Сильнее с каждым разом

      Паша плелся впереди их не особо ретивой и не особо конской тройки. Ноги гудели от усталости, а тело пробрал страшный холод, который казалось, нельзя вытравить ни горячим чаем, ни камином, ни чистым пламенем. Он будто впитался в тело, в кости, в душу, которая никак не могла отогреться от того странного маленького «Смерча», как назвал ту аномалию Туз. Еще паршивей сейчас было припоминать свое согласие на дурацкие условия Севыча, которые тот поспешил вписать, вмешавшись в их с Тузом «деловой разговор». Отдать свою черную мантию. Она не особо грела, но сейчас уже казалось, что лучше с ней — чем без, и это было, определенно, логично. Проститься еще и с мантией — означало лишиться очередного скудного источника тепла, коего в этом темном и безрадостном, абсолютно чужом мире Зоны, было и так мало. Парень мерзляво поежился и продолжил шагать, подгоняемый ледяным ветерком в спину.       Туз же позади, выпрямив спину, помпезно топтал мертвую землю своими грязными, потертыми и даже, в одном месте, дырявыми сапогами, горделиво тыча валыной в пленника перед собой. Триумфальное шествие, блять. Севыч же насвистывал негромко какую-то мелодию, скорее всего, блатной песенки. Шансон, который Леха заслушивал до дыр. И пытался еще и Пашу приобщить. Только как-то Паша все не приобщался. Прокуренные низкие голоса каких-то мужиков, песни про жизнь-жестянку на зоне, про опущенных петухов и волю вольную — явно не то, что интересовало Вершинина. Выходит, что зря. Так бы контакт с этими двумя обитателями зоны с режимом построже, Паша бы сказал, режимом для самых-самых отмороженных, пошел бы хотя бы немного, но легче. Внезапно к свисту прибавляется чужое пение, если бубнеж себе под нос хриплым голосом можно так назвать. — Русский Ваня в ней шалит — все, что плохо там лежит, подметается… — Туз сразу улавливает песню и ее куплет, на котором уже был Севыч, и с киванием в ритм выговаривает негромко слова. Ноги устали сегодня, пиздец. Так и стереть их не долго. А этот «концерт» хоть отвлекает как-то. — Есть такая в нем черта, если рядом нет мента, значит быстренько метла расчехляется! — Севыч быстро подхватывает настрой Туза, и уже чуть громче и бодрее самого главаря начинает петь.       Паша сжимает челюсти, и так уже ноющие от головной боли. Приехали. Теперь еще слушать этот ор драных мартовских котов нужно. Не легче ли сразу пулю в висок? Наверное, это было бы хорошим решением еще давно. Вершинин на мгновение прикрывает глаза и вздыхает. Сейчас ему, без шуток, это кажется хорошим решением. Ведь… Сколько можно уже, а? Сколько можно ходить по этим реальностям, сколько можно их менять, исправлять, рушить? Зачем и для чего? Паша в этом мире единственный человек, знающий, что этот мир неправильный. Так не логичнее ли сказать, что это Паша тут неправильный? Вершинин устало отбрыкивается от этой мысли, отметает ее куда-то в сторону, в папочку «подумать потом». Что-то растолстела эта папочка в последнее время. Сейчас сил думать нет. Настолько, что мысль все же не отметается, а остается в пустой от усталости голове, как поломанная пластинка: все крутится, крутится, заедая на одном месте — и вперед не дает пойти, услышать новые слова песни, и назад идет лишь на пару секунд, на пару звуков. Раздражает очень. Но и на это сил нет. Есть хочется… Спать. И в тепло. Домой. Или хотя бы просто. В тепло.       Течение времени в Зоне — странная и непонятная вещь. Вроде летит, а вроде стоит. Сейчас оно летело. Хорошего в этом было мало. Разве что близящийся привал, а он, Паша уверен, должен будет быть ночью. Ведь даже Вершинину понятно, что передвигаться по этой подлой, пропитанной ненавистью ко всему людскому, земле ночью — самая тупая вещь, которую можно тут вообще сотворить. Но вместе с отдыхом приближалась опасность. Не новый, но вечно, блять, разочаровывающий факт. Паша даже не злится. Не боится. Он просто вздыхает. Ну… Бандиты, наверное, знают, что делать. Ходят же тут как-то. Разберутся. Собственное безразличие к тому, кому вручать свою жизнь сейчас, даже не удивляет. Будто у него есть тут выбор, блять. Все жители Зоны в один ряд выстроились, выбирай себе защитников — не хочу! А Паша, как любитель лютого харкорда, выбрал себе двух гиен на стражу. Ага.       