Грани

      И отчего же ей не страшно? Почему взирает она с таким спокойствием на его уродство? Сяо вырывает для неё последний шанс уйти, отталкивает чуть, но даже огонь её глаз — живых впервые глаз! — бестревожен и как будто равнодушен. Перчатки разрывает, кожа не держит вырастающее стремительно перо — пальцы чернеют, и гниль от них по венам бежит к локтям, уже льётся изо рта. Его тошнит мучительно и тяжело — не потому что карма давит изнутри, а потому что снаружи так пристален и строг взгляд. Теперь ему самому хочется бежать — подальше, побыстрее, но тьма захватывает разум, горит неистовым всепожирающим огнём. Злобы не хватает, чтоб обратиться целиком — полукрылья волочатся из локтей, торчат в спине болезненно и остро — вымазанные серой смолой, прижатые к земле, — должно быть отвратительно, но ей совсем-совсем не страшно.       Раз так, он завладеет ею, хоть и, удивительно, сейчас того не хочет — впервые во сне он страшится себя самого. — Беги, — хрипит, давясь чёрной слизью, — как только можешь.       Клык рвёт её плечо, дёргает в болезненной хватке почти потерявшая всякую прежнюю форму кисть — коготь прокалывает кожу, погружается в розовую кровь — он больше не сдерживает насилие, но в разум вбивается ускользающее желание его обуздать. На этом граница снов проступает отчётливей и ясней — он спит, а значит, ещё может проснуться. — Буди, сейчас же!       Увы, в этот раз ничего не происходит.       На бедре у неё и впрямь царапины и пятна, только вот… он уже забыл, что они от него. Слепая, рыщущая ревность душит его, когда она пищит под ним, глотая со слезами капающую с него смолу. Ударом тела об пол Сяо выбивает из неё признание, и когда рычит на неё «от кого», она шепчет «от тебя» в ответ.       Конечно, лжёт — как будто когда-то говорила правду. Её утешение рассыпается в пыль — Люмин снова кажется врагом, снова взгляд над ней жесток и дик, а рука груба и властна. Она — цветок паслëна на севере, олеандра — на юге. Сяо думает, что и в волосах её цветок так же ядовит, как и прекрасен.       Ничего, он сделает её своей женой, и цветастое свадебное ханьфу скроет все отметины — его или не его, не важно, чьи. Она как следует послужит ему: повяжет еще тысячу своих белых лент, насыпет на пол цветов, в лохань нальет чистую воду, зажжёт и свечи, и благовония, подаст чай, отмоет от крови и раны, и копьё, обласкает и словом, и телом… Хотя… В Бездну ханьфу, пусть лучше служит нагая — как те воительницы из далёких легенд других миров, что эйнхериям подают рог за столом, — легенд, что сама рассказала ему. Есть что-то в Люмин от них — неуловимое, торжественное. На этом он усмехается, и платье рвётся с треском вдоль шва.       Отчаяние перекрывает даже гниль во рту — со стороны он смотрит, как совершает над ней зло.

***

      Люмин не будит умышленно — не видит сны, но догадывается о содержании, с жалостью роняет на его щëку слезинку — кажется, прервать мучения так просто, но они так и останутся мучениями, если во снах он не отыщет искомую цель. Он будет видеть всё новые и новые сны — от жуткого к ужасному; он погрузится однажды так глубоко, что больше не выберется: ни сам, ни с её помощью. Она понимает, что он преследуем своей сутью, что суть точит разум, высасывает последний сок, но жалость не даёт связать себе руки. Ей больно не от рук. Ей больно на сердце. — Сяо… Сяо, проснись.       Его руки разжимают хватку на бедре, но взгляд, распахнутый, с ужасом успевает заметить, как сильна и отвратительно жестока она была. Жалость во взгляде напротив только множит то, какой он монстр. Мгновенно объятия тьмы принимают в себя — привычно, даже успокаивающе; пока тает под маской тело, Сяо не замечает, как впервые по нему проливаются слëзы, и не чьи-то чужие — её.       Жаль, что это всё ещё сон.

