***
Снова… она. Маячит где-то впереди то вспышкой, то угольком, прорезает собой темноту, отвлекает от созерцания тьмы. Мешает привычному порядку жизни. Теперь, кажется, хочет заменить собой треклятый свет, зовущий к перерождению — но он не позволит. Не хватало ещё до конца времён смотреть, как жалостлив её плачущий глаз, напоминающий о том, каким защитником назвался и кем в итоге стал. Сяо ненавидит себя — как минимум за то, что обещая ей щит от любых невзгод, сам осквернил, забрался под полог души и надругался над тем, к чему успел привязаться так сильно. Просил же — не касайся, не трогай, но вместо этого одно объятие за другим, и с каждым разом ближе и нежнее. Противиться сложно, но не подозревать, что это лишь игра, ещё сложнее. Почему так жестоко, когда он ничего не знает о любви, но знает о боли и насилии? Она испытывает? Пытается сломать? Зачем? Разве не сама просила защиты? Он доверил ей имя, она ему — тело, а теперь вот… Просто смотреть невыносимо. Не хочется сидеть и чего-то ждать. Сяо идёт на свет, но всего пара шагов, и тот уже начинает слепить. Выходя из тьмы, он замирает, зажимается, в попытке вернуться пятится обратно, но уже некуда — тьмы позади нет, только белое слепящее ничто. Оно режет глаз, но вдруг проясняется — становится тепло, даже жарко, ноги начинают ощущать под собой песок, солнечный свет покалывает кожу. Осматриваясь, Сяо видит под собой песчаный камень её истëртого временем утëса. Тени от колонн стелятся перед ним двумя полосами — взгляд сам поднимается выше. Золотой шар не даёт на себя посмотреть — но песок не вращается вокруг стихийной бурей. «Испепели меня, — просит, склонив голову, — Я не достоин тут быть. Даже лежать среди… всех других.» Солнце взирает на него недвижно — ни одна дюна не колышется вокруг. Ни единого дуновения ветра нет. — Из всех чувств ко мне ты выбираешь стыд? Сяо вздрагивает — голос Люмин льётся отовсюду, но за спиной шуршит шагами — несомненно, её шагами — песок. Он оборачивается — торжественно и чинно она подходит ближе, но не ближе, чем пять шагов, смотрит на него, в светлой печали опустив плечи. — Люмин, я… Мне нет прощения, но всё же. Прости. За всё, что сделал. — Ты ещё ничего не сделал, — строго говорит она. — Пока что. Он вспыхивает к ней обидой и какой-то злостью, но пока ещё стыдливо прячет взгляд: — Но моя тьма… — Твоя тьма только там, где укажешь ей место, — сурово прерывает Люмин, — когда ты это поймёшь? — Неправда. Не лезь туда, где ничего не понимаешь, — скалится он. — И не думай, что сдерживаться так легко. — Теперь, наоборот, хочешь жалости и признания? — поигрывает прядью, вздëрнув нос. — Только что бежал как от огня. — Не смей глумиться надо мной. Тебе не понять, с чем я борюсь… — Ах, не понять? Тогда объясни на другом языке, — она создаёт из золотого света меч, — на этом. Воздух начинает дрожать — Сяо выхватывает копьё и, повинуясь внушаемой агрессии, мечется к ней, сокращая разрыв, но Люмин исчезает — вместо неё кружится вокруг солнца золотой смерч. — Докажи, что ты не жалок. Что в твоей тьме есть гордость, что она имеет смысл — а не просто прячет твои слабости. Ты кутаешься в неё, как в одеяло, не можешь отказаться. Слишком уютная, да? Слишком привычная... Жаждешь прятаться в норе, не подпуская к себе свет. Ничтожество. От песка не оттолкнуться — копьё и ноги вязнут, затягивает в шелестящую зыбь. Он продирается сквозь трясину, выбирается на камень утëса, но тот начинает крошиться. — Что, тяжело без твёрдой земли? Боишься так остаться без своего Архонта? Цепляешься за него, надеясь долгом перебороть своё зло? Прыгая, Сяо лавирует в воздухе, прорезая стену песка, приближаясь к центру смерча. Люмин в нём поднимает руку, рассеивает в стороны свет. С неба, звеня, падает метеором космическое стекло, рассыпаясь осколками, метит прямо в него. Попадая, сваливает вниз. — Жил во тьме, как мышь… Вкуси теперь света. Растворись в нём.***
