Госпожа, и не простая

      В подземельях дворца было темно, сыро и чертовски холодно. Единственным источником света были факелы, подвешенные на стене в узком, мрачном коридоре, но слабые отблески их огня едва просачивались через тяжёлые решётки камер.       Затхлый воздух, которым едва можно было дышать, был тошнотворно пропитан плесенью, гнилью, людскими и крысиными нечистотами. В зловещей тишине изредка отдавалось громким эхом капанье воды с потолка… или противный крысиный писк. Больше звуков практически не было.       Отморозив себе конечности, сидя на ворохе вонючей соломы, Фирузе проклинала ненавистную ей девчонку на всех известных ей языках (по очереди).       Она ведь почти победила. Всё пошло бы именно так, как было давно запланировано… если бы не эта противная маленькая госпожа, ростом едва достававшая ей до груди.       Фирузе трясло от страха, ненависти и гнева.       Увидев Михримах, возникшую с победным взглядом на пороге покоев Хасеки, сжимавшую в руках эту проклятую книгу, персиянка просто не поверила поначалу, что чертовке удастся победить так легко. Что может ребёнок против лучшей шпионки самого Шаха?       Оказалось, что многое.       Покинув покои Хюррем-султан, Фирузе бросилась в свою комнату. Под матрасом она прятала все не отправленные своему Шаху письма. Она успела бросить их в камин, с облегчением глядя, как пламя поглощает пергамент.       В это время Хасеки уже начинала поднимать шум в гареме. Наглая рыжеволосая госпожа едва ли не силой вломилась в покои к своему любимому Повелителю, который был погружён в подготовку к скорому походу.       Фирузе не знала, что Хюррем сказала Падишаху, но крик она подняла такой, что весь дворец слышал (что ж, это было любимым занятием госпожи — кричать). Даже Сулейман был вынужден бросить свою работу, впустить обезумевшую жену в покои и выслушать.       Персиянка не пыталась бежать. Она знала, что это не имело смысла. С того момента, как Хасеки переступила порог султанских покоев, единственное, что шпионка могла сделать — молиться, чтобы Сулейман успел привязаться к ней достаточно сильно, чтобы поверить истеричным оправданиям, и сжалился бы над ней, как над своей любимой фавориткой.       Умолять, унижаясь — всё, что оставалось ей, чтобы спастись. Что Фирузе и сделала. Очень скоро за ней пришла стража, чтобы сопроводить в покои Падишаха. Она шла сама, с гордо поднятой головой, словно не догадывалась, в чём было дело, не показывая ни капли страха.       Конечно, Хюррем переполняло желание остаться в покоях мужа, чтобы насладиться будущим представлением, но Падишах выставил жену за дверь, чтобы та ему не мешала, и только после принялся допрашивать наложницу, жалко сотрясавшуюся в рыданиях.       Фирузе сделала всё, что смогла. Она ежеминутно кидалась целовать ноги мужчины, захлёбывалась в слезах, истерично кричала оправдания. Ей действительно было страшно, потому играть почти не пришлось. Но в тот момент она не верила, что это конец. Ей казалось, что она сможет спастись.       Конечно, она не могла отрицать, что татуировка на шее — герб — была признаком родства с династией Сефевидов. Это было очевидно. Да, Фирузе принадлежала к семье персидского Шаха, она сразу призналась в этом. Но она пыталась убедить Повелителя в том, что попала к работорговцам и во дворец абсолютно случайно, после того, как корабль, на котором она плыла со своей семьёй, потерпел крушение.       Почему она скрывала своё происхождение всё это время и никому не говорила, кто она такая? Что ж, Фирузе объяснила это просто: сказала, что влюбилась в Падишаха, как только увидела его, и ничего в жизни не хотела больше, чем быть с ним. Она слёзно убеждала мужчину, что боялась, что если правда раскроется, ей придется вернуться домой, ведь свободная мусульманка не могла быть наложницей.       Сказать, что Сулейман был поражён тем, что она всё это время водила его за нос — ничего не сказать. Его лицо налилось тёмно-красным и подрагивало от напряжения, он был изумлён — но хотя бы не гневен. Он позволил ей договорить. Фирузе продолжала надеяться, что он поверил её словам, и, исходя из его внешнего спокойствия, она почти поверила, что надежда эта верна.       