***

      Похоже, он знал, чем всё обернётся — и согласился, отчасти, поэтому. Потому что не стоит быть слишком смелой — потому что его прежде стойкий ко всему разум впервые сталкивается с силой, которую не в состоянии побороть. С другой стороны, он был рабом слишком долго, чтобы разучиться сидеть на цепи. Стыдно признать, но цепь в её руке выглядит настолько правильной, что перекрывает другие цепи его жизни. Но сдаться так легко и покориться ей? Ну уж нет.       «Не так-то это просто, Люмин. Попробуй ещё.»       Строптивый разум всё никак не привыкнет к её неощутимой пока, но такой явной власти над мыслями. Когда она оттаскивает его из боя, когда сверху давит окровавленное колено, и грудь трещит от боли, а сердце пропускает удары, когда она смотрит сверху вниз, горя золотом глаз — горя пренебрежением над его злостью к себе, он загорается внутри сам.       Её золотой смерч кружит взвесь душ — Сяо даже не верится, что его собственная рассыпется на такой же яркий блестящий песок, если он всё же ринется через пустыню к ней. Солнце пугает его, но пока что он не подходит ближе — оценивает, ждёт. Нет, во сне всё будет совершенно иначе. Во сне он демон среди своей стихии.

***

      Люмин права, сны не могут ничего дать. Раз так, стоит хотя бы раз ими насладиться. Может, будет всё в итоге по-другому. Может, она даже… Нет, ей точно не понравится, наивно полагать. Впрочем, без разницы.       Это наяву он сдался, стоило ей опять раскрыть рот — сила контракта, облачённая в звук, пробилась из губ, оборвалась на его губах именем — и ненавистным, и горячо теперь любимым. В тот миг ему хотелось ненавидеть больше, чем любить — поэтому во сне он быстрее неё. — Люмин, — он зашептал ей в губы, сбитыми в кровь костяшками давя под подбородок, — скажи ещё. Скажи… Я хочу слышать, что совершаю это с тобой — я, не кто-то другой.       Она… чуть меняется в лице. Её взгляд, горящий прежде, как видится ему, ненавистью и неприятием, тускнеет: гаснет в нём свет, мутнеет чистый белый блик. Имя заставляет её, кажется, верить ему, но он чует — ей не совсем страшно пока что, скорее, как-то томительно тревожно. Сяо, привычно подпитывая себя зарождающимся страхом, чувствует, как слабеют его рабские путы, как леденеют её пальцы, прижатые к груди — Люмин холодна, как могила, и дрожать начинает мелко и еле заметно. Всё ещё не страшно? Тогда он припадает к шее.       Да, хотелось начать с губ, но выжать из неё ещё раз этот пугливый шёпот слишком велик соблазн. — Скажи, Люмин. Позови… меня.       Кожа покрывается рябью — сердце колотится у неё так быстро, что кровь мгновенно прогревает каждый дюйм тела. Сяо целует её подрагивающую на шее тонкую вену, вбирает страха его плоти. Она жмётся от него так сильно, что даже вырывает смешок жалости — пожалуй, он не будет слишком груб. Ему нужно не столько её тело, сколько конечная настоящая эмоция — она прельщает куда сильнее похоти. Хотя… Он понимает, что, наконец, ничем не остановим, и перо пальцев уже щекочет ей живот, задирая платье.       На нём нет пятен крови — чистое гладкое тельце без шрамов, совершенно не заслужившее к себе насилия. — Молчишь… Не хочешь звать? — шёпот бьётся в ухо с каждым скользким движением ткани вверх, — соблазнить же хотела. Теперь расхлëбывай.       Он не торопится — попросту незачем. Да, это представлялось раньше много раз, и каждый — по-своему, но сейчас спешить некуда. На своём песчаном алтаре она бы сидела как святая — для него, нечестивого, в его собственном святилище стала бы его тёмным идолом, в гнезде он бы овладел ею как зверь, но сейчас… Сейчас он хочет понять, что есть человек. Насколько субъективна жажда конкретного тела.       Отпустив шею, он нависает над ней снова — глаза уже не злы, но так же проницательны. Со странным чувством Сяо верит, что не спит — и движение среди нитей сна похоже на настоящий миг жизни. Он старается запомнить его, вобрать в себя каждый мутный её взгляд, выжать столько эмоций, сколько вообще в Люмин есть. И пока это сон, она остаётся неживой, но сейчас хочется притвориться, что это не так. — Зови, обманщица. С другими ты звала.       Она что-то тихо мычит. Кажется, плачет. — Не плачь, милая, — он целует её веки, собирает на губы слëзы, облизывается, довольный их солью и чистотой, — такой нежный цветок, и разрешает себя всем топтать. Может, вырвать тебя с корнем? — Сяо, — Люмин краснеет, отворачивается как может, — отпусти. — Когда ты, наконец, позвала? Как бы не так.       