Грубое, сильное одергивание за плечо заставляет выпасть из почти бредовых, попусту озлобленных, желчных мыслей. — Глухой? Остановка, — только когда Туз видит осознанность в глазах проводника, он его отпускает, слегка отталкивая от себя. И о чем тот только так крепко думает? Въебется в Карусель — и не заметит. Мечтатель хуев… Хотя. Это скорее от усталости. Тузу уже тоже было трудновато держать ухо востро.       Туз недовольно поджимает губы на эту мысль и переводит взгляд на Севыча, оставившего на земле обрез и пытающегося залезть на сухое, с виду мертвое, но крепкое, сука, дерево. Там, где-то в кроне пожухлой листвы, знающему глазу виднеется неприметный темно-зеленый рюкзак, богатый двумя бутылками оздоровительного напитка, палкой колбасы и двумя с половиной буханками хлеба, который почему-то в Зоне почти никогда не черствел. Вкусности ему это не прибавляло, конечно. Хлеба, чай, не кумовские, а сухари, скорее, обыкновенные. Но и так сойдет. Не тюремная баланда — и ладно.       Со вздохом Туз снимает куртку и бросает ее куда-то к одинокому, поваленному когда-то стволу то ли дуба, то ли еще чего. Одежда приземляется в высокую, но давно уже примятую, пожелтевшую траву. Ну и хер с ней. Остаться в одной черной кофте с майкой под ней — не холодно. Тело само уже греется в ожидании вкусной еды и горячительного напитка. Но пред эти нужно осмотреться. Туз поправляет ремни от АК и уходит разведывать. Сделать бы все побыстрее…       Паша смотрит на черную удаляющуюся фигуру, смотрит на стремительно темнеющее небо, смотрит на Севыча, кряхтящего и матерящегося на дереве, и, наконец, садится. Садится сбоку, сохраняя большое расстояние, будто есть в этом смысл, от чужой куртки. Садится на сухую траву и кладет руки на согнутые колени. Закрывает глаза. Устал. Как же он устал. Как болят его ноги, как пульсирует в висках! Как же хочется отключиться. Перестать думать на мгновение, перестать ощущать все то, что он ощущает. Казалось, с самого момента, как он вернул себе свое тело, свой контроль над ним, его мутило. Его мутило от мыслей, от чувств, помноженных на три, от всего, что его окружало. Слишком много, слишком ярко, слишком громко, слишком тихо, слишком горячо, слишком холодно. Слишком! Вершинина тошнит от этого всего. Вершинину хочется исчезнуть. Чтоб ни его тело, ни его душа не принадлежали никому, чтоб он не был пустой болванкой. Чтоб он просто потерялся в очищающей и спасающей пустоте, и никогда больше никак не соприкасался с этими раздражителями и шумами извне. Но это ведь невозможно. Это невозможно, разве что нужно умереть для этого. А самоубийцей он не был.       В животе призывно и громко заурчало, но есть не хотелось. Паша был сыт. Сыт своими нервами и проблемами, этой Зоной и этими гребаными мирами. Сыт по самое горло. — Сука! — отчаянный крик, последующий мат за ним, шуршание листвы и звук падения.       Вершинин открывает глаза, поворачивается на источник звука и уже знает, что увидит. Злой Севыч, поднимающийся с земли, с рюкзаком в руках. Но… Почему-то без своего длинного плаща. Плащ взглядом находится на одной из веток непреступного дерева. Бандит трет ушибленный затылок, поджав пухлую губу, смотрит на свои исцарапанные сучьями руки, на дырку в посеревшем вязаном свитере, отдаленно чем-то напоминающим свитер Багрова из фильма «Брат», и злобно топает ногой. Паша лишь отстраненно думает, что явно не этому человеку стоило бы копировать Багрова. Уже какое-то оскорбление образа персонажа, что ли…       Так же безразлично Вершинин наблюдает комичную картину: бандит скачет, пытаясь достать свой драгоценный, не по росту длинный и большой, кусок черной кожи. Ах, извините, плащ. Матюки сыпятся, как плоды из рога изобилия, один забавнее другого. Так длится достаточно долго, чтоб вся комичность ситуации уже схлынула, чтоб осталась только скука от неменяющегося действа. В конце концов, Севыч обессиленно оседает под, теперь уже редкой, кроной дерева, опирается спиной о ствол, и несильно, щадя свою руку, конечно же, а не кору, стукает кулаком по нему. Чтож. Один ноль в пользу местной фауны.       