Сердце твое двулико, Сверху оно набито Мягкой травой, А снизу каменное-каменное дно. Агата Кристи — Черная луна
18 лет
Она месила тесто для ареп, чувствуя, как внутри все сводит от ярости и ненависти. Это все из-за чертового Пабло, будь он проклят! Задирает каждого, ввязывается в драку, а потом подходит к ней с ухмылочкой на потном лице, чтобы исцелиться волшебной арепой — и, мерзавец, обязательно попытается то ущипнуть, то поцеловать… Джульетта стиснула зубы еще сильнее, сжимая в пальцах липкое тесто. Тварь, мерзкая тварь, как же она его ненавидит… Но это здесь, у себя на кухне, она смелая — а на площади только молчит, задыхаясь от захлестнувшей злости, может, оттолкнет руку, если та полезет задрать подол… — Чтоб ты сдох, — с ненавистью шепнула Джульетта и вскрикнула, роняя миску. Тесто закисло, покрываясь плесенью, и по кухне пополз мерзкий запашок гнили. Как-то они не заметили, что крысы прогрызли мешок с картошкой и парочка клубней откатилась в темный угол — да там и осталась. Только когда на кухне уже стало не продохнуть от вони, Джульетта лично облазила подпол со свечой в руке, и нашла сгнившую картошку, которая растеклась под ее прикосновением. Это чувство: липкая вязкая масса под пальцами, еле слышный звук, с которым кожица лопнула, выпуская гнилую жижу — еще долго преследовало ее, не давая месить тесто. Стоило только смешать муку и воду, как к горлу подкатывала тошнота. Джульетта застывшим взглядом следила за расползающейся по миске плесени — бледно-розовой, липкой, мерзкой… — Летта? Ты чего… — ее брат замолчал, остановившись на пороге кухни. Джульетта обернулась к нему, стискивая пальцы на груди. — Джульетта? Что случилось? Бруно подошел к ней, встревожено глядя в глаза — на мгновение она даже испугалась, что он расскажет маме, но Джульетта тут же отбросила эти мысли. Бруно не расскажет. Бруно о многом молчит, он как мох на болоте, где под безобидной мягкой зеленью скрывается бездонный омут, в который камнями падают чужие секреты… — Пабло, — выдохнула она, разжимая сведенные судорогой пальцы. Взгляд брата стал тяжелее. — Опять лез к тебе? — она только кивнула, вновь злясь на себя за онемевший язык. Порой, она завидовала Пепе — вот уж кто за словом в карман не лезет, а где не хватает острых, как лезвия, словечек, там помогут молнии и град. Да и Бруно тоже не такой уж и слабак, как порой шепотом жалуется Альма — он долго молчит, долго терпит, а потом зеленый мох расходится, и наружу прорывается ледяная вода, которая захлестнет обидчика с головой, до рези в легких, до мути в глазах… — Хочешь, я с ним поговорю? Бруно наклонился, поднимая миску, которую уже почти и не видно было за плесенью, и отнес ее к раковине. Джульетта покачала головой, глядя на его худую спину, не скрытую безразмерной руаной, и, шагнув вперед, прислонилась к ней лбом. — Летта, — тихо окликнул ее Бруно, касаясь руки своей — мокрой от воды. Он один ее так звал, все прочие, если надо, то называли «Джули» или «Джулита». — Я могу с ним поговорить. Правда. — Знаю, — отстраняться от брата не хотелось. Между ними разница в несколько часов, она старшая, а он — младший, но сейчас Джульетте очень хотелось побыть слабой. С закрытыми глазами она слушала, как Бруно закрыл кран и поставил миску на столешницу. Развернулся, обнял ее, упираясь жестким, колючим подбородком в плечо: после скачка роста она оказалась выше. Толку-то, с этого роста… — Я в порядке, Брунито. Просто разозлилась. Ты… ты только маме не говори. Бруно покачал головой — плечо колола щетина, которую он отказывался сбривать, надеясь вырастить бороду. Смешной, маленький, худой брат, у которого внутри — стальной стержень, который не согнуть. А она — мягкая и квелая, словно мешок с травой. — Ты же знаешь, Летта. Не скажу. Он гладил ее по голове, успокаивая вывернувшиеся наизнанку