и гимнастических ковриков, но потом всё же выслушал.       Чанбин устроился выбивать деньги у должников какой-то важной на Чеджу шишки, уже выполнил пару заказов, а параллельно подмял под себя несколько ребят и небольшой участок территории, на котором тот же саджан разрешил ему обустроиться в однокомнатной квартире кого-то из тех, кого он недавно убрал из-за большой суммы. Чанбин сказал, что спустя ещё пару заказов собирается перебраться туда, чтобы у господина Хана было побольше свободы на пенсии, а не только два маячащих перед носом сына, нагло и безвозвратно опустошающих его запасы. Сошлись они на том, что Джи сможет подавляющее количество дней ночевать у него, а иногда будут заглядывать к отцу. Но Хан ему всё-таки вмазал.       Квартира была неплохая. Хоть и маленькая, но Со смог обустроить её по-своему. Повесил пару старых и потёртых постеров, шкафы наполнил своим чёрно-серым гардеробом, даже пару фикусов где-то откопал. Парням тут было комфортно, да и вины перед отцом Джисона за столько лет потребления у Чанбина поубавилось.       — Джисон, иди нахер. — Старший всё ещё пытался выбраться из кокона простыни, периодически чихая от поднятой пыли.       — Ля. Я тут значит переживаю из-за его сообщения, домой тут к нему с утра пораньше заявился, а ты нахер меня шлёшь? Никакого уважения в этом доме. — Наигранно дуясь, Хан ухмыляется, готовясь прыгнуть на одеяльную кучу сверху.       — Вот именно, Хан Джисон! Ты припёрся в семь утра! Я щас либо блевану, либо сдохну. — Наконец выбравшись, из-под одеяла выглядывает позеленевшее лицо с взъерошенными волосами и белеющим следом слюны на подбородке.       Джисон начинает смеяться, как только чуть подпрыгивает и приземляется в кровать Чанбина, почти поперек самого друга. Старший округляет глаза, пока Хан не может остановить поток звонкого смеха, отражающегося от стен по всей квартире. Становясь ещё на тон бледнее, Чанбин прикрывает рот рукой, спихивая с себя Хана и несясь в ванную.       — Ой, ёй. — Джисон ищет глазами укрытие под звуки извергающего из себя остатки вчерашнего виски Чанбина, но не успевает, потому что тот уже стоит в дверном проёме, вытирая тыльной стороной ладони свой рот.       — Иди сюда, чучело.       — Ну, хён! Ч-чего ты? Я же пошутил… Хён! Хён! Со Чанбин, молю! — Перепрыгивая табуретки и пуфик у подножия кровати, Джисон почти врезается в угол, выбегая на более просторную кухню.       Чанбин устремляется следом, перегораживая ему путь, блокирует выход из кухни, с легкостью подхватывая худое тело Джисона на широкое плечо. Хан начинает писклявым голосом просить пощадить его, но Со лишь ухмыляется, так и застывая с ним на плече.       — Гадёныш, и так голова же болит. Будешь пищать — я тебя ещё трясти сейчас начну. Хочешь себе мигрень заработать, Хан Джисон? — Демонстрируя свои намерения, Чанбин начинает трясти младшего на своём плече, в то время как тот согнут пополам и пытается бороться за свою жизнь.       — Ладно, ладно! Хён! Отпусти пожалуйста! Ну, я больше не буду тебя бесить, я понял! Принял! Осознал проёб! — Джисон барахтается внизу руками, пытается задеть Со своими ногами сверху, и Чанбин наконец отпускает красного от прилившей в голову крови Хана, пока тот пытается опомниться и распознать комнату в пьяном танце своего сознания и плывущем от головокружения взгляде.       Когда Джисон смог придти в себя, а Чанбин ещё пару раз извергнул остатки вчерашнего дня и даже успел заправить кровать, парни взяли по бутылке холодного пива и уселись перед небольшой плазмой старшего. Пока Джисон листал каналы в поисках бессмысленной дорамы или фильма, Чанбин решил принять душ и достать из запасов какой-либо еды. В собственный желудок сейчас вряд ли что-то полезет, но вот Джисон съест всё что угодно, ведь заявился к старшему с раннего утра на голодный желудок, а потом из него чуть всю оставшуюся жизнь ещё не вытрясли.       — Ну, и что за сопли? — Старший входит в комнату под смех молодой пары с экрана, целующих друг друга по очереди в щёку, не смотрит в телевизор, но уже кривится от одних звуков. В руках у него пластиковый контейнер, от которого струится пар, палочки между пальцами и огурец для самого себя во рту.       — Не знаю. Это просто единственный у тебя канал с дорамами. Могу включить старпёрский с какой-нибудь лотереей или кроссвордами, если тебе так не нравится. — Хан облизывается при виде лапши и уже тянет руки к палочкам, а Чанбин хрустит огурцом во рту и садится на пол рядом. — Кстати… по-моему, это bl.       — Чего? Ты на корейском можешь?       — Ну, хён, ты просто отсталый. — Джисон вовремя пригибается от подзатыльника, выучив привычки лучшего друга. — Bl значит «boys love», то есть дорама, главная пара в которой это два парня.       — А. Да похуй. Всё равно смотреть больше нечего. — под звуки Джисона, втягивающего ртом лапшу Чанбин тянется к горлышку бутылки и направляет взгляд в небольшой экран.       Он никогда не думал о том, кто привлекает его больше. Когда связался с продажей наркотиков и уничтожил в сердце привычку чувствовать что-то, касающееся тепла, заботы, поддержки или душевной привязанности, то уничтожил в себе и интерес к каким-либо отношениям. Понятно, что подростку в самом рассвете сперматоксикоза будет хотеться большего, поэтому его максимумом были люди на одну ночь.       