Прекрасная жизнь

      — Почему ты решил стать старостой? – однажды спросил Вик.       «Потому что даже в школе мне нужно заполнять голову задачами под завязку, чтобы в ней не оставалось места странным мыслям и чувствам», – подумал Герман.       Но вслух сказал:       — Прошлая староста переехала в другой город, а на ее место вставать никто не хотел. Ну я и взял удар на себя, чтобы Нонна Ивановна больше нас не третировала.       Герману не нравилось оставаться наедине с самим собой. Это всегда неминуемо приводило к тому, что заглушенный ранее бытовыми вопросами внутренний голос пробирался сквозь блокаду, враз сносил стабильность его «я» и выворачивал эмоции наизнанку.       «Тебе больше никогда не получить той любви, что давали тебе родители».       «Да и они бы от тебя отреклись, если бы увидели, в кого ты вырос».       «Сам подумай, за что тебя вообще можно любить?»       «Гордишься своим отцом, а сам и мизинца его не стоишь. Был бы он жив – умер бы от такого позора».       «Кривляйся сколько угодно, ты ведь все равно прекрасно знаешь, что ничего из себя не представляешь».       Каждый раз, когда Герман смотрел в зеркало, он видел маленького ребенка, обиженного на весь мир за украденное детство. И нет, ему вовсе не было жаль его. Наоборот, Герман ненавидел его всей душой. Ненавидел за то, что тот не мог отпустить прошлое. Ненавидел за то, как тот разрушал его будущее. Ненавидел за его уничтожающий все на своем пути гнев. Ненавидел за одиночество.       Ребенок в истерике рвался наружу, куда Герман его пустить никак не мог. Поэтому ребенка надо было «заглушать».       Вместо пересчитывания овец или мечтания об идеальной жизни перед сном Герман привык составлять списки дел на следующий день и сортировать все свои планы на текущую неделю. Он стал отличником только ради эфемерного чувства собственной значимости и уверенности в себе и завтрашнем дне. Со средней школы он увлекся чтением, хоть раньше это занятие совсем не любил. Строки на страницах, как прутья решетки, отгораживали его от чужих выдуманных миров, позволяя заглянуть в них лишь одним глазком, но и этого хватало, чтобы отключиться от реальности, оставляя в ней на время и глупого ребенка, и надоедливого дядю, и страх будущего, и свою невыносимую опустошенность.       Герман достал из ящика кнопки и прикрепил на одну из них лагерную фотографию к пробковой доске прямо у себя над столом. Обычно на стены он лепил только эскизы крупных работ, чтобы они постоянно были перед глазами и напоминали о своем неполноценном существовании, поэтому фоторамок у него, как правило, не водилось. Разгладив фотографию и выровняв ее ровно по горизонту, он подумал, до чего же быстро совершенно ничего не значащая вещь может обрести смысл, от которого приятно щемило в груди. По сути, это была их с Виком первая совместная фотография. Хоть и стояли они порознь и вертелись тогда совсем в разных кругах. Как там Вик сказал? Они могли еще раньше подружиться? Герман невесело усмехнулся этой мысли. Нет, не могли. Тогда он был абсолютно не таким, какой был теперь. Даже сейчас со снимка его буравила тяжелым угрюмым взглядом версия себя помладше, опиравшаяся на деревянный костыль. Это сегодня воспоминания о сломанной ноге вызывали у Германа смех над своей глупостью, но в те дни ему было вовсе не до веселья.       После того, как класс в новой школе его не принял, он больше не мог по-нормальному интегрироваться в незнакомые коллективы. В лагере Герман был в первый раз, в отличие от всех остальных в ту смену, которые между собой уже тесно дружили, встречаясь в этих стенах друг с другом ежегодно. Так и вышло, что Герман опять остался на задворках местного общества, но проблема была даже не в этом. Были ребята, которые хотели с ним познакомиться, однако он сам их отталкивал, того совсем не желая.       «Они просто из вежливости с тобой заговорили».       «Они тебя хотят разыграть. Они тоже будут издеваться. Почему должно быть иначе?»       «Им что-то от тебя нужно».       «Ты странный. Кому вообще в голову придет с тобой общаться на серьезных щщах?»       