Прекрасная жизнь

      — И где тебя так угораздило? – озабоченно вздыхала Марта, растирая подернувшиеся твердыми струпьями колени Геры какой-то мазью от ушибов, которая неприятно била своим запахом в нос, отчего парень шумно фыркал, выдавливая его из своих легких.       — Просто упал, – отмахнулся он и привстал с дивана, потягиваясь к тюбику. — Дай сюда, я сам. Не ребенок ведь.       — Лежи, «неребенок». Растер уже сам – смотри как синяки разрослись. Как ходить-то потом будешь, горе ты такое?       Вздохнув, Герман рухнул обратно. Этот вопрос стоило адресовать прямиком Солоухину. Ну что ж, приехали. Раньше его попытки задеть или унизить ограничивались только распусканием нелепых слухов, а теперь вот – членовредительствует. С чего вдруг только сейчас? Неужели и правда Еву к нему ревнует? Интересно получается: Андрей ведь сам над ней издевался в средней школе, а тут поглядите-ка – влюбился! Еве расскажешь – обхохочется.       Впрочем, Андрей невзлюбил Геру с самого его появления. Действительно ли во внешности было дело или в чем-то еще – неизвестно, он никогда не объяснял причин своего поведения, из-за чего догадываться приходилось только лишь по его глупым обзывательствам. Началось все с того, что в классе прознали про Степу и его недуг. Сперва все жалели и сочувствовали, потом Солоухин от небольшого ума перепутал ПИД со СПИДом и пустил слух, что и сам Гера наверняка больной, да еще и заразный. И пошло-поехало. Из стереотипов за ним закрепилось звание главного гомосексуала школы, ладно хоть от «спидозного» удалось избавиться в восьмом классе, когда на уроках биологии принято было изучать половую систему и подробнее останавливаться на теме ЗППП, что и расставило все по своим местам. Но уязвленный Андрей не захотел оставаться в дураках, поэтому-то дальше и прицепился к внешности и «девчачьим» увлечениям своего старосты. Почему-то все его слушали, и Гера так и не обзавелся друзьями. С Евой вышло наладить контакт только потому, что она сама на тот момент была аутсайдером и страдала от насмешек по поводу своего былого веса. Правда, несмотря ни на что, Еве удавалось быть частью коллектива, в отличие от Германа, которого этот коллектив не хотел впускать в себя ни под каким предлогом.       Но так уж вышло, что Ева часто пропадала в семейных делах, пропуская также и школу, чтобы помочь родителям с уходом за младшими братьями, коих у нее насчитывалось аж три штуки. Мама ее сильно ослабла из-за тяжелых последних родов, потому не могла работать, а отец, как и добрая половина страны, вахтовал, уезжая на месяцы в другой регион. Когда маму периодически клали в больницу, работа по дому и весь уход за детьми, включая и саму себя, ложились на плечи Евы, и она стоически выполняла свалившиеся на нее обязанности, параллельно стараясь не отставать в учебе. Посему в школе Герману приходилось иногда бывать в одиночестве, принимая на себя колкости и оскорбления за двоих.       «У меня никогда не будет детей. Никогда,» – устало говорила Ева, уделив в потоке хлопот время на посещение уроков.              «А мне нравилось водиться с мелкими. Мама тоже постоянно спихивала их на меня», – отвечал ей с недавних пор присоединившийся к их дуэту Вик.       Герман был невероятно рад появлению нового друга. Который еще и при всей своей лоботрясности школу больше не прогуливал, отчего пребывать в ее стенах стало повеселее. И который с Солоухиным постоянно грызся – вообще красота. Гера давно, еще до перевода, мечтал о таком друге, с кем можно разделить свои увлечения, кто их поймет и кто поддержит. Вик, конечно, их не понимал, но зато, когда слушал, не делал вид из вежливости, что ему интересно. Потому что, судя по всему, ему действительно было интересно.       А Солоухин пытался и его от Геры отвадить, как и всех остальных в классе. Ну уж дудки! Так ему Герман и позволил. Андрей мог покрывать его самыми грязными и желчными словами, втаптывать в грязь, но врать про него другим людям было совершенно недопустимо. Ничего он к Вику не клеился, и вообще ему парни не нравились в романтическом плане. И девушки тоже не нравились. Никто не нравился. Кроме Степы, но пол тут значения не имел – был бы не брат, а сестра, все равно бы влюбился. Да хоть рептилоид с планеты Нибиру – тоже бы влюбился. Потому что никого ближе вокруг в период начала полового созревания не было, вот и сыграли с Герой его же гормоны злую шутку. Пубертат вообще штука опасная. Недаром чаще именно в это время у людей формируются сексуальные девиации. Герман верил, что это все скоро пройдет и забудется, и больше он никогда не