***
Герман уже некоторое время ходил на занятия к Эдуарду Максимовичу и все больше радовался своему решению это делать. Ему нравилось быть в среде, в которой все его понимали, разделяли взгляды и что самое главное – были способны на дискуссию. Часто студию навещал Емельян, который Эдуарду Максимовичу приходился куда более давним и близким другом, чем Герману изначально думалось. Они всегда усаживались вдали от всех на замызганный диванчик и трещали, будто дворовая шпана летом под окнами, иногда пугая присутствовавших внезапным оглушительным хохотом. Примерно настолько же, насколько они могли не по возрасту и статусу ребячиться, оба мужчины были способны вполне спокойно и интеллигентно вести обсуждение и спорить на тему искусства с завидной эрудицией и глубиной личных суждений. Герман порой случайным образом затягивался в их диспуты, после которых он даже пересматривал некоторые свои убеждения, в которых ранее был непоколебимо уверен. С такими наставниками он мог бы подготовиться к экзамену по истории искусства просто поболтав с ними часик-другой. Гера занимался по вторникам и пятницам каждую неделю. Вместе с ним в студию приходили три-четыре девочки разных возрастов и художественных навыков. Одна из них, Ксюша, стала ему хорошей приятельницей, с которой вместе можно было поделиться карандашами, бумагой или красками, если кто-то из них двоих забывал принести свои с собой, и с которой можно было посоветоваться насчет работ, пока преподаватель снова отвлекался на разговор со своим закадычным другом. Ксюша хоть и училась еще только в восьмом классе той же школы, где учился Герман, но рисовала она гораздо лучше него. Гера по-белому ей завидовал и восхищенно прикидывал, сколько той пришлось потратить труда и времени, чтобы добиться такого уровня. Несмотря на то, что все шло хорошо и ничего не предвещало иного, Герман иногда падал в сомнения в собственных силах. — На улице темно. Отвези ребенка домой, раз уж все собираемся, – обратился Эдуард Максимович к Емельяну, прибирая весь свой инвентарь перед уходом. Сегодня Герман засиделся дольше всех, работая практически наизнос в очередном приступе неуверенности в себе. — Да не такой уж и ребенок. Сам доберусь, – отмахнулся Гера, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Мне по пути. Не будем злить Юру больше обычного. Он уж, наверное, потерял тебя, – Емельян накинул на себя пальто и зашарил по карманам в поисках ключей. На его последние слова Герман фыркнул. Дядя ни о ком живом волноваться не умел, и все последние звонки от него были признаком не волнения, а крайнего недовольства нарушением его порядков. Все трое вышли из студии в студеный вечер февраля. Порошил легкий снег, блестя в лучах уличных фонарей. Еще синее небо могло сгодиться Герману неплохим индикатором дядиного гнева: пока не совсем стемнело, значит, по приходу Юрий на этот раз ему голову не откусит, но с час будет отчитывать и, скорее всего, опять побросается пустыми обещаниями, что начнет сам его возить от порога до порога. Эдуард Максимович распрощался со всеми, сел в старенький «Пежо» и неспешно выехал с парковки. Емельян же проводил Геру к своему «Мерседесу», стоявшему чуть поодаль. Очутившись в салоне внедорожника, парень занервничал еще больше. Его отчего-то стесняло находиться наедине с Емельяном. Он не понимал, как с ним правильно общаться. С Эдуардом Максимовичем можно было, точнее, не было другого варианта, кроме как говорить по-свойски, будто они связаны не отношениями преподаватель/ученик, а отношениями одновозрастных приятелей. В присутствии своего друга Емельян и с ним, и с Германом, и с другими ученицами общался подобным образом, но отдельно разговаривал формально и прекрасно держал лицо. Гера вдруг осознал, что ни к одному взрослому в своем окружении он не относился так, как принято относиться к старшим: с дядей постоянно ругался и спорил, с Эдуардом Максимовичем панибратствовал, с Нонной Ивановной был всегда совершенно на равных, а Марта так вообще сестра-подружка. С Емельяном, казалось, такой номер не пройдет, но иных сценариев поведения Герман не знал, оттого, видимо, и конфузился. — Расслабься, – нарушил напряженное молчание Емельян, пристально вглядываясь в вечернюю пробку впереди в поисках объезда. — А я и не это... Я спокоен, – вопреки сказанному Гера еще больше вжался в сиденье. — Я в целом. Ты как-то слишком критичен к себе в