Жжётся острой болью — больно, очень больно — но среди своих надрывных хрипов опять продирается этот голос. — Сяо, ты слышишь? Сяо… Сяо, я же зову. Очнись. Он стонет, отпуская боль — она забивает голову, не даёт даже открыть глаза, но он понимает, что порхающие по щекам пальцы — это пальцы Люмин, что в который раз она делает его пробуждение менее тревожным, но более тяжёлым. Как можно смотреть в глаза, когда разум сам собой чернит её светлый образ? — Прости, я… — Снова спал, да. Я знаю. И я разбудила. — Я не спал, я же сознание от кармы потерял, — он распахивает глаза, опирается на локоть, но Люмин, как всегда, встать не даёт, — и пятна эти на тебе… — Что? О чëм ты говоришь? Вот, — она тянет до его груди одеяло, которое он сбросил, метаясь, — ты у меня. Не во сне. Видишь? Он смотрит, теряясь в догадках, правда ли спал, правда ли не спит сейчас. Люмин наклоняется так близко и в лицо заглядывает, будто ничего не случилось, будто бы не поила своими слезами и не царапала ногтем спину. Будто бы не была на вкус такой пряной. Смутившись, он опускает лицо, и на его смущение в ответ у неё снова мягкая по плечу рука. Не просто по плечу, а за шею, крепко, но вместе с тем легко — и не сдержавшись, он обнимает её, пряча в шее лицо. Он любит её — любит, и не позволит скверне замарать. Спина маленькая и тëплая: его собственная не сильно шире, но как же приятно держать в руках кого-то, кто меньше тебя — кого-то, кто так хрупок и слаб. Она гладит мягко-мягко, по шее, и от каждого касания бежит тепло, как будто в ладони у неё солнечный свет — внезапно Люмин становится смелой, сваливается в постель, обвивает собой. Их разделяет одеяло, но Сяо слишком хорошо чувствует еë тело — склизкие ошмëтки сна ещё мучают обессиленный разум. Талия её ещё тоньше даже под кучей слоёв ткани — руки лежат на ней так правильно и крепко, что… Он смотрит ей за спину, выдыхает тихонько — слава Архонтам, человеческие, не птичьи. Замечая его подавленный взгляд, она прижимается щекой к щеке и дарит покой своим шёпотом: — Ты можешь рассказать, что снилось. Он качает головой. Легче не станет, а ей и не надо знать. — Я не испугаюсь. «Лжёт, — думает он, — Конечно же лжёт.» Что-то травит его разум, и он не может понять, что. Что-то, что он своими глазами видит прямо возле лица. Что-то, связанное с Люмин — очередная неправильная деталь. «Перья, — нервно сглатывает, — Их три, а не два.» Он вздыхает, откидывается назад, буравит взглядом потолок. Когда же, наконец, проснётся окончательно? Многослойность кошмара раньше была очевидна: слои накрывали друг друга равномерно, не пересекаясь, не смешиваясь — теперь же клубок снов был до невозможного спутан. Окружающие его нити стянулись, замялись, обвязали друг друга и его самого узлами и петлями, обездвижили, не дали разорвать душные путы. Теперь и Люмин сверху вьëтся, как ещё одна верёвка. Он начинает злиться, но тает от благодарности и обожания, когда её прохладные губы невесомо прижимаются к щеке — тьма покорно разбегается, удавки сна слабеют. Освобождая из них руку, он гладит её светлые спутанные волосы, внутри мучаясь и томясь роем мыслей. — Люмин… Не удивляйся, но… Могу я кое-что спросить? — Спрашивай, — шепчет в щеку, и её ресницы щекочут висок. Стоит чуть повернуться, и их губы, наконец, встретятся. — Сколько у тебя родинок на груди? Она заглядывает ему в глаза с долей удивления, но почему-то ни еë, ни его не смущает такой странный вопрос. — Ни одной.