Герман злился на себя за эти мысли, но злость эта почему-то выплескивалась на окружающих, из-за чего он потом подолгу занимался самобичеванием. Постоянно огрызался, проявлял пассивную агрессию на простые вопросы и просьбы, иногда и вовсе кого-нибудь намеренно игнорировал. Вполне возможно, что и Вик тогда попал в число «отвергнутых». Герман провел все время в лагере сам по себе, внутренне мечтая быть со всеми и как все. Конфликт чувств и поступков сделали из него пороховую бочку, готовую взорваться от малейшей искры.       Взрыв произошел под конец смены, когда все наслаждались последними днями в своей сплоченной компании. Пели песни у костра, делали совместные фотографии, дарили друг другу небольшие самодельные или купленные заранее безделушки на память, эмоционально прощались с теми, кто больше не приедет. В такой атмосфере невыносимо больно было быть отщепенцем, которым был Герман. Больно почти до слез. В обиде то ли на ребят из отряда, то ли на себя, то ли на дядю, который его сюда засунул, он поздно вечером сбежал с территории лагеря в лес. Долго бежал в глубь чащи, пока совсем не стемнело. Не видя ни зги и нарушая сонную тишину леса хрустом веток под ногами, Герман мысленно умолял, чтобы его прямо сейчас загрыз какой-нибудь голодный волк или порвал мимопроходящий медведь. Но придя в себя он понял, что и сам прекрасно справился в своем умерщвлении, заблудившись в темном лесу и не имея при себе ничего, кроме вороха детских обид. С младших классов учили: потерявшись в лесу, стой на месте, чтобы тебя быстрее нашли. Сам ты не выберешься, а только больше заплутаешь.       «Чтобы тебя нашли, нужно чтобы хоть кто-нибудь искал. Наверняка никто и не хватится».       Долго он на месте не просидел, поддавшись панике из-за собственных мыслей и страшных ночных звуков непонятного происхождения, доносившихся с каждым разом будто бы все ближе. Он бежал в обратную сторону, не разбирая дороги и крича о помощи. Глядеть под ноги в кромешной тьме – невыполнимая задача, поэтому то, что Герман не заметил перед собой овраг было вещью вполне предсказуемой. С той высотой, с которой он кубарем прокатился вниз, было удивительно, как ему вообще посчастливилось сломать только ногу. Он даже не кричал от боли и не плакал, на него просто разом нахлынуло смирение, принятие судьбы закончить свою короткую и бессмысленную жизнь здесь, в этом самом овраге.       «Умрешь в одиночестве и никому не нужным. Передавай привет родителям».       Через некоторое время послышались чьи-то голоса, которые Герман поначалу принял за галлюцинации от поднявшейся из-за перелома температуры. Но вскоре голоса стали отчетливее, реальнее и ближе, и, обретя надежду на спасение, осипший Герман попытался привлечь их внимание. Оказалось, что его вопли услышали туристы, разбившие неподалеку свои палатки, и, к великой удаче, не успевшие отойти ко сну. Они спустились к мальчику, вытащили из оврага и отнесли в лагерь, где его приняли перерывшие все вверх дном в поисках беглеца вожатые и под косые взгляды ребят, разбуженных в помощь, отвели его в медпункт. Герман от стыда тогда пожалел, что его нашли и он не умер в этом проклятом лесу. Здешний врач пошаманил над его ногой, пока рядом стояла и сокрушенно визжала директриса, и последний день в лагере Герман красовался носком из наложенного гипса, а после поехал домой получать нагоняй за это от дяди.       Однако бережности в отношении к своей жизни эта история ему не прибавила.       Сколько они с Виком не гуляли по городу, того постоянно тянуло к речке: осенью по берегу пройтись, а сейчас, зимой, с него скатиться на импровизированной ледянке из куска картона от коробки, которых под кустами были кучи, как и прочего мусора. Вик вставал на картонку и, будто на сноуборде, рассекал ковер свежевыпавшего снега, летя вниз к застывшей реке. Герман прямиком за ним и непременно с разгона, чтобы догнать друга, падал на другой кусок коробки и со всей скорости сбивал Вика с ног, а после ложился рядом с ним и противно хихикал, пока тот потирал ушибленную пятую точку.       «Так ведь и убить можно», – дулся Вик.       Герман его передразнивал, за что потом плевался кинутой в лицо горстью снега, но смеяться при этом он не прекращал.       Было бы здорово, если и впредь эта река была бы связана только с хорошими воспоминаниями. До этого она подобным не радовала, и Герман, если ему приходилось ее пересекать по какой-то причине, проходил мост как можно быстрее, агрессивно впихивая в свою голову любые отвлеченные мысли, лишь бы не вспоминать об еще одном глупом поступке в своей глупой жизни.       Первое неприятное событие случилось, когда Гера был маленьким. Родители пытались научить его плавать, но он так барахтался и крутился в их руках, что ненароком потерял в мутных водах свой крестик. Герман тогда так этого испугался, подумав, что он теперь проклят и Бог обязательно его за это покарает. Долго еще потом родители не могли его вытащить на городской пляж, но, когда тот все же осмелел, пожалели, что им это удалось. Потому что Герман в первый же день купального сезона чуть не утонул, когда забрел слишком глубоко, попытавшись все-таки отыскать свой злополучный крестик.       А в четырнадцать лет Герман снова чуть не утонул. Но уже по собственной воле.       Вроде бы ничего такого из ряда вон выходящего не произошло, ну да, опять с дядей разругались в пух и прах, но когда было по-другому? О чем ругались-то уже и не вспомнить, мелочь, наверное, какая-нибудь, как всегда. Однако почему-то именно в тот день ему вконец все это надоело, и он убежал из дома шататься по городу. Любил он, видимо, решать проблемы бегством от них. Бродил-бродил, весь город обошел в несколько кругов, ночь уж опустилась, и улицы начали пустеть. В итоге, Герман забрел на дальний мост, который находился почти загородом, где, собственно, неподалеку и располагался пляж. Посмотрел он на блестящие в лунном свете волны, послушал их ленивое чавканье у бетонного основания моста и вдруг разом вспомнил все свои страхи, фанатичную веру в проклятие и божью кару. Подумал, что, судя по всему, он действительно проклят. Не могла же судьба просто так дарить по жизни одни потери без проблесков хотя бы надежды на лучшее? Прямо как дядин кнут без пряника. Ну, в смысле прут.       Раз проклят, то в чем тогда толк вертеться, как уж на сковородке, ради счастливого будущего, которое ему не светило? Раствориться бы в этих водах и вернуть проклятие туда, откуда оно и вылезло. В тот момент это звучало, как отличный план.       Герман спустился под мост на береговую равнину. Прыгать прямо с высоты ему было страшно, из-за чего он над собой посмеялся: вроде как с жизнью прощаться решил, а еще чего-то боялся, будто смерть не самое страшное, что могло произойти в этой ситуации. Снял с себя одежду, чтобы спрятать ее в трубе или где-нибудь в мусорной куче – надеялся, не опознают без нее, когда найдут изуродованное разбухшее тело за десяток километров отсюда. Сразу же после этого он цокнул языком с досады, что идея эта абсолютно тупая и бессмысленная. Не в Средневековье ведь живут, и не таких мертвяков опознавали. Ладно хоть людей здесь не было, даже одинокие машины уже по мосту не проезжали, так что Герман чувствовал себя не так глупо, стоя голышом посреди песчаного пустыря. Он расстегнул цепочку с крестиком на шее и положил на стопку аккуратно сложенной одежды. Гера в Бога верил, не злился на него за посланные испытания и таким образом своим действием отвергал всякое право на его любовь и благосклонность, истинно считая, что такое слабое и дефективное творение, как он, этого не заслуживало. В праведники он не метил и Рая не ждал, поэтому совершить свой самый страшный грех ему совесть не мешала.       Зайдя в реку по щиколотки, Гера поежился от ледяных языков мелких волн, касавшихся его кожи. Луна в небе будто насмехалась над ним своим полумесяцем, беря на слабо, и время от времени ради приличия прятала свою ядовитую улыбку за серой дымкой облаков. Сверчки пиликали реквием по безрассудному ребенку, им вторил шум далеких автострад и обеспокоенные трели ночных птиц. В голове начинали проклевываться мысли «стоит ли?» и «может, все не так уж и плохо?», и, прежде чем они дали ростки, Герман кинулся в глубь мрачных вод и нырнул, когда перестал чувствовать ногами дно.       Все мигом стихло, оставив после себя гудение в ушах, давящее на перепонки. Вокруг – сплошной мрак, лишь тусклый свет луны пытался пробить чернильную толщу. Жуткий пронизывающий холод сковал по рукам и ногам. Никак не выходило вдохнуть воду: тело было явно умнее, и оно сопротивлялось стремлению хозяина себя убить, блокируя дыхание напрочь. Герман проблемы в этом не видел – кислород кончится и все само вдохнется, хотел он того или нет. С каждой секундой в груди словно рос тяжелый валун, давящий легкие своей неумолимо увеличивающейся массой. Мгновение – и легкие уже жгло просочившейся жидкостью, горло раздирало от горечи грязной воды, а голову разрывало паникой, похожей на сирену уходящего ко дну корабля. Тело погибать не хотело, поэтому било тревогу и делало все, что было в его силах, чтобы предотвратить последствия минутных порывов сбоившего разума: хваталось за пустоту, выталкивало воду из легких судорожным кашлем, пробовало поймать ртом хоть каплю воздуха. Но все имело обратный эффект, пока центр принятия решений был отключен от происходящего. Все, что было у Германа в голове – это ужасная нестерпимая боль и первобытный страх. Страх и вернувшееся желание жить.       Вдруг хаотично дергающиеся ноги едва черпнули ил на дне одними кончиками пальцев. Этого хватило, чтобы работающий на автопилоте мозг на секунду очнулся, просигнализировав: «Спасение!». Стоило всего-то отплыть чуть-чуть назад, и под ногами будет земля. Но как это можно было сделать с сознанием, теряющим связь с реальностью? То ли течение помогло, то ли каким-то образом удалось из последних сил откинуться на спину, но у Германа получилось опереться пальцами одной ноги на дно и вытолкнуть себя над уровнем реки. Заходясь громким непрерывным кашлем, он рефлекторно вбирал в себя воздух ртом, как рыба на суше, но заполненные водой легкие не давали тому прохода. Кое-как вытянув себя на мелководье, Герман рухнул в песок, разбрызгав во все стороны ряску и тину. С рвотой организм избавился от излишней жидкости, после чего он жадно начал восполнять запасы кислорода, восстанавливая дыхание. Еще достаточно долго ночную тишину сотрясали хриплые вдохи неудавшегося утопленника, вскоре перешедшие в надрывный тихий смех.       «Даже себя убить толку не хватило».       Герман ударил кулаком влажный песок. Ему было от себя противно. Струсил в последний момент. Позер, получается. Всего лишь жалкий нытик.       Грудь драла жгучая боль, конечности не слушались от бессилия, в глазах все плыло, но он дополз до берега, поднялся и доковылял до брошенной одежды, после надел ее прямо на мокрое тело, отчего тонкая ткань скоро вымокла насквозь и прилипла к коже, потеряв всякую защиту от речных ветров. Содрогаясь от холода, Герман поплелся в город. Ну, или куда-нибудь еще, куда ноги приведут. Главное – прочь с места своей неудачи.       В городе его словил дежурный патруль полицейских, уже готовый оформить злостного нарушителя комендантского часа, но разглядев поближе, с чем им предстояло иметь дело, стражи порядка сжалились над ним и подвезли до дома, где вручили прямо в руки дяде. Именно его Герман не хотел видеть в тот момент больше всех, а потом еще ему что-то объяснять, но глянув на Юрия исподлобья, он осознал.       Дядя все понял.       Все понял, но ничего не сказал и не сделал. На самом деле, он потом еще с месяц просто игнорировал существование своего племянника. Герман подумал, что это даже к лучшему. И правда хотелось сделать вид, что ничего не было. Несмотря на то, что Степа долго выпытывал, почему его брат в ту ночь вернулся весь промокший до нитки и бледный, как призрак, о произошедшем знали только Герман и дядя. И то, что он впоследствии слег с пневмонией и отравлением, наглотавшись грязной воды, ни у кого не вызвало никаких подозрений.       О попытке самоубийства Герман не рассказал даже работавшему с ним психологу. Дядя давно планировал подыскать ему специалиста, устав от характера Геры и его заносчивого упрямства. Сам он, однако, почему-то ходить к терапевту не собирался, хотя стоило бы. Герман тогда ощетинился, мол, чего ж сразу в психушку его не упек, но быстро понял, что разговоры с психологом – это лучшее, что с ним происходило за последние годы. Сначала он с опаской и недоверием относился к грозному лысоватому мужчине, после же Гера чувствовал себя в его кабинете комфортнее и безопаснее, чем где бы то ни было. Оказывается, он до этого вообще не знал, что такое спокойствие и умиротворение, живя в постоянной тревоге и этого совсем не замечая, потому что привык. Игорь Витальевич – так звали психолога – в короткие сроки помог Герману лучше себя понять, эффективнее справляться с эмоциями и тренировать навыки коммуникации с окружающими. Сперва, правда, он придрался к привычке Геры ковырять себе запястья, потому что поначалу от волнения он это делал прямо перед Игорем Витальевичем. Герман не совсем понимал тогда, почему это так плохо. Ну да, он иногда расцарапывал руки до крови, когда сильно тревожился, но это же как грызть ногти или губы обкусывать, думал он. Жизни не вредило, зато срабатывало, как антистресс. Раз уж это так плохо, то что уж говорить о желании себя убить? Тогда он, похоже, совсем ненормальный. Герман не хотел выглядеть таким ни в чьих глазах, ему было достаточно клейма «странного шизика» в классе. Поэтому он умолчал о случае с рекой.       Однако недолго музыка играла: не успел он отходить и трех месяцев к Игорю Витальевичу, как дядя прекратил финансирование этого мероприятия, посчитав, что раз Герман стал спокойнее, то он в порядке и этого достаточно. В целом, Гера несильно расстроился, потому что в любом случае чувствовал себя получше, чем раньше, а это уже было здорово. В процессе отработки полученных знаний в общении с людьми он подружился с Евой, стал старостой класса и любимчиком Нонны Ивановны. Год подошел к концу, и в новый он вошел как будто бы другим человеком. Хоть и далеко не все проблемы удалось проработать.       Герман все еще не был уверен в себе и не знал, чего хочет от жизни. Однажды Игорь Витальевич предложил в качестве экологичного выхода эмоций вместо царапания запястий и ругани с окружающими задействовать рисование, когда узнал, что рисовать Гера умел и любил. Он дал задание не изображать что-то конкретное, а вести карандашом, не особо задумываясь. Выплеснуть все эмоции в рисунок: забрызгать лист красками, со злостью его зачеркать, может даже порвать. Оставить свои чувства не на коже и не на отношениях с людьми, а на бумаге. У него в итоге выходили ни на что не похожие абстракции, которые потом было не так жалко порвать или сжечь, что приносило еще больше удовольствия. Самое главное – это помогало и нравилось Герману. Как-то незаметно для себя он увлекся и переквалифицировался из классического художника в авангардиста. Зачитавшись биографией Малевича, он загорелся желанием стать похожим на него: таким же самоуверенным и целеустремленным, не обращающим внимания на злые языки. Но со временем этот пыл начал затухать, и Герман думал: «Действительно ли это то, что мне нужно и чем я хочу заниматься по жизни?» или «Может, я просто заставил себя так считать, а на деле ничего не знаю и просто обманываю себя?»       Когда он сидел в актовом зале и слушал, как Вик играл на гитаре, Гера по-белому завидовал ему и восхищался им: тот точно знал, какую жизнь проживет и кем хочет быть, все распланировал и рассчитал. Вик всегда трезво себя оценивал и понимал, что ему по силам, а что нет. Он себя уважал. Герман надеялся, что сможет этому у него научиться. Как хорошо, что они все-таки подружились. Герман по сути закрыл свой старый гештальт, найдя себе лагерного друга, пускай и несколько лет спустя.       