Движимая инстинктом самосохранения, она хваталась за подол его кафтана, как за спасительную соломинку, и сквозь вполне реальную истерику приносила клятвы вечной любви тому, кого ненавидела и хотела убить. Сулеймана, похоже, это не впечатлило. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Разумеется, она не была первой, кто кричал ему о любви, ползая на коленях. Его было бы сложно разжалобить этим.       Но он внимательно слушал и позволял ей унижаться дальше под его суровым, нечитаемым взглядом, и Фирузе почти поверила в свой успех. Никаких доказательств, что она — шпионка, посланная, чтобы убить падишаха, у них не было. Никто не стал бы отдавать приказ о казни только потому, что она скрывала своё знатное происхождение.       И едва стоило ей поверить, что всё получилось, как её жалостливая «исповедь» была прервана запыхавшимися и дрожавшими от волнения служанками, что появились на пороге султанских покоев. Стоило персиянке увидеть тот самый проклятый флакон в руках одной из них, как она выдала себя выражением лица. Осознание.       Она была в ловушке.       Фиал был откупорен. Она хорошо помнила эту вещицу в руках Михримах. И шпионка прекрасно знала, что открыть его и подбросить ей таким образом, чтобы его точно нашли при обыске, могла только маленькая госпожа.       Проклятая девчонка.       Сулейман всё понял, и никакие слова не подошли бы, чтобы описать выражение его лица. Глаза его налились чистым гневом. Конечно, сначала было необходимо проверить содержимое флакона, но это не было бы сложным и долгим делом для целителей, служивших во дворце, — что он сейчас же и приказал сделать.       В этот момент Фирузе осознала, что ей конец. Против такого доказательства она ничего не имела. Кто ей поверит, если она попытается обвинить во всём дочь Падишаха? Что ей говорить? Что Михримах её подставила? Несмотря на весь ужас, персиянка понимала, что подобная попытка была бы бессмысленна.       В теории, пока Фирузе волокли через весь дворец в подземелья, она могла бы воспользоваться шансом и кричать на весь гарем всё, что она могла сказать о Михримах, о том, кто эта маленькая госпожа такая, что она вовсе не простой ребёнок, каким кажется. Но кто бы ей поверил? Никто. Был ли в этом, опять же, какой-то смысл? Нет.       Она не хотела унижаться более, если это не могло ей ничем помочь. Если ей ничего не оставалось, кроме как покорно встретить смерть, она готова была сделать это с достоинством. Молча.       И теперь Фирузе сидела здесь, во тьме и смраде подземной камеры, полностью околев. Ей казалось, что она провела в этом месте вечность, хотя разумом понимала, что должно было пройти не больше нескольких дней. Несколько дней — на срок, на какой Султан смог отложить военный поход, чтобы разобраться с попавшейся в ловушку в его гареме персидской змеёй, успевшей обернутся мёртвой хваткой вокруг его шеи.       Проведя поспешное, очень короткое в силу полного отсутствия времени расследование, и убедившись в виновности Фирузе, Падишах принял решение казнить предательницу. Яд, который обнаружили во флаконе, был достаточно весомым доказательством. Всё, что персиянка могла сделать — сказать, что ей его подбросили. Но больше никаких оправданий не было, а пустых слов было недостаточно.       Пусть кроме этого флакона не было никаких иных подтверждений, что Фирузе попала во дворец неслучайно, и Сулейман понятия не имел о том, что она на самом деле шпионка, он вынужден был принять решение о казни, поскольку продолжать расследование и докапываться до правды, кого его фаворитка собиралась отравить и почему, у него просто не было времени.       В иных обстоятельствах Фирузе бы жестоко пытали в темнице, пока она не раскололась бы и не сказала, зачем ей этот флакон. Она утверждала, что видит его первый раз в жизни, но ей, конечно, никто не верил. Но нескольких дней явно было мало, потому Падишаху пришлось принимать решение быстро, даже если ему не хотелось убивать фаворитку так сразу. Но выбора у него не было.       Фирузе сказали, что ей подарили «быструю» и «лёгкую» смерть вместо долгих мучений. В каком-то смысле, это можно было считать милостью. Она всё равно, вероятно, раскололась бы во время пыток, ведь физически была всего лишь обычной, слабой девушкой.       Это случится завтра, как только солнце взойдёт. Она обречена.       