Именно такое унылое зрелище застает Туз, вернувшийся с сухим, идеальным для розжига костра, хворостом. Бандит кидает все ветки и сучки рядом со своей курткой, выпрямляется, ставит руки в боки, оставляя автомат виснуть на теле, недолго, оценивающе смотрит сначала на Севыча, затем на плащ, а потом почему-то на Пашу. Этот взгляд Паше не очень сейчас нравится. Впрочем, взгляд быстро возвращается на Севыча. — Севыч, ну ты че дебил что ли? Вон! Тут шпала, не отягощенная трудом, что называется, сидит! А ты… — Туз цокает, указывая на Вершинина, мол, погляди, погляди, какой ты долбан слепой.       Туз разворачивается лицом к Паше, который своих усталых глаз от бандита и не отводил, и нагло ухмыляется. Вершинин уже догадывается о последующей просьбе. Которая кстати так и не звучит. Она остается намеком, повиснувшим в молчании. И Вершинину хочется просто злобно оскалиться и послать бандита нахер. Паша тут не пленный. Паша тоже так же спасает их жизни, как и они его. Паше не хочется постоянно прислуживать. Паше хочется на мгновение снова обрести ту самую силу и свернуть этим двоим шеи одним щелчком пальцев. Видимо что-то все же читается в его взгляде, и Туз разрывает гляделки.       Но слова все же звучат. — Достанька, раз уж такой длинный.       Голос звучит без гонора и наезда, без этой непутевой гордости и важности. Это не проверка. Не попытка установить свои правила, задавить авторитетом. По крайней мере, уже. Уже не попытка. Просто ровный голос.       Вершинин нехотя встает, идет к этому «ебучему куску ебаного дерева», как выразился минутами назад Севыч, и устало лезет за чертовым плащом. Сдался тот ему? Что вообще за фетиш такой на плащи? Паша уже дрожащими от напряжения руками подтягивается, ноги то и дело готовы соскользнуть со ствола древа. Подул легкий ветерок. Все тело покрывается неприятными мурашками, одна тоненькая веточка бьет по щеке. Понятно, почему Севыч так матюкался, пока лез еще выше и дальше, чем нужно было сейчас Вершинину. Паша наконец тянется к долбаному плащу и хватает его за полы. Казалось бы. Дело за малым. Просто притяни к себе. Но ветви дерева, будто костлявые пальцы, вцепились в одежду и никак не хотели ее отпускать. Дергать на себя со всей силы было чревато. И кожу порвешь и сам свалиться можешь. Приходилось, как дебилу, потихонечку, слегка. Словно попрошайка с улицы, который скромно тянет женскую юбку или штанину мужских брюк, чтоб обратить на себя внимания. Подайте… На согреться.       На согреться выпросить не получается, зато плащ все же с веток слетает. Прямиком хозяину в руки, так как сам Паша кожу не удержал. Слезать же с дерева гораздо проще, хоть мышцы уже и гудят.       Севыч в плащ сразу же кутается. Холодно уж, пиздец. Так и отморозить себе можно чего-нить… А этого вот допускать не стоило. Они ведь совсем скоро баблишком обзаведутся у ученых. А там и в бары за кордоном можно… К телочкам красивым, бабочкам ночным. К Маришке стоило заглянуть особенно. Пышные формы, умелый ротик, а голос-то какой! Томный, соблазнительный, игривый, но не до блядства, ну просто идеал. Нет, определенно стоило себя поберечь. Хотябы одну свою часть.       Туз уже огонек разжег, и Севыч усаживается ближе к нему. Главарь выглядит спокойным, даже умиротворенным. Смотрит на пламя и смотрит себе. Даже не обернулся ведь поглазеть на этого Верша, когда тот плащ с дерева снял. Сидит, пальцами травинку крутит и вдруг смотрит прямо на Севыча. Севыч такой подставы не ожидал, и вот, он уже непонимающе зыркает в ответ, слабо хмурясь. — Ты рюкзак за кой хер, скажи мне, снимал? — лицо Туза совсем не меняется, лишь губы сухие двигаются. Черные зенки еще серьезно так смотрят. Будто спрашивают не какую-то ерунду, а кто в общак свои лапы сунуть посмел. Севыч аж теряется. — Еду… Достать… — выходит заторможенно. Бандит действительно не понимает, к чему, собсна, вопрос?       