Сейчас же, чтобы узнать, есть ли вообще смысл что-то делать в сторону реализации своих шатких планов, Гера собирал папку с работами, чтобы встретиться с Эдуардом Максимовичем, который, по представлению Германа, должен был дать четкий ответ на вопрос, стоит ли ему подаваться в художники или же он ни на что не годен. В процессе он поругался на прошлого себя за то, что тот забил на классическую живопись и рисунок, отчего подобных новых работ было раз, два и обчелся. Думал тогда, что раз на дизайн собрался поступать, то это не так важно, ибо на этом направлении требования по упомянутым дисциплинам были ниже, чем на какой-нибудь академической живописи или станковой графике. Дурак был, что сказать. Герман взял и тройку своих абстракций в качестве примера композиции. Завернул все что было в большой лист бумаги и тихонько прокрался мимо дядиного кабинета к выходу. Он чуял, что рано или поздно дядя раскроет его махинацию с репетиторством, но все равно шел на еще большие риски. А что такого, собственно? Больно ему нужны были репетиторы по школьным предметам, Герман и самостоятельно прекрасно справился бы. И сами репетиторы так сказали, поэтому он соврал им через несколько занятий, что дядя видит успехи племянника и больше не хочет лишний раз тратиться. Однако Юрий, естественно, об этом не догадывался и стабильно давал деньги на занятия по математике и обществознанию. Деньги эти Герман планировал пускать на занятия с художником до тех пор, пока правда не всплывет наружу.       По указанному Эдуардом Максимовичем адресу находилась снятая им небольшая студия, которую он арендовал изначально для себя, но с недавних пор набирал в нее учеников. Там Германа встретил невысокий полноватый мужчина со смешными рыжеватыми усами и, задорно поприветствовав, проводил его внутрь класса. В студии уже сидели четыре ученика, точнее, ученицы и усердно штриховали натюрморт из простых фигур и пары бытовых предметов, краем глаза поглядывая то на постановку, то на новоприбывшего. Эдуард Максимович не замолкал всю дорогу до потрепанного дивана в углу комнаты, бойко рассказывая об успехах своих прошлых обучающихся, радуясь, что Герман был первым мальчишкой в этих стенах, и вспоминая годы своего студенчества. Устроившись на диване, он принял у Геры папку и, шевельнув усами в предвкушении, раскрыл ее. Эдуард Максимович долго и задумчиво рассматривал каждую работу, отводя ее на вытянутую руку от себя. После он разложил все рисунки на пол перед собой и еще раз обвел их взглядом, потирая подбородок. Герман нервно сглотнул, ожидая своего приговора.       — Рука у тебя уже набита, а ошибки типичные для самоучек. Переучивать придется. Воздушная перспектива слабовато выражена, на некоторых работах дальние предметы совсем вперед вылазят, – Эдуард Максимович поочередно указал на каждую такую работу. — В живописи цвета мало, а в рисунке штрихи не по форме.       — Что, все так плохо?.. – пораженно выдохнул Герман.       Мужчина громко рассмеялся и по-свойски похлопал его по плечу.       — Да разве ж это плохо? Ты просто не знаешь, кто ко мне иногда приходит. Представь: два месяца до вступительных, мать приводит дочурку и просит к ним подготовить за эти самые два месяца. А работы у девчонки... Все предметы по бумаге так плывут, что Дали со своим сюрреализмом отдыхает! Год назад девочка рисовать начала и загорелась, мол, хочу быть художницей!       — И как? Получилось?       — Еле-еле. В училище только, правда. И на коммерцию.       — И совсем не на художника? – улыбнулся чуть расслабившийся Гера.       — Ну почему же. Раз я взялся за нее и деньги с ее матери брал, то должен был все гарантии исполнить. Пришлось с ней каждый день чуть ли не до ночи сидеть. Но я не жалуюсь, девочка хорошая, упорная – далеко пойдет, – Эдуард Максимович поднял с пола рисунки и сложил их обратно в папку, оставив в руках Герины абстракции. — Композиции у тебя очень хорошие вот. Теорию знаешь или интуитивно рисуешь?       — Да как рука ляжет, так и рисуется...       — От природы, значит, чувство. Это хорошо. Это тебе в преимущество, – он вложил листы с композицией к остальным работам и вернул папку. — Оставшихся полутора лет на подготовку с твоим уровнем с головой хватит. Репинку не обещаю, но до твердой Строгановки ты точно дотянешь. После Нового года можем начинать.       — Хорошо!       Герман прижал папку к груди, довольный вскочил с дивана и рассыпался в благодарностях, энергично пожимая руку своему будущему преподавателю. Попрощавшись с ним, он в воодушевлении покинул студию, уже с нетерпением ожидая, когда придет в нее вновь. Второй год подряд заканчивался с воскресающей верой в будущее. И в этот Новый год стоило загадать, чтобы так продолжалось и дальше.