Сидя в темноте на грязной соломе в ожидании своей участи, персиянка пожалела о том, что всё время, пока была фавориткой Султана, она принимала особые меры, чтобы не понести. Сейчас плод в животе мог бы спасти ей жизнь… Но его, увы, не было.       Фирузе больше не плакала. Она боялась смерти, но плакать не могла. Слёз просто не осталось. Осталось только желание, чтобы это всё поскорее закончилось. И чистый гнев и ненависть. Ненависть к маленькой, невероятно умной Султанше.       Она могла бы смирится со смертью — так ей казалось, — но с проигрышем какому-то ребёнку — нет. Чувство несправедливости и неправильности огнём сжигало душу Фирузе. Она вспоминала каждый свой разговор с Михримах, каждый взгляд, который бросала госпожа ей вслед… Персиянка не могла это объяснить, но ей с самого начала было не по себе находиться рядом с дочерью Падишаха.       Словно бы она чувствовала, что в этой девочке скрывалось нечто… странное. Каждый раз, смотря в лицо двенадцатилетнего ребёнка, Фирузе не покидало чувство, что она смотрела в глаза взрослому человеку, а не девчонке. Впервые в жизни персиянка испытывала подобное. Что-то внутри кричало ей, что эта девочка — не та, кем кажется. Словно… душа взрослого каким-то непостижимым образом оказалась в теле ребёнка.       Конечно, Фирузе понимала, что это чувство было не больше, чем вспышками ее разыгравшейся фантазии. Иначе быть не могло.       Шпионка вздрогнула, услышав вдали в коридоре тихие звуки, похожие на человеческие шаги. Сперва Фирузе решила, что ей показалось, но эхо, отражаясь от каменных стен, становилось громче по мере того, как они приближались к ней. Она задержала дыхание в страхе, решив, что это пришли за ней, и закрыла глаза, обхватив себя руками, дрожа от холода.       Но стоило шагам стать ближе, и Фирузе с удивлением раскрыла глаза, осознав, что шаги принадлежали одному человеку, а не нескольким стражникам. Спустя несколько мгновений пламя факела, которым человек освещал себе путь, достигло части коридора возле камеры Фирузе, и свет просочился сквозь решётки.       Персиянка зажмурилась от яркого света, от которого отвыкла спустя нескольких дней, проведенных в кромешной тьме. Шаги затихли. С трудом открыв глаза снова, Фирузе сумела разглядеть невысокую фигуру, стоявшую по ту сторону решётки. Человек с ростом, недостаточно высоким для взрослого, поднимал факел высоко над своей головой, чтобы хорошо видеть девушку, сидевшую в камере.       Конечно, Фирузе предполагала, что она придёт поиздеваться, насладиться триумфом над врагом. А как же иначе? Персиянка не двигалась с места.       — Может быть, ты подойдешь ближе, Фирузе? Перед тобой всё-таки госпожа, — наложница слышала, как Михримах самодовольно улыбалась, потешаясь своей победой. — Или… мне звать тебя твоим именем, Хюмейра?       Фирузе в жизни никогда не поднимала голову настолько резко.       — Как ты узнала это имя? — дрогнувший, тихий голос Хюмейры эхом отразился от стен тесной камеры. Она обратилась к Михримах, забыв про любые правила уважения к госпоже — теперь это всё равно не имело смысла.       Михримах выпустила тихий, совсем не детский смешок.       — Я многое о тебе знаю, Хюмейра, — в темнице и так можно было околеть, но Фирузе словно пробрал особо сильный холод от голоса дочери Султана. — Как — это очень долгая история. Не думаю, что у тебя есть время заботиться об этом. Просто прими как данность.       Не выдержав, персиянка подскочила со своего места, пересекла камеру в один шаг и встала как можно ближе к решётке. Она уставилась в детское лицо Михримах, на которое падал свет факела, не то с ужасом, не то с интересом. Пламя отбрасывало неестественно длинную тень фигуры госпожи на весь тёмный коридор, и выглядела эта картина действительно страшно.       Пламя искажало усмешку, которая играла на губах девочки, отчего та казалась странной, кривой, а милое детское личико Султанши в этом полумраке было похожим на какую-то ужасную застывшую маску. Пожалуй, Фирузе испугалась бы, если бы в мире оставалось что-то, чего она могла бы бояться.       — Как тебе это удалось? — Фирузе спросила спокойным голосом, с любопытством всматриваясь в лицо Михримах. Настойчивое чувство, что за этой маской скрывается далеко не обычный ребёнок, становилось сильнее. — Победить меня. Как ты смогла меня перехитрить?       Персиянке оставалось жить считанные часы, потому она говорила, что хотела, не боясь последствий. Она не могла умереть, не узнав правды.       Но Михримах только снова улыбнулась, всматриваясь в лицо Фирузе в ответ.       — Есть вопросы, на которые я просто не могу ответить, — в детском голосе явно слышалось спокойствие и уверенность взрослого человека. — Давай будем считать, что я просто умна не по годам. А тебе следовало быть умней, Фирузе. Не моя вина, что ты была недостаточно хорошей шпионкой. Не моя вина, что я смогла воспользоваться твоей неосторожностью.       Шпионка затаила дыхание. Она сознавала, что ответа на свой вопрос, почему Михримах, будучи в теле ребёнка, обладала разумом взрослого, скорее всего, уже не получит. Но в то же время, Фирузе понимала по тону Михримах, что та тоже готова была вскрыть все свои карты перед обреченной на смерть наложницей. Госпожа тоже ничего не теряла и могла говорить, что хотела.       Всё равно об этом разговоре никогда не узнает никто, кроме них двоих. Через несколько часов Фирузе навсегда унесёт его с собой на тот свет, а стены темницы сохранят их слова в тайне навечно.       — Зачем ты пришла сюда? Насладиться триумфом? — Фирузе надеялась, что хотя бы этот вопрос госпожа наградит ответом.       — Я просто хотела, чтобы ты понимала, что твоя смерть — последствие твоих собственных действий, — голос Михримах странно дрогнул… На мгновение персиянке показалось, словно госпожу мучала совесть, но девочка быстро овладела собой. — Я не считаю себя виновной в твоей смерти, Фирузе. Ты сама выбрала быть шпионкой. Ты сама выбрала убийство Сул… моего отца, — эта очень странная оговорка не прошла мимо ушей наложницы. — Я не убивала тебя. Знай это. Я восстановила справедливость. Ты хотела убить человека. Ты сама выбрала свой путь. Я сделала то, что должна была. Спасла свою семью от опасного врага.       Фирузе с ужасом отстранилась от решётки. Та громко, противно заскрежетала. Пока Михримах говорила, персиянка внимательно смотрела ей в лицо, внимала каждому слову. И, стоило госпоже замолкнуть, она осознала кое-что. Чувство, что дочь Падишаха на самом деле не была ребёнком, стало сильнее, чем раньше.       Сердце наложницы бешено билось о рёбра. Фирузе была готова признать, что она бредит, что она сошла с ума от мыслей о скорой казни. Но ей отчётливо казалось, что устами этой маленькой девочки по ту сторону решётки говорил взрослый человек. Ей казалось, что она видела в глазах этой девочки взрослого человека, каким-то образом оказавшегося в теле ребёнка.       Персиянка осознала, что она боялась… Боялась того, что она не знала, кем был тот ребёнок, стоявший по ту сторону решётки. Ребёнок ли? Фирузе не была в этом так уверена больше… Словно это была какая-то непостижимая игра разума. И то, как Михримах едва не назвала Повелителя по имени, и то, как она говорила «моя семья», странно, словно сама не до конца верила, что говорит о своей семье… Что это всё значило?       Закрыв глаза, чтобы не видеть больше этой улыбки на лице дочери Падишаха (а дочери падишаха ли?), Фирузе сглотнула, тяжело дыша. Она молилась, чтобы Михримах либо ответила на все вопросы, либо ушла. Персиянка больше не могла выносить на себе взгляда этой девочки. Она решила не открывать глаза, пока госпожа либо не заговорит, либо не уйдет.       Спустя несколько бесконечно долгих для едва не обезумевшей наложницы мгновений, она, стоя на месте с закрытыми глазами, услышала, что девочка развернулась и устремилась на выход. Вопреки всей своей силе воли и оставшемуся здравому смыслу, Фирузе, вместо того, чтобы выдохнуть с облегчением, в то же мгновение кинулась на решётку всем своим телом, с отчаянием выкрикнув в спину девочке:       — Кто ты такая, скажи мне? — едва не истерично кричала Фирузе, дёргая руками решётку. Грохот и скрежет раздавался по коридору, но она перекрикивала его. — Кто ты, чёрт возьми, такая? Скажи мне!       Она обезумела, но ей было наплевать.       Михримах замерла в конце коридора. Развернувшись на месте, она уставилась на Фирузе, изобразив фальшивое недоумение на лице. Помедлив несколько мгновений, наслаждаясь отчаянием персиянки, она ответила:       — О чём ты?       — Я знаю, что ты не та, за кого себя выдаёшь! — истерично выкрикнула Фирузе, не заботясь о том, что теперь госпожа будет уверена, что она сошла с ума. Плевать.       — О чём ты? — спокойно повторила Михримах. — Ты знаешь, кто я. Я — Михримах Султан. Смирись, что ты проиграла мне, ребёнку, Хюмейра. Смирись и прими свою смерть с достоинством.       Не сказав больше ни слова, госпожа развернулась и поспешно покинула темницу, забрав с собой факел, оставив после себя только тишину и темноту.       Фирузе упала обратно на солому в своей камере. Она дрожала, осознав, что всё было кончено. Это был последний разговор с кем-либо в жизни персиянки, если его можно было так назвать. И он оставил после себя больше вопросов, чем принёс ей ответов.       Лишь в одном она осталась уверена до последнего своего вздоха — Михримах Султан не была обычным ребёнком. Но кем же она была, и как этот кто-то оказался в теле дочери Падишаха, Фирузе так и не смогла узнать.       Едва солнце показалось над морем снова, шпионка Тахмаспа была казнена. Быстро и тихо, без лишнего шума и внимания. Тело было брошено на съедение рыбам в Босфоре.       Смерть свою она встретила достойно — спокойно, без слёз и криков.       И всё, что она знала о Михримах, Хюмейра унесла с собой. Она никому больше не смогла бы ничего сказать.       Даже если она знала главную тайну дочери Падишаха, это больше не имело значения.       Палачи затянули верёвку на тонкой шее, и Фирузе замолкла навек.

      ***

      Сулейману казалось, что он сходит с ума.       Второй день он был вне себя от гнева, практически не ел и не спал от нервного напряжения, был в шаге от того, чтобы сорваться и начать крушить всё в своих покоях, чтобы дать эмоциям выйти.       Вместе с переполнившим его гневом пришёл и сковавший душу ужас, страх за свою жизнь, как только придворный знахарь дрогнувшим от волнения голосом сказал Падишаху, что в пузырьке, найденном у наложницы, действительно был яд. Не обычный яд, но очень редкий, тот, который обнаружить в теле было практически невозможно, который действовал не сразу, но накапливался в организме и мог убить спустя время и достаточное количество доз.       Конечно, его сразу же проверили на наличие яда в организме, поскольку флакон был откупорен, но, ожидаемо, не смогли ничего найти — как целитель и говорил. Впрочем, со здоровьем у Сулеймана всё было прекрасно, в этом плане никаких причин для беспокойства никто из придворных лекарей не видел. Им ничего не оставалось, кроме как ждать и надеяться на лучший исход.       Впервые Сулейман был столь сильно напуган. Конечно, в походах он боялся за свою жизнь, но это… Султан не ожидал, что опасность поджидала его совсем не на поле боя, а здесь, в его собственном гареме, можно сказать, в его покоях. Он никогда в жизни не ожидал предательства от своей фаворитки… Чего угодно, но только не того, что его собственная рабыня окажется не просто предательницей — шпионкой его на данный момент главного врага.       В том, что она служила Тахмаспу, Фирузе не призналась, но Сулейман не был глупцом. Он мог сложить в уме все факты и сделать логический вывод. Наложница сама призналась, что она принадлежала к роду Шаха — татуировка была тому доказательством, а яд указывал на то, что она точно собиралась кого-то отравить (не сложно предположить, кого, учитывая, что она буквально приложила все возможные усилия, чтобы попасть в его постель).       Кроме яда, никаких доказательств, вроде писем Шаху, к сожалению, найти не удалось (скорее всего, она успела от них избавится). Но кем же она могла быть, кроме как шпионкой? Сулейман был абсолютно уверен в своих догадках. Он считал, что не может ошибаться, а потому, как только осознал, кем на самом деле была Фирузе, сразу же отдал жестокий приказ казнить предательницу.       Ничто внутри Сулеймана не дрогнуло во время вынесения приговора. Абсолютно. Он и сам не догадывался, что способен был пойти на такую жестокость с подобным равнодушием и спокойствием. Никогда раньше его доверие не предавали настолько ужасно.       В конце концов, ничего удивительного в том, что ему было плевать на казнь девицы, что почти попыталась убить его (или члена его семьи), не было. Он — Падишах. Он должен был отдавать подобные приказы с присущим властителю хладнокровием едва ли не каждый день. Такова была судьба правителя империи.       