И в одно мгновение все отмирает, и умиротворенное лицо сменяется искренним возмущением. — Так какого хера костер уже здесь, мы уже здесь, а еда, сука, в мешке?! — Туз отвешивает слабый подзатыльник, а Севыч лишь шипит недовольно. — Да, блять! Ну надо — так ты бы сам и взял… — Севыч недовольно чешет репу, но все равно встает с насиженного места. Идет за рюкзаком, оставшимся под деревом. Еще и обрез прихватывает с собой.       Обрез, который не прихватил Паша. Не из побуждений воспользоваться бандитами, как проводниками или телохранителями, что смогут довести его до бункера, не из неумения пользоваться ружьем, не по какой-то другой причине. Просто не взял. Просто не было сил. Желания. Все, на что его хватило, так это лишь отметить саму возможность. И не воспользоваться ей. Остается только пройти мимо и сесть неподалеку от костра, соблюдая большую дистанцию с бандитами. Вершинин предпочитает не смотреть на то, как Туз и Севыч нарезают толстыми кусками колбасу, хлеб, пытаются слегка поджарить эти продукты на огне. Предпочитает игнорировать запах пищи. Такой манящий, такой чудесный, такой близкий. Паша давно не ел. Очень. Рот заполняется слюной. Вся сытость разом куда-то делась. Хруст жареного хлеба доносится до ушей. В животе урчит. Вершинин приобнимает себя руками и придвигается ближе к огню. Холодно. Не греет. — Ты хавать-то будешь, Верш? Или так? Только полюбуешься? — за шутливым вопросом Туза слышится смешок Севыча.       Паша переводит в один миг оживший взгляд с огня на бандитов. Готовые бутерброды ему никто, конечно, не протягивает, но колбасу в руки вместе с карманным ножиком кидают. Ножик был сложен. И славно. Вершинин только чудом не дает ни колбасе, ни ножику упасть. Таким же способом отдают часть буханки.       Парень торопливо режет себе куски колбасы и хлеба. Даже не обжаривает их. Нет времени. Нужно быстро. Хочется быстро. Прямо сейчас. Сию минуту. Будто кто-то отберет, будто еда исчезнет в любую секунду. Будто голод может сожрать его самого, если Паша не успеет насытиться. На фоне мерно жующих бандитов это, наверное, смотрелось дико, но мыслей у Вершинина по этому поводу не было. Он думал лишь о вкусе. Замечательном вкусе жирной колбасы и белого, пористого, даже мягкого хлеба. О, да, спустя долгое время сущего голода, для тебя любая еда будет пищей богов. Поглощенный своим занятием, Вершинин на некоторое время почти выпал из реальности. Только сейчас, когда хоть немного наелся, он услышал, что бандиты переговаривались. — Та я там тоже был. Не, херня это все, — Туз бросает травинку в костер на съедение пламени. — А че сразу херня? А, по моему, ни разу не херня! — Севыч отпивает из уже откупоренной бутылки, занюхивает хлебом и все равно крякает, — Лохов много, разводи их себе и радуйся жизни! — А чтож не остался тогда? — хмыкает Туз, неспешно нарезая еще колбасы себе для бутерброда. — Да… Как-то не сложилось просто… — Севыч отпивает еще и в этот раз лишь слегка морщится. Видимо, о причине говорить он ничего не хочет. — Ага. Ну как обычно. Не сложилось, так вышло. Говорю же, что херня! — Туз отбирает бутылку, намереваясь тоже отпить, — Дай сюда, — глоток, бандит мотает головой и вздыхает полной грудью, — Хорошо пошла! — проводит рукой по подбородку, продолжает, — Лохов много, а цены там еще больше. Для красивой-то жизни! Хе. Москва-а-а. Не для таких она, как мы. Кусачая уж больно, падла. Не, — он мотает головой снова, поджав губы, — Зона. Зона — мать родная! Накормит, голодными нас точно не оставит. Правильно говорю? — пихает товарища в бок. Тот усмехается в ответ. — Правильно, правильно… — с печальным вздохом произносит Севыч, — А все же там красиво. И телочки… Есть хотя бы. Не то, что здесь.       На это Туз лишь кивает. И в правду. Баб тут почти нет. А если есть… То в руки, суки, не даются. И не каждую самому взять получается. Лично ему еще ни одной тут не перепало. Потому что, кроме журналистки этой, в бункере ученых, ни одной и не попадалось. А у этой белобрысой… Явно был ну очень плохой вкус на мужчин, раз она еще не вешалась на самого лучшего представителя из них. На Туза, разумеется.       