Грани

      В храме три стены — не четыре. На одной висит свиток, на других двух держится крыша. Четвёртой нет — ибо храм открыт для всякого, кто сюда вхож.       Открыта и она. Во всех смыслах. Слишком приветливая. Слишком падкая.       Считать её… «храмом» довольно скользкая дорожка. Судя по обстоятельствам её жизни, храм этот скорее лжи и разврата — смириться с этим непросто, но что поделать? С другой стороны, в том, чтобы поклоняться всякому злу, есть и своя прелесть: твои мотивы очевидны и просты. Когда ты сам зло, служащее добру, понять, на чьей ты стороне, довольно сложно. Сяо не нравится балансировать на грани между тем и другим, но жизнь не дала ему выбора, так и оставив навечно в состоянии, переменчивостью напоминая вновь замерзающую талую весеннюю воду. Воду, раз за разом мутнеющую всё сильней.       Его зло, определённо, стремится к её злу — её лёгкость, вкрадчивость и доступность вместе рождают потрясающую игру нервов: Люмин сама порой как будто предлагает себя ему. Не в первый раз и не в последний — Сяо прикидывает, в какой же, наконец, согласится хоть что-нибудь взять. Неразумное решение заявиться сюда, в его почти что личную обитель, и думать, что это ничем не грозит.       Когда её тихие шаги пробираются через чащу, он спрыгивает с крыши и делает вид, что крайне занят. Она этому почему-то особенно рада — загорается взглядом, торопится, спешит по тропе вверх. — Что тебе, путешественница? — Я сегодня не просто путешественница, — смущённо улыбается, снизу вверх глядя, безобразно наивно. — Послушница. Прошу любить и жаловать.       Он бросает на неё злобный взгляд из-за плеча, игнорируя не самые однозначные слова. — Сюда не ходят паломники, и помогать тут нечем. — Как же нечем? — она явно настаивает, до конца уверенная, что пригодится ему в хозяйстве. — Можешь внизу куриц загнать, если хочешь, — усмехается, уходя в сторону от подворья, — на большее не сгодишься. — Ага! — Люмин хмыкает, невозмутимая как будто обидным упрëком, — значит, всё же есть, чем помочь?       Он злится, понимая, что не может врать; злится, когда она продолжает следовать за ним через двор, к храму, не отстаёт и не забегает слишком сильно вперëд. Её тень стелется ему под ноги, и он нарочно старается на неё не наступать. — Тебе лучше уйти.       Он произносит это так твёрдо, что, морщась, сразу выдаёт, как не хочет, чтоб она ушла. Разумеется, Люмин это поймёт, думается ему. Она уже поняла — оббежала по кругу, встала спереди, заглядывает в лицо. Вроде лукавая — а на самом деле хитрая. Вздыхает, опять открывает рот. Язык как помело: трещит что-то про других адептов, какую-то помощь, пожертвования, упоминает Рекса Ляписа и с полдюжины его званий, и он догадывается, зачем она здесь. — Замолчи. Иди за мной.       Люмин сияет победой. Он предвкушает, как совсем скоро улыбка с её лица исчезнет.