У Сулеймана даже не было времени на то, чтобы увидеть Фирузе снова — шли последние дни подготовки к походу, который ему и так пришлось отложить на крайний срок. Да ему и не хотелось видеть предательницу. Ему было безразлично, что она могла ему сказать — он ведь уже принял решение. Он решил не тратить время и отказался присутствовать на казни сам — и шпионку казнили тихо и быстро.       Был последний день перед походом, но прежде, чем уйти на войну, Сулейман хотел узнать, каким образом не то что в его гарем — в его постель попала персидская шпионка, всё это время хранившая яд. Как такое было возможно? Он сходил с ума от гнева, не понимая, куда смотрела Хазнедар, которая должна была лично проверять всех девушек, попадавших к нему.       В гневе Повелитель решил, что должен услышать оправдания самой Афифе-хатун на этот счёт немедленно (он готов был забыть даже о том, как сильно уважал свою кормилицу).       — Приведите ко мне Афифе-хатун! Поживей! — громко рявкнул Сулейман, вскакивая из-за своего стола.       Перепуганная стража побежала в гарем исполнять приказ.       — Повелитель, — Афифе поклонилась, оставаясь невозмутимой, как всегда, и лишь дрожь в голосе выдавала страх хатун.       — Афифе! — Сулейман едва сдерживался, чтобы не перейти на крик. Его лицо стало красным, мужчину едва не трясло от гнева. — Я ожидал предательства от кого угодно в этом дворце, но не от тебя! Ты меня очень, очень разочаровала!       — Повелитель? — Хазнедар неуверенно переспросила, не поднимая головы. — Умоляю, простите меня, но я не совсем понимаю… Чем я предала Вас, господин? Пожалуйста, скажите мне…       — Довольно! — Повелитель поднял руку, прерывая речь Афифе. Его терпение кончилось. — Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю, Афифе! Будь добра объяснится передо мной! Как так вышло, что шпионка моего главного врага оказалась в моих покоях?! Как так получилось, что она всё это время была близка с моими детьми?!       Хазнедар вся вздрогнула и сжалась.       — Повелитель, позвольте объяснится… — пробормотала Афифе расстроенно. — Я клянусь, я ничего даже не подозревала… Фирузе была очень способной девушкой, хорошо училась по всем предметам… Откуда же я могла знать… Кто же мог знать… Она была лучшей в гареме… Она…       — Имени её больше слышать не желаю! — не выдержав, Сулейман сильно ударил ладонью по деревянной столешнице, отчего вздрогнула даже стража. Афифе едва не всхлипнула. — Афифе, ты в своём уме?! А если бы она отравила меня или моих детей?! Она носила с собой яд, и никто этого не замечал столько времени! Я не представляю, что может оправдать тебя, хатун. Твоя халатность в исполнении обязанностей едва не стоила мне или моей семье жизни.       Падишах тяжело переводил дыхание после крика.       Хазнедар, дрожа, опустила голову ниже, чтобы Повелитель не увидел того, как глаза старушки заблестели от слёз.       Хатун хотелось плакать от обиды и чувства несправедливости, разрывавших внутри. Она ведь правда не считала себя виноватой… Она лишь исполняла приказ. Она делала то, что ей велели, не больше и не меньше. Честно выполняла свою работу и не могла ослушаться госпожу…       Кто же знал, чем это обернётся. И теперь Афифе правда была расстроена и испугана. Она боялась Повелителя и того, на что он был способен в гневе.       — Что же мне с тобой делать, хатун? — голос Сулеймана стал тихим и холодным, но наводил ужас. — Возможно, ты уже слишком стара и не в состоянии справляться со своими обязанностями? Или мне стоит наказать тебя за то, что по твоей вине меня и моих детей едва не убили? Как ты думаешь, какое наказание будет достаточным? Какое ты заслужила? А, Афифе? — он яростно сверкнул глазами в сторону своей кормилицы.       Несчастная старушка не сдержалась и всхлипнула громче, забыв про свою обычную гордость и стойкость.       — Повелитель, умоляю… Выслушайте меня… — Хазнедар до последнего не хотела выдавать свою госпожу, но страх перед Повелителем победил, и она вынуждена была нехотя признаться: — Послать эту наложницу в Ваши покои не было моим решением… Я лишь исполняла приказ. Как я могла ослушаться?       