Детективное агентство "Анна и её духи". Восьмое дело.

Штольман вышел из участка, хлопнув дверью. Он никак не мог унять своей злости. Мадам Ортене после его слов на целую секунду признала его правоту. Он видел это в её глазах. Видел, что она в глубине души прекрасно понимает, кто причина тому, что произошло. Понимает и боится. Своего собственного воспитания, вины, последствий, краха всего, во что она верила. Длилось это всего секунду, но Яков отчетливо это видел. А потом на глаза мадам Ортене вновь опустились шоры, и она заново начала старую песню: они все сделали верно, их вины тут нет, если бы не Анна, то и убийства бы не случилось, а если уж случилось, то нужно было всё исправить и провести ритуал. Так проще. Если ты не позволяешь себе признавать правду, запираешь её в самом дальнем уголке сознания и изо всех сил стараешься про неё не думать, то заглушить голос совести получается. Она, конечно, будет давать о себе знать время от времени, но её можно обмануть, не дать высказываться, задушить на корню. И тогда однажды правда размывается, а ложь приобретает черты правды, и человек начинает думать, что всё именно так, как он придумал в своей голове, а вовсе не так, как было на самом деле. Добиться от мадам Ортене чего-то еще они так и не смогли. Она явно зациклилась на том, что говорила, и вывести её на какой-то еще путь было невозможно. В конце концов её увели, чтобы спустя пару часов вернуться к допросу. Комиссар, радостно потирая руки, чуть ли не обнял Штольмана. Он, конечно, в своих ребятах не сомневался, но Яков так удачно и быстро пошел в атаку и — раз-два-три — выложил перед приходским советом нужные карты так, что они из совета превратились в хор и принялись в один голос исполнять арии и каноны, которые его ребята едва успевали записывать. Кроме того помощник префекта, явно при содействии того самого надоедливого сыщика, взял на себя все вопросы с церковным начальством, и хотя бы это сейчас не лежало на его плечах. А уж когда мадам Ортене художественной гладью вышила им имя убийцы, настроение Этьена подскочило просто до небес. Дело о зверском убийстве кюре закрыто, мошенничество в церкви раскрыто, документы готовятся, работу его отделения явно отметят наверху, так что комиссар имел все основания радоваться. Единственным, что омрачало его радужный настрой, был тот факт, что дьякон так и не был найден. Он будто сквозь землю провалился. — Ну что же, господин Штольман! — хлопнул в ладоши Эжени, не теряя оптимизма. Благообразный дьякон со средневековыми представлениями о справедливости в голове — это вам не матерый уголовник, так легко на улицах Парижа ему не спрятаться, так что найти его лишь дело времени. — Лихо мы с вами все сделали! На моей памяти это первое столь серьезное дело, которое было раскрыто столь быстро! Я, честно признаться, не ожидал! И хочу вам сказать… спасибо! — последнее слово он сказал с некоторым нажимом на собственное горло, потому что он хоть и начал отчасти даже ценить общество новых обитателей его района, но признать их заслуги безоговорочно еще готов не был. — Да, да, — рассеянно ответил Штольман, задумчиво потирая большим пальцем указательный. — И я вас благодарю за разрешение участвовать в расследовании в полной мере. Комиссар, приятно удивленный тем, что Яков счел нужным признать за ним главенствующую роль в расследовании, попрощался со Штольманом и Анной, а потом посмотрел им вслед, со странным чувством наблюдая, как сыщик открывает перед женой дверь, придерживая её за локоть и что-то говоря ей вполголоса. Это было странно. Ему такие отношения между супругами были непонятны. Его жена всю жизнь была домохозяйкой, присматривая за домом и детьми и не суя нос в его дела. А уж таких нежностей даже по молодости между ними он не помнил, не говоря уж в таком зрелом возрасте, в котором сейчас был господин Штольман. Такие устои были правильными, как ему казалось. Анна и Яков везде появлялись вместе, делились идеями и мыслями на равных, а порой и горячо спорили, не теряя при этом доброго настроя друг к другу. И, к ужасу комиссара, он стал думать, что и это, возможно, правильно. Эжени нахмурился, насильно заставив себя быть суровым. Не хватало ему еще нахвататься подобных идей! Нет, нет, русская либеральная мысль слишком широка для французских улиц! И без того проблем хватает! Комиссар развернулся и пошел в свой кабинет, решив по дороге вздуть какого-нибудь нерадивого констебля для профилактики. На всякий случай. Чтобы не слишком уж размякнуть!