***
Как давно это началось? Сложно ответить однозначно, но раньше Сяо понимал, когда ткань сна начинала уродливо мяться. Предупреждений тоже оставлял достаточно — но Люмин во снах всегда была другая. Как будто глупая, несмышлëнная. То, что всегда понимала без труда, особенно взглядом, жестом, сейчас для неë невероятно сложно. Его намёки так тривиальны и грубы, что всё, чем они кончаются — власть и хлопанье ресниц. Когда он доходит разумом, наконец, до черты, где появляется возможность понять, что с ним происходит, он теряет свой навык повелевать сном. Он видит, как злое «я» лазейку оставляет каждый раз, глумится как будто над её одурманенной волей, нарочно подводит к оврагу и смотрит: оступится или не упадёт. Но падает всякий раз, и всякий раз он будто сожалеет о содеянном, но не то чтобы слишком. По правде, он боится дня, когда Люмин покинет его сны — когда расправит плечи, когда пощёчина обожжëт болью, когда скинет с себя и его давящий вес, и порхающий язык — посмотрит взглядом, разбивающим камни, и он сразу станет послушен, жалок и слаб — и из кромешного ада на краткий миг окажется на небесах, чтоб и оттуда она его сбросила вниз, и была бы совершенно права и справедлива. Но в снах ему нет судьи, и каждый раз он волен поступать как хочет. Первым шагом становится замедление — тяжёлые мысли как будто становятся ещё обдуманнее, ещё тяжелее. Он больше не рвёт с неё одежду — наоборот, действует настолько неторопливо, что пробуждает в ней нетерпение, и она начинает раздеваться сама. Подмечает странные детали — в цветках по шесть лепестков вместо пяти, а под левой грудью исчезает верхняя родинка из трёх. Вторым шагом — понимание, что это всё не добровольно. Да, Люмин выглядит наивной, естественной, но каждый раз как будто не она, а только образ её — в чем-то похожий, в чем-то нет, но всегда ненастоящий — выдают, опять же, детали: то пером не той рукой пишет, то не с той стороны в волосах цветок. Вроде и мелочи, но сразу не то — фальшивка. Может потому он и жесток, что снова тешится неоправданной надеждой. Что-то меняется, когда в жизни она прощает ему насилие: прощает и ревность, и град острых фраз, и даже чёрную руку зла прощает — лишь в шаге от пропасти тащит назад, и свет её снова слепит и даже как-то страшен и дик — пугает его, пронизывает насквозь. Совсем скоро Люмин прощает ему и первый кошмар наяву — когда граница сна тает, вслух он просит теперь не только разбудить. Сгорая от стыда, он понимает, что посвятил её в свои жестокие, мятежные грёзы — и даже если она говорит, что всё хорошо, он уверен, что прячет она на бедре синяки и следы когтей. Ложь её теперь не жалкая и не подрывает гордость — ложь теперь спутница их любого разговора по душам. Что самое жестокое, это ложь во благо. Сяо боится лечь с ней спать, но всё же идёт на этот риск, потому что стоит её руке обхватить во сне плечо, как тьма под ним заклокочет и побежит прочь — эта закономерность так важна, что следующим сном он просит еë не выпускать щëк — и прислоняется она не ладонью, а своей щекой; и первый раз во сне он сразу понимает — «сон». Люмин стоит печальная и говорит ему: — Полюби меня. А он ей отвечает: — Уже люблю. — Тогда зачем слоняешься за мной, как тень? Молчит, сгораемый стыдом — не может признаться, что ждёт, когда же оживёт она во сне. Случись это, и он сможет упиваться только грëзами и больше никогда не потревожит наяву. Она останется с ним памятным образом, отпечатком сна, и позволить он себе сможет всё, зная, что не осквернит, не навредит, не испортит. Но пока что платье на ней не белое, а чуть желтее, и это сразу выдаёт фальшивый в скором времени кошмар. — Люмин, — зовёт впервые по имени, не боясь разрушить ткани сна, — что я ищу? Она вздыхает, и касание её груди к его груди так легко, но вслед за тем крепко и прочно — объятия, которых, кажется, заждалась сама вечность. — Знаков ты ищешь. Чем тебе не знак? Он рад бы принять такой ответ, но платье на ней должно быть белее. Пока сном правит фальшь, зло сильнее всякого добра. — Люмин, послушайся хоть раз, — отстранившись, Сяо смотрит в её спокойное лицо с тревогой и в голосе, и в мысли, — Беги отсюда. Беги от меня. Она качает головой и даже не спрашивает, почему. Тогда он смотрит жалостливо — страдание танцует на лице даже не призрачной, а реальной тенью, но она непреклонно стоит, обнимает, и локти тотчас покрываются пером.Белая струна
17 октября 2022 г. в 09:05
— Прекрати так смотреть. Я совершенно серьёзно — ложись и спи.