Сулейман вздрогнул, как только до него дошёл смысл услышанного, и резко повернулся к Афифе.       Если она говорила правду… То это всё меняло.       — Что?! — к гневу добавилось изумление. — Почему я узнаю об этом только сейчас?! Если это правда, то по какому праву ты молчала, Афифе?! И кто же в таком случае мог приказывать тебе, что делать, если не я?!       — Умоляю, простите меня, Повелитель, — Афифе готова была кинутся Падишаху в ноги. — Но я правда не знала, что мне делать, поэтому не решалась Вам сказать… Хатидже Султан отдала приказ. Госпожа приказала… сделать так, чтобы именно та наложница точно попала в Ваши покои.       Услышав имя Хатидже, Сулейман всё понял. Весь гнев мужчины, который был направлен на Хазнедар, теперь переключился на его сестру.       Падишах не был удивлён. Он корил себя за то, что сам не догадался раньше, что его «любимая» сестра была причастна ко всему. А как же иначе? Любимым занятием Хатидже было усложнять ему жизнь и совать свой красивый носик туда, куда не надо. Она только и делала, что создавала всем (и себе) проблемы.       — Хатидже! Конечно! — воскликнул Сулейман яростно. — Моя дорогая сестра! Как же я сразу не понял! Но ты, Афифе, тоже виновата. С каких пор ты слушаешь приказы Хатидже Султан вместо моих и скрываешь от меня что-то?! Ты должна подчиняться мне, и только мне! И никому другому в этом дворце! Ты меня поняла, Афифе?!       Хазнедар испуганно закивала.       Хатун было неприятно предавать свою госпожу, но что ей оставалось делать?       — Афифе-хатун, с тобой я не закончил! Мы вернёмся к твоему наказанию! — чтобы Хазнедар оставалась в страхе, гаркнул Сулейман. — Твоё счастье, что у меня нет на тебя времени, но я обязательно придумаю, что с тобой делать за этот проступок, как только вернусь из похода. А сейчас убирайся с моих глаз подальше, пока я не передумал!       Кивнув, Афифе попятилась в сторону двери, стремясь оказаться в коридоре как можно скорей.       — И чтобы Хатидже сейчас же была здесь!       — Конечно, Повелитель! — с этими словами хатун поспешно покинула его покои и бросилась в гарем, на поиски своей госпожи.       Сулейман снова опустился на свой стул. Он откинулся на спинку, тяжело дыша, прикрыв глаза. Мужчина пытался успокоится, чтобы не растерзать Хатидже, как только она переступит порог — настолько сильным был его гнев.       — Это всё Хюррем, брат! — едва поклонившись ему, сестра Падишаха сразу же, не дождавшись разрешения говорить, завела свою любимую мантру. Госпожа должна была выглядеть испуганной и раскаявшейся, но вместо этого была глубоко оскорблена и разгневана едва ли не больше самого Сулеймана. — Это она тебя околдовала! Если бы не она, мне бы не пришлось… Она…       — Ты в своём уме, Хатидже?! — вскочив на ноги, взревел мужчина. — Ты должна вымаливать у меня прощение за то, что наложница, которую ты подослала ко мне, едва не убила меня! А вместо этого смеешь оскорблять мою жену?! Следи за своим языком!       — Брат, послушай меня! — стояла на своём Хатидже, словно вовсе не боялась и не видела его гнева. — Хюррем вынудила меня пойти на такие меры! Она ведь околдовала тебя так, что ты других наложниц уже много лет не замечал! Ты не заводил себе фавориток, наплевав на наши многовековые обычаи и традиции! Я лишь хотела для тебя лучшего… Я спасала тебя от влияния этой славянки, понимаешь? Да, это я подослала к тебе Фирузе, но только затем, чтобы ты пришёл в себя и не дал чарам Хюррем погубить тебя! Я делала всё только ради тебя, Сулейман, пойми… Я же люблю тебя, ты знаешь это…       — Хатидже! — рёв Сулеймана был слышен, наверное, даже в гареме. То, что она говорила, было настолько немыслимо, что он даже не сразу прервал сестру, поскольку просто не мог поверить, что ему не послышалось. — Ты что, с ума сошла?! Как ты смеешь признаваться мне в лицо в том, что ты сама прислала ко мне в покои персидскую шпионку?! Да кто ты такая?! Знай своё место! Приди в себя!       Падишах пересёк комнату и встал лицом к лицу с Хатидже. Он дрожал, едва сдерживаясь, чтобы в ярости не наброситься на сестру.       Но то, что поразило его и лишило дара речи — она смело подняла голову и посмотрела ему в глаза, без капли страха или волнения.       