Под приглушенный смех с телеэкрана Чанбин вспомнил про парня, с которым однажды они провели несколько ночей, хотя привычку возвращаться второй раз к своему сексуальному партнёру он не имел. Он не чувствовал привязанности. За годы растоптать ту часть себя, которая умела любить и доверять людям ему удалось, но к этому парню он всё же чувствовал интерес.       Уверял себя в том, что это из-за его тела. Чанбин сам за собой следил с пятнадцати, поэтому и спать с кем попало он бы не стал. Парня звали Хёну, он был старше года на два, поэтому и опытнее тех, с кем Со был раньше, да ещё и побогаче. Они познакомились в каком-то клубе после того, как Чанбин выполнил очередной заказ и набрёл на бар, в котором всем всё равно сколько тебе лет. Хёну купил ему пиво, они разговорились, а потом Со и не успел отследить в своей голове, как первый поддался вперёд.       Партнёром Хёну был отличным. Видел, что Чанбин хоть и пьян вусмерть, но это всё же был его первый раз. Со после первой ночи надеялся, что и последний. Он давал стоп, когда тот просил, пытался даже ласково подбадривать, хоть Чанбин и велел ему заткнуться. А потом это повторилось. Со сразу дал ему понять, что это лишь секс, который нравится им обоим, и никто не стал спорить.       Чанбин первым сказал, что на этом всё. Сразу после того, как Хёну переспал с ним в номере какого-то отеля и предложил заказать обслуживание в номер, Со сказал ему: «Сегодняшняя ночь была последней. Спасибо тебе за всё это, но больше не звони мне и никуда не зови. Мне наскучило.»       Скучно Чанбину с ним не было. Хёну был отличен в сексе, знакомил его с неплохими людьми, купил даже пару шмоток. Но то, как он вёл себя с ним со временем переросло не просто в «на одну ночь», а в заботу. Хёну заботился о Чанбине. Он пытался ему угодить, интересовался о том, как прошёл день, даже если рассказы Чанбина были один ужаснее другого, ведь ни в чем кроме выбивания денег и боксерских груш парень не был заинтересован. С ним Чанбин целовался, чего не делал ни с кем из предыдущих партнеров.       И когда Со понял, что «одна ночь» с Хёну перерастает во взаимную симпатию, то осознал, что пора это прекращать. Как бы ни старался, убедить себя в том, что это не было больно он не смог. Было паршиво. Чанбин знал, что Хёну он открыл больше, чем планировал, что он начал привязываться, что ему начало нравиться с ним целоваться, что его грёбаное «милый» в последний раз хотелось услышать ещё сотни таких раз. Парень понял, что начал чувствовать. Снова. И что та часть сердца, которую сначала выпотрошили предательство и металлический балисонг, а потом вновь заново сшили Хан Джисон, годы в тёплом доме, где у тебя был не только брат, но и настоящий отец, дала трещину и застучала новым ритмом, откашливая дорожную пыль и то, что годами пряталось за ней, накапливаясь всё стремительнее.       Джисон знал о том, что Чанбин с кем-то спал. Знал и то, что это было не один раз, но когда в один из обычных вечеров, в которые они решили взять по бутылке пива и поговорить о пустяках, он внезапно начал плакать, то Хан понял, что его друга что-то сломало. Переломало на части и растоптало подошвой, потому что Чанбин не пролил слёз ни в один из вечеров после своего побега из банды и ножа в брюхе. Джи тогда Хёну хотел убить. Выпотрошить, пинать ногой лицо, кидать об стену, словно теннисный мячик, но узнал, что вина в этом была не его.       Чанбин начал чувствовать — он же себя за это и сломал. Так было каждый раз. Джисон знал, что тот, кем лучший друг хотел казаться — образ, создаваемый годами и выгравированный внутри от того, через что он прошёл и как ему приходилось жить. Но всякий раз, когда пытался ему помочь, поговорить или просил выпустить пар, то Со лишь отталкивал, угрожал, иногда мог нешуточно вмазать, лишь бы Хан перестал говорить о Хёну. Прошло два года, Джисон успокоился, перестал говорить о нём, об их отношениях, о том, что Чанбин не должен быть сильным. Джисон вообще перестал говорить о том, что касалось старшего пару лет назад, лишь всё ещё был рядом в любой момент.       — Я в туалет, а ты выруби эту херню. Лучше уж старпёрские каналы. — сжимая кулак, Чанбин чувствовал, как ногти неприятно впиваются в кожу. Захлопнув дверь, он шумно выдохнул и уставился на себя в отражение грязного от подтёков зеркала.       — Серьёзно, Со Чанбин? Тебе взбесил жалкий смазливый сериал? — откинув голову, он зачесал волосы и выдохнул ещё раз, впиваясь взглядом в собственное лицо. — Два года прошло. Жалкий.       Потребовалась ровно одна ночь после того, как Чанбин рассказал Хану о Сынмине, чтобы написать ему. Одна ночь и один мокрый сон. Со видел его всего один раз, в который тот чуть не вырвал ему под ноги, а тот уже ему снится. Пиздец. Написать Киму было идеей Джисона, естественно. Вчера он первый раз спустя два года советовал Чанбину просто попробовать, ссылаясь на то, что если что-то пойдёт не так, то Со уже знает, как всё прекратить и терять ему нечего.       Чанбин сегодня даже на работу не пошёл, потому что настроение было от «не подходи — убьёт» до «сесть в угол и расплакаться.» А потом он выпил. Затем выпил ещё, чуть расслабился, а после третьей бутылки вспомнил Хёну и разблокировал телефон, открыв один из мессенджеров.