***

— Это даже не испытания, а ты уже выдохлась.       Он ждёт, пока она отдышится — стоит на замшелых ступенях, вминая каблуки в рыхлую траву. Лицо чуть красное, на щеках пятна, грудь вздрагивает в вырезе платья — заметила взгляд, отвернулась, смутилась. Он гибкий, проворный, как ящерица — ни разница высот, ни крутизна ступеней нипочëм, а Люмин скользит туфлями по квадратным камням, то и дело съезжающим из-под ног: влажным, подвижным.       «Такая слабая, — пристально смотрит на мокрую между лопаток спину. — По звёздам же ты прыгаешь… По ступеням почему не можешь?» — Я даже не знаю, куда ты ведëшь, — жалуется, закусив губу. Он раздражается, и она прикусывает её ещё больше.       Сяо молчит, пропускает вперёд на крутой дороге — отстранённо, но с мрачным удовлетворением, беззастенчиво пялится на сгиб еë коленей сзади, на виляющее под юбкой движение бедра, замечает, как, чуть скрестив, она ставит ноги — так, что вот-вот свалится. Нарочно? У него нет времени на игры. Лучше не испытывать терпение. — Если свалишься, я тебя, конечно, поймаю, но заранее подумай, чем будешь благодарить.       Её лицо вспыхивает от его нахального тона. Рука тянется подтянуть съезжающий чулок. — Поднимайся живее. Мы должны начать вовремя.       Люмин торопится, одышка снова цветит ей грудь и лицо. Даже не спрашивает, что и зачем. Соглашается на всё. Заманчиво, чересчур — они и так уходят в густые джунгли туда, где совсем одни, но место, куда он её ведёт, особенное. — Зачем так высоко? — ей, кажется, дурно слегка от водяной пыли водопадов снизу. Поднимаясь вверх, влага остаётся тяжёлой взвесью, душит её уставшие лëгкие. Сяо выглядит безучастным или и впрямь безучастный, даже когда начинает волочить за собой, как собачонку. — Внизу слишком пахнет смертными.       Она смотрит на него внимательно, но ничего не говорит. Он отстранённо думает, что ведёт человека туда, где ещё никто не был — чтоб всё насквозь пропахло им. Ею. Люмин догадывается, что это что-то личное, умолкает — даже дыхание глушит, чтоб не раздражать.       Ему нравится — он только сейчас осознает, что привлекает Люмин сам. Неясно, чем, но это радует — она шагает ему след в след, трëт искусанные комарами плечи, тяготится его напускным безразличием, взбирается по этой богами забытой тропе туда, куда он скажет, только ради времени с ним. А ведь ей ещё вытерпеть и ритуал, и то, что будет после.       Сяо внезапно понимает, что спит — абсолютно странное ощущение внутри сна достигает его, сам факт осознания — сразу пошаливают нервы, хоть и крепко держатся под контролем, но вкус во рту уже напоминает помои. Он ещё не видел этого сна — даже не может предположить, что в нём ужасного. Куда он завернëт, чем в итоге кончится, как очернит его и как исказит Люмин…       Он останавливается вдруг, погружённый в раздумья. Люмин врезается в спину, спотыкается, прячет от него растерянное лицо. — Послушай… Уходи отсюда. — Что? Почему? — Спускайся вниз, — негромко говорит он, — можешь на планере. Я прослежу отсюда.       Люмин глядит в его посеревшие белки глаз, и тонущий, блуждающий где-то разум опять говорит ему — поздно бежать. — Я пришла помочь, — осторожно говорит, — и не уйду. — Зря, — вновь равнодушно отвечает он и делает шаг вверх.       Она жмёт плечом и шагает следом. Почему-то мгновенно сгущаются сумерки, хотя ещё недавно пели чёрные, щуплые петухи возле храма. Тени от бамбука тянутся по лицам и телам — ритуал начать уже не успели, придётся ждать до утра. Придётся сразу приступить к делу.       Заросли кончаются, остаются позади, камни ступеней теряются в нехоженной траве.       Сяо пропускает ее вперёд. Два шага, и она останавливается, удивлённая. Укромный, почти поднебесный угол леса и камня прячет в сени маленькое крытое святилище. Ветер свободно гуляет среди его решётчатых стен — две держат крышу, на третьей висит свиток, — задевает колокольчик, затëртый временем, и тот тонко звенит, отдавая ветру звук. Вокруг неухоженно, дико — Люмин и правда понимает, что человек здесь в первый раз, мнётся, не решается идти.       Сяо касается сзади грудью, сипло выдыхает в шею под левым ухом: — Иди.       