Глаза Хатидже истерично, почти безумно блестели и полыхали гневом.       — Прости, брат! Я правда не знала, что так получится! Кто же мог предвидеть, кем окажется эта дрянь, — Султанша, наконец, начала оправдываться, а у Сулеймана отняло дар речи от изумления, потому он не перебивал. — Мне правда очень, очень жаль! Я очень виновата перед тобой, что отправила именно Фирузе, но я ведь не могла знать, кто она! Она казалась очень хорошей, умной девушкой… Если бы я только знала, кто она такая, я бы своими руками убила эту проклятую персиянку, клянусь! — и тут, прежде чем Падишах успел прийти в себя и прервать яростную тираду сестры, она окончательно припечатала его, взглянув ему в глаза и истерично воскликнув: — Если ты хочешь, я могу приказать, чтобы к тебе сегодня же привели новую, проверенную наложницу! Я лично проверю, чтобы она была идеальной! Я…       Это было последней каплей для Сулеймана, словно отрезвившей его.       Он едва не зарычал, не контролируя себя, сжал сестру за плечи и с силой оттолкнул от себя так, что она чуть не отлетела в стену. Его не заботила сейчас причиненная им боль.       Хатидже, наконец, испуганно всхлипнула, но смогла удержатся на ногах, и мгновение спустя снова выпрямилась и посмотрела на Сулеймана без капли страха.       Взгляд госпожи был почти безумным. Она помешалась на ненависти и мести Хюррем, и не видела больше ничего.       — Ты не можешь так со мной поступать, брат! — истерично выкрикнула она опешившему Сулейману в лицо. — Я же хотела тебе помочь, как ты не понимаешь?! Я люблю тебя, брат! Не наказывай меня за то, что я хотела как лучше, прошу тебя! Это всё Хюррем, она влияет на тебя…       — Замолчи! — Сулейман был взбешен. От его крика едва стены не задрожали. — Ты безумна, Хатидже! Как тебе хватает наглости говорить такое?! Ты не должна была вмешиваться в дела моего гарема без моего ведома и разрешения! Это твоя вина, ты совала свой нос туда, куда тебя не просили! И из-за тебя меня и моих детей чуть не отравили! С меня довольно этого, — Падишах жестом дал понять пытавшейся что-то сказать Хатидже, что не желает больше ничего слышать. — Вот моё окончательное решение: сегодня же ты вернёшься в свой дворец, к своим детям, где тебе и место. Сегодня же! С сегодняшнего дня ты не имеешь никакого права вмешиваться в дела моего гарема и отдавать приказы моим слугам за моей спиной. Всё время, пока я буду в походе, ты не должна появляться в этом дворце вовсе. Это мой приказ. Если я узнаю, что ты нарушила его — я придумаю тебе наказание. Ты всё услышала, Хатидже?!       Сулейман тяжело дышал, прожигая взглядом дрожавшую Хатидже. Казалось, что вот-вот из его ноздрей повалит дым, как у быка.       Возможно, наказание было слишком жёстким, и он поторопился, но сестра довела его. Она сама была виновата.       Хатидже трясло больше от негодования и чувства обиды, чем от страха.       — Брат, ты не можешь так со мной поступить! — со слезами на глазах, госпожа в истерике кинулась к нему. — Умоляю, не наказывай меня! — она хотела вцепится ногтями в подол его кафтана, но Сулейман брезгливо отшатнулся от сестры, жестом показывая, чтобы она не смела прикасаться к нему.       — Ты сама виновата, Хатидже, — безжалостно отрезал Падишах холодным голосом, отвернувшись от сестры и отойдя к окну. — Я всё сказал. Ступай и собирайся к отъезду сейчас же. Это приказ.       Дрожа, Султанша не могла поверить в подобную жестокость со стороны брата.       — Но… Но ты же завтра отбываешь в поход… Позволь мне остаться и проститься с тобой вместе со всеми, прошу!       — Нет! — гаркнул Сулейман, не обернувшись к ней. — Ступай сейчас же, Хатидже. Не вынуждай меня звать стражу.       Наконец, воцарилась тишина.       Похоже, осознав, что он не шутил, Хатидже наконец замолчала.       Он услышал поспешные шаги сестры в сторону выхода, а затем стук женского кулака о дерево. Стража, стоявшая в коридоре, со скрипом открыла двери, выпуская Султаншу. Она ушла.       Падишах наконец остался наедине со своими мыслями.       Смотря в окно, успокаиваясь после вспышки ярости, приходя в себя и переваривая всё, что случилось за эти несколько дней, Сулейман словил себя на мысли, что, возможно, он действительно предпочел бы скорее бесконечные походы, чем все эти… дворцовые дела.