Он усмехается, и следующее за тем чувство дарит ей огонь в теле. Если и существует поцелуй, в котором губы на самый малый миг опережают желания, то это, определëнно, он.       Сяо не сходит с ума — он получает своë. В такой миг лишиться рассудка и забыться, затушить в памяти огонь просто непозволительно. Не ради этого он так смел. — Ещё?       Не дожидаясь ответа, он берёт ещё, потом снова и снова — навязчивее, настойчивее. Стоны мягкие, тихие — если раньше хотелось, чтоб кричала от ненависти, то сейчас пить их особенно сладко. Её губы чуть торопятся отвечать, ломают неторопливый ритм, но власть легко возвращается к нему, стоит скользнуть руке выше или ниже. От колена щекотливо вверх — кончиком когтя; не дойдя до верха совсем немного, сжать уже сильно и крепко, но не оставляя ни борозд, ни следов. Бельё подцепить проще простого — и уже мокрым растрепанным пером вернуться к ноге, заломить колено в сторону: хоть и с силой, но Люмин и так податлива и смирна. Дразнить пальцами почти бесстыже — вбирать её зной и томную покорность, мять ëрзающую под ладонью кожу, хрипеть в шею, просить прощения — за то, что рука слишком груба и когтиста для большего.       Она проскулит то чуть разочарованно, то с испугом под откровенной властью, и он улыбнётся — мягче и хищнее одновременно, и поцелуй за тем будет ласков и раскалëн. Ей, кажется, нравится, а ему нравится, как хаотично движутся по груди и щекам пятна волнения. Каждый, кто ей владел, видел это? Пожалуй, да. Он хочет увидеть что-то особенное. — Люмин, — прикусывает мочку, облизывает покрасневший край, — почему ты зовёшь меня, отдаваясь другим? Не ответишь… Так знай же, я каждый зов слышал. Горел от желания… быть на чужом месте. И не думай, что нельзя. С тобой можно всё. Давай же… Позови по настоящему имени. Сострой опять презрение, притворись, что не хочешь, чтоб я сорвал с тебя и ткань, и стон… Что желания тела не имеют значения: что мои, что твои. Хорошо, хорошо, я вижу, — тянет зубами кожу на шее, — не зовёшь. Тогда я сочту это согласием.       Миг её осознания удивителен — даже не нужно продолжать, чтоб насытиться одним только взглядом — стеклянным, водянистым: ресницы слиплись от слëз, блестит чуть красное веко; румянец так силён, что розовеет даже под бровями. Люмин прячет глаза, и Сяо любуется на веках тонкой сеткой фиолетовых вен. — Понимаешь теперь? Я не остановлюсь. Кричи, — он слизывает слезу, — умоляй, всё бесполезно. Но я не жесток, и мне нет дела до других. То, что между нами, касается только нас. Последний шанс даю — скажи, зачем играешь мной, и отпущу.       Люмин чуть злится даже, что пальцы замерли, что голод в нём не рвëт душу, а сродни её голоду — размеренный, расчётливый, и как бы ни пугал, это приятно. Безумно приятно ощущать над собой власть, когда обычно властвуешь другими. Но признаться ему, что интересен больше всех, что привлекают в нём и дикость, и смирение, что играть озлобленной душой — бросать то в жар, то в холод то лаской, то осуждением, чтоб отклик получить полный ярости и любви, чтоб обожал её, превозносил, превозмогал терзания — она смеётся вдруг — никогда.       И на её смех ответ у него только один.       Он жмёт горло, передавив сверху запястьем — ничего, шея слишком тонкая, чтоб было больно. Подминая юбку, порывисто тянет на себя ближе, коленом расталкивает сжатые бёдра. Когда тела подаются навстречу друг другу, у него больше нет сомнений — Люмин действительно хочет этого. Странное облегчение освобождает голову, отшвыривает прочь любые мысли — это не насилие. Даже руки начинают дрожать, обхватывая талию уже бережно и слабо, когда язык тел говорит о продолжении: вокруг нарастает тепло, перья выпадают у неё из волос — выгнувшись навстречу, Люмин получает толчок грудью, мнущий обратно. От силы сверху даже чуть больно, и весь его вес, рывками приходящийся на поясницу, заставляет подчиняться всему. Рука говорит с её бедром, зубы с губами, дыхание с дыханием — в конце концов, Сяо жмёт её так крепко, что ей приходится вцепиться в запястья, вырвать из них смоляное зелёное перо.       Тяжело дыша, он боится смотреть вниз — и так знает, что капает с него чёрная гниль. Плечи еле движутся — кости уже гнутся в крылья, давят в хребет. Подрагивающей рукой он тянется к лямке платья, стягивает вниз.       Под мягкой покрасневшей грудью с левой стороны родинка только одна.