нервы, пока ненависть и злость внутри не утихли. Джульетта постояла так еще немного, а затем выпрямилась и ласково коснулась губами его лба. Новое тесто замесилось без проблем — может, потому что успокоилась. Может, потому что Бруно сидел рядом на кухне, щурясь от солнечных лучей, бивших ему в глаза. Повеяло грозой, влетела ветром Пепа, и, как обычно, захлебываясь словами, начала тараторить обо всем, что за день слышала. Села на стул, сразу передвинувшись поближе к Бруно, обняла его за шею, да так дальше и продолжила говорить, хохоча ему на ухо, пока Бруно, извернувшись, не дернул за кончик косы. — А ну-ка брысь отсюда оба! — Джульетта прикрикнула на них, похлопывая кухонной лопаткой по ладони. — Еще арепы мне зальете! Пепа, с хохотом, спрыгнула со стула, утаскивая за собой Бруно, и Джульетта только головой покачала, улыбаясь. Опять эти двое загуляют до позднего вечера, если не до утра… Она взглянула на арепы, и улыбка поблекла. Завтра наверняка опять полезет Пабло… арепа у нее в руке покрылась плесенью, и она быстро выбросила ее в мусорное ведро. Пабло не полез. Он вообще теперь обходил ее десятой дорогой, залечивая раны самостоятельно — да так и умер через пару лет, напившись допьяна и упав с крыши.40 лет
Этот год был… ужасным. Словно она провалилась в яму, из которой не выбраться. У Мирабель, ее чудесной, прекрасной Мирабель, не было дара. В тот миг, когда сияющая золотом дверь рассыпалась, Джульетте стало трудно дышать. Хотелось броситься к дочери, закрыть от всех взглядом, под которыми она оказалась совсем одна — но Альма. Мать стояла между ними, а Джульетта так и не научилась с ней спорить. Будто мало этого — Бруно ушел в тот же вечер. Утром его стул пустовал, а на все расспросы мать сухо отвечала, что ее сын теперь мертв для них. Мирабель бродила неприкаянной — она любила своего tío Бруно, немногим меньше чем родного отца, и сейчас, оказавшись и без двери, и без tío — она и вовсе затихла, прячась в детской. Джульетте хотелось ее утешить, но город жаждал исцеления. Вечно голодный город, которому всегда мало ее стряпни, который бы и ее саму сожрал, не заметив того. А по нему теперь ползли слухи, тонкие, липкие, как плесневые споры: что не просто так Мирабель чудо обошло стороной. «С братом-то они всегда так близки, так близки были…» — шептала Мария, покачивая головой. «А вы заметили? Ушел ведь, сбежал, как будто чуял…» — в глазах Элены, когда она смотрела на Джульетты, читалось фальшивое сочувствие, но это не мешало яду течь сквозь розовые губы. «И на Агустина-то не очень и похожа» «И к проклятому Бруно все тянулась, как к отцу родному» «Грех» «Кровосмешение» «Прелюбодеи» И цвели, цвели шепотки, расползаясь по улицам: не от Агустина у Джульетты дочь, а от родного брата. И Агустин, ее добрый, неуклюжий, родной и любимый Агустин, однажды не выдержал, вступаясь за честь семьи. Его притащили в Каситу на телеге, стыдливо отводили глаза, пока Джульетта, крича до хрипа, пыталась если не накормить его, то хотя бы напоить соком учувы. — Кто? — хрипло спросила она, обводя людей тяжелым взглядом. — Кто это сделал?! — Он упал, — отозвался сеньор Ортего, потея больше обычного. Закивал Санчес, похлопывая себя по подтянутому животу. — Свалился прямо под телегу! — Мы и глазом моргнуть не успели! — поддакнул Хосе. Джульетта молча распустила завязки фартука, накрывая тканью лицо Агустина. — Я снова спрашиваю, кто это сделал? — повторила она, и вздрогнула — на плечо опустилась тяжелая ладонь. — Джульетта. Успокойся. Это был несчастный случай. — Альма пристально смотрела на нее, и под тяжелым взглядом все внутри будто заледенело. Горожане заподдакивали, кивая головами, мол, нелепая случайность, дурная удача, ну так и Агустин-то всегда был таким невезучим… — Иди в дом, дочь. Тебе пора готовить обед. — Si, mama. Джульетта ушла, и там, на кухне, в живом тепле, согнулась пополам, хрипло воя, словно дикий зверь, попавший в капкан. Нет, не дикий зверь она, — лишь мешок с травой, который любой с дороги отбросит… Вихрем налетела Пепа, обнимая, прижимая к себе, шепча что-то утешительное, ласковое, над головой у нее сверкали молнии, проливая дождь на пол, заливая нарезанные для обеда овощи — а Джульетте хотелось, чтобы рядом был ее брат. Чтобы снова, как в юности, спросил: «Хочешь, я с ними поговорю?» — она бы согласилась. О, как же ей хотелось согласиться… Мирабель и вовсе стала похожа на тень: одни только очки и видно, даже пышные кудряшки обвисли, и Джульетта порой хотела разорваться — утешить дочерей, обогреть, поддержать, да только силы в ней, что в пересохшем колодце. Как утешить, если внутри воет ветер, как успокоить, если по ночам она все еще слышит родной голос во снах? Проще и не спать вовсе, чем просыпаться одной. Она сидела на кухне, залитой лунным светом. Нарезая панелу на квадратики — все равно нужно было чем-то занять руки, — она то и дело вскидывала взгляд к небу, видному из окна. Агустин часто называл ее своей луной, утверждая, что она так же прекрасна и живительна. Что-то пытался рассказать о каких-то древних легендах, о мифах, а она не слушала, все отмахивалась: потом, потом, погоди, нужно приготовить, нужно сварить, испечь… Боль внутри треснула, рассыпаясь, как скорлупа, выпуская наружу ненависть. Ненависть к тем, кто убил Агустина, кто распускал слухи, кто высасывал ее, словно пиявки, кто отнял ее счастье, ее свет… Кусочек панелы в ее пальцах раскрошился, и когда Джульетта поднесла пальцы к лицу, она почувствовала отчетливый запах гнили. Утром все было как обычно: горожане тянулись к ее прилавку, улыбались, брали исцеляющую еду… Хоакин бросил в рот кусочек панелы — и тут же закашлялся, схватившись за живот. — Больно! — выкрикнул он, падая на землю и корчась от рези внутри. Джульетта смотрела на него словно со стороны, заученно выполняя привычные действия: дать настойку от живота, вручить пандебоно… А в памяти все крутилась раскрошившаяся панела, пахнущая гнилью. Джульетта сама себе не поверила, услышав однажды в коридоре знакомые шаги. Прижалась к двери ухом, боясь даже вздохнуть, слушая, как ее брат идет по коридору, как спускается вниз… Не выдержав, она выскочила из своей комнаты, торопливо сбегая в кухню, и замерла, чувствуя, как падает сердце — Бруно не умер. Не ушел. Он стоял возле стола, держа в руке надкусанную кем-то арепу, испуганно глядя на нее. — Брунито… — Джульетта запнулась, не зная, что сказать. Бруно торопливо спрятал арепу под полой руаны и тихо пробормотал: — Только… не говори маме. И словно треснул ледок — Джульетта бросилась к нему, как раньше, обнимая и мимоходом отмечая, как он осунулся за эти месяцы. — Летта… — она почувствовала, как его руки немного неуверенно легли ей на спину, обнимая в ответ. — Мне так жаль, что Агустин… — Я знаю. Знаю, — Джульетта отстранилась. — Бруно… почему ты ушел? Зачем ты ушел? — Это неважно, — мягко сказал Бруно отходя от нее. — Так было нужно. — Для кого? — резко спросила Джульетта, и он удивленно обернулся к ней на секунду. — Для семьи, — зеленый мох надежно скрыл омут с чужими секретами, вот только впервые это вызвало раздражение, граничащее со злостью. Джульетта пожала плечами с деланной беззаботностью, подходя к столу. — Брунито, выброси арепу, — мягко сказала она, нарезая панелу. — Давай, посидим лучше, выпьем агуапанелу, или, если хочешь, я тебе сделаю твой любимый сантаференьо… Она бросила быстрый взгляд в его сторону и улыбнулась. Бруно охотно закивал, и Джульетта поставила перед ним чашку, исходящую паром. Она смотрела, как Бруно мелкими глоточками отпивает горячий шоколад, заедая его мягким сыром, и улыбалась, а внутри у нее поднималась в небо темная луна. На