Вся жизнь — театр

Ни один театр мира не отличается таким постоянством, как театр Города-на-Горхоне. Режиссёр Бессмертник без устали ставит старую как мир пьесу уже которую сотню раз. И каждый раз она играет разными красками благодаря меняющемуся актёрскому составу. Соискатели на главную роль не перестают его удивлять. И раздражать. И выводить из себя своей ужасной игрой. Признаться, плохих актёров среди них гораздо больше, чем хороших. Одни боятся всего вокруг и из-за своей трусости пропускают половину спектакля. Другие же настолько непробиваемы, что умирают по десять раз на дню. Третьи никак не поймут, что театральное искусство — это эмоции от своей роли, а не холодный расчёт, с которым они исследуют механику сцены и используют её для своей выгоды. Четвёртые просто уходят, не желая преодолевать трудности и выходить за рамки собственных возможностей. А пятые... Пятые — просто марионетки, маски, которые считают себя живыми и непременно хотят узнать истину. Сповадился тут один... Уже который раз донимает Марка своими расспросами. Учёный, что с него взять. — У этого мира есть границы? Их можно пересечь? — спрашивает неуёмный бакалавр. От такого банального вопроса Бессмертнику остаётся защищаться лишь юмором. — Какой захватывающий поворот сюжета — актёр пытается выпрыгнуть со сцены в зрительный зал. Ах, если бы он только знал, в какой стороне находится край сцены... — Не желаете отвечать — так и скажите, — хмурит брови Данковский. — Незачем изгаляться. За несколько их недолгих бесед сообразительный бакалавр быстро принял правила игры. Стоит, поглядывает на Марка умными глазами. Знает, что получит ответ лишь на тот вопрос, который будет интересен самому режиссёру. Понимает, что Марк любит красивые и оригинальные диалоги. Даже пытается немного играть, но при этом и не думает намеренно угождать режиссёру. Принимает заданный Марком темп, но свой ритм в этой увертюре не теряет. По крайней мере Бессмертник надеется, что это лишь увертюра. Вся эта история с осознавшей себя марионеткой его очень заинтриговала. — Мне никак не дают покоя те дети... — наконец говорит Данковский. — Их "волшебная песочница" — это часть вашей задумки? — А не всё ли равно? — Нет. Есть большая разница — детская это игра или всё-таки постановка. Как же серьёзно он ко всему этому относится... Марк на мгновение его даже пожалел. — Дорогой бакалавр, вы глубоко заблуждаетесь... Никакой разницы тут нет. Что есть искусство, как не детская игра? Выдуманная история, поставленная на сцене — это ли не детская фантазия? "Вот, этого героя зовут Бакалавр, он учёный и бука". — Марк закидывает руку Даниилу на плечо и обращается к пустому зрительному залу. — "Это будет история об испытаниях, но в конце всё уладится. Я пока не знаю, как Бакалавр будет преодолевать трудности. Собственно, для этого мы и затеяли игру, чтобы узнать, верно? В чём был бы интерес, если бы я всё знал заранее?" — Так выходит... У вас нет сценария? — недоумевает Данковский. Марк от души смеётся. — Сценарий... Да кому он нужен, когда существует сценическая импровизация? К дьяволу сценарий! Марк изо всех сил хочет поверить в эти слова. Но правда въелась в подкорку, как пятна крови безнадёжно впитались в эту постановку. Сценарий был. Довольно широкие, но жёсткие рамки, внутри которых актёру давалась воля. Марк знал их наизусть. Помнил каждую возможную реплику любого из актёров или даже статистов. Марк вёл дневник на обратной стороне листков сценария, чтобы не сойти с ума от однообразия. Но безумие подкралось незаметно и забралось под кожу через поры. Прямо как песчанка, только страшнее. Песчанка достаточно милосердна, чтобы прерывать страдания человека быстро. Марк же не зря носил псевдоним Бессмертник. Он уже очень давно был влюблён в одну неприступную особу. Но как бы он ни старался привлечь её внимание, госпожа Смерть презрительно обходила его стороной. Её равнодушие сводило с ума, и когда пожар чувств к ней достиг апогея, Марк окончательно на ней помешался. Лицезрение чужой кончины вселяло в него жуткую ревность, именно поэтому он запрещал умирать каждому новому соискателю, а тех, кто запретом пренебрегал, всегда наказывал. И в тайне им завидовал. Почему всем можно, а ему нельзя? Ах, если бы только на самый короткий миг оказаться в её умиротворяющих объятиях... Но увы. Актёр не может застрелиться из бутафорского пистолета, не может заразиться от картонного облака чумы. Не может покинуть сцену. Никакой он не режиссёр. Он его лишь играет. Он такой же актёр, как и прочие, только вдобавок отягощённый полным пониманием происходящего и мучительным бессмертием. Он уже не задаётся вопросом "за что". Не мучают его также ни "зачем", ни "какой в этом смысл". Он полностью отдался творческому процессу и вжился в роль. Стал режиссёром. Взял на себя руководство труппой болванчиков в масках, откопал в трущобах подозрительного на вид световика и начал работать. — Добавьте экспрессии, ну! Забудьте вы свои скучные фразы, мне нужна жизнь, а не заученный для праздника стишок! И больше света на сцену! Больше, я сказал! — Ну господа, так играть нельзя. Послушайте. Неужели вас не вдохновляет тяжёлая поступь судьбы и непреодолимая тяга ей воспротивиться? Тогда, может, Смерть? Нет? Эх, пёс с вами, играйте что хотите. Очередная бессмысленная импровизация. — У меня к вам вопрос, уважаемый. В каком жанре написана эта пьеса? Я вот теперь тоже не уверен. Думал раньше, что трагедия, а сейчас смотрю на вас и думаю — ну как тут удержаться от смеха? — Перестаньте стараться, слышите? Не старайтесь. Вы всё портите своими попытками мне понравиться. Мы здесь ради искусства, господа! И тиран-режиссёр с тяжёлой тростью не должен сбивать вас с этой мысли! — Жизнь, господа, жизнь! Вы понимаете значение этого слова? Осознаёте, чего я от вас требую? Опрокинутая в спешке чашка с чаем — это жизнь. Глупая стыдная ошибка, о которой сожалеешь до конца дней — это жизнь. Небрежность, шероховатость, пульс, танец с бубном — да что угодно жизнь, кроме ваших наискучнейших выверенных движений! Ай, да о чём я распинаюсь... Я один здесь живой.