вляпается в это бессмысленное и обременяющее чувство под названием «любовь», особенно когда она запретная. Лучше уж он потратит свое время на саморазвитие, чем на розовые сопли. Дружбу Герман ценил больше. Да и в чем существенная разница любви и дружбы? Друг точно так же может быть опорой, помогать в трудностях, эмоционально заряжать, делить горе и радость. И друзей человек выбирает по схожести в разных аспектах своей жизни, а не мимолетными чувствами, закаляя все свое «общее» временем. И получается, дело только в телесной близости? Этого Гере было и не надо. А вот поговорить с кем-то по душам – очень даже. Поэтому шиш Солоухину, а не расстраивание их с Виком дружеских отношений.       Вик был донельзя простой, справедливый и прямолинейный, из-за чего разговоры с ним развивать было легче легкого. Он и сам проявлял участливость, даже дополнительно ознакомился с некоторыми терминами в живописи, чтобы, по-видимому, отныне хоть что-то понимать в словах Геры и не выглядеть совсем уж неучем. Герман тоже старался не хуже, чтобы познать базовые тонкости музыки: изучал жанры, о которых говорил Вик, слушал на досуге творчество групп, что удавалось запомнить из перечисленного им списка неизвестных до этого Гере названий. Сам Герман всегда к музыке был равнодушен, особо ее и не слушал, и уж тем более не имел любимых направлений, исполнителей или хотя бы отдельных треков. Включал только иногда на фон какую-нибудь радиостанцию, пока занимался своими делами, и слушал вполуха надоевшие всем шлягеры с сопливыми текстами о любви, пока не затошнит от бездарного звучания.       «Кто-то еще слушает радио такого плана в наше время? Ну, то есть со всеми этими песнями по заявкам и глупыми и скучными эфирами?» – смеялся Вик.       «Я слушаю. Завались», – обиженно пихал его Гера.       Вик очень воодушевился: ему представилась возможность просветить другого человека в области аудиоискусства и, по обстоятельствам, привить любовь к нему. Он посчитал большой честью для себя сформировать чужой музыкальный вкус, поэтому взялся за это дело основательно. К удивлению Германа, Вик не пытался навязать ему свой собственный взгляд на музыку, стараясь подобрать жанры, подходящие Гере как личности. В итоге он и сам узнавал что-то новое или обращал более пристальное внимание на то, что раньше не замечал.       У них стало входить в традицию оставаться после уроков в актовом зале вместо библиотеки под ответственность Марины Владимировны, которая упросила вахтершу выдавать им ключ, взяв с парней слово, что они будут там исключительно музицировать, ну, или по крайней мере не творить ничего криминального, и, если кто спросит, отвечать, что они ведут подготовку к выступлению на День учителя/Новый год/День рождения школы/что-то еще – нужное подчеркнуть. Герман вытянул учебу Вика на четверки с переменным успехом, но оба согласились с тем, что в компании решать странные задачки, выполнять нудные упражнения и писать несвязные сочинения было куда интереснее. Хоть и менее продуктивно, потому что в присутствии друг друга сложно было быть серьезными и сосредоточенными. Расположившись прямо на паркете елочкой или на сцене, они пытались расправиться хотя бы с одним заданием, но то и дело отвлекались на всякие мелочи, вплоть до узоров на обоях. Гера изрисовывал поля тетрадей Вика мини-комиксами с участием последнего в саркастичных сюжетах на тему его трудных отношений с тем или иным предметом, на что Вик даже не обижался.       «Сотри потом, а то еще оценку снизят», – Герман вывел последние штрихи, после чего вернул тетрадь владельцу.       «Еще чего. Пусть снижают, – Вик взглянул на получившееся художество и почти забрал свои слова назад. — Не похож».       На клетчатом листе, словно за решеткой, было изображено человекоподобное карикатурное существо, по заявлению автора являвшееся Виком, рядом с которым был текст следующего содержания: «Я Вик, и я не понимаю эту вашу алгебру». Причем нарисовано все было рядом со свеженькой тройкой за последнюю самостоятельную, отчего казалось, что существо с головой, как у Пакмана, вот-вот вгрызется в нее. Истинное воплощение ненависти к математике в изобразительном искусстве.       «Да один в один», – уверял Гера, тыкнув концом карандаша ему в щеку.       Вик включал заранее заготовленные плейлисты на каждый новый жанр, с которым знакомил Германа, – «на пробу». Гера сразу бросал ручку и ложился спиной на пол, всецело обращая свое внимание только на мелодию из телефона, анализируя ее на предмет соответствия его по крупицам формировавшемуся музыкальному вкусу. Краем глаза он подмечал, что Вик, временами отрываясь от тетради, наблюдает за его реакцией: похоже, волновался о том, понравится или нет.       «Не жалко тебе в светлой рубашке на грязном полу валяться?» – вопрос чистоты и санитарии всегда был очень важен для Вика, и он часто об этом говорил, потому что, как вычитал в интернете Герман, реципиентам после операции нужно избегать инфекций из-за пониженного иммунитета. И теперь он и Геру поучал, как малое дитя: в грязь не лезь, шапку надевай, витамины пей, каку в рот не бери. Что-то вроде профдеформации, но не профессиональной, а терапевтической.       Но Герману-то чего бояться? Как раз таки только испачканной одежды да небольших простуд. Он показательно развел руками и ногами, будто делая «снежного ангела», только вместо снега была скопившаяся за день пыль.       Первым жанром, о котором ему рассказал Вик, был краут-рок. Немецкое направление привлекло своей «скрипучестью» и «шумностью». В целом, можно было оставить только это. Есть ли жанры, лишенные всякой мелодии? Абсолютно далекие от привычного понимания о музыке? Наверняка есть и очень много – двадцатый век был революционный во всех смыслах, не только в живописи.       «Это направление дало огромный толчок в развитии электронной музыки. Дальше пошли десятки и десятки экспериментальных жанров, которые зарождаются и до сих пор. Но ты подожди, мы пойдем по порядку. Не недооценивай, отсюда вышли потом такие титаны, как „Depeche Mode“ и „Pet Shop Boys“», – говорил Вик и отбивал пальцами ритм под электронные звуки песен группы «Faust», включенных им для примера.       «О, ну этих я знаю. Отец их диски коллекционировал. Мне в детстве больше нравилось обложки их альбомов разглядывать, а послушать сами песни почему-то желания не возникало... Подожди, у меня идея!»       «Мне уже должно быть страшно?»       «Не-не-не, смотри сюда. Предлагаю объединиться в творческий коллектив. Станешь известным музыкантом, а я тебе обложки к альбомам рисовать буду».       «Надеюсь, в качестве способа оплаты будет пункт «по старой дружбе»?»       «Всего лишь доля с продаж!»       «Договорились. Мои полторы копейки отойдут тебе – целая половина выручки, прям аттракцион невиданной щедрости, и только потому, что ты мой друг!» – смеясь, Вик протянул руку.       «Сделки выгоднее этой мне еще никто не предлагал», – Герман деловито пожал ее.       Следующим на очереди был провокационный индастриал. Лично Вику нравился индастриал-метал, но Гере симпатизировало исконное звучание.       «Не удивлен, что тебе нравится. Жанр-то свое начало берет с этих твоих... как их?.. Футуристов! Не знаю, как можно слушать такое на репите. У вас специфические вкусы, друг мой».       «Ты сам открыл этот ящик Пандоры».       «Только не говори, что отныне мы будем сидеть здесь вот под это», – Вик указал на свой телефон, изрыгающий хаотичный набор скрежещущих и лязгающих звуков, который кто-то зачем-то назвал музыкой.       «Все в твоих руках. Предложишь что-то получше, тогда твои уши будут спасены».       И сегодня настал день, когда он предложил. Но Германа в итоге привел в восторг не жанр, а его конкретный представитель, да и представителем-то он был постольку-поскольку.       — Это шугейз. Один из моих любимейших жанров детства, – с какой-то внезапной тоской в голосе сказал Вик.       Среди песен с тягучей атмосферой, плотными гремящими гитарными партиями и обволакивающим вокалом промелькнуло нечто несколько отличающееся, что с первых секунд завладело слухом Германа. И что Вик бесцеремонно хотел переключить.       — Оставь!       — Да ты серьезно, что ли? – он почесал затылок. — Н-да, похоже, я, сам того не ведая, взрастил чудовище.       — Что ты драматизируешь? Совсем ведь неплохо звучит.       — Так-то оно так, но для меня слишком... нудно. Спать сразу хочется. Это «Lovesliescrushing». И раз тебе они понравились, то можно выставлять диагноз – тебе зайдет эмбиент. Поищу в следующий раз.       Он положил телефон и уселся поудобнее, откинувшись спиной на сцену и прикрыв глаза. Гера последовал его примеру – такую музыку стоило слушать максимально расслабленно и с опустошенной от мыслей головой. Улегшись на сцене и раскинув руки в стороны, он погрузился в потустороннее звучание нагроможденных один на другой слоев искаженных гитар, в шуме которых утопали все остальные звуки, и нежный женский бессловный голос, словно песня эфемерного призрака, затягивала в вязкий сон наяву. Ощущение было как от странного психоделического кошмара, который по пробуждении забывался, оставив после себя лишь тревожное послевкусие. Идеальное сочетание уродливого хаоса и мистического изящества.       