Сильнее с каждым разом

      Дышать стало легче. Сердце успокоило свой бешеный ритм. Руки все еще потрясывало. Странное ощущение никуда не уходило, становилось только сильнее, но у Вершинина получилось сейчас проигнорировать это. Может, это чувствуют все? Он аккуратно, на пробу, протянул руку в сторону трамплина, мимо которого они проходили. Покалывание усилилось, словно он приблизился к натертому о синтетику шарику. Убрал. Покалывание стихло до своего «нормального» уровня. Он поджал губы, но ничего не сделал. Сейчас речь вернулась к Паше, но он не спешил ей пользоваться. Не станет ли это опрометчиво? Заявлять наемникам о своей связи с Зоной? Он и так уже, в глазах некоторых, монолитовец. Раньше Вершинин не задумывался долго над этой информацией, но сейчас перед ним предстало полное понимание ситуации. Он самолично обрек себя на недоверие, которое не разбить никакими поступками. Монолитовцы? Кто они, по сути? Да, такие же как Паша. Такие же как Паша нестабильные, опасные и подавленные Зоной. Это он успел понять по той короткой сводке: никого не узнают, на зов отвечают только огнем. Где гарантии, что, будь монолитовец, освобожден, он не нападет в какой-то момент снова? Что Зона его точно отпустила? Можно ли верить людям, которые уже однажды потеряли контроль? Паша прекрасно знал ответ. Как тут ответить «да», если он сам не может верить себе? Он ничего никому не сказал.       Заморосил дождь. Маленькие-маленькие капельки падали на стекло шлема, скатывались по нему, сливаясь в одну большую и обрывались на землю. Сухую, глинистую землю. До этого момент на небе не было ни тучки.       КГБ прекрасно понимал, что дождь помешает сейчас идти дальше, но даже не представлял насколько. Зато представлял Каменщик. Тропа была узкой, дождь с каждой минутой, с каждой секундой, с каждым мгновением набирал силы, капли становились все больше. Скоро дорога превратится в обычную, до ужаса скользкую грязь. Это не только помешает различать, где аномалия, где — нет. Это помешает идти. Каждый шаг станет испытанием на удачу и умение удержать равновесие.       Каменщик сглотнул. Ситуация становилась всё хуже и хуже. Если они не успеют до наступления ночи, то с дождем у них точно не будет шансов. Да и сейчас не вот что бы они были большими… — Нужно попытаться ускориться. Пока дождь не размыл землю совсем. Иначе легко будет соскользнуть… — Каменщик остановился, чтоб всмотреться перед собой. Вода мешала определить блеск и тусклость, теперь он шагал почти наугад.       Серый чертыхнулся. Он знал этот тон Каменщика. Вкупе с ситуацией это вообще ничего хорошего не обещало и не могло. Дело дрянь. Как назло, именно сейчас почувствовался вес рюкзака, который ранее не мешал. Блять. Когда дорогу размоет, он станет дополнительной проблемой. Равновесие станет держать труднее. Рюкзаки несли только он и Дровосек. В рюкзаках лежало выданное Сахаровым оборудование, провизия, пару гранат на всякий случай и прочие мелочи. Стоило быть с этими рюкзаками очень обходительными, путешествие было длинным, еды было не бесконечное множество, а в Центре вряд ли стояли ее прилавки, не тронутые радиоактивной пылью и временем. Серый надежней поправил лямку своей ноши, благо та была сделана из не промокающего материала, и капли стекали по нему, не просачиваясь через ткань.       Не только КГБ понял, что они в засасывающей их со скоростью света жопе. В целом это поняли все. Даже Паша, который в Зоне был всего ничего. Понимание оказалось очень неприятным и нагоняющим тревогу. Вершинин нервно перебрал пальцами в воздухе, поджав губы. Стоило держаться. Наведение паники ни к чему, правда? Остальные сохраняют спокойствие, значит, так нужно. Так бывает. Все в порядке вещей. В Зоне же всегда какие-то неувязочки? Он шумно вздохнул, возводя глаза к темному небу. С неба капало.       