Грани

      Движение в ней было потрясающим. Грани её тела были не менее потрясающими — все до единой. Он впитывал каждый её цвет, звук, вкус, запах, с особой настойчивостью до чувства впитывал трение — было что-то особенное в том, как от рывка бёдра касаются бёдер, как пустота притягивает в себя плоть — даже если это приносит боль. Даже если удовольствия во сне не очень-то много. Он забывает, что спит — рядом с такой девушкой можно забыть обо всём, а уж когда её длинная нога тянется ему за шею, он думает, что забыл своё имя.       Она слишком хороша — лучше всяких ожиданий. Он думал, приукрашивает её образ, добавляет слишком яркой краски и губам, и щекам, и всем восхитительным чуть розоватым ложбинкам между рёбер, и подкрашивает светом скромный глаз, и полирует до блеска кожу, но воображение поблëкло, стоило ей сделать вот так, как она сделала: взвизгнула, подалась назад, в кровать, метнулась избежать движения, стыдливо прикрыла глаза, когда его твёрдый крепкий пах примял её вниз. Колени тут же расслабились, сдались — лицо раскраснелось, и с первым движением она заскулила, заметалась, задëргала пальцами в его пальцах. Затихла, когда грудь ударила в грудь, выбивая последний воздух, но снова замычала, заëрзала, забилась, когда стало чуть больно.       Разум ушёл — остался только в точках соприкосновения тел, а мыслей поместиться между её бёдер смогло совсем немного — да и те только о ней одной. Сяо сразу забывает про то, что хотел вообще-то эмоций: сложно противиться скрещенным за спиной ногам, беззащитно вывернутым локтям и оголённой, бьющейся страхом шее. Волосы падают ей на лицо, прилипают, мешают целовать — он выпускает запястье, чтоб скинуть их с щеки, и её пальцы в порыве свободы мечутся вверх.       Щеку жжёт пощёчиной — она попала и по губам, и теперь их пощипывает не только от голода. Он останавливается, проходит секундная тревога — усмехается, чувствуя только нарастающую похоть. Сон не торопится спадать. Или он вовсе не спит? Не важно. В её глазах страх скорее похож на вызов — такой, что может дать отпор, с долей негодования, со вкусом сопротивления. Хочется ещё.       Сяо облизывает побаливающие губы, жжёт взглядом красное лицо: — Ударь ещё. Смелее…       Люмин вспыхивает, отворачиваясь, хмурясь — но снова, опять постанывая вот так же тишайше сладко и дыша почти непристойно хрипло, когда её вновь влечёт донельзя развязный поцелуй. Ощущая дальше вспышку ярости, она кусает за язык — и тут же жалеет, потому как с него сразу льёт вязким терпким потоком. Слюны так много, что она сбегает по щеке к уху, прилипают к ней волосы; грубоватая рука не даёт ни стереть, ни отвернуться, но поцелуй уже мягок, чуть спокоен — просит стерпеть.       И она терпит.       Не хочет себе признаться, что её вкус не так уж и противен. Смотря, как изо рта льёт чёрная гниль, она ведь испытала только любопытство — не отвращение. Что-то даже толкнуло её облизнуться — потому-то он и схватил, подстëгиваемый откровенным жестом. Не побежала, не испугалась — а теперь вот сопротивляется не в полную силу. Сяо ведь всё видит — и страх в ней трактует правильно. Как страх-интерес, а не страх-ужас.       Он же не думает об этом так сильно — она горит от стыда за свои просыпающиеся желания, и ему нравится поджигать её сильнее. Он даже не обращает внимания, что она захлёбывается смесью из смолы и слюны, не осознаёт её вкус для неё — он уже давно привык, возненавидел его, но привык. Кровь и гниль опостылели давно, но сейчас так приятно оттеняют её собственный вкус. Несравним ни с чем — даже с тофу. После этого вообще пора забыть про него: то ли тофу опошлит её собой, то ли она — тофу. Она горько-сладкая, как пережжëная карамель, в которую на фестивале макают нанизанные на бамбук яблоки, и это очень, очень хорошо.       