Ночь без границ, пустота
Я опять боюсь своих желаний
День за спиной, в темноте
Мое сердце снова хочет ранить
Не искушай, ну зачем ты пришел?
(«Эйфория» — Ночные Снайперы)
Когда тебе больше двадцати пяти, надраивание хаты из категории «худший кошмар» плавно перемещается в разряд под названием «Медитация, расслабление, рефлексия». Я думал, что только с бабами такое бывает, но прямо сейчас, со шваброй в руке, качаю головой в такт мелодии и ебашу по полу тряпкой, щедро сдобренной «Мистером Пропером». Кто-кто, а этот лысый хуй точно просёк терапевтическое свойство уборки раньше остальных мужиков, поэтому такой радостный, бодрый, выбритый и в белой футболке. И это потрясающее чувство, когда после шумной вечеринки ты наконец-то остаёшься наедине со своими мыслями, собираешь их в кучу и думаешь, как жить дальше. Только вот хрен знает. Родители и начальство намекают на докторскую, но лично мне её перспектива нравится только в варианте колбасы. Для преподавания и аспирантуры за глаза хватает, нахер мне опять задрачивать это всё. А вот чего реально хотелось бы, вообще хуй знает. Вроде как в тридцать уже стоит определиться, остепениться и всё такое, а я как говно в проруби болтаюсь. С такими мыслями я домываю прихожую и коридор, убираю в ванную свои средства для медитации. Медитация, к слову, в этот раз обернулась чистым самоедством, и таких разов становится всё больше, нахуй уборку. Распахиваю дверь в спальню. Меня всегда поражало, какой маленькой кажется комната, если её освещает только лампочка из прихожей. И окно напротив входа не особо помогает, это у родителей фонарь в ебало светит, когда на кровати лежишь, а тут темень. Мне нравится, только запах какой-то спёртый. Не зажигая свет, шуршу мимо кровати к комоду, прекрасно зная каждый угол своей комнаты. Шаг, другой, третий, и тут я понимаю — что-то не то. Скольжу по чему-то мокрому, цепляюсь за комод и врубаю торшер. Отрицание. Гнев. Торг. Депрессия. Моя нога в чьей-то блевотине. — Су-у-у-у-ка! — надеюсь, соседи слышат мой охуевший вопль. Я могу с точностью до петрушки рассказать, что ел тот уёбок, что наблевал у меня в спальне. Вот это кусок куриной грудки, здесь плавает ошметок канапе, а между ними развалился наполовину переваренный огрызок помидора черри. Петрушка тоже есть, кстати. Блядь-блядь-блядь, я же всех просил не ходить в эту комнату, как бы мне по этой блевотине вычислить того, кто здесь зависал, и заставить выпить всё, что он тут оставил. Я в таком ахуе и так зол, что вытаскиваю наушники и шлепаю ими по комоду. Мир внезапно обретает звуки, и тут приходит моё время обосраться. Прямо за спиной, со стороны кровати, кто-то глухо и недовольно вздыхает. Очень, блядь интересно, не соблаговолит ли этот «кто-то» убрать свой сухпоёк с моего ламината?! Разворачиваюсь и — блядь! Это ты! Ты валяешься на моей кровати прямо в одежде! Ты развалил свои руки-ноги по всему матрасу, ворочаешься беспокойно из-за света, но знаешь, что самое пиздецовое? Ты наблевал мне на пол! Как бы сильно я тебя не того-этого, такое уже чересчур, не находишь?! Теперь до меня доходит, что вся комната провонялась ебаной блевотой, поэтому, во-первых, я стягиваю пострадавший носок, во-вторых, плетусь с ним в ванную. В-третьих застирываю его, а в-четвёртых, пытаюсь понять, какого чёрта происходит. С одной стороны, это конечно охуеть, что ты собственной персоной здесь оказался, хотя обычно никогда не остаёшься на ночь («что у меня своей хаты нет?»), с другой, это как у Шекспира — вонючая лужа остаётся вонючей лужей, даже если она твоя. Убирать мне, конечно, будет немного приятней, чем за кем-то другим, но, знаешь, я не в экстазе совершенно. Наоборот, я зол, я расстроен, я снова беру тряпку и хватаю «Мистера Пропера» за причинное место — крышку-стаканчик на резьбе. Вот