следующую ночь она снова сделала сантаференьо — еще до того как Бруно вошел на кухню. Лицо у него было странным, словно его мучила боль, но тени пропали, стоило ему схватить чашку. — Летта… что ты делаешь? — спросил он, когда чашка опустела. Джульетта вскинула на него удивленный взгляд. — Ничего. Просто хочу тебе помочь. Ты так исхудал, Брунито… и выглядишь очень плохо, — она пригладила его волосы, и Бруно настороженно притих, глядя на нее исподлобья. На третью ночь она подсела ближе и обняв его, как в детстве, тихо спросила: — Ты знаешь, кто это сделал с Агустином? — Нет! — слишком быстрый ответ. Слишком громкий. Зеленый мох расходился под лунным светом, обнажая темную воду. Джульетта коснулась губами его виска, чувствуя, как бьется жилка. — Но ты сможешь это узнать? — Нет, — на этот раз ответ прозвучал гораздо тверже. Бруно отодвинулся от нее. — Я не буду использовать свой дар. Мама узнает, что я здесь, а это… нельзя. Ни в коем случае нельзя. Джульетта помолчала, подливая еще одну порцию сантаференьо в его чашку. Снова поцеловала его в висок и поднялась с места. Фрукты, которые она нарезала для лимонада, расползались гнилью у нее в пальцах, и она раздраженно швыряла их в мусорное ведро. На пятую ночь она не спустилась на кухню — сидела у себя в комнате, выжидая. И очень скоро услышала тихий стук в дверь. — Что ты со мной сделала? — Бруно стоял на пороге. Его лихорадило, и она видела капельки пота, выступившие на лбу. Джульетта ласково улыбнулась и поманила за собой — там, возле опустевшей, наполовину умершей кровати, стояла дымящаяся чашка. Через неделю, Джульетта не приготовила сантаференьо. Бруно сидел в ее комнате, дрожа как в лихорадке, глядя на нее с обидой и болью, и ей бы его пожалеть, как раньше… но жалости не было. Его стальной стержень нельзя было согнуть, но можно было сломать, а под мягкой травой у нее самой оказалось каменное дно. — Я так волнуюсь за Мирабель, — рассеянно сказала она, расправляя платье на коленях. Бруно вскинул на нее измученный взгляд — теперь она видела все тайны, упавшие на дно этого омута, и знала, что сможет их достать. — Сначала ты, потом Агустин… еще и слухи эти. Я боюсь, что она не выдержит. Бруно передернуло. — Джульетта… не говори так, — выдавил он, сжимая дрожащие руки под руаной. — Она справится. Ты справишься… — Они убили Агустина, — Джульетта, словно не слыша его, продолжила говорить. — Кто знает, что они могут сделать с моей дочерью. Они шепчутся, что она — и твоя дочь тоже. В глазах Бруно плеснула старая боль — кому, как не Джульетте было знать, что в глубине души ее брат и впрямь мечтал о семье, и в Мирабель видел не столько племянницу, сколько свое дитя? Она тяжело вздохнула, расплетая тугой узел на затылке, и позволяя волосам упасть на плечи. В детстве ей нравилось ходить с распущенными волосами, пока Альма не бросила однажды, что она выглядит как ведьма. — Что могут сделать с ребенком, которого считают плодом греха? — задумчиво спросила Джульетта в пустоту. Гребень скользил по волосам, в которых после смерти Агустина появилась седина. Бруно скорчился, прижимая ладони к лицу, дыша через боль. — Я никогда не думал, что ты можешь быть… такой. — Никто не думал, — Джульетта отложила гребень и развернулась к нему. — Тебе станет легче… дня через три. Возможно. Я еще не до конца знаю, как это работает. Иди, Брунито. Я хочу спать. Когда за ним закрылась дверь, Джульетта легла на кровать, привычно поджимая колени к груди, и ее волосы — перец с солью — расползлись по подушке, словно змеиное кубло. Бруно пришел через неделю — еще больше исхудавший, с синяками под воспаленными глазами. Джульетта отстраненно отмечала суетливые, дерганные жесты, которых раньше не было. — Сделать тебе сантаференьо? — спросила она с ласковой улыбкой, но Бруно отрывисто мотнул головой. — Ты