Из сладких грез вывел Севыч. — На, тоже держи, — бандит вручал полупустую бутылку прямо в руки Вершу, — за плащ, так сказать, — и тот с охотой принимал подношение! — Севыч, а ты не ох… — слова прервал кашель, уже хлебнувшего водки парня. — Да ну че ты. Водка, как водка. Не жадись! — под возмущенный взгляд Туза, у которого, считай, прямо из-под носа нагло спиздили эту бутылку, Севыч лишь махает рукой и пронзает очередной кусок колбасы веточкой, чтоб потом пожарить себе еду. — Охуенно палки гнутся… — бурчит бандит и возвращается к своей еде, больше никак не комментируя произошедшее.       Паша же по-тихому отхлебывает еще и прикрывает глаза в наслаждении. Горячо. Как же горячо вдруг становится в груди, в горле, в теле. Рыжее пламя добавляет. Обволакивает. Греет щеки, руки, колени. Голова кружится от того, насколько это хорошо. Или от водки. Ночь убаюкивает, успокаивает. Поваленное бревно, у которого они все сидят, дает ощущение защищенности. Будто это не ствол дерева, а прочная стена из титина, которую не перелезть, которую не сломать. Они все еще в Зоне. Они даже не уходили никуда. Паша все еще сидит на том месте, где час назад, а может раньше, а может позже, его тошнило и мутило от всего окружающего его мира. Не верится в это. Не верится. И Вершинин позволяет себе обмануться, отпивая еще. Дожили. Пьет с бандитами. Да еще в Зоне. В другой реальности. Абсурд! Паша усмехается и даже больше не закусывает. Сейчас даже руку лень лишний раз поднять. Он слишком устал. Хватит с него. К черту.       Паша не помнит, как засыпает. Как укладывается на мягкой-мягкой, теплой-теплой траве. Как закрывает глаза. И как мысли улетают, покидая голову, в маленьком круговороте. Сегодня ему ничего не снится.       Тьму разрывало адское пламя, пожирающее дом за домом, тело за телом. Пламя, укрывающее все бесчинства и преступления, совершенные той ночью. Совершенные людьми против таких же людей.       Пришли они поздно. К тому времени уже начинало светать. Почти вся ночь была потрачена на это дело, на добычу нужных ресурсов. Но теперь все, что нужно, имелось, и можно было просто отдохнуть, перед тем, как отправиться снова в далекий путь. Наемники достаточно быстро разошлись по выделенным комнатам, каждая такая «комната» была рассчитана на двух человек. Серый и Ленька забили себе место в одной. С молодыми делить место не хотелось — Маска шумный, а Каменщик вспыльчивый, да и спит уж очень беспокойно, не хватало только ночных шествий для хорошего сна. Поэтому скооперировались с Дровосеком так. КГБ уже лежал на удобной, не скрипящей, не ржавой, чистой кровати и проваливался в глубокий сон, как Ленька сел на своей, такой же. В полутьме видно было, как напряжены были широкие плечи мужчины, как он сжимал ладонью другую ладонь, в тяжелых раздумьях. Его небритое лицо выражало какую-то готовность и серьезность. Он произнес: — Это последняя ходка.       Серый спокойно открыл глаза, будто и не засыпал, заложил руки за голову и посмотрел на Дровосека. — Что, всё уже? Точно решил? — КГБ приподнял бровь вопросительно. Заявление, конечно, не радовало, но и не удивляло. Это должно было когда-то случиться, хотя Серый этого и не желал. Не хотелось лишаться хорошего врача. Да и товарища надежного.       Ленька невесело усмехнулся. — Ну, знаешь… Поход в Центр Зоны… Я думаю, это достойное окончание карьеры. И как возврат долга уж точно сойдет, — он помолчал, медля, будто размышлял о правдивости своих слов, — А если и после этого буду чувствовать себя должным… То не знаю. Останется только умереть за тебя!       КГБ рассмеялся шутливо-возмущенному тону Леньки. Да уж. Если и после такой ходки, после такого риска, ты продолжаешь чувствовать себя должным человеку, который просто помог найти тебе брата… То начинаешь уже теряться в догадках: как же тогда отплатить? Серый хмыкнул. — А ты уверен, что это долг? Может, просто уходить не хочешь, а? — КГБ ехидно щурится, не меняя лежачего положения, — Может, привык, приноровился?       