последнее время. Знаешь ведь, что чем больше себя накручиваешь, тем больше в итоге совершаешь ошибок, которых мог бы избежать, не волнуясь понапрасну? Что заставляет тебя чувствовать себя неуверенно? Герман недоверчиво оглядел непроницаемое лицо мужчины, который выглядел по-прежнему отстраненно, отчего было неясно, всерьез ли его беспокоил этот вопрос или он просто так разряжал обстановку. Гере почудилось, что он снова находился в кабинете психолога: вопросы были похожие. — Ну... мне кажется, что я делаю недостаточно. Кажется, что каждый раз, когда я не работаю, я теряю впустую время, которое мог потратить на то, чтобы стать лучше. Кажется, что каждый раз, когда я делаю себе поблажку или даю слабину, это в будущем может стать моей ахиллесовой пятой, которая загубит все. Кажется, что все вокруг лучше меня хотя бы потому, что знают, чего от себя хотят... — Ключевое слово здесь – «кажется». Почему ты думаешь, что стараешься недостаточно для своей цели? — Потому что я боюсь облажаться и показать всем, что выбрал неправильный путь? — Кому это – «всем»? И почему от одного поражения путь вдруг станет неправильным? Даже если ты ошибешься, всегда можно попробовать вновь. Герман нахмурился. Чего Емельян добивался этими вопросами и столь пространной беседой? Гера и сам прекрасно понимал, что накручивал себя зазря, но ничего с этим поделать не мог. Он отвернулся к окну, будто хотел найти что-то успокаивающее в еле плетущейся змейке из автомобилей на соседней полосе. — Всем – это дяде, который только и ждет, когда я подтвержу его мнение о том, что я бездарность, и... отцу. Емельян протяжно вздохнул. — Прошу прощения за бестактность, но, насколько мне известно, твой отец умер. — Он хотел, чтобы я продолжил его дело. Проблема, похоже, именно в этом – я не знаю, сделал ли я правильный выбор, когда отказался стать его преемником. И не сказать ведь даже, что я не хочу им быть. Просто для меня это большая ответственность. Я боюсь не оправдать его ожиданий. Боюсь стать полной противоположностью тому, кем он хотел меня видеть. Плохим сыном. — У мертвых больше нет никаких ожиданий. Ты никогда не узнаешь, кем хотел видеть тебя твой отец, потому что он уже никаким тебя не сможет увидеть. Герман раздраженно развернулся к нему. — Вы думаете, я этого не знаю? Мне кажется, что вы вообще не в праве меня поучать. Сами же говорили, что у вас ничего не получилось и вы не смогли пойти против своего отца. Он сразу прикусил язык и виновато посмотрел на мужчину. Грубость сказал. Но Емельян лишь усмехнулся. — Отец меня ни в чем не ограничивал. Я сам сделал выбор в его пользу. Потому что от этого выбора в свое время зависело наше выживание, – он неуклюже пригладил волосы. Пришел его черед немного понервничать. — Мой отец владел небольшим ресторанчиком, доход с которого кормил и его, и меня. Когда я заканчивал школу, у него подкосилось здоровье, и отцу пришлось отойти от дел. Чтобы у нас были деньги, в том числе и на лечение, я бросил поступление и начал в короткие сроки познавать под его наставничеством все тонкости управления, чтобы продолжить держать ресторан на плаву. Отца давно нет, а его память увековечена в том, что моими усилиями его заведение стало целой сетью, но сделало ли это счастливым не только его, но и меня – вопрос спорный. Однако это мой выбор, и я не особо о нем жалею. У тебя же есть возможность сделать все по-другому. Уставившись на мужчину не мигая, Герман натужно соображал, как относиться к сказанному и что сказать. Да и надо ли что-то говорить? Стало только еще более стыдно за то, что нагрубил. Оставшийся путь они провели в гробовом молчании. Высадив Германа у дома, Емельян непринужденно попрощался и пожелал хорошего вечера, намекая на благополучный исход разговора с дядей. Теперь Гера решил, как к нему относиться: как к человеку, который может понять и который имеет с ним нечто общее.***
Весь вечер Герман перебирал известных ему поэтов и открывал для себя неизвестных, чтобы отыскать среди их творчества тройку стихотворений, которые могут звучать красиво и в качестве песни. Нужно было что-то не настолько заезженное, как протертый до дыр Есенин, которого Герман к тому же не любил, но и не совсем уж неограненный вниманием талант, который могут и не оценить. Верлибр, заумь и прочие эксперименты поэтов-модернистов сложно будет положить на музыку, хотя Вик, скорее всего, с этим бы справился, но времени у них было не так уж и много. И совсем современников тоже, наверное, брать не стоило: вдруг не всем зайдет. Недостаточно было найти что-то красивое и хитросплетенное – не каждый рифмованный стих может стать песней. Должен быть определенный ритм, чтобы слоги стройно ложились на гармонию. Из всей кипы людей, которых он отобрал, Герман взял парочку понравившихся «на пробу» завтра после уроков. Арсений Тарковский – яркий пример классического поэта. Ничего лишнего, ничего вычурного. То, что надо. Переводы стихотворений Артюра Рембо же были личной хотелкой Германа, который любил позднее его творчество. Но для выступления придется обратить внимание на раннее. Однако мало было собственных симпатий – Вик сам должен будет все оценить и либо согласиться с выбором, либо нет. Сколько бы он не говорил, что в поэзии ничего не смыслит, сочинять и петь-то все равно уготовано ему. В течение следующего учебного дня Герман начал немного сомневаться в подобранном материале, и поэтому на всякий случай проверил другие варианты между делом на уроках. К концу занятий он подумал, что такой перфекционизм уже излишен, не стадион для концерта собирать ведь будут, поэтому стоило бы поубавить свой пыл. С другой стороны, Герман хотел сделать все как можно лучше, в том числе и для Вика. Однако после завершения всех оставшихся дел его ждало некоторое разочарование. — Прости, мы тут это... с Евой... В общем, у нас что-то типа свидания. Я сегодня не смогу. Может, завтра? – чесал затылок Вик и явно думал предпринять попытку улизнуть как можно скорее. Вот вроде бы и ладно, пусть идет, и правда можно было бы и в другой раз, но отчего-то внутри забурлила непонятная злость. Оттого ли, что Герману было обидно за свои старания, тогда как Вик вместо помощи решил начать крутить шашни с девчонками? Или оттого, что ни он, ни Ева ни о чем таком ему не сказали раньше и проворачивали все за его спиной? Или же Герман настолько привык, что Вик проводил время только с ним и ни с кем другим, никогда не отказывая в встречах после уроков или в прогулках? В чем бы ни была причина его гнева, Герман чувствовал себя неправильно. Ему захотелось побыстрее скрыться, что он и сделал, а злость вдруг сменилась на стыд. Он ощущал себя так, будто ему что-то наобещали с три короба, а потом самым подлым образом обманули, оставив сокрушаться от своей доверчивости и наивности. Подойдя к кабинету, откуда ему надо было забрать свои вещи, Гера очень некстати столкнулся с Евой. Он молча зашел в класс и начал нарочито медленно собирать сумку, ожидая, что у девушки хватит совести перестать партизанить и хотя бы сказать о внезапно назревших планах после школы, которые, похоже, были внезапными только для Германа, что его в данный момент раздражало больше всего. Однако Ева не сочла его достойным этой информации и лишь с некоторым любопытством наблюдала за ним. — Что-то случилось? – как ни в чем не бывало поинтересовалась она. — Это мой вопрос. Ева в смятении оглядела окружение в поиске ответа на этот его вопрос, но, ничего не найдя, уставилась на Германа, требуя объяснения. — И как долго вы с Виком собирались это от меня скрывать? — Что? — Что неровно друг к другу дышите. — Чего-о-о?! Девушка в два шага подскочила к нему и грозно нависла над партой перед ним. — Это он так тебе сказал? — А что, не должен был? Это действительно такая тайна? — Гер, ну ты как будто меня не знаешь. Я же не... – Ева на секунду задумалась, нахмурилась, надув губы, и скрестила руки на груди, уйдя в защиту. — Хотя подожди-ка, а почему я вообще должна перед тобой оправдываться? То есть, тебе можно с ним проводить время, забыв о моем существовании, а мне нельзя? — Ничего я не забывал! — Да-а-а? Когда в последний раз ты уделял мне время вне школы? — Ну так на прошлых выходных же! — Нет, не так. На прошлых выходных впервые за целый месяц, и то только потому что я сама тебя позвала погулять. Меня даже удивило, что ты согласился, а не ответил очередное «Ну, мы тут с Виком то, мы с Виком се». Возмутительно! Променял сиськи на братву! — Да было б что менять... – несмело улыбнулся Гера и заранее прикрылся руками от надвигавшейся атаки. — Че сказал?! Ева отвесила ему знатный пинок под зад, после чего элегантно поправила подол юбки, сдув выбившуюся прядь волос со лба. Веселье весельем, но Герман быстро спрятал улыбку и виновато потупил взгляд, будто его отчитали у доски за неправильно сделанное задание. Он и не замечал, что на самом деле так много времени проводил с Виком. Оно летело так быстро, что заметить и правда было сложно. Ева придвинулась ближе и подозревающе заглянула ему в лицо. — Он тебе нравится, что ли? Вопрос словно пролетел мимо ушей, и Герман завис на некоторое мгновение, соображая, что именно она сказала. Похлопав глазами в непонимании, он вдруг замер, когда смысл сказанного, наконец, до него дошел. — И ты, Брут! Не думала, что из тебя с Солоухиным все же неплохая парочка выйдет? Бредовые мысли у вас сходятся! — Если нет, чего тогда так разозлился? — Да мне все равно, что там у вас двоих. Мне просто не нравится узнавать все в последнюю очередь. Вы бы еще мне рассказали после того, как поженились бы и детей нарожали. Дальше что, начнете встречаться, совсем друг в друге утонете, и я стану третьим лишним? — Во-первых, ни о каком «начать встречаться» и близко речи не идет, а во-вторых именно третьим лишним чувствую себя я, когда вы вдвоем запираетесь от меня в своем актовом и занимаетесь там своей дружбой. Крепкой мужской. — Ну сиди с нами, кто ж тебе мешает? — Давай лучше все-таки честно признаешься, что на самом деле ты этого не хочешь? Ее правда, потому что это действительно было так. За месяцы общения Германа и Вика первому казалось, что в их компании выработалась какая-то своя особая атмосфера, и приход в нее других людей непременно бы все испортил. В присутствии Вика он чувствовал себя свободно, комфортно и спокойно, зная, что что бы Герман ни сделал или ни сказал, Вик его за это не осудит. Ожидание каждой новой встречи приносило приятный трепет в груди, а послевкусие расставания – желание увидеться вновь как можно скорее. Мысли об этом, видимо, отражались странной эмоцией на лице Германа, от которой Ева вмиг просияла, радостно хлопнув в ладоши. — Я придумала! Я же могу сейчас с ним поговорить и все разузнать! — «Все» – это что, например? — Ну, что он о тебе думает. Может, он такой же дурачок, как ты, и не осознает свои чувства до тех пор, пока кто-нибудь в них носом не макнет, как глупенького котенка. — Да что ты опять несешь? Какие чувства? Давай-ка ты ничего разузнавать не будешь, хорошо? – Герман преградил путь Еве, которая уже собиралась бежать на свою «разведку», и посмотрел злобно настолько, насколько умел, давая понять, что он не шутит. — А что это мы так заволновались? Раз нет никаких чувств, то тебе ничего не стоит в случае чего сказать ему, что я опять все выдумала. Разве нет? Гера ослабил напор, подобрался и сделал вид, что он как никогда хладнокровен, мысленно с ней согласившись. — Именно. Ты опять что-то себе надумала и пытаешься в этом меня убедить, хотя я-то знаю, что все не так. Валяй, делай что хочешь. Он наигранно галантно пропустил ее вперед. Ева вприпрыжку ринулась к выходу, бросив напоследок: — Завтра обязательно все тебе расскажу! Жди! Герман не успел что-либо сказать в ответ прежде, чем она скрылась из виду, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как возмущенно развести руками. Он подхватил сумку и медленно, чтобы не столкнуться с этой парочкой в фойе, пошел одеваться, по пути надеясь, что Ева вскоре забудет эти выдумки, как и любую другую свою придурь, и не будет доставать его еще и завтра. Но надеждам не суждено было сбыться, причем разочарование Германа настигло тогда, когда он поутру лишь краем глаза завидел хитрую лыбу девушки в толпе невыспавшихся школьников. Она оставила ему право только на обреченный вздох, после чего потащила на ближайшую скамейку в безлюдном коридоре. — Прости, никаких невероятных откровений я выбить не смогла, иначе бы рисковала тебя раскрыть. — Какая печаль, – съязвил Герман и, решив, что на этом их разговор может быть окончен, предпринял попытку встать и уйти. Но цепкие пальцы подруги сомкнулись на запястье кандалами и намертво припечатали к скамейке, не давая и шанса на побег. — Зато я, по крайней мере, узнала, что он не гомофоб. — Да-а-а? А вот я как раз таки... Герман осекся. Сказать, что ему были противны люди «неправильной» ориентации, было бы ложью, поскольку в целом ему никогда не было дела до других людей. Скорее, он не мог себе позволить быть «таким». Влюбленность в Степу Герман считал единичной ошибкой, которую теперь, к тому же, смог побороть. Он и без того подставил свою семью, отказавшись от притязаний на завод, поэтому