сука, вроде бы просто пол, а будто в душу наблевал. Я-то, конечно, всё помыл, даже проветрил, но осадочек остался такой нехороший. Поэтому теперь я принимаюсь за тебя и буду делать это совсем не так, как когда-то мечтал. — Э, рота подъём! — ору тебе в ухо. Нажравшийся наглый чертила, ты отвечаешь вздохом-полустоном, и бля, как бы я был рад услышать его в другой ситуации. А сейчас я просто беру тебя за руки и стягиваю с кровати. — Что… — на полу ты более сговорчивый, нравится тебе мой пол, сука?! — Проснись, ты обосрался! Ты вскидываешь на меня охуевший сонный взгляд, и в любой другой момент я бы подумал о том, какие красивые у тебя черные глазища. Но не сейчас, вообще не сейчас. Ты похож на наказанного пса, и я продеваю свои руки тебе через подмышки, заставляя встать рывком. Потом понимаю, насколько тупо поступил, когда тебя снова начинает мутить, и ты, уже более осмысленно, дёргаешь к туалету. Там, судя по звукам, тебя выворачивает снова, спасибо, что в унитаз. Надо же, как быстро снизились мои ожидания от жизни. — Не думай, что я тут хочу воспользоваться твоим пьяным телом, но надо помыться, ты воняешь как мразь, — захожу в ванную, в сотый раз за вечер сдерживая собственные рвотные позывы. Ты сидишь на полу рядом с белым конём, совсем растерявший свой шарм. — Сам сможешь раздеться? Машешь головой отрицательно, не поднимаешь на меня взгляд. Стыдно, сука? Нехер было напиваться до синьки. Подхожу вплотную, расстегиваю цепь на шее, тяну вверх водолазку, и ты послушно поднимаешь руки. Здравствуйте, бицепцы, как бы хотелось встретиться с вами при других обстоятельствах, я был бы согласен даже если б вы просто меня придушили нахуй, подумайте над этим. Расстегиваю твой идиотский ремень, и пряжка громко звякает о кафельный пол. Ты жмуришься от резкого звука, хмуришь брови. Терпи, сука, сейчас самое интересное. В своих влажных мечтах я воображал, как стягиваю с тебя джинсы, как ты стонешь при этом и зарываешься пальцами в мои волосы… Но хули мне, я по жизни с удачей в контрах. Бельё легко снимается вместе со штанами, и ты стоишь передо мной в чём мать родила — заспанный, несчастный, как котёнок в том меме: «Я обязательно выживу». Я, конечно, всё равно попялюсь чуток на твой хуй, но в данный момент, он — меньшее, что меня тревожит. Загнать тебя под контрастный душ, заставить намылиться, — новую щётку отдать или нахуй послать? — подать полотенце, пижамные штаны и футболку, закинуть все твои вонючие шмотки в стиралку, а потом довести до кровати и уложить — идеальный план для заебавшегося меня. После всего этого ещё помыться самому, оставить на тумбочке стакан воды с аспирином и погнать на диван. Утро воскресенья встречает телефонным звонком. Обожаю родителей — если они не спят в десять утра, то я тоже не буду спать, даже после тусы, о которой им, конечно, известно. — С Днём рождения, сыночек! — мама кричит мне в ухо, напоминая, что хоть вчера меня все и поздравляли с юбилеем, родился-то я всё равно сегодня. Просто устраивать попойку в воскресенье — верх тупости. — Как ты себя чувствуешь? — Старым, — ворчу в телефон, понимая, что больше не засну. Мама смеётся на другом конце провода. — Мы сегодня к тебе заедем, помнишь? — как тут забыть, мама напоминает мне об этом каждый день уже вот почти неделю. Пожалуйста, пусть приезжает без заготовленной лекции про докторскую. — Я помню, в час. — Да! Папа передаёт привет! Мать расплывается в улыбке, я знаю это просто по голосу. Когда она говорит об отце, её голос похож на жвачку «Лав из», мягкий, тягучий и приторно-сладкий. Иногда мне кажется, что эти двое не одупляют, что их медовый месяц закончился больше тридцати лет назад. Это, конечно, охуенно, но почему же так получается, что я завидую как мразь абсолютно всем в своей жизни. Кладу трубку и встаю