Только что она напоила чаем, а теперь поит вот этим вот… предложением. И говорит в ней не столько искреннее желание помочь, сколько любопытство — во всяком случае, так думается ему. Сяо кажется невероятно странным такое доверие и её к нему, и его к ней. Да и в целом такой интерес к существу обычно не спящему — только блуждающему среди духовных нитей — выглядит чуждым, непривычным. С другой стороны, в её слове всегда есть поддержка — искренняя, милосердие — несомненно, божественное, и, конечно, немного лести — не распознать, насколько лживо, настолько же и приятно. Ему льстит, как свободно Люмин позволяет вторгаться в свой маленький мир личного одиночества.
Он начинает замечать его — среди всех её улыбок искренних всё меньше, а среди жеманных покачиваний плеч и подавно. Близость других не приносит ей радости, и, всякий раз вторгаясь в край её души, он смотрит только на то, как прибавляется песка и убавляется легкомыслия с её лица. Его тревожит, как Люмин меняется в лице, стоит ему взглянуть на неё с обрыва. Она больше не хлопает глазами-солнцами, только смотрит как-то вынужденно-грустно. Волнение в ней удивительно стойкое, но смирное — недвижно-размеренное. Как будто давным-давно вынашивает какую-то тягостную мысль: вращается вокруг неё много-много раз. Как же ему это знакомо. Как же, в свой черёд, незнакома эта странная тревога обожания женщины. Поклонения ей.
Что-то в тревоге есть такое, что мысль оставляет исключительно мрачной. Он даже знает, чем тяготится — в первую очередь тем, как не может это обожание выразить. Одной службы мало, а большего он и не умеет. И не научится, кажется, уже никогда. Вероятно, его ждёт глубочайшее разочарование, что чувства — примитивные, человеческие, невозможно познать, не испытав. У него есть, у кого спросить — когда-то его господин был счастлив в любви. Но Архонты — не Якши, они из простой материи жизни, не из простейшей.
Сяо морщится, вспоминая, как медленно вырос в нём рассудок, как дикое сознание однажды покорилось мысли, до этого ещё не осознающей её власть. Так и сейчас, его уже давно не дикий разум блуждающим шакалом приходит погреться у её костра и по закону джунглей, конечно же, боится искр от огня.
Прямо он никогда не спросит — так, намëком, украдкой, ненавязчивым вопросом-воспоминанием напомнит лорду про Гуй Чжун: он сразу предастся памяти, вместо чая нальëт вина, предложит и ему — но вкус, действительно, больше не с кем разделить: пыльная госпожа давно мертва, покрыта, по иронии, пылью — и земляной, и пылью памяти, и пылью каких-то старых его собственных замшелых надежд. Сяо даже не знает, на что надеялся, будучи что тогда, что сейчас всего лишь одним из вечных защитников гавани. Но время прошло, и вечность осталась только у него одного.
Слова о ней похожи на мысли о Люмин, но на желания похожи, скорее, книги. Ему интересна, конечно, любовь — он чувствует, каким она отдаёт воздухом в грудь — свежим, развеивающим жестокие сны, но книги он нарочно ищет только самые мрачные — чтоб знать, к чему стремятся люди и что получают за свои стремления. Ответ очевиден. Страдания, да и только. Счастливая любовь в книгах походит на какое-то помешательство, несчастная же лишена смысла, ведь ему кажется, что любовь всегда добровольна, а добровольные страдания — неразумны и глупы. В сумке Люмин нет любовных романов — она только смеётся над ними, когда на библиотечной полке случайно хватается не за тот корешок. Она предпочитает философию, физику явлений и тел, астрономию и культуру — зачастую самые пыльные тома, убранные почти под потолок. Она как будто и так знает о любви больше всех на свете, и по самому несправедливому в жизни закону любить со всем многообразием оттенков каждого крошечно-волнующего чувства выпало ему. И, как на зло, у него ни единой дороги на уме нет, чтоб вывела к ней.