Все сильнее.       Ход все замедлялся и замедлялся, хотя изначально не отличался большим темпом. Прошел час. И стали идти тише улитки. Вода развезла землю, превратила ее в противную, опасную грязь, в которой вязли и по которой скользили берцы. Шел ливень. Небо заволокло тучами, стало темно и ветрено. В замкнутом костюме еще не было холодно или мокро, но погода все равно доставляла дискомфорт. Капли все время стекали по стеклу шлема, мешали видеть, ориентироваться. Приходилось все время их утирать, чтоб все повторялось каждые тридцать секунд, чтоб оставались противные разводы, чтоб начинала уставать рука от надоевшего действия. А аномалия все не заканчивалась, покалывание никуда не пропадало… Начинало казаться, что они никуда не двигаются. Просто идут, идут, идут. Но не уходят. Как на беговой дорожке в спортзале. Холодок пробежался по позвонкам. А такое могло быть? Может, правда, они никуда не придут уже? Застряли? Вершинин снова утер стекло. Под ногами чавкало. Ботинки в отличии от костюма мокли. Да нет. Бред. Иначе бы они уже остановились. Иначе бы стояли и думали, как быть дальше. Тут же прострельнуло неприятное осознание: все молчали слишком долго. В полнейшей тишине следовали за Каменщиком, в полнейшей тишине поправляли ремни на себе или рюкзаки, в полнейшей тишине стирали водяные капли. Это было странно, неестественно, даже пугающе. Эти люди… Они настоящие? Не в голове Паши? Не в его воображении? Они живые? Не призраки ли, не подмененные? Вершинину захотелось взвыть от мыслей, распирающих голову. Они были такими бредовыми, такими ненормальными, такими возможными в этой треклятой Зоне, такими отвратительными, давящими и параноидальными. От них невозможно было избавиться, они преследовали, накатывали волнами и откатывались. Чтоб, как показала практика, навалиться с новой силой. Он провел рукой по стеклу, хотя явно хотел коснуться лица, стереть усталость, а не воду, застилающую взгляд.       Маска топтался позади всех и иногда скучающе отмечал нервозность Проводника. Вообще, Сахаров назвал парня Вершем, но все как-то единогласно проигнорировали это прозвище и сделали все на свой лад. Впрочем, они делали так почти всегда. Ничего нового. В поведении Проводника тоже. Каждый по-своему переносит аномалии и стрессовые ситуации, не Маске, который часто ловил косые взгляды и за свое поведение в обычное время, об этом говорить. И все же было заметно, что парень не просто нервничает. Его мотает из одного состояния в другое. То плечи и спина расслабляются под грузом усталости, то их сковывает льдом, натягивает от напряжения по костям. Руки то висят безвольными плетьми, то делают сто сорок движений в секунду, пальцы шелестят друг о друга, щелкают, трогают, сжимают, гладят, вставьте пропущенное в текст, блин. А ведь видимых причин для таких взлетов и падений не было. Маска безмолвно усмехается, выгнув бровь. Этого никто не видит, да и не может увидеть, каждый ведь смотрит только перед собой. Кого они вообще с собой взяли? Вопрос риторический и иронический. Не может быть другим. Не у Маски. Потому что это не та причина, по которой сейчас стоит переживать. Взяли и взяли, одним больше — одним меньше в команде. Как злостный предатель и вредитель пацан не выглядит, принимать с распростертыми объятьями в «семью» его никто не будет и не собирается, а если тот окажется не таким уж хорошим проводником (а именно так и окажется, Маска в этом уверен, Сахаров часто пускает пыли в глаза. Оно и понятно, чтоб согласились на его условия) — ну чтож, и без чужой помощи как-то выживали. А не выживут — так и ладно. Тоже не проблема. Маска беззаботно обернулся назад. За ним никого не шло, и ему открылся только природный, на первый взгляд безопасный, простор, застилаемый поднявшимся вдалеке туманом. Той дороги, с которой они сошли, уже не было видно.       