Ленька веселья, неожиданно, не разделяет. Хмурится, смотрит перед собой, а затем на свои мозолистые руки. И мрачнеет еще больше. Будто видит на них кровь чернущую, будто слышит чей-то крик предсмертный, будто этими руками, вот прямо сейчас, жизнь отнимает чью-то, уходящую из тела сиплым, от удушья, стоном. — А к чему тут привыкнуть можно? К убийствам? Мутантам? Смерти? — голос звучит глухо, словно нехотя выталкивается из глотки. — К деньгам, свободе, риску. Разве нет? — КГБ звучит беспечно, он эти муки совести давно оставил позади. Еще когда бандитом был, а не наемной силой. И то и то незаконно, но второе оплачивается лучше. Вся разница. Это если в широком смысле. В тонкостях ее, конечно, больше. — Нет, — Дровосек вздыхает, укладывается обратно на кровать, сложив руки на груди, — Да и какая тут свобода? Что заказали, то и выполняешь. И военные… Зону-то. Оцепили. Этакий пузырь, в котором, кажется, делаешь, что хочешь, а все равно рамки есть, правила, — он помолчал, определяясь, нужно ли говорить что-то еще, — Да и не надо мне такой свободы! Умереть можно на каждом шагу, в плен попасть. И лишишься ты всякой свободы в миг. Нет. Не мое это. Ты, как знаешь, а мне… Зона не мила ни разу.       КГБ слушал, не перебивая. И, может, даже завидовал немного. Человек. В свою жизнь хочет. И, в целом, еще может в нее вернуться. Увидеться со своим братцем невезучим. А, скорее, очень даже везучим, раз тот в Зоне выжил, умом не повредился, еще и физически целехонький вернулся в отчий дом родной. Хирургом Ленька, конечно, заново не станет. Хотя, кто его знает? Авось, получится. Авось, здесь талант врача решает. А не деньги, репутация и мутное прошлое с пробелом в несколько лет. У Серого вот не так. У Серого талант сыска не решает. У Серого и без Зоны проблемы с законом. У Серого Зона — его единственный шанс на свободу. Поэтому Серому Зона мила, как мать родная. Поэтому Серому до совести дела нет. Поэтому Серому тут нормально. Даже хорошо. — Ну. Нет, так нет. На нет — и суда нет! — КГБ соглашается просто, пожимает плечами, а спустя секунду молчания добавляет, — А все же, если Большая Земля наскучит… То приходи, будем рады. — Рано прощаешься. Я ведь еще с вами в Центр, — притормаживает Ленька, а затем зевает. Устал уж очень. — Я не прощаюсь. Это я так. К размышлению, — рука взмывает в воздух и описывает неопределенное движение. — Ну-ну.       И больше они в ту ночь не обронили ни слова. Разговор был окончен. А успокаивающий и долгожданный сон уже открывал свои мягкие объятия.       Однако! Однако, не для всех. К примеру, Каменщику сон не то что обняться не предложил, он на него и не посмотрел, сука такая! А уставшее тело и разум требовали! Требовали отдыха и покоя, которые все не шли, и даже не торопились. Комната, в которой Каменщик так тщетно пытался уснуть, была пуста и темна. Никого, кроме самого наемника, в ней не наблюдалось. Оно и понятно. Двадцатью минутами ранее второму ясно дали понять, что его подъебки, смехуечки и подкаты здесь нахуй никому не нужны, и с этим всем он может пиздовать куда его надоедливой жопе угодно. Ну. Тот и упиздовал куда-то. Казалось бы. Теперь тишина. Теперь никто не мешает. А сон все равно не идет. Слишком тут мягкая кровать, слишком чистая простынь, слишком тихая комната. А в Зоне тишина обманчива, как и вся безопасность. В Зоне не бывает такой стерильности просто так. Не бывает таких удобств. Оттого вся комната сейчас давила на уставший, отвыкший от базового комфорта, мозг, подкидывала ложного ощущения опасности, заставляла сердце гонять адреналин вместе с кровью по венам. Сука.       Каменщик, с гнездом на голове, вместо нормальных, вьющихся, коротких волос, поднялся с кровати. В одном нижнем белье полез к комбинезону, висящему на стуле, стоящем у окна. Порылся по карманам. И наконец достал пачку сигарет. Местные сиги названия не имели, да и смысла в этом было мало. Они одни единственные продавались здесь, никаких других ты купить бы не смог. Так что. Просто сижки. Сиги. Сигареты.       Зажигалка щелкает раз. Зажигалка щелкает два. Зажигалка щелкает три… Сука, сколько можно?! Неужели смесь закончилась зажигательная? Зажигалка щелкает четыре… И скупой огонек все же озаряет темную комнату. Значит, не закончилась. Ну и отлично. Этого хилого огонька хватает, чтоб зажечь сигарету.       