Лорду очевидно, он влюблён — и разницу поймёт на своей шкуре, что есть любовь, а что — влюблённость. В кого — тоже не секрет, и даже меньший не-секрет, чем первый, потому как сложно не очароваться этой малой солнечной крупинкой, полной красоты и мудрости, озаряющей созиданием и укромным ощущением дома — даже когда вокруг ни стены — каждого, кому улыбнётся. Дорога к её сердцу, должно быть, выложена книгами — ум её жив и подвижен, мысль гладкая, ровная, без единого изъяна. Что уж, он сам влюблён в неё — на старость лет это как будто наказание, но в общем и целом похоже на ровное, как свет свечи, покровительственное тепло. В случае же Сяо…
— Позволь дать совет — остерегайся женщин. Не всех — только тех, что перестают жеманством кормить, когда им что-то нужно. Бойся храбрых, но ещё больше бойся мудрых, потому как никто не сумеет владеть тобой лучше и крепче, чем мудрая женщина. Никакой контракт, никакая привычка и сила. Среди мудрых побойся справедливых, потому что рядом с такой женщиной остро взыграет до их милости жадность. Ты что угодно совершишь ради их одобрения — и падëшь, и воспрянешь, и бальзам на душу положит сдержанная заслуженная ласка. Среди справедливых же… Ты слушаешь?
Сяо закатывает глаза, пряча усмешку — чай порой бьëт лорду в голову похлеще самого крепкого вина, и он говорит как будто сам с собой. Но чести ради, его любовь была похожа на правду, и одно это заставляет слушать — слушать и запоминать.
— Побойся той, что пройдёт по душе, как раскат грома, — не молнией, что безудержно ярка и слепит, а движением мерной, спокойной природной силы, — силы, тем не менее, раскалывающей облака. Побойся настоящей; способной остаться собой и в правде, и в лжи. Побойся, в конце концов, красивой, но в красоте которой легко находятся изъяны, но главное… Беги от женщины, что презрит боль и зло, что напоминает сразу и жену, и дочь, и мать; от той, чья печаль не развеется с тобой, а лишь возрастёт; от той, что знает природу любой вещи и тебя самого, словно вещи; от той, что на простой вопрос даст сложный ответ, а на сложный ответит просто. Таких много, но будет среди них одна, что рассмеëтся в лицо страху и тем более смерти — смерть сама послужит такой усердно и терпеливо. Она завладеет тобой с первого мига, ей даже взгляда не нужно и жеста, чтоб внушить, как силён перед ней трепет. Захотев одарить, обернётся нежнейшим цветком; разочаруешь её — и познаешь ад. Увидь такую, и до конца останешься рабом — и никакой контракт того ни скрепит, ни разобьёт.
Сяо зевает, считая, что господину не стоит предаваться прошлому так сильно, но, принимая чай от Люмин, он смутно содрогается от мысли, что и впрямь печалит её собой, что боль и зло и всякое душевное терзание ей ненавистны, но и не чужды, что избавление от них приносит еë справедливая рука, что смерть ей служит хищной птицей, что забирается она к нему в постель, отринув всякий страх.
Как может подобное твориться с ним? Но это не важно, ибо в её кровати они не говорят на языке ни слов, ни тел — ими правит дорога сна, и её перепутье выводит к другим дорогам, а те — к третьим. Белая ниточка блестит серебром — Сяо задевает её подобно струне. Среди хаоса тёмных красок она не может затеряться, и из своих снов, бесцельно дрейфуя, он может беспрепятственно попасть в её. Граница становится слишком эфемерной. Они действительно спят: её объятие нежно, его — тревожно. Сны преображаются, насыщаются странными подробностями что его, что её жизни. Призрачный контур реального мира уходит. Он перестаёт понимать, где простой сон, а где кошмар.