Ливень действовал на нервы. Если бы не КГБ, идущий сзади, Каменщик бы то и дело матюкался под нос и громче, рычал бы каждый раз, когда приходилось вовсе останавливаться, чтоб всмотреться в землю перед собой, огрызался бы на неповинных товарищей и, может, даже кинул бы что-то сгоряча в эту чертову зыбь. Он не вытерпел. Встал на мгновение и снял с многострадальной головы, которая сейчас просто раскалывалась от горячей боли, заливавшей все уставшее естество, блядский шлем и прицепил на поясной ремень. С каждым шагом эта фиговина будет биться о бедро, но хотя бы перед глазами не будет отвратительных водных разводов. И плевать на ледяной дождь хлещущий по лицу. Отогреется на привале. Не заболеет, и похуже было. И на радиацию плевать. Они на природе и не в Рыжем лесу, фонит не смертельно, ничего страшного не будет, если походит чутка без встроенного в шлем респиратора. В конце концов, тут есть более реальные и болючие шансы умереть.       Грязь под ногами была скользкой, хуже льда, политого еще не застывшей водой, зимой. В какой-то момент умение сохранять равновесие подвело. Нога проехалась по грязи и угадила со всего размаха в зыбь. Сердце подпрыгнуло в груди, дыхание перехватило. Чужая рука молниеносно среагировала, удержав за плечо от полного погружения. Каменщик пальцами вцепился в спасительное запястье. Спаситель вдруг как-то странно пошатнулся, от чего сердце забилось сильнее. Пальцы онемели от страха, уши заложило. Зыбь не засасывала, но была вязкой, не давала ноге опоры, чтоб выпутаться самому. Положение к этому также не располагало. По лицу полились холодные струи ливня, волосы быстро намокли, приклеились ко лбу. Стало морозно.       Что-то за спиной поменялось, и Каменщика еле вытянули. Он так и сел на грязь, еле отлепив руки от чужого запястья, и вцепился в землю, будто она сейчас могла специально перевернуться набок, чтоб его сбросить в аномалию окончательно. Дыхание не хотело успокаиваться. Он обернулся, не обращая внимания на воду хлещущую по лицу, стекающую по носу, губам. И увидел Дровосека отряхивающего Серого от грязи, в которую тот, видимо, съехал, пока спасал его, Каменщика, от падения в зыбь. А затем наткнулся взглядом и на Маску, выглядывающего из-за спин товарищей. По парню трудно было что-то понять, стекло с разводами мешало увидеть даже глаза, по которым обычно ориентировался Каменщик, за неимение другого способа узнать чужое настроение. Почему-то сейчас показалось важным сказать, о том что он сейчас в порядке. Хоть в этот раз парень и не спрашивал. Каменщик показал пальцами «окей», «я в норме». Маска в ответ кивнул, и его голова скрылась за спиной Дровосека и Проводника, словно и не выглядывала вообще. — Помочь? — как-то пыхтяще спросил КГБ. Каменщик мотнул головой.       Нет. Помощь, чтоб встать, ему не нужна. Ему нужны силы пойти дальше и не бояться, что он снова соскользнет, только теперь с более печальным исходом. Он покусал губу и разжал руки. Перчатки теперь все были в грязи, прилипшей к ткани, но Каменщик благополучно забил. Он вообще весь сейчас был в грязи. И это было далеко не самым главным в его положении. Каменщик оперся руками о землю, чтоб встать, и так и замер. Тупо уставился на свое запястье. — Блять…       Он перевел нечитаемый взгляд на зыбь и, конечно, ничего уже там не увидел. Ебаное КПК слетело с руки, пока он благополучно падал. Неужели оно так хуево держалось?       КГБ вопросительно кивнул головой: что там такое? — КПК проебал… — Каменщик с тяжелым вздохом поднялся, — Теперь без него ходить буду… — губы сами недовольно поджались.       