Всего один честный поцелуй (и я буду в порядке)

Фигура, которую Лайт уже когда-то видел, пошевелилась в его сне. Она напоминала ему горгулью. Нет... Напоминала что-то ещё, чему он не мог дать названия. На кухонном столе лежали три красных яблока, и Лайт наблюдал за тем, как они гниют, слушая голос отца, в это время рассуждавший о браке. Это был словно предупреждающий знак: легко и просто во сне не будет – как никогда и не было. Медленно и неторопливо яблоки превращались из красных в чёрные, покрывались волдырями и сморщивались, а его отец всё ещё говорил про брак. «Не хочу» – ответил ему Лайт, но отец, видимо, решил, что он имеет в виду яблоки. «Я не хочу жениться на Мисе» – пояснил Лайт. Отец усмехнулся. «Ты и не должен этого хотеть» – сказал он. «Поначалу никто не хочет». Лайт продолжал смотреть на то, как яблоки скукоживаются, разлагаются и превращаются в пыль. Так не должно быть: отец говорил, что любил мать, когда они поженились. Он помнил это. «Но отец...» «Никто не хочет» – рассмеялся тот. Его смех тоже не должен был быть таким – он раздавался слишком пронзительно. Как только эта мысль промелькнула в его голове, смех стал хриплым, лающим. Это был не отец. Лайт поднял глаза, и из отцовского рта, из этой горгульи возникли две руки, чёрных, как смоль, с острыми когтями. Они обхватили его горло и сжали, пока из-под них не начала сочиться кровь. Лайт проснулся, обливаясь потом, и его сердце колотилось где-то в горле – он коснулся его, убеждаясь, что не истекает кровью. Когда его распахнутые глаза привыкли к темноте, то иллюзорная кухня растаяла перед его взором, и он осознал, что был в спальне: своей спальне. В их с L. Он вздохнул. Слева от него мерцал голубоватый свет, и он проследил взглядом за направлением цепи, которая вела в ту сторону. Лицо L, с широко раскрытыми глазами, выглядело ещё бледнее, подсвеченное экраном ноутбука. – Кошмар? – просто спросил он. Лайт кивнул, не в силах выдавить из себя ни слова – его лицо казалось знакомым и чужим одновременно, прямо как эта спальня, которая была одновременно его и не его. – Всё не так плохо, как в прошлый раз, – заметил L. В прошлый раз Лайт проснулся, крича. Лайт снова кивнул. В кровати было жарко, и ощущение крови, наполнявшей его горло, всё ещё отдавалось теплом внутри – и ему хотелось выбраться из постели. Он откинул от себя одеяло дрожащими руками и слепо встал, думая лишь о том, чтобы подышать в открытое окно. Боковым зрением он заметил, что L отложил свой ноутбук в сторону и, следуя его примеру, также встал, шурша простынями. – Ты не проспал и четырёх часов, – утверждающе сказал L, будто Лайт только что задал ему вопрос. Лайт сглотнул – определённо, не кровь, а лишь слюну, и тяжело подошёл к окну за столом, которым ни один из них не пользовался, и попытался открыть его, но безуспешно. Да что же оно никак не поддаётся? Его попытки открыть окно были прерваны. Длинные пальцы L прохладным прикосновением скользнули по его собственным. Его движения были гораздо более спокойные, и он легко распахнул окно, впуская ветер в комнату. Из окна открывался вид на город, высокие здания которого были подсвечены тысячами маленьких огоньков. Лайт вдохнул холодный ночной воздух. Шёпот далёких машин на дороге напомнил ему о том, что на улице моросило, прежде чем они отправились спать; в воздухе витал запах дождя. Постоянно находясь внутри здания, было пугающе легко забыть, какая за окном погода. За этими маленькими огоньками были люди, свободные, не скованные, как он. Он положил руки на стол и тут же почувствовал слой пыли, покрывавший его. Опустив на них взгляд, он обнаружил рядом с собой руки L. Их пальцы находились достаточно близко, чтобы при желании можно было коснуться. – Камеры, – сказал Лайт на удивление сиплым голосом, и они с L посмотрели друг на друга. По одной камере в каждом верхнем углу комнаты – настолько маленькие, что Лайт был уверен: никто бы их не заметил, если бы специально не искал. Он откашлялся, ощущая во рту призрачный вкус крови. – Ты говорил... – Я сказал, что их просматривать можем только Ватари и я, – закончил L. И добавил уже несколько мягче: – Нет необходимости беспокоиться об этом. Между ними повисла тишина, поэтому последовавшие после неё слова L заставили Лайта вскинуть взгляд. – Предложение с прошлой ночи ещё в силе, – произнёс он, и сейчас его спокойные черты лица были высветлены лунным светом. – Снотворное. У Ватари есть таблетки. – Не надо, – ответил Лайт, переводя взгляд обратно на город. Молчание. – Почему нет? Лайт не ответил. У него не было совершенно никакого желания отправляться из ночного кошмара прямиком на допрос. На мгновение голос L даже показался ему успокаивающим. О чём он вообще думал. – У Лайта паранойя насчёт того, – всё же надавил L, – что может быть в таблетках, которые я ему дам? Лайт закусил губу. Конечно, он понял всё верно. Кроме того, Лайт не хотел принимать лекарства, чтобы разобраться с ерундой вроде кошмаров. Ему такие вещи ни к чему. – Ясно, – произнёс L. Лайт ожидал, что далее последуют остроумные наблюдения, которые поставят его в ещё более унизительное положение, добьют финальным выстрелом, но L не настаивал. Вместо этого он сказал то, чего не говорил прошлой ночью. – Значит, чай. – Что, прости? – Ромашковый чай. Должен хорошо помочь. Мне такой Ватари делает. Иногда. Их глаза встретились. – У тебя бывают кошмары? – спросил Лайт. L моргнул, и его челюсти сжались: грубость неожиданно заданного вопроса стала для Лайта очевидна. Он вообще не знал, зачем что-то начал говорить. Каждый вопрос, который он задавал L, разумеется, касался расследования по делу Киры. Он понял это ещё с их теннисного матча, а ведь тогда их запястья ещё не сковывали наручники. И всё же лицо L вскоре расслабилось. Он посмотрел в сторону, чтобы подумать над ответом, а не чтобы избежать вопроса. – Да, – медленно ответил он. – Когда я слишком много сплю. Его глаза скользнули на Лайта. В тот момент, когда они сканировали его изучающим взглядом, особенно сильный порыв ветра холодком прошёлся по рукам Лайта. – Но они явно не настолько ужасны, как твои. Ты всё ещё выглядишь на взводе, – он спокойно смотрел ему в глаза. – Но чай... помогает, – повисла пауза, в течение которой Лайт так и не отвёл взгляд. – А на этом этаже есть малая кухня. Его прохладно-нейтральный тон позволял Лайту думать, что таким образом L давал ему возможность воспринять его послание так, как он захочет. Безразличие и равнодушие – если бы Лайт отверг предложение. Сочувствие – на случай, если намёк попал в яблочко. – Ладно, – пробормотал Лайт. – Почему нет. Пошли. – Хорошо. L, сгорбившись, медленно и тихо поплёлся к двери, и у Лайта не оставалось выбора, кроме как последовать за ним – учитывая, что L мало волновал тот факт, что на Лайте была его грязная футболка и пижамные шорты. Вероятность того, что они наткнутся на кого-нибудь в этом огромном здании, была мала. Когда Лайт отбросил эти мысли, то их небольшое путешествие через коридоры, сопровождаемое звяканьем цепи, ощущалось словно путешествие по призрачному городу. L назвал эту кухню «малой», однако она всё равно была больше той, что была у Лайта дома. Слишком большая, чтобы быть уютной, и все её поверхности были холодными, начищенными до блеска. И тем не менее, следовало признать: она начинала казаться менее пустой по мере того, как L наполнял её своим присутствием, шагая от одних ящиков к другим. Следовало признать также и то, что при этом она была достаточно маленькой, позволяя сидеть на островке пространства без ощущения цепи, которая тянула его вслед за L. Поставив на стол две чашки чая, L уселся, прижав ноги к груди, и уставился на Лайта. Даже добавляя преступное количество сахара в чай и даже тихонько размешивая его, не извлекая ложкой ни одного звука, он продолжал его разглядывать. Лайт сделал небольшой глоток чая – который получился очень хорошим – и когда поднял глаза, взгляд L, направленный на него, так и не изменился. – Ну давай, – сказал он, и его голос словно согрелся чаем. Глаза L слегка расширились. – Что, Лайт-кун? – Давай, спрашивай меня, что ты хотел спросить, – он сделал ещё один глоток, мысленно желая, чтобы чай не был настолько вкусным, каким он был, чтобы чувствовать себя менее виноватым перед тем, кто его сделал. – Тебе не нравится, что я задаю вопросы? Лайт хмыкнул. Он облокотился на металлический стул, который с натяжкой можно было назвать удобным, и ложкой нетерпеливо постучал по чашке. – Ну, у них всегда одна цель. L слегка поднял брови. – Да? И какая же? – Увеличить количество процентов. – ...