Удивительно, но он понимает, что полностью контролирует себя — ха, ещё бы, не хватало ещё потерять облик, когда её тельце творит такие изумительные вещи. Да она создана для него — он даже не думал, что человеческие тела так хорошо подходят друг другу — до этого момента. Он всё ещё сознаёт, что навязался насильно, но сложно не заметить попытку лечь удобнее, бедро изогнуть чуть иначе, изменить давление в сторону, приятную себе, да и всхлипывает она теперь не постоянно, не возмущённо, а только когда его движение совпадает с её. Всхлипывает мягко, перемешивая во рту тягучую черноту со своей слюной, тихо-тихо: — М-м-м-н-н-х…       Власть над ней поит каким-то совершенно невыразимым чувством превосходства. Честно сказать, Сяо до невозможности, до мелкой дрожи выбешивало её вечное презрение к другим, хоть напрямую она никогда его не показывала — и ему потребовалось время, чтоб понять, почему. Всё просто: что бы ни случилось, Люмин всегда играла так, словно вся её колода была из козырных карт, а как всё обстоит на самом деле, известно было только ей одной. В ней и так хватало загадок, чтоб умышленно казаться ещё хитрее, и, мрачнея, он замечал за собой яростное желание сбить с неё спесь. Но не грубо, нет, — зачем обижать ту, что дарит свет. Немного, только припугнуть, чтоб не очень-то зазнавалась с ним…       Пожалуй, он перестарался — так казалось, когда она плакала, а он не мог остановиться. Но сейчас её губы приоткрывались призывно, грудь жалась, чтоб оказаться под когтем… Про то, что творилось снизу, мыслить не получалось — он чувствовал, как две её капли текли по его коленям вниз, а между бёдер размазалась от трения почти взбитая в пену полупрозрачная черная слизь. Приток ярости и мрака требует её слизнуть — каждый из голосов в голове хочет узнать этот вкус: желание, в равной пропорции перемешанное с отвращением, но тело невозможно остановить. Не хочется прерываться на подобный пустяк. Разве что... посмотреть, как она отреагирует, если замедлиться.       Стыд она постепенно теряет; совсем теряет, когда он, интереса ради, перестаёт давить в простынь и сваливается рядом. Она тут же мнëт его сама, забирается сверху, отвернувшись, чтоб не смотрел в лицо. Это и не нужно, когда тело умеет так красноречиво говорить. Он всегда считал её поясницу произведением искусства, но когда она вот так вот на нём гнётся, вся известная ему человеческая культура, должно быть, и близко не встанет рядом. Никакая статуя. Никакая картина. Неглубокие ямки по бокам от хребта добавляют телу лишний объëм — он с наслаждением мнёт их пальцем, но убирает руку, чтоб не мешать маленькой капельке пота сбежать вниз, прочертить дорожку по всем изгибам и скатиться вниз, на него, затеряться в дымящейся от жара коже на границе двух тел.       Вниз он не смотрит, иначе похоть начнёт отдавать грязью — Сяо и так знает, что её тело безукоризненно хорошо. Смотреть на то, как откровенно он ей владеет — прямая дорога потерять рассудок. Птицей он уже ничего сделать не сможет, а за свою… терпеливость она достойна его стараний. На этом он сбрасывает её под себя, и все следующие его движения принадлежат уже ей. Она ничего не говорит, только всхлипывает иначе, когда он интуитивно, на ощупь, подбирает к ней давление, где-то тиснет, где-то гладит — всё, что угодно, лишь бы ей нравилось.       