Опять же. Не главная проблема в их ситуации. Но посерьезней грязи на комбезе, уж точно. И все же обидно и неприятно. В крайнем случае он может остаться без связи. Ну, если их раскидает по территории Зоны по какой-то причине. Плохо. Плохо и ничего с этим сделать нельзя. Хуево. Каменщик провел рукой по мокрым волосам и поморщился. Мокрее некуда. И холоднее. Надо будет точно греться потом. А то как-то вся уверенность в своем иммунитете улетучилась. Его хлопнули по плечу. — Главное, что сам жив, — со слабой улыбкой подбодрил Серый. — Это пока… — протянул Каменщик, смотря то на небо, то на землю впереди.       Скоро начнет темнеть.              Подружка медленно осела на землю. В голове не было мыслей, как и тогда, в день получения похоронки. Только в руках она сжимала теперь не злосчастный конверт, а чужую холодную, обгоревшую руку. Которую жала на прощание всего неделю-две назад. Воробей… Это точно был он, по остаткам лица, не тронутым огнем, она его узнала. Они не были друзьями, Подружка вообще старалась ни с кем не дружить. Но чужая смерть все равно тронула. Она знала его мало, а он ее, но они всегда готовы были поделиться последним друг с другом, поддержать и поплакаться в жилетку. Свободовцы принимали ее как свою, пусть и понимали, что это не совсем правда. Она принадлежала только одному человеку. Тому, который был где-то, где угодно, но не здесь. Не с ней. Сейчас с ней не осталось никого. Ни любящего парня, дарящего смысл каждому дню, защищающего, смешного, любимого. Ни даже тех людей, которые ей дали кров, теплоту и подмогу. Которые спасали ее и научили выживать в этом мире смерти и несчастья. В Зоне. Сейчас с ней остались только холодные трупы, лежащие по всей деревеньке, и человек с неизвестным статусом: жив или мертв? Или и там и там?       Осознать это дается трудно. Любая мысль пробивается сквозь барьер туго, нехотя. Слабо. Если честно, она до сих пор не верит. Что все так просто, так быстро, так неожиданно. Так не по-настоящему. Ведь не бывает же так? Были люди — и нет их. Всех разом. Это противоестественно, это ненормально. Она встает, шатаясь. Трупы лежали тут дня два, наверное, не больше. Или бы их растащили уже мутанты. Может, три. Подружка отмечает мимоходом, будто не понимая, о чем именно сейчас идет речь. Да, дня три или два лежат. А что лежит? Кто? Она смотрит на запястье Воробья. Пусто на этом месте. Браслета нет. Золотого такого. Обычного. Ему он то ли в карты перепал, то ли от выпившего друга, пустившегося в щедрость. На память. Память, которую кто-то так просто украл. Украл, унес, отобрал. Жизнь отобрал, память отнял. Внутри все вдруг залило черной-пречерной смолой. Бурлящей, горящей, липкой.       Собственный внезапный крик оглушил. Больно. Жгуче. Кровь в жилах бурлила черной яростью и праведным гневом. Крик вырвался еще и еще. Она пнула какие-то трухлявые ящики, они громко упали, разломались в щепки, рассыпались обугленным деревом. Так быть не должно. Она не должна находить всех своих знакомых мертвыми. С продырявленными черепами и перерезанными, словно свиньям на убое, глотками, с обожженными конечностями. Связки заболели, Подружка закашлялась, и уже с утробным рычанием всадила ногой по обгоревшей деревянной стене. Боль не отрезвила, девушка заколотила руками в бессильной злобе, пачкаясь в саже. — Сука! Суки! Суки! Суки-и-и-и! — Подружка взвыла, срываясь до хрипа. Горячие слезы катились по грязным щекам.       Через опасность и усталость она шла сюда. Шла, чтоб увидеть, что она опоздала. Что она не смогла помочь. Что она даже не знала, что тут творится. Тела валялись никому не нужные, никем не убранные, не захороненные несколько дней. Мерзли. И бездыