С её появлением кошмары меняются. Сяо осознаёт это только спустя десяток снов — причём не один и не два. Они все похожи друг на друга — реалистичны и злы, внушающе чувствительны, не лишены баланса между сюрреализмом и натуральностью… И образы содержат в себе привлекательные донельзя — каждую мурашку под ключицами видно, каждую маленькую складку чуть сползшего на коленях чулка. Видно и детали совершенно неприглядные, простым смертным недоступные — в отражении воды, в блеске копья танцуют тени падших архонтов — если сном снова правит яркое присутствие Люмин, они не трогают Сяо, лишь мелькают иногда напоминанием о его будущей судьбе. Если Люмин рядом нет, они набрасываются, и не по одному, а все сразу. Кружат сначала стаей, как голодные волки, потом резво валят на землю, под себя. У них нет ни зубов, ни когтей, оружие их давно ржаво и ломко, но боль в себе несут почти до безумия стойкую. Сяо не может выдержать столько — в таких кошмарах он всегда уязвим.
Падая вниз, переставая бороться, он ждёт всё же, что был справедлив в решениях и силён в бою — что заслужил её руки с неба. Чтоб её изящный палец указал на него белым краем ногтя, чтоб от её приближения тёмная энергия вокруг затрескалась как будто бы от зависти, от ничтожности перед ней, чтоб она спустилась вниз, к нему, разгребла худыми ногами тину снов, достала из чёрной воды лицо, заглянула в последний раз в потухшие глаза.
Золотая, светлая, справедливая — настоящая валькирия. Даже увенчана, подобно им, перьями, но не обнажена — потому что сейчас она дух, а не плоть; светлый призрак. Недосягаемая угасающая мечта.
Угасающая? Что с ним опять? Только что же лежал с ней в кровати… Должно быть, опять заснул — веки в последнее время закрываются сами собой, и с этим совершенно ничего нельзя сделать. Моргнëшь, и всё — следующий миг за тем будет насквозь фальшивым, только поймёшь это не сразу и даже не смиришься потом — не поверит разум в то, как ярки поддельные картины, так похожие на жизнь. И Люмин как назло во сне выходит всё лучше и лучше — от настоящей почти не отличить. Грани рассудка и сна соприкасаются так тесно, что Сяо уже начинает верить в происходящее. Не стряхивает с плеч тянущие назад скользкие обмотки, не трогает и капающую с локтей смолу, похожую на мазутную грязь. Зачем, если всё равно набежит снова?
Он порой даже не понимает, о чëм сон — так, то разговоры по душам, то крики прошлого, то события какие-то как мхом поросшие — из жизни смертных. Отвратительные на вкус, но ностальгически почему-то приятные воспоминания о пожирании чужих снов — жаль, что некому сожрать сейчас его собственные.
Люмин сны не ест. Она издевается по-другому, по-своему: как всегда, говорит какой-то полуправдой, ничего не обещает, но как будто бы что-то говорит глазами — предлагает нечто заманчивое, но тëмное; подпускает ближе, чтоб дать искупаться во тьме вместе с ней, а потом жжёт, щиплет душу своим белым светом так сильно, что выжигает на ней когда-то зарубцевавшиеся и уже почти исчезнувшие шрамы. Дышать рядом невозможно — то ли слишком душно, то ли по её приказу воздух теперь ему не принадлежит.
Он давно знает, что любит её — понимает это как-то отстранённо от прочего потока мыслей. Восприятие попросту делит мир на «она» и «все другие» — конечно, Люмин тут же предстаëт особенной. Ей можно то, чего нельзя другим. Ему нельзя с ней то, что можно с остальными. Остальные, впрочем, ему и не нужны.
Главным её обликом во снах приходит обнажение — копая в себе глубже, Сяо ищет в этом символический смысл. Очевидно, находит, постепенно понимает, почему: каждая жестокая белая вспышка, которой Люмин жжëтся, каждый звёздный блеск её комет на какой-то малый миг дарят ему прозрение, которое он всё же не может ухватить. Хвост кометы слишком юрок, чтоб вцепиться в него, но её свет успевает озарить разум, и по одной мысли за раз он приходит к выводам, в чём-то даже утешительным.
Да, он хочет её себе одному, но дело не в этом. Даже не в том, как сладок запретный плод… Безумно хочется, чтоб она ничего не скрывала, не прятала, чтоб раскрыла каждую свою большую и малую тайну — но, смотря на широту её пустыни, смотря на вечную всезнающую печаль, Сяо понимает, что никогда не узнает её до конца. Какой бы ни была нагой — даже если дикие в ярости клык и коготь сдерут с неё кожу, под ней не окажется разгадок. Под ней будут только боль, кровь и безграничное презрение. А в нём после этого — лишь сожаление и стыд.
«За что ты так со мной, звëздная странница? Другие тоже страдают подобно мне?»
Ответы найти невозможно, да и посоветоваться не с кем. Сяо уверен совсем по-мальчишески, что испытать подобных чувств выпало на долю только ему — что никто в этом мире такую любовь не познал и не мог познать. Он думает, что понять его некому.
Возможно, он прав, ведь среди прочих остался последним — голодным до света одиноким демоном.
Люди в выражении чувств — их родных, близких им чувств! — почему-то ему даже слегка отвратительны. Откровенно навязчивы и безумно слепы. Тяжело не заметить, как спокойно Люмин терпит чужие заинтересованные взгляды, но даже ему очевидно — Люмин предпочитает казаться наивной овцой, а не быть. Сяо не может понять, раз она так умна и превосходна во всём, отчего же сразу не забирает у людей то, что ей нужно. Почему помогает всем, почему не хочет просто совратить и отнять и знания, и души. Охотница за другим звёздным следом… Должно быть, другие его и не видят. Нет у них ничего для Люмин. Стало быть, это только игра.
Сяо не хочет быть игрушкой. Лукавит перед собой — хочет, но не до конца. Хочет в той мере, чтоб по желанию сбрасывать с себя вуаль её очарования, проявлять над ней волю — и затем встречать в ней укор, даже изумление чуть его стойкостью. Доказательство, что не над каждым её чары безоговорочно сильны… Доказательство, рождающее в ней интерес к разуму и влечение к телу. Думает ли она о его душе? Хочет ли её себе? Сяо не уверен. Зачем ей ещё одна? Просто пыль под ноги.
Вряд ли она вообще думает о нём, но… Что-то постоянно подсказывает, что это не так. Во снах она утешает так естественно, будто бы это происходит наяву. Сяо знает, что если её рука прикоснётся к нему в жизни, это будет ровно таким же ласковым движением, как во сне. Знает, что кожа на животе по ощущениям будет такой же мягкой, что уже видел во сне всё, что наяву прячет на ней одежда… И если бы сны приносили только те моменты добровольного и обоюдного влечения, он был бы безумно рад. Перестал бы мечтать о них в жизни, перестал бы вовсе досаждать Люмин, но сны на то и сны, чтоб искажаться и бежать по-своему. Кошмары на то и кошмары, чтоб наполнять сновидения тьмой. Он понимает, что устал бороться. Пусть это прекратится, наконец.
***
Люмин не снится просто так — только в кошмарах. Она или умрёт, или заплачет — или, наоборот, плакать не будет тогда, когда по всем правилам жизни должна. От количества снов, где она так или иначе погибает, у Сяо трещат от боли виски. Переосмыслить каждый такой сон невозможно — уже на третьем он сдаётся, предпочитая не вспоминать ни одну из подробностей, но мозг не остановить: он прокручивает снова и снова картинки её боли и отчаяния, изумительные — очень странное для них слово, но как есть, — по жестокости движения: и чужие, и его собственные. Становясь во снах раз за разом причиной её смерти, Сяо клянётся, что наяву никогда не допустит повторения… Да даже обычную грубость к ней не подпустит, иначе в какой-то момент всё снова станет напоминать сон.
Это первый шаг, чтоб отпустить тьму.
***
От скуки он свистит, подражая овсянке, и среди щебета птиц его свист почти неотличим. Потихоньку вечереет, и в отражении воды плывут неторопливо сливовые пятна предказатных облаков. Днём, помнится, Люмин потрогала воду и решила, что та недостаточно прогрелась, чтоб залезть, потом несколько часов ушло впустую — пришлось бесцельно бродить вокруг, пока она готовит себе есть…
Затем она подошла, смутившись, прося посторожить — ничего особенного, сиди себе скучай за деревом и следи, чтоб никто не захотел нарушить её уединение. Ха, как будто он даст к ней подойти — не важно, одетой или нет. Просто так сидеть скучно, но шорох её юбок в отдалении обещает зрелище довольно интересное. Под панталонами у неё ещё бельё — чёрное, неожиданно изящное, но его не привлекают тряпки. Раздевается она, всё же озираясь назад — но взгляда не видит. Зато он видит всё, что хочет, и считает это своей привилегией. Казалось бы, человеческое тело — вещь сомнительная и не менее скучная, чем всё другое в смертных, но не в её случае. Пусть он уже давно всё видел, понаблюдать за движением форм, за острым кончиком розового соска, за тем, как она мнётся по колено в воде, не решаясь заходить — между стройных ног бледнеет закатный просвет, чуть обрисован тенью мягкий объëм бёдер — приятно, даже как-то по-своему расслабляет. Любуясь, Сяо скользит взглядом то выше, то ниже, лениво прикрывает глаз — вспоминает очередные философские трактаты, которые пролистывал в поисках ответов — «красивая женщина обязана стесняться своей красоты» или что-то вроде того. Полный бред — преступление прятать такие женственные девичьи формы. Лицо у неё бывает печально-взрослым слишком часто, чтобы он иногда забывал о том, как она юна, но тело не даст соврать. Налитое молодостью и притягательное, очевидно, для всех — не только для него.
Сяо морщится, вспоминая в императорском дворце толпы наложниц, завëрнутых в умопомрачительное число слоёв ткани — не столько статусных, сколько
защитных. От чужого хищного глаза. Нелепо же — свою женщину и не надо показывать другим. Во всяком случае, будь Люмин его, он бы не позволил ни взгляду… Тут приходится потрясти головой, отгоняя мрачное наваждение — признаки потери контроля уже маячат поблизости, пробуждая собственничество и вспыхивая подлинной природой.
«Смирись, — шепчет он себе, отведя прищур, — Она не твоя.»
Он следит глазом вдоль реки, пока снова не натыкается на размытый контур её ног, поднимает взор выше. Самое интересное взгляду скрыто, но и так тоже неплохо — она сидит в воде на коленях, склонившись, топит в реке волосы. Одежда разбросана на берегу, где-то среди неё валяется кусочек мыла. Когда Люмин поднимается, проходит к вещам, роется в них — сглатывая, Сяо следит за россыпью капель на коже. Льют по животу вниз, текут с ног… Глупые, глупые капли — зачем только стремятся покинуть её тело? Разве им не хочется задержаться подольше?
Кажется, плотские желания снова травят рассудок.
«Не моя, и что? Доверилась же мне… Желать же не запретит.»
Запретит? Он вздрагивает и вдруг встречается с ней взглядом — тут же бросает в ледяной пот, но, странно, её будто это не заботит.
— Сяо, — зовёт, манит рукой, — иди сюда.
Он повинуется, и быстро, быстрее, чем она одумается, влечёт её в воду. Мимолётно думает, что в этом сне, видимо, её утопит, но сначала желания. Уже даже не желания —
потребности. Из желаемого она превращается в необходимое.
Танцующий на водной ряби контур добавляет ей притягательности, а для него смягчает всю неуместную грубость: губы встречаются, руки ищут опоры друг в друге не так, как прежде. Сяо даже успевает подумать, что это не сон, что он и правда в какой-то из реальностей имеет право… Нет, не владеть ей, но касаться вот так — пробовать на вкус кожу плеч.
Отдавать для объятий свои.
Уверенный, убеждённый, он уже ждёт первых проявлений тьмы — даже когда чувствует, как кровь в теле будто теплеет там, где коснулась нежная рука. Там, где остановилась, кажется, кипит. Повинуясь жажде, перекидывает руки себе на грудь — хочется, чтоб грела сразу сердце. Жар быстро течёт в коченеющий разум, губы опускаются на излом шеи, движутся ниже. Раз она совсем-совсем голая, фальшивым деталям прятаться больше негде, кроме как… Сяо ищет их — пристальным охотничьим взглядом —
именно их, и не находит. На её скромной, но изящной груди — совсем как у статуй тех древних королевств — действительно, родинки нет ни одной.
Он замирает, и словно птицей в окно бьётся в висках только одна мысль, притом страшнее всех других.
Он, кажется, не спит.