осквернять память об отце, которая итак оскорбляется по сей день разными слухами, вдобавок и тем, что единственный наследник самого крупного предпринимателя города – гей и, похоже, именно на нем история их семьи и прервется, – ужасно непростительно со стороны Германа. Нет, он никак такое допустить не мог. — Может, тебе признаться ему? Ну, раз он терпимый. А то ты какой-то взвинченный последнее время. Вдруг полегчает? — Да господи! В чем? В чем признаться? Ты понимаешь, что ну не могу я любить парней, что бы ты там себе ни придумала? Даже если бы что-то и было, я же не совсем дурак, чтобы свою жизнь так под откос пускать! — Ой-ой, сколько драмы, – Ева поднялась и устроилась уже на его коленях, одной рукой приобняв за шею, а второй заботливо поглаживая по голове. — Бедный и несчастный мальчик был заколдован злыми и коварными мужиками, на которых он теперь до конца своих дней обречен дрочить и плакать, – фальшиво тянула она. — И только поцелуй самой прекрасной, умной и обворожительной женщины в мире способен развеять эти чары! После этих слов Ева мазнула губами по щеке Геры. — Фу-у, ты меня обслюнявила! – засмеялся Герман, вытирая место «спасительного поцелуя». — О нет, он безнадежен! Еще никому не удавалось устоять перед моей красотой! – она театрально приложила руку ко лбу и трагично откинулась назад так, что чуть не рухнула на пол, но Гера вовремя успел ее придержать за талию. Синхронно прыснув, они рассмеялись. Герман часто думал, как все было бы проще, если бы он влюбился в Еву. Или в любую другую девушку. Даже если и также невзаимно. Не было бы этих лет отвращения, стыда и сомнений. Тогда, может, и относился бы он к себе не так критично, выслеживая каждый свой неверный шаг даже там, где его не было. — Утро доброе... Вик стоял истуканом чуть поодаль от них, не решаясь подойти ближе, и наблюдал сию картину, изумленно изогнув бровь. Герман встрепенулся и, раскрасневшись, согнал Еву с себя, испугавшись, что Вику покажется что-нибудь не то. Еще подумает, что это из-за него вчера все с Евой сорвалось. Хотя отчасти это так и было. Но Вик вроде ни на что не злился и, как обычно, приветственно пожал Герману руку, искренне улыбнувшись. На Еву же он несколько сконфуженно поглядывал, из чего Герман сделал вывод, что своими странными выходками девушка заколебала вчера и его. Впрочем, Гере это было на руку, так как вполне возможно, что это отбило у Вика желание сближаться с Евой, и это значило только одно – отношения между всеми троими останутся такими, какими были и прежде. Было бы здорово, если бы они всегда такими и оставались. Однако «как прежде» почему-то не ощущалось. То есть в действительности ничего не изменилось, но Герман чувствовал, что изменения произошли. И, видимо, они произошли только в нем. В присутствии Вика он стал замечать за собой непонятные тревогу и напряжение. Впервые с их знакомства Гера осознал, как же он все-таки много болтает. Он всегда был таким занудным и незатыкающимся? И Вику правда нравится его слушать? А вдруг тот просто из вежливости терпит? Боже, да Вик же увлекается совсем другим, так почему Герман думал, что его россказни будут хоть сколько-то интересны? Так ведь совсем надоесть человеку недолго. Или уже? Если так подумать, они же оба такие разные, как вообще вышло, что они друг с другом сошлись? Может, на самом деле Герман для Вика всего лишь перевалочный пункт до тех пор, пока тот прочно не войдет в школьный социум и не найдет себе в друзья кого-то более подходящего? Этот из ниоткуда появившийся страх быть покинутым человеком, дружбе с которым скоро еще только-только исполнится полгода, стал чуть ли не первостепенным, заставляющим Германа думать, что он какой-то не такой и что он делает все не то и не так. Как будто до этого у Геры мало было поводов себя накручивать. Но если бы это было единственной его проблемой... — Алло, как слышно? – Вик вытащил руку из перчатки и щелкнул пальцами перед лицом Германа, возвращая того из мыслей. — Ты вообще здесь? — Да здесь я, здесь. Типа, знаешь, физра на лыжах – чисто ментально довольно травматичный опыт, так что просто дай мне немного времени оклематься, о'кей? В каждой шутке есть лишь доля шутки, и этот раз не исключение. Зиму Герман терпеть не мог не столько из-за непредсказуемых прихотей погодных условий в их полосе, сколько из-за изощреннейшей пытки лыжами. Он даже был согласен терпеть собачий холод, лишь бы их отменяли и заменяли теплым и комфортным залом. Быть насквозь мокрым то ли от снега, в который падал бессчетное количество раз, запутавшись в ногах, как новорожденный жираф, то ли от текущего ручьями пота, то ли от всего сразу, а после таким взмыленным и продуваемым морозным ветром до костей устало плестись на ватных ногах до лыжной базы в ужасно скользких лыжных ботинках – удовольствие еще то. Причем неироничным – только для Вика, который на лыжне чувствовал себя в своей стихии. — Ну... нет, ты в принципе в последнее время странно себя ведешь. Герман резко повернулся к нему, разрываясь между вариантами ответа «Ты тоже заметил?» и «Что именно кажется тебе странным?», но подло спрятавшийся под свежим снегом лед не дал сказать ни слова, унеся землю из под ног. Лыжи и палки (или то, что от них осталось после долгих лет и нескольких поколений страдающих школьников) с грохотом рухнули на дорогу, однако Германа от этой участи уберег Вик, который успел его подхватить. Ощутив, что он не распластался на тротуаре, а оказался в объятьях друга, Гера поднял голову и почти что столкнулся с ним нос к носу. От такой близости и горячего дыхания на коже, растворявшегося в холодном воздухе клубами пара, кровь прилила к щекам, сердце пропустило удар и, будто решив отработать этот промах, застучало в два раза быстрее, а по телу пробежали знакомые мурашки. «Нет-нет-нет-нет, не может быть! Только не снова!» Именно, это чувство было Герману знакомо, и оно ему совершенно не нравилось. Вик на его заминку вопросительно свел брови, на всякий случай продолжая крепко держать друга за бок. — Все в порядке? Ногу подвернул или что? Гера спешно вывернулся из его рук и отскочил подальше, нервно отряхивая себя от снега, которого на нем не было. — Да что ты все время со мной как с маленьким?! Нормально все, не переусердствуй с заботой, мам! — Ну... ладно. В следующий раз падай на здоровье. Поняв, что ведет себя очень глупо и необоснованно грубо, Герман смягчился и виновато посмотрел на Вика, который нагнулся поднять его раскиданный по дороге спортинвентарь. — Вот, говорю же. Ты теперь странный, – Вик протянул Гере его лыжи, и тот принял их, в благодарность скромно кивнув головой. Он пошел вперед, а Герман засеменил за ним чуть позади, не решаясь догнать. Они молча добрались до базы, и Гера четко ощущал по густому напряжению между ними, что он Вика определенно обидел. Нужно было как-то разрядить обстановку. Переобувшись и поставив свое снаряжение на место, Герман вернулся в коридор, где Вик, устроившись на скамейке, с переменным успехом пытался сменить обувь, стянув на нос запотевшие от тепла помещения очки, которые сокращали ему угол обзора. Положить их куда-нибудь рядом, видимо, не представлялось возможным, потому что кто-то из одноклассников мог просто-напросто на них сесть и не заметить. Гера тихонько подкрался к нему и аккуратно стащил очки с его лица, довольный секундным испугом друга, который теперь подслеповато щурился на него. — Я подержу. — Спасибо. Герман осторожно вертел их в руках, разглядывая тонкую оправу, как какую-то драгоценную реликвию. Серединки круглых стекол уже чуть прояснились, и Гера попробовал посмотреть через них на окружение, но все виделось чересчур мутным, что, собственно, было и неудивительно, хоть он тоже не отличался орлиным зрением. Герман особо раньше этого не замечал, но линзы были довольно толстыми. Значит, Вик действительно видел без них очень плохо, если вообще что-то видел. — Ладно, все, вертай назад, – Вик поднялся и неуверенно подался вперед, осматривая местность под ногами. — Сколько пальцев я показываю? – Гера нацепил очки на себя и обеими руками показал факи. — Ха-ха. Да. Очень смешно. До тебя еще никто так не делал. Вот ни разу. Неа, – он скрестил руки на груди. — Гер, ну серьезно. Верни. — А что мне за это будет? — Как минимум на тебя не заведут уголовное дело за убийство по неосторожности, если я вдруг не глядя на что-нибудь напорюсь. Герман поправил очки со знанием дела и заинтересованно вскинул бровь. — А как максимум? Вик устало вздохнул и подошел ближе, решив не тратить время на уговоры и просто забрать свое. Гера попятился, но почти сразу встретился спиной с бетонной стеной, и хотел уже было прошмыгнуть в сторону, однако Вик преградил ему путь, оперевшись рукой как раз со стороны предполагаемого побега. Оказавшись достаточно