Она вздрагивает, и толкающая под лопатки рука не принимает возражений.       Приблизившись, читает свиток — надписи ничего не говорят, больше похожи на разрозненные, смыслом не объединëнные слова, но рисунок очевидный — птица без выраженной формы. То ли чернила поплыли от времени, то ли в этом и был замысел художника, но половина краски с неё акварельным росчерком стекла вниз и застыла на бумаге водянистой кляксой. — Это… — Это одно из пяти, — обрывает он её. — Моë.       Люмин поворачивается, стекленеющим взглядом ища в равнодушном лице эмоцию. — Что ты хотел сделать?       Он отворачивается, усмехнувшись: — Ничего особенного. Помолиться.       Она кивает, сглатывая — нервничает. Что-то подозревает, но пока не так уж сильно. Чтоб усыпить еë бдительность, у него много способов. — Нужно подношение… Я могу тебе кое-что дать, но не могу же я молиться сам себе. — Ты хочешь… — она краснеет, смущённо одëргивает юбку, как будто уже разгадала его план, — чтоб я помолилась за тебя? — Ты видишь здесь кого-то ещё?       Она кивает, растерянная его морозным тоном. Он просовывает в ладонь сушёные цветки и два бирюзовых камешка. Она вдруг улыбается, добавляет к ним свои, но его лицо так и остаётся напряжëнно-злым. — Сначала разуйся.       Люмин косит глаза на него: — Но ты в обуви. — Мне не нужно.       Послушно стаскивает туфли — мельком думает, что пора бы поменять на них набойки. — Полностью.       Сглатывает, тянется к чулкам под жадным взглядом. Ей хватает смутного понимания, что что-то уже идёт неправильно, но она всё равно подчиняется власти сна. Сяо усмехается ей в затылок, забирая из вспотевшей холодной ладони чулок, откидывает его в траву, сам стаскивает с неё второй. — Теперь умойся.       Вода рядом в лохани дождевая, приятная, но почему-то от неё не свежестью отдаёт, а каким-то тяжелым душным мороком.       Руки опускаются в неё, плещут на лицо, пока Сяо хлопочет над своим кадилом. Пахнет теперь ещё душнее — он замечает, что Люмин нехорошо, сгоняет ладонью от неё дым, тянется умыть её сам. Она удивлена таким вниманием и как-то запоздало замечает, что почему-то лежит на нëм, что в спину вминается холодными гранями нож, что он уже давно стянул платье на живот, и что когтистые пальцы накрыли грудь. Что-то происходит с ней, что-то тëмное — ноги подрагивают, сбивают лохань, становится мокро и ещё дурнее. Сяо тянет её с земли на сухой пол, стаскивает с ног платье, оставляет Люмин совсем раздетой.       Её мелко бьёт от интенсивности его присутствия — святилище только усиливает дрожь. Лунные блики льют через резные стены, аккуратно чертят узоры по бледному телу — она интуитивно, подсознательно понимает, что участвует в каком-то странном ритуале — чужие пальцы не насильны и грубы. Он не ласкает её, не жмёт и не давит: он как-то особенно трогает, что-то цветное мажет кругами и полосами по телу.       С каким-то морозным, цепенеющим в сознании ужасом Люмин замечает, что он разметил тело на части, что когти у него не только щекотливы, но и остры, что нож он снял… К счастью, выкинул. — Ты же не думаешь, что я оскверню собственное святилище?       Голос даже не похож на Сяо — слишком мягкий и ласковый, без оттенка надменного превосходства. Сяо и сам думает, что на себя не похож — опрокидывая загасшие от ветра свечи, сдирая рукой притопленный к полу воск, он мнёт Люмин к стене, к свитку. Теперь резной контур стен касается двух тел. Он думает, что заслоняет спиной свет: становится четвёртой стеной, так нужной и ей, и ему.       «Неверная, — рычит его сознание, — Как можешь ты делить себя на всех? Ты не моя, но вид нацепишь с кем-то, что моя. Посмотришь, оценишь, завладеешь кем угодно — рассудком же сию минуту метнëшься ко мне. Я слышу, как ты имя моё шепчешь иногда, совсем не желая звать, но знаешь, что приду. Приду, увижу, как ты, демон, играешь что падшим богом, что жалким человеком, останусь ждать. Дождусь, Люмин, поверь. Их век недолог, мой длиннее… И если не сойду с ума, то выпью крови, выпотрошу каждого, кому ты обещалась, но думала обо мне.»       Вслух он скажет немногое. — Не бойся. Тебе ничего не грозит. В отличие от тебя я не лгу.