***

      — Да кто ж так вешает? Там и так целая куча всего красного нацеплена, надо ведь как-то разбавлять! – нудел Герман, держа перед собой коробку со всевозможными елочными игрушками, из которой украшал елку стоящий на стуле Вик.       — Ах, извините, что оскорбил ваше чувство прекрасного. Пожалуйтесь в «Спортлото», и вам обязательно помогут, – Вик перевесил неодобренный шарик на другую сторону елки и потянулся за следующим. — И вообще, ты у нас дизайнер – ты и вешай!       — Не, мне и внизу пока неплохо стоится. А ты работай-работай.       На одном из классных часов вся школа украшала свои кабинеты к Новому году, а самых высоких, среди которых был и Вик, и Гера, отправили наряжать главную елку в актовом зале. С ней обвесили гирляндами и блестящим дождиком стены зала, девчонки тем временем декорировали сцену вырезанными из бумаги и цветного картона снежинками и буквами, выложенными в фразу «С Новым годом!». Актовый надо было подготовить к проведению «елок» для младшеклассников, старшие же обычно устраивали дискотеки в большом спортивном зале, которым занимались одиннадцатиклассники. За полчаса все успели справиться с заданием и со звонком поспешили разойтись по кабинетам.       — Как будешь праздновать? – спросил по пути Вик.       Вопрос был хороший, потому что только после него Герман задумался, как вообще проведет Новый год. Обычно они со Степой всю ночь глядели на главный городской фейерверк из окна, смотрели фильмы и сериалы, играли в настолки, потом просто болтали, пока сон не сморит. Но теперь Степы рядом не было, и, похоже, это будет первый Новый год, который Герман проведет один. Дядя вряд ли захочет накрыть праздничный стол и сесть за него с нелюбимым племянником. Скорее всего он запрется в своем кабинете или уйдет к друзьям. Можно было, конечно, к Еве завалиться, Герман иногда так и делал на другие праздники, когда ее отец в эти дни вахтовал, но в этот раз он обещал приехать к тридцать первому. Да и Новый год – праздник семейный, лишним быть как-то не хотелось.       — Мне не с кем. Просто спать лягу, видимо, – пожал плечами Гера.       — Звучит грустно.       — Да ладно. Не последний год в жизни. Сам-то как?       — Домой поеду. С семьей встречу, потом мама к подружкам уйдет на всю ночь, а мне надо будет следить за малышней, чтоб спали и не бесновались в отсутствие родителя.       Вышло, как все и планировали. Ева тридцать первого хлопотала вместе с матерью на кухне, готовя новогодние блюда на одну порцию больше, ожидая главу семейства ближе к вечеру; Вик уехал в деревню, прикупив небольших презентов для брата и сестры (на маму денег не хватило, да и покупать ей подарок на ее же деньги он считал чем-то странным); дядя смотался из дома еще в обед; Герман же днем созвонился со Степой, с которым проболтал до вечера обо всем, что с ним происходило с момента их последней видеовстречи: о Вике, об учебе, о художнике, с которым виделся на днях. Об Эдуарде Максимовиче он рассказывал особенно эмоционально, наверное, потому что Германа в кои-то веки похвалили за его модернистские каракули. Степа был очень за него рад и в свою очередь поведал о своей крепнущей дружбе с Габи. Она как могла обучала теперь Степу своему языку, но в основном они общались через переводчик. Так что к концу их звонка Герман знал про австрийскую девочку, которую в глаза никогда не видел, больше, чем знал о всех своих одноклассниках, вместе взятых: Степа перечислил и ее увлечения, и кто ее родители, и чем она собирается заниматься после лечения, и даже клички всех ее морских свинок. Степа сказал, что когда-то показывал ей рисунки Геры, после чего она попросила передать, что ей очень понравилось. Может, поэтому Герман, к своему удивлению, не смог полностью ее возненавидеть. Да и слишком уж эта Габи была приятной девушкой по описанию брата. Перед отключением Гера пожелал Степе в наступающем году найти донора и вернуться поскорее домой. Подальше от Габи.       