Каменщик затягивается глубоко и долго. Так, чтоб голова закружилась до черных пятен перед глазами. Так, чтоб аж легкие заболели от распирающего количества дыма, которого он вдохнул. Так, чтоб все мысли исчезли. Чтоб не было чертового напряжения, мешающего уснуть. Чтоб не было ничего. Только усталость и сонливость. Он выдыхает большое облачко и не спешит его рассеивать рукой. И так сойдет. Новая затяжка. И, кажется, где-то слышится приглушенный стенами женский стон. Сразу становится понятно, куда делся Маска. Ну конечно. Журналистка.       Прикосновения к мокрой, после совместно принятого душа, коже обжигают. Чужое дыхание опаляет шею. Чужие поцелуи горячат, сводят с ума своим количеством, своей нежностью, которой здесь быть не должно. Ей неоткуда здесь, в Зоне, взяться. Но вот она. Ласкает и окутывает все тело, туманит разум. Аня откидывает голову, сильнее впивается руками в стол и не может сдержать стонов. Чужой язык ведет по внутренней стороне бедра, чужие руки мнут груди, гладят по бокам, по ребрам. Аня готова отдать многое, чтоб это продлить, удержать с собой, чтоб эта беспечность и легкость, чтоб эта страсть ее не покидали. Чтоб голова продолжала кружиться от удовольствия, чтоб краснели губы от поцелуев, чтоб голос срывался от стонов и возбуждения. Чтоб она чувствовала себя в безопасности, в сильных руках, способных защитить и удовлетворить. Внезапно язык мазнул прямо между ног, заставляя ток пройтись по позвонкам. Щеки стремительно краснеют, будто в первый раз. Ноги непроизвольно съезжаются, но натыкаются на чужие руки, разводящие их с упорством обратно, раскрывающие еще сильнее. Язык широко лижет, снова и снова, не меняя темпа. Медленно, дразняще. Недостаточно. Аня кусает губы, ей не хватает воздуха, ей слишком жарко. Очередная капля стекает с мокрых волос и бежит по голой пояснице. На столе, наверное, давно остался мокрый след самой девушки. Руки сжимают край этого чертового стола до побелевших костяшек. Грудь часто вздымается, так же часто, как бабочка машет крылышками, пытаясь взлететь. И сама Антонова чувствует, будто у нее сотни таких бабочек внутри. Щекочут легкие и где-то внизу живота. И все стремятся куда-то взлететь, куда-то подняться. Язык останавливается на мгновение, и Аня не сдерживается. Робко двигает бедрами навстречу, сама пытается потереться. Опускает глаза вниз, надламывая просяще брови, и обжигается о потемневший от похоти взгляд, в котором пляшут черти. Она сглатывает и прикрывает глаза. А язык сначала медленно, а затем все быстрее, мажет. И уже хлюпающие звуки бьют по ушам, оглушая. Даже шею заливает стыдливым румянцем. Но Ане так, черт побери хорошо, что она ни за что не попросит прекратить. Она наоборот постарается раздвинуть ноги шире, погладить непослушными руками чужие короткие волосы и сдержать рвущиеся, громкие стоны. Но последнее приходится раз на раз, чем дольше язык проходится по нежной коже, изредка толкаясь внутрь, чем быстрее он это делает, тем труднее сдержаться. Вскоре бедра начинают неконтролируемо дрожать, а чужие руки сильнее сжимают их. Огонь в груди разгорается все сильнее, охватывает все тело, ввергает в горячку. Аня чувствует себя сжигаемой на костре. Очень приятном, страстном и нежном костре. Где языки пламени лижут и гладят молодое, бледное, хрупкое тело. Окутывают его теплом. Но от них веет не любовью, нет. Этого и не надо. От них веет заботой. Пониманием. Аня стонет громко, на пике, сжимает, нехотя, одной рукой чужие волосы на затылке, и в одно мгновение ослабевает, готовая растечься по пустому столу. Все вещи скинуты с него в порыве. Чужие руки поддерживают Антонову и помогают слезть. Она вздыхает шумно, набирая много воздуха, и падает в чужие объятия, из которых ее не выталкивают, но и в которые не втягивают. Аня поднимает взгляд и сталкивается с сытой улыбкой. — Ты хочешь… — ей не дают закончить, усаживают на кровать и ложатся на нее сами. — Я хочу спать, — беззаботно и просто отвечает Маска, забирается под одеяло, даже не вытерев губ, и закрывает глаза.       