близко, чтобы начать хорошо видеть и прекратить щуриться, он склонился над лицом Германа и с грозным видом снял с него свои очки, вернув их на свой нос. Гера был не в силах сопротивляться, замерев от вновь нахлынувшего нежелательного чувства, которое забрало весь воздух из легких. Он и не знал, что за такими толстыми линзами скрываются такие красивые глаза. Большие, ярко-голубые, как бирюза, обрамленные длинными темными ресницами. Удивительно, как одна деталь может из нескладного лохматого паренька с кривой щербатой улыбкой превратить в того, кто вызывал у Германа сладостный трепет в груди, который спускался ниже проклятыми ванильными бабочками в животе. Вик отстранился и направился в раздевалку, оставив вжавшегося в стену Геру возвращать дыхание и унимать разбушевавшееся сердце. «Это все Ева эта дурацкая со своими выдумками! Пока она не начала говорить о каких-то «чувствах», все было нормально! Накрутил себя, и вот во что это вылилось!» – мысленно ругался Герман, переодеваясь в сухую одежду. Вик, как обычно, ждал, пока все выйдут из раздевалки, все еще смущаясь своих шрамов. Он сидел в телефоне и периодически бросал задумчивые взгляды в сторону Геры, для которого они вдруг стали обжигающими. Тому хотелось от них прикрыться, куда-нибудь спрятаться, убежать. Свое тело Герману начало казаться каким-то неправильным, некрасивым, слишком тощим. Раньше во внешности его мог беспокоить только кривой нос, и то без фанатизма, а теперь он везде в себе видел изъяны: то рот слишком широкий, то челюсть узкая, лицо излишне длинное. Не то чтобы Гера думал, что у Вика были какие-то предпочтения в парнях, но... хотя, если вспомнить, тот иногда делал ему комплименты. Говорил, улыбка красивая, с ямочками. Глаза цветные. Герману всегда казалась странной эта особенность друга. Вроде среди парней это как-то не принято – внешность оценивать. А что, если?.. Гера обернулся и изучающе вперился взглядом в ничего не подозревающего Вика. Ну нет, у него когда-то была девушка. И к Еве он совсем недавно клинья пытался подбить. Не может быть, чтобы он хоть на толику разделял то чувство, что зарождалось в Германе. С одной стороны, это печалило, с другой – так будет проще его погасить, как это было со Степой. Правильно, не стоит подпитывать пламя. Совершенно точно, что от снова возникшей влюбленности нужно избавиться и как можно скорее. Иное дело, что Вик вряд ли в ближайшее время планировал улететь в далекую страну и пропасть из Гериного инфополя на годик-другой. Будет сложнее, особенно когда Германа с его новым объектом воздыхания не связывают запретные кровные узы. Вик поднял глаза от экрана и встретился взглядом с Герой, который тут же покраснел, как рак, и отвернулся обратно, неуклюже натягивая свитер. — Слушай, прости, если я тебя как-то задел. Я не считаю тебя ребенком или неспособным на элементарные вещи. Просто ты мне мою сестру напоминаешь. Такой же бедовый, – он улыбнулся. — И вы идентично взрываетесь по пустякам. Вот, наверное, и нянчусь по инерции. Герман вынырнул из ворота и ошарашенно мотнул головой в его сторону. — Подожди, ты сейчас серьезно? Ты, типа, все это время думал об этом пустяке? Даже я уже забыл. — Ну да, мне показалось, что ты реально разозлился. Зыркаешь еще так на меня постоянно... Мне же несложно извиниться, если надо. — Это я-то зыркаю? Себя видел? Я уж думал все, кранты. Прямо тут и испепелишь. — Да я же не злюсь. — Вот и я не злюсь! Вик прыснул, потерев переносицу. — Ну раз никто не злится, то наше стратегическое собрание в силе? Покажешь, что ты там для концерта нарыл? Герман вмиг воодушевился и радостно закивал. Обычно у него получалось избавиться от лишних мыслей, занимаясь делами, так что он ожидал, что и этот раз не будет исключением. Нужно было сосредоточиться только на задачах, и тогда все остальное уже не будет иметь значения. Пока Гера прибирал одежду в сумку, народ из раздевалки постепенно рассосался. Вик полез в шкафчик за сменкой, и Герману оставалось только сидеть и дожидаться его. Они лениво перекидывались будничными разговорами о домашке, планах на вечер и занятиях на завтра, иногда оживляясь шутками. Ровно до тех пор, пока Вик не стянул с себя футболку, после чего Герман замолк и стал с преувеличенным интересом разглядывать носки своих ботинок, борясь с желанием поразглядывать нечто куда более интересное. Однако он был слаб и, честно сказать, борец тоже был так себе. В конце концов, что он там еще не видел? Если свое тело Гера хаял на чем свет стоял, то тело Вика он готов был теперь идеализировать сверх меры. Шрамы ему больше не казались такими уж жуткими, скорее он считал их чем-то... мужественным? Брутальным? А знание того, что Герман – один из немногих людей, которым Вик доверился их показать, будоражило еще больше. Долговязость и болезненная бледность стали привлекательными, и Гера начал подозревать, что у него появился какой-то фетиш на больных и чудом живых. Тонкая кожа не старалась спрятать ручейки вен, особенно четко выпиравших на руках, и очень изящно обтягивала сухие мышцы. С таким ростом и телосложением ему наверняка было довольно сложно набирать мышечную массу, но Вик все равно был крепким на вид, благодаря достаточным физическим нагрузкам. Не слишком худой, не слишком накаченный. На Герин взгляд, идеальный. Вик накинул на себя фланелевую рубашку, в ус не дуя, что его прямо сейчас пожирают глазами, стащил с себя спортивные штаны и зашарил в шкафу в поиске джинс. Это вогнало Германа в еще большую краску, и он, наконец, отвернулся, почувствовав напряжение и на всякий случай натянув свитер пониже. Гера с досадой думал, как было бы хорошо, если бы от чувств можно было избавляться так же легко, как их приобретать. Вроде еще недавно он уверял Вика, что он «не такой», что его не стоит опасаться или стесняться. Наврал, получается. Самым наглым образом. И что будет, если Вик об этом узнает? Что бы тот не сказал Еве, это все было только в теории. А на практике проверять как-то не хотелось. Эта влюбленность Германа уже тяготила больше предыдущей. Для Степы он был сильным и надежным, и друг другу они были прочной эмоциональной опорой. Перед Виком же Гера чувствовал себя уязвимым. Слабым, зависимым, беззащитным. Герману казалось, что их отношения значат для него в разы больше, чем для Вика. Вик может найти еще сто таких же, как Гера, а вот у Геры вряд ли получится найти еще кого-то такого же, как Вик. Оттого это была не любовь-доверие, как раньше, а любовь-страх. Страх, что все может разрушиться от малейшего неосторожного слова или действия. Или вмешательства извне. Именно такое вмешательство произошло четырнадцатого февраля, больно сжав сердце Германа в тиски. Ежегодно на День Святого Валентина в школе устраивали обмен открытками. Как это обычно бывает, за неделю до праздника на входе вешали ящик из небольшой картонной коробки, куда каждый желающий анонимно или не очень мог бросить валентинку любому человеку в школе, в том числе учителям или, чем черт не шутит, даже вахтерше. В день «икс» в студсовете открытки распределяли по классам, после чего передавали их старостам, которые раздавали каждому получателю уже внутри своих классов. Эта участь ждала Германа как старосту и в наступившем году. Раньше он не придавал этому никакого значения и выполнял, как любую другую рутинную задачу, тем более что его класс особым вниманием от дарителей не хвастался. В этот раз же все было иначе, так как среди единичных счастливчиков было имя, которое он никак не ожидал встретить и с недавних пор и не хотел встречать. Герман ударом впечатал аляповатую картонную открытку в стол перед вздрогнувшим Виком, болтавшим до этого с Евой, и яростным взглядом окинул последнюю как одну из подозреваемых. — Не знал, что ты, оказывается, такой популярный. Вик опасливо притянул к себе ни в чем не повинную валентинку и мельком прочитал ее содержимое, косясь на друга, будто тот держал его под дулом пистолета. Герман знал, что на ней было написано только имя получателя и ничего больше. Это и злило. — Ну-ну, не завидуй. И на твоей улице однажды будет праздник, – съехидничала Ева и усадила Геру рядом с собой, успокаивающе поглаживая его по плечу. — Есть предположения, кто отправил? – обратилась она к Вику. Тот растерянно покачал головой, параллельно удерживая на лице одновременно и выражение польщенности, и выражение настороженности к реакции Германа. — Да как будто это так сильно важно. Это же так, несерьезно. В прошлой школе я тоже получал такие. Ну, наша староста всем дарила... – отмахнулся он и сунул открытку между страниц учебника, чтобы не раздражать ей Геру дальше. «Еще как важно. Новеньким без связей просто так ничего не дарят», – угрюмо думал тот, чувствуя нарастающую тревогу. И почему ему суждено переживать это чувство снова и снова?..