Если Лайту не снятся убийства жертв Киры, то я не понимаю, как вопросы о кошмарах могут увеличить количество процентов. Лайт взглянул на него в ответ, будто стараясь победить в какой-то игре, но это оказалось слишком тяжёлым. Он вернулся к своей чашке, словно она была поводом отвести взгляд, но он знал, что проиграл в этой игре. Кошмары Лайта начались по неведомой ему причине в конце ноября, и его содержание под стражей – самое первое и это – только усугубило их. Если бы L задал об этом вопрос, проследил весь путь до самого начала, то мог сделать то же заключение, что и внутренне для себя сделал Лайт, не смея даже развивать эту мысль. И если бы L сделал то же заключение, что и он, то Лайт больше не смог бы притворяться, что данная мысль абсурдна. Ему не давало покоя, почему же, в таком случае, какая-то часть него желала поделиться своими умозаключениями. L так и не задал этот вопрос, и мысль пропала. Вместо этого он спросил: – А что тебе снится? Лайт провёл пальцами по своему горлу. Причин врать не было. Самым повседневным тоном, на который был способен, он ответил: – По большей части, как я умираю. Он сделал очередной глоток. L последовал его примеру. Лайт опустил свою чашку как раз вовремя, чтобы заметить, как L сморщил нос и поспешно добавил ещё сахара в чай. Это заставило его губы дрогнуть в полуулыбке. – Знаешь, Лайт, – заметил L, – ты тоже можешь задавать мне вопросы. Если хочешь. Более того, я это поощряю. Верно. Может, в таком случае Лайту меньше будет казаться, что их разговоры – это допрос; может, он почувствует в себе больше желания ему доверять. Лайт понимал, что L поэтому и сделал ему такое предложение, однако он всё равно согласился на него и спросил: – А что тебе снится? Рука L замерла. Он насыпал последнюю ложку сахара в чай и помешал, ни разу не звякнув по чашке. Медленными движениями, которые уже заставили Лайта пожалеть о своих словах, он поднёс чашку к губам и отпил. – По большей части, как умирают другие люди, – ответил он. Он поставил чашку и посмотрел на неё, словно за что-то осуждая. L поджал губы и снова поднял глаза на Лайта. – Но иногда и как умираю я. – Ты поэтому не спишь? – Я не сплю, потому что на свете есть гораздо более продуктивные занятия, которыми я могу заполнить своё время. Это практически никак не связано с кошмарами. Боюсь, мои мотивы довольно скучны. – Понятно. – Для меня нормально не спать, – L отхлебнул ещё. – Но я видел, как раньше спал ты, Лайт. Ежедневный восьмичасовой сон. Идеально. Ничего другого от тебя и не ждёшь, – по какой–то причине эти слова заставили Лайта нахмуриться. – И я бы не хотел, чтобы ты портил свой режим. – А ты теперь что, обо мне печёшься? – Да. Ответ последовал так быстро, что Лайт не сразу нашёлся, что на это сказать, обезоруженный. Он вгляделся в холодные глаза L. – Что ж, не стоит, – сказал он, спрятав лицо в чашке. – Хорошо, – мягко ответил L. Мягко. Все слова L должны были быть игрой, уловкой. Лайт твердил себе, что его это устраивало. Он чувствовал восхищение, которое притягивало его к L, с их самой первой встречи, и, когда бы он ни пытался понять причину этого, она размывалась, рассыпалась на части. После своего заключения, после поездки на заднем сиденье машины, когда он думал, что умрёт, после решения L сковать их вместе наручниками, Лайт думал, надеялся, что восхищение обернётся ненавистью. Ненависть – это легко: ненависть можно переварить и с её помощью можно нападать. То, что он чувствовал, было гораздо хуже: хуже, чем ненависть, хуже, чем восхищение. Это были близость, спокойствие, которые он нашёл в том, чтобы видеть идиотское лицо L каждый день. Это был ромашковый чай, который они пили, сидя на ледяных костях призрачного города, которым было это здание. Это было что-то сродни привязанности. Он не мог обернуть это чувство в нападение. Он должен был ненавидеть L. Он должен был его ненавидеть так сильно. Они закончили пить чай в тишине, и по возвращении в комнату Лайт провалился в сон с удивительной лёгкостью: должно быть, дело было в чае и приглушённом звуке печатания L, который был тише, чем обычно, как и всегда, когда Лайт спал.