Грани

      Разумеется, не осквернит — не ею. Какая б порочная ни была, как бы ни душила, ни отнимала что вдох, что выдох, она здесь самый яркий свет. Огонь, влекущий мотыльков. Спекающий им крылья.       Он рад, что может подумать о свете — среди глубин сна он просвечивает контуры реальных вещей, обличает излишний сюрреализм. Когда сну перестаёшь верить, проснуться становится легко. Сяо не хочет смотреть, что дальше — не потому что нельзя, а потому что просто не хочет — ему холодно от своих слов, и это перекрывает жар от своих действий. Он неуклюже обнимает её нагое изрисованное подкрашенной глиной тело в несмелой попытке смягчить свою грубость, жмёт лицом к себе в шею: — Разбуди меня.       Сложно поверить, но срабатывает. Сяо открывает глаза — пока ничего не видит, но слышит своё замедленное сердце, размеренно и глубоко дышит. Слышит, как в кустах стрекочут птицы, качается сверху разбитый колокольчик. — Как ты? — к щеке прикасается ладонь. Должно быть, Люмин всё это время сидела рядом. — Не очень, — признаётся он, — я опять спал, да? — Да. Переутомился? — Возможно, — он щурится, чувствуя себя разбитым.       Если б кто-то сейчас нуждался в нём, если б кто-то позвал, если б хоть один тëмный дух пробудил в нём долг, он бы встал, не колеблясь. Копьё б разило так же, без промаха и промедления; мысли б не роились в голове — он снова был бы лишь бессмертным воином из гнева и покаяния, но никто не зовёт, и он остаётся собой — наедине с собой, даром что Люмин здесь, рядом. — Может, ещё полежишь? Выглядишь совсем плохо, — она влечёт его к себе на колени, и он, не сдерживаясь, обнимает её, жмётся лицом в живот. — Ты во сне говорил.       Он содрогается, боясь, что душный морок сна отпугнёт её, что вслух говорил то же, о чëм думал. — Что я сказал? — Попросил разбудить, — пожимает она плечом, скользит пальцем по подбородку, и он прощает себе то, как стыдливо льнëт к еë дивной ласковой руке: убеждает себя, что это только помощь после тяжёлого сна. Он обещал, что примет её помощь, если будет в ней нуждаться. — И всё? — Всё, — отвечает она.       Он тут же мечется тронуть ауру, но её песчаный утëс как всегда спокоен и тих. Она не лжёт, и он обнимает её ещё мягче, еле слышно всхлипывает, прячет лицо в ткани — можно перепутать со вдохом, но Люмин сразу понимает — всхлип. — Прости… за это. — За что? — За то, что мне снится.       Она хмурится — сейчас ей недостаёт воображения на детали, но переполняют понимание и сочувствие. — Всё в порядке. Ты же предупреждал, что место… особенное. Да и про кошмары я знаю… — Не знаешь, — перебивает он её, — точно нет.       Люмин вздыхает, чуть раздражаясь тем, как он противится, не даёт успокоить тревогу: — Взгляни на меня.       Сяо жмётся ей в живот, мешая повернуть лицо, но она скидывает чёлку со лба, заглядывает в его мутный жёлтый глаз. Смущённый, он перестаёт сопротивляться, позволяет себя развернуть, и она делает то, что делать нельзя. Как и всегда, впрочем.       Осторожно её губы накрывают третий глаз, нежно целуют лоб, пальцы гладят плечо без брони, другой руки — скользят под рукав. Страх отступает, волна его стихает, отлынивает лениво от берега разума. Сознание сразу перестраивает остатки сна в реальность — нет ни свеч, ни свитка. Колокольчик давно оборван — вместо него качается только обрывок верёвки, который деловитые птицы пока не смогли вырвать и утащить к себе в гнездо. Стены покосились, но всё же на месте, зато пол прогнил и доски ввалились. В крыше дыра, в лохани земля и цветëт сорняк, трава повсюду — пробивается через ступени низким колоском.       Он давно всеми забыт, потому и привёл её сюда, только вот… Наяву она сразу поняла, что это за место и почему всё так, а не иначе, во сне же предстала наивной дурочкой, и это разошлось с его восприятием. — Люмин, — Сяо зовёт её, переставая бояться её слишком проницательных глаз, — не испугалась? Что вообще было? — Ну… Ты сел, — она задумалась, подбирая слова, — нож снял, перебирал как чëтки… Потом засвистел по-птичьи, — тут она улыбнулась насмешливо и тепло. — Не знала, что так вообще можно свистеть. Очень мило и похоже. — А потом? — А потом ничего особенного. Сидел, не шевелясь, я подошла — а ты спишь. Безмятежный, серьёзный. Как всегда.       Он нахмурился, отвернулся, но её мягкие пальцы не дали спрятаться. — То есть… Ни криков, ни метаний? — Да нет, обычный сон, только сидя. Потом позвал, и пришлось разбудить. — В следующий раз буди сразу, как засну. — Настолько всё страшно?       Он чувствует, что не хочет объяснять. — Настолько.       Люмин внезапно перестаёт быть слишком мягкой: — Ты не просто так спишь. Ты что-то ищешь в снах, только не признаëшься, что конкретно. — Это моё дело. — Пусть так. Но если я могу помочь, я помогу. — Просто… Буди. — И обесценить этим твою храбрость? Ты хоть знаешь вообще, каким видишься мне?       Его глаза расширяются, подрагивают в них блики — зрачки темны, отражается контуром светлый силуэт Люмин; что-то внутри словно поджигает рëбра. Он пытается привстать, чтоб оказаться к ней ближе, но она удерживает его плечи на коленях, наклоняется над ним сама, и его тëмная суть, будто напуганная приближением факела, разбегается от лица и груди, жмётся в кончики пальцев рук и ног. От дикой еë концентрации на руках прорывает перья, но под перчаткой не видно.       Люмин, должно быть, не заметила, иначе б испугалась, думается ему, но сама она только проглатывает ком, видя дрожь его пальцев, скрыв любое волнение. — Каким?       Она только вздыхает и долго молчит. — Бояться чувств так по-человечески, Сяо. Почему ты не разрешаешь себе их? Они помогут, облегчат гнёт, но только, если позволишь. Ты так упрямо сбегаешь от реальности и вместе с тем грудью, лицом к лицу встречаешь каждый кошмар как испытание, хотя в них ничего нет, кроме обрывков прошлого, искажённого настоящего и фальшивого будущего. Скажи, — она наклоняется над его лицом, желая вызвать в нём робкий трепет, — зачем ты раз за разом бессмысленно себя грызëшь?       Он молчит, впитывая её покровительство. Она наклоняется ещё ниже, допуская мысль, что если он скажет сейчас прямо, не увиливая, она поцелует его — хотя бы за честность, и будь что будет. Всё равно влечёт к нему — не важно, что иначе, чем к другим.       Сяо не лжёт, но и не отвечает — увы, для поцелуя недостаточно. — Молчишь? Ну раз так важно, то спи хотя бы в моей кровати, а не в месте, где всё кричит о том, каким ты был рождён и каким стал.       Она невозмутимо отстраняется, оставляя его залитым краской. Сяо вскакивает, отходит от неё на шаг, — уши красные от слишком смелых предложений. Ей хочется унять его смущение, и, изумлённый, он поворачивается на скрип камня о дерево. Люмин царапает на отсыревшей третьей стене контур птицы, потом криво, неумело начинает царапать первые чёрточки его имени — настоящего. Здесь он отнимает у неё камень. — Достаточно. Этого хватит. — Не хватит, — она обрывает от корсажа платья белую ленту, подходит к сухому кусту снаружи, обвязывает его ветвь, — ты не будешь забыт.       Лента слишком светлая для его тьмы. Подумав, что она быстро истрепется и наберётся грязи, он решает, что это слишком символично для них двоих.