изменилась, Джульетта, — он передернулся, дробно отстукивая кулаком по дереву. Она только вздохнула, встряхивая головой — свободные волосы рассыпались по плечам и лезли в глаза… Но ей это нравилось. — Меня изменили. — Нет. В тебе всегда это было, — Бруно поднял на нее взгляд, и она вздрогнула: этот омут стал только глубже, хотя она рассчитывала, что он обмелеет. — Я молчал. Видел… но молчал. Может, зря… — Так не молчи! — она порывисто подскочила к нему, схватила за подрагивающие руки. — Ответь мне, кто это сделал — и все снова будет хорошо. Бруно улыбнулся, и на миг ее словно ледяной водой окатило: — Уже не будет. У тебя сердце из мягкой травы, сестра… по нему сколько ни стучи — не ответит. Идем. Он поднялся на ноги, держа ее руку. Они вышли из Каситы, которая тихо открыла им дверь — ни скрипа, ни шороха, уходя дальше, за дом. Луна, болезненно желтая, висела в небе, словно глаз какого-то неведомого чудовища — и Джульетта подумала, что Агустин бы обязательно рассказал какую-нибудь историю… — Жди, — он подтолкнул ее в спину, и Джульетта вышла на поляну, залитую нездоровым светом. Краешек луны налился красным, а Бруно обходил ее по кругу, рассыпая песок с солью. Заступил внутрь, не глядя в глаза зажег травы, от которых потянуло сладковато-горьким дымком. Луна, красная, налитая кровью, набухла в небе, когда Джульетта взяла в руки пластину, тонкую — будто из папиросной бумаги. Лица на ней было почти неразличимы, но Джульетта все-таки их узнала. — Спасибо, Брунито, — она наклонилась к нему, но Бруно отвернулся. — Иди. Делай то, что хочешь. Только, — он неожиданно схватил ее за руку, и Джульетта выронила пластинку, которая тут же с хрустом разбилась. Не страшно, лица она помнит… — Защищай Мирабель. Не давай нашей матери ее обижать. — Но я… — Я знаю, о чем говорю, — Бруно держал ее крепко, почти до боли, и зеленый мох разошелся, открывая не омут даже — бездонный провал, голодную бездну. — Раз ты можешь быть… такой, то и дочь свою защитить сумеешь. Джульетта вывернулась из его хватки, растирая запястье, и, не говоря ни слова, вернулась в дом. Луна постепенно светлела, пока Джульетта возилась на кухне. Распущенные волосы лежали на плечах, лезли в муку, но впервые она их не подбирала, позволяя своей ненависти течь сквозь ее тело. Просеяла муку, шепча проклятия, и глядя, как среди белого то там, то тут проклевываются черные точки. Всем в городе нравились сладости, которые делала Джульетта, но этот пирог они запомнят надолго. Молоко подернулось зеленой пленкой, пока она его разогревала, и Джульетта улыбнулась, пропитывая бисквит для tres leches. Ненависть стекала по ее пальцам с каждой каплей молока, и она тихо напевала себе под нос, улыбаясь, словно ведьма. Утром, собрав волосы в тугой узел, Джульетта вышла на площадь. Приветливо улыбаясь всем и каждому, она замахала рукой, увидев Санчеса. — Не откажетесь от кусочка tres leches? — Ох, боюсь, повредит фигуре, — он похлопал себя по животу. Джульетта мило улыбнулась. — Вашей фигуре, сеньор Санчес, может позавидовать греческая статуя. А вреда от кусочка моего десерта не будет. Поупиравшись еще немного, Санчес все-таки согласился, и глядя, как он откусывает пирог, Джульетта улыбнулась. Краем глаза она заметила сеньора Ортего, и махнула рукой, подзывая его ближе. Десерта хватит на всех, кто убил Агустина… и проживут они долго. Очень долго, но только будут ли они рады такой жизни? Остатки пирога покрылись плесенью, и Джульетта небрежно швырнула их в мусорную кучу. Вытирая руки о фартук, она вернулась домой, еще от двери услышав строгий голос Альмы: — Мирабель, я в последний раз повторяю, не смей… — Мама, — Джульетта улыбалась широко и ясно, и Альма осеклась, с подозрением глядя на дочь. — Не трогай Мирабель. Никогда больше. Под пышной зеленой травой в ее душе спала черная луна.