Аня продолжает сидеть на краю и проводит рукой по волосам. Нужно прийти в себя. Она снова уходит в душ.       Гоша переворачивается на кровати. Их с Аней разделяет всего одна стена, и именно поэтому он ненавидит те периоды, когда в бункер заявляется Маска. Это всегда громко, это всегда раздражающе, это почти всегда мешает спать. И Гоше совершенно не завидно. Нет. Ну может быть чуть-чуть… Самую малость. Хотя. Это была даже не зависть. Скорее недоумение и возмущение. А кто бы на его месте не возмущался? Когда тебе предпочитают какого-то отпетого преступника и убийцу, трудно не возмущаться! Тебе! Юному ученому, у которого вся нормальная и полная научных открытий жизнь впереди! Это несправедливо! Это непонятно! Это нерационально, в конце-то концов! Ну что в нем такого, чего нет у Гоши? Внешностью Петрищев вроде не обделен, мозгом тоже. Может и шутит он не так умело, как тот клоун в маске, но это разве повод? Нет! Не повод! Наверное, еще обиднее могло бы быть, только если бы Аня была с Сахаровым. Но это уже полный бред. Она — и, не в обиду профессору, со стариком… Хотя и с наемником ее, казалось, невозможно было представить. Гоша вздыхает и снова переворачивается. Ну что за фигня? На фоне всех этих потных и грязных мужиков-сталкеров, бандитов, головорезов, Гоша должен был выглядеть словно идеал, сошедший с обложки журнала. Разве нет? Опрятный, вежливый, красивый, умный! Что еще надо? — Не поймешь этих женщин… — сам себе в слух заключает Петрищев и скрещивает руки на груди.       Вообще. Ему следовало бы спать или думать о другом. Аня была его подругой — и только. На роль ее постоянного парня он не претендовал и не хотел. Просто… Трудно не смотреть на девушку, как на… Девушку. В интимном плане. Когда дело происходит в месте, где с женским полом… Туго, если не сказать никак. Тело-то хочет чего-то. А тут вроде Аня рядом. А нифига она не рядом. И вообще она подруга вроде. Но иногда так хочется чего-то не дружеского. Но как после этого в глаза друг другу смотреть, жить в одном бункере, работать вместе? Да и Аня не такая. Чтоб по-дружбе как-то… Или просто… Ей, наверное, любовь и верность подавай. А Гоша… Гоша не был уверен, что он на такое готов. Вот и оставалось все так, как есть. Так, как было. Так, как, наверное, и будет.       Утро Гошу встретило совсем не ласковыми лучами, пробивающимися через светлую занавеску, не пением птичек за окошком, не минетом безупречной модели, а Сахаровым, дергающим за плечо, требующим срочно проснуться. Петрищев, который значительную часть ночи потратил на свои высокофилософские размышления и на невольное вмешательство в чужую личную жизнь, сейчас ничего не понимал. Ни того, чего от него так понадобилось, ни того, кто вообще его будит, ни того, где он, блять. — Георгий, новый образец! Уникальный артефакт! Пойдемте! Только что принесли! Нам нужно поговорить с ними, немедленно! Они же могут уйти, вставайте, — Сахаров упрямо, с силой, которую не ожидаешь от старого профессора, тянул Гошу за руку, — Георгий, соберитесь. Наука не дремлет никогда! Вставайте, немедленно.       И Гоша все же встает. Быстро одевается под вдохновленную речь профессора, о «неких молодых людях, которые принесли занимательную вещь — артефакт, неизвестного происхождения». Гоша выходит к этим людям вместе с профессором. И Гоша тяжело вздыхает. Бункер становится каким-то магнитом для разного рода головорезов и бандитов. Но один из них привлекает внимание. Совсем молодой парень, ровесник Гоши, высокий блондин, совсем не похожий на свою гоп-компанию. Петрищев внимательно осматривает того, пытаясь понять, что же не сходится, и натыкается на такой же изучающий и внимательный взгляд. Только есть в нем что-то еще. Волнение, узнавание, что ли? В одну секунду чужие глаза округляются чуть ли не в ужасе, Петрищев хмурится, не понимая, а затем замечает, что парень смотрит куда-то дальше самого Гоши. Юный ученый разворачивается и видит главаря наемников, попивающего кофе местного разлива из такой же местной кружки. И чувствует Петрищев. Чувствует, что сейчас что-то будет.