Все оставшееся время до отхода ко сну Герман под разные документалки ел салаты, приготовленные заранее Мартой, и слушал, как соседи уже вовсю отмечали праздник. Он думал, как же хорошо иметь любящую семью, с которой можно вот так уютно посидеть за одним столом. Еве и Вику повезло. Им, наверное, сейчас было весело. Герман хотел лечь спать пораньше, до полуночи, но шум радостных соседей и первых салютов во дворе заставили его пролежать до самых курантов, глядя в потолок. Дождавшись, когда на часах перевалит за полночь, он взялся строчить поздравления всем, с кем хорошо общался, чтобы хоть чем-то себя занять, раз сон накрылся медным тазом. Степа сам поздравил, у него новый год должен был наступить только через два часа, когда Гера планировал уже видеть десятый сон. Ева в ответ прислала фото в своем нарядном платье на оценку, на что Герман написал ей комплимент. Она пожаловалась на Вика, который написал ей, что на этом фото она напоминает ему напившуюся тетку, с которой он сидел в одном участке, когда его повязали за драку. Ева назвала его бестактным дураком, но посмеялась. Герман также отправил поздравление Марте и поблагодарил за салаты. И вообще за все поблагодарил. Вик на его сообщение ответил вопросом:       «Я позвоню?»       Прежде чем Герман успел что-либо сделать, на дисплее высветился экран вызова. Да еще и видеозвонка. Гера поспешно вылез из-под одеяла и привел внешний вид в порядок насколько мог, будучи уже в пижаме. Включил лампу на столе и принял вызов.       — Чего тебе?       — Да вот жалко мне тебя стало. Весь вечер думал, как ты там, один. Как Новый год ведь встретишь, так...       — ...Тебе и надо? Больно мне нужна твоя жалость... – Герман положил телефон камерой вниз на стол и нахохлился. Посмотрите на него – позвонил, чтобы поиздеваться!       — Ладно тебе! Верни, мне темно. Просто всегда мечтал позвонить кому-нибудь среди ночи. Ну, только не совсем уж «кому-нибудь».       — Я вообще-то спать собирался.       — Наспишься еще за выходные. Давай болтать!       «Ох уж эти совы со вторым ночным дыханием, не дают покоя нормальным людям,» – думал Гера. Но в целом против не был. Вик кратко рассказал, что забавного произошло за их столом, попросил показать городской фейерверк в реальном времени, когда тот загрохотал за окном, освещая полумрак комнаты цветными вспышками. Герман жил недалеко от центра, поэтому вид открывался неплохой. Потом Вик познакомил со своим котом по кличке Черт, который знакомиться ни с кем не хотел, и потому цапнул хозяина за палец. Затем показал свою «нормальную» гитару с «нормальным» строем и сыграл на ней последнюю разученную песню. Герману пришлось верить ему на слово, что она звучала гораздо лучше школьной, потому что звук все равно пережимался динамиком и недостаточно качественным интернет-соединением, о чем он Вику после и сказал. Гера еще никогда не видел настолько разочарованного лица.       — Сумбурный год вышел. Но хороший, – в заключение их ночных посиделок сказал Вик.       — Получше, чем прошлые, но не настолько, чтобы быть хорошим, – разбавил его оптимизм Гера, укладываясь обратно в кровать.       — А я у тебя отношусь к тому, что «получше» или «не настолько»?       Герман с Виком познакомился в уходящем году, а ему ощущалось, будто они знали друг друга всю жизнь. Пожалуй, их встреча для него была не просто тем, что сделало год «получше», а тем, что сделало его наилучшим за последнее время.       — Ну, тогда да. Хороший год.       Вик отключился, и Герман, поставив телефон на зарядку, погасил свет. Заснуть этой ночью ему не удалось из-за приятного трепета в груди. Давно он подобное не чувствовал.       Как же все-таки хорошо, что они подружились именно сейчас.