В голове вертится, что ей-то не привыкать. Это ему ново — и не столь безвольное подчинение себе, сколько попытка сделать удовольствие обоюдным, увлечь за собой в одно течение. Отсюда рождается жажда побыть для неё особенным, впечатлить владением тела — пусть он далеко не самый умелый любовник, он быстро учится. Терпелив, старателен… Внимательно смотрит, изучает — хищная наблюдательность здесь абсолютная фора. Что-то сразу получается безупречно, и Сяо усмехается, думая, что разговор их тел приятно затянулся — он-то полагал, что разорвёт её на куски, если дотронется хоть до чего-нибудь, обычно спрятанного одеждой, но вместо этого… Да даже думать не надо, хватит просто смотреть.       Он знал, что она горяча, но чтоб настолько, что даже будучи сейчас лишённой в какой-то мере воли… Люмин напоминает ему тот обезличенный образ, которым в каждом храме любой веры этого мира или любого другого описывают блуд. Пожалуй, после этого он точно покается во всех грехах, вместе взятых. Себе же он приписывает… Сложно сказать, что. Точно не похоть — ведь она взыграла только с ней. Лень ему решительно противна, зависть слишком человечна в понимании, жадности Сяо легко даёт отпор, а гнев и вовсе приучил служить себе. Обжорство до неприличия смешно. Тщеславие… Тут он склонен согласиться, но этим напоминает себе болтуна, чью рыжую голову кинул ей под ноги. Пожалуй, всё-таки гнев.       Голова напомнила, что дел впереди ещё много. Он принесёт ей ещё несколько, но одних голов недостаточно. Всем, кто просто посмел её коснуться, он отрубит руки, тем, кто оскорбил — языки.       Пустота в голове, рождаемая её близким телом, внезапно заполняется непроглядно-черной жижей. Она булькает, лопаются на её поверхности последние светлые чувства — мрак снова тянет его в себя, в этот уже раз наливается в рот, а не выливается наружу. Он будто варится в большом чугунном котле — и так захлёбывается, но сверху ещё и накрывают крышкой.       Так достало это вечное состояние где-то на грани — либо пусть тьма отпрянет, либо, наконец, утопит в себе до конца. Вздрагивающая Люмин меркнет где-то на границе рассудка. На этом он мечется, рукой случайно стискивая что-то тактильно знакомое — почти родное.       Глаза падают вниз — так и есть. Смятые, покрытые слизью пальцев голубые еë перья.       Медленно — слишком медленно приходит осознание. О том, что делает, Сяо спохватился слишком поздно — только сейчас со странным, режущим реальность чувством рука с острым когтем проявляется сквозь сон.

***

      Перья он отшвыривает, в ужасе сбрасывает свой вес с Люмин, пятится — она одета, но не то чтобы очень, зато следами покрыта заметными — чёрными, как синяки — потеря контроля настолько велика, что слизь уже выливается из сна.       «Плохо, — думает он, — Очень плохо.»       Поправить уже случившееся нельзя, и сильнее всего бьют глаза её — не боязливые, жалостливые. Избавит от боли теперь только смерть — он пятится, окровавленный, призывая силу — расходуя жизнь из тела просто так, только чтобы, подкосившись, рухнуть на колени, а лучше вовсе сознание потерять.       Люмин, как всегда, не даёт — на это поднимается гнев и бесконечная жалость к себе: и впрямь к божественным ногам жаться привыкли одни лишь сирые и убогие, и он первый среди них. Ласкающая её рука прогоняет тьму, и Сяо клянётся больше не думать о ней ни в каком другом свете помимо контракта. Тут же корит себя, что сразу же эту клятву нарушит, но... О сне в её объятиях больше не может быть и речи.       Сделав над собой усилие, он покидает её тёплые колени. Отдельной фатальной мыслью плюётся в неё ядом — требует ненависти за это. За другое. За всё. — Сяо, — просит её голос, как всегда, шелестяще-подвижный, — постой.       Он бежит от неё, уже укрытый наползающей из-под маски тьмой: — Запри от меня дверь.