с дивана, чувствуя себя старым беспилотником, набирающим высоту. Голова слегка кружится, тело болит, во рту сухость. Прохожу мимо своей комнаты по дороге в ванную, прислушиваюсь, удалось ли моей маме разбудить не только меня. Нет, кажется, всё в порядке. Никаких звуков по ту сторону двери. Но когда ты не просыпаешься в двенадцать, я понимаю, что мне всё же придётся тебя будить. Родители приедут через час, и если в это время ты будешь расхаживать в моих штанах, могут возникнуть вопросы. Ну, или я просто пересираюсь, конечно, но мне по жизни не нравятся двусмысленные ситуации с моим участием. Открываю дверь и захожу в комнату с твоими шмотками наперевес. Да, моя охуительная машинка, радость тридцатилетней жизни, потрясно всё высушила, а я даже заморочился и погладил, хотя пользуюсь утюгом, только если нужно гнать на работу. — Рота под… Чёт мой боевой пыл сходит на нет, когда я вижу тебя в своей постели, в своей пижаме, с растрёпанными волосами и утренним стояком на полшишечки. Ну просто картина маслом, Ван Гог в восхищении отрезает второе ухо. — Мить, вставай, скоро предки придут, — присаживаюсь на край кровати, разглядывая тебя. Ну наблевал и наблевал, подумаешь какое дело, зато теперь я могу пялиться на тебя ещё несколько секунд, пока ты не откроешь глаза. — Бля-я-я-я, — шепчешь на выдохе, потягиваясь, — как же хуёво. Я проверяю стакан, и вижу что воду с таблеткой ты всё-таки выпил. Ну что, больше ничем не могу помочь, кроме жареных яиц и кофе. — Вот шмотки твои, щётка вчерашняя на раковине лежит, новый станок ищи под раковиной. Одевайся и выходи завтракать. Пока жду тебя на кухне, мощно так присаживаясь на очко. В голову лезут крамольные мысли о том, как было бы охуенно, если б я мог каждый день видеть такую картину в спальне. И не только видеть, но и трогать. Ёбаное «Сто Дэ», полное погружение. Надо найти себе кого-нибудь всё-таки, иначе я такими темпами однажды тупо на тебя кинусь. Ты появляешься на пороге кухни с таким видом, будто принёс двойку в рюкзаке, и сначала я думаю, что это из-за вчерашнего. Но что-то в тебе изменилось… Та же водолазка, та же цепь, джинсы и тупая бляха на месте, даже тени под глазами никуда не ушли, заразы. Но что-то… Стоп, твои волосы. — Слушай, у тебя нет какого-нибудь средства для укладки? — ты мнёшься в дверном проёме, как бедный родственник, и сокрушённо вздыхаешь, когда я мотаю головой. — Только не надо ржать мне, блядь. — Да иди ешь уже, — прости, я реально пытаюсь сдержать улыбку. — Не знал, что у тебя патлы вьются. — Конечно не знал, я же раньше стригся коротко, а потом научился пользоваться гелем. Это правда, твои прически под ноль и «страшный сон солдата» помнит весь курс. Но после универа ты стал отращивать длину. Помню, как охуел, когда встретил тебя через несколько месяцев после выпуска. Думал, уже и так в тебя по самые яйца, а оказалось, есть ещё куда падать. — И ты их каждый раз чем-то мажешь? Ты садишься напротив, отхлёбываешь кофе из моей любимой кружки, обречённо хватаешь вилку. — Ну, типа. Иначе пиздец. Пока ты ешь, я разглядываю этот «пиздец», будто знакомлюсь с новым тобой. Тёмные волосы вьются, но не до локонов, конечно, вообще, если честно, не так уж и критично. А если совсем не кривить душой, в этом есть какой-то шарм. Даже в той же одежде ты выглядишь сейчас как-то уютней что ли. — Слушай, да вроде норм, — я конечно не стилист, но поделиться непрошенным мнением всегда готов. — Ой, иди нахуй. Ты огрызаешься беззлобно, ковыряешь растёкшееся яйцо. Я тычу тебе под нос телефоном, показывая самые угарные мемы, а где-то в гостиной наши дети играют с сенбернаром, иногда зовут «родителя один» или «родителя два» присоединиться, и я почти готов поверить, что бог есть… Звонок в дверь. Потому что в моей жизни не может быть всё так охуенно.