Кисель из перебивающих друг друга звуков уносил своим течением из действительной реальности в другую, окутанную густым молочным туманом, пробивающимся сквозь закрытые веки. Голос вонзался острой иглой прямо в сознание, прошивая его насквозь и приштопывая к потаенному спящему подсознанию, сливая их воедино. Пронзительный напев напоминал о маме, каждую ночь заводившей своим тонким ласковым голосом тихую колыбельную, слова которой Герман не мог разобрать, находясь уже между явью и грезами. Все, как тогда: тяжелое пуховое одеяло прижимало к маленькой детской кроватке, на краю которой чувствовалось мамино тепло. Мама пела и пела, и печальная песня ее завывала загробным эхом, будто бы ей вторил тот страшный невидимый монстр, живущий в дверном проеме, которого маленький Герман до ужаса боялся. Но сейчас бояться нечего – мама рядом, она защитит от всего на свете. Монстр разгневанно шумел, гремел, а потом начинал выть и стонать, грохоча еще сильнее.       «Прошу, не надо. Геру разбудишь», – сказала мама вторым голосом, не прерывая своей заунывной колыбельной.       Монстр недовольно еще погудел, с силой обо что-то ударился и стих. Мама тоже замолкла, и все вокруг накрыло звенящей тишиной, словно и монстр исчез, и мама исчезла, и кровать с одеялом, и комната в целом. Осталась одна лишь склизкая невесомая тьма и маленький мальчик в ней. Хотелось открыть глаза и увидеть, что на самом деле все не так, что он все еще дома, в своей постели, что дом не пахнет кровью, что родители здесь, рядом – только позови. Но веки были непослушны, будто склеились, и тьма под ними все сгущалась, давила голову, перекрывала кислород. Беспомощно барахтаясь во мраке, как жук в ведре с водой, Герман хватал остатки воздуха ртом, глотая с ними сгустки тьмы, от которых першило в горле. Он начал слышать стук своего замирающего сердца, пульсирующего уже не в груди, а в висках, тело слабло, хвататься за пустоту уже не было сил. Сознание в ватной голове мутнело, покидало свое законное место. Глаза снова заволокло серой дымкой тумана, которая становилась все ярче и ярче, прожигая сетчатку. Но свет исходил не от открывшихся врат Рая, а всего лишь от окон актового зала.       Герман распахнул глаза и подскочил с пола, жадно вдыхая появившийся воздух. Он тревожно огляделся: песни из телефона закончились еще некоторое время назад, поэтому в зале стояла тишина, нарушаемая лишь тихим посапыванием сидящего под сценой Вика.       — Да-а, с твоей музыкой уже и никаких наркотиков не надо, – пробубнил Гера и подобрался к нему поближе. Ему было интересно: а какие сны вызвала эта мелодия у Вика? Спал он спокойно и сладко, как младенец, – явно не кошмары, даже будить было как-то жалко.       Гера склонился сверху вниз перед лицом сопящего друга и зажал ему нос пальцами. Пусть тоже прочувствует, что чувствовал только что он. Вик поморщился, просыпаясь, и гнусаво промычал, подергивая носом, чтобы освободиться от цепкой хватки.       — Ты чего? – прогундел он, когда Герман отпустил его несчастный нос.       — С добрым утром. По домам пора. Ты же не собираешься в школе ночевать?       Вик проморгался, прогоняя остатки сна, и вдруг молча уставился на нависшего над ним Германа, будто впервые его увидел.       — Что? У меня лицо мятое или в волосах что-то застряло? – спросил Гера, не выдержав его пристального взгляда, и на всякий случай вычесал пальцами свои волосы, убирая несуществующий мусор.       — Нет, просто... Я думал, у тебя глаза карие, а сейчас вон – ярко-зеленые. Как это так?       Герман недоуменно повел плечами: чего к глазам-то прицепился?       — Радужка по краям каряя, а к зрачку – зеленая, поэтому в темноте у меня глаза темные, а при ярком освещении – светлые. Гетерохромия это, – Гера еле сдержался, чтобы не пошутить про то, что это единственное, что есть в нем «гетеро», по мнению Солоухина, но, хмыкнув, спросил: — Что такого-то?       — Ничего. Красиво.       Как просто он это сказал. Публично бы еще, при всем классе – и проблем бы не обрались. Герман, сделав вид, что ничего не слышал, слез со сцены и стал собирать свои вещи в сумку.       — И часто ты с парнями комплиментами обмениваешься?       — А почему нет? Если есть что сказать – говорю, – искренне непонимающе ответил Вик.       — Ну, мне-то, может, и приятно, но Андрею такое скажешь – его инсульт хватит. Ты уж береги его. Ни один проктолог так не позаботится о целостности твоей задницы, как он.       — Да иди ты, – усмехнулся Вик, тоже скинув все свои учебные принадлежности в рюкзак.

***

      На большой перемене следующего дня, увидев очередную перепалку между Андреем и Германом и, похоже, не выдержав уже всего этого, к удивлению многих, Татарин вдруг впервые за долгие годы подал голос.       — Так, ребят, – громко обратился он ко всем присутствующим, выходя к доске, будто собирался прямо сейчас отчитаться с докладом. — Я, как вы все знаете, с первого класса сижу с вами и наблюдаю за происходящим, и мне это происходящее никогда не нравилось. Мое терпение закончилось. Разве вам всем не обидно, что за столько лет у нас не набралось никаких приятных совместных воспоминаний? Все разбились на маленькие компашки и перемывают друг другу кости. Скоро выпуск, и вы хотите в будущем вспоминать свою школьную жизнь вот такой?       — А в чем проблема? Меня все устраивает, – пикнула с другого конца кабинета Зубцова.       — В этом и проблема. Мы же уже взрослые люди, так что, может, хватит вести себя как дети? «А» класс, например, постоянно куда-то вместе ходят, что-то организуют и между собой тесно дружат. Чем мы хуже?       — Тебя что, Сручка покусала? Чего это ты вдруг про сплоченность заговорил? С «ашками» еще начал сравнивать – ну точно покусала, – проскрипел один из ближайших дружков Солоухина.       — Я, можно сказать, повзрослел, в отличие от вас, и хочу все исправить, пока есть еще время. И я исправлю, вот увидите! К выпуску даже Ясеневского с Лохмачом сдружу.       — Каким это еще образом? – скривился Андрей, метнув презрительный взгляд в сторону Германа.       — С этого дня заделываюсь в помощники старосте. Буду отвечать за организацию мероприятий, – Татарин гордо хлопнул себя по груди и с уверенностью посмотрел на Геру.       — В мои обязанности не входит организация совместного досуга, чем ты мне помощник? – не разделил его воодушевления староста.       — Э-эй, я надеялся, ты меня поддержишь...       — Поддержу, когда пустой треп превратится в результативные действия.       — Так я как раз об этом! Через неделю Хэллоуин, а мои предки как раз свалят в выходные, так что предлагаю завалиться всем вместе ко мне и устроить вечеринку. Всем вместе. Ждать буду каждого. Тебя тоже, – он указал на Вика. — Заодно поближе познакомимся.       Вик неуверенно взглянул на Германа. Тот понял, что ему идея понравилась, но его окончательное мнение по этому поводу определится только в зависимости от того, согласится сам Герман пойти или нет.       — Праздник не православный, чего мне его отмечать? – включил зануду Гера, все еще чувствуя в этой затее какой-то подвох.       — Это же просто предлог. Давай, не ломайся. Гарантирую, будет весело.       Звонок и подошедшая с ним математичка оборвали возможности для дальнейших возражений. Последняя же разогнала всех по местам, где они продолжили обсуждение грядущей вечеринки привычно внутри отдельных группировок. Герман подумал, что, возможно, действительно было бы неплохо по-хорошему отдохнуть хотя бы раз в жизни. Но это при условии, что интуиция насчет подвоха врала и он ощетинивался уже из привычки. И если он пойдет, то и Вик пойдет, и тогда у того появится шанс акклиматизироваться в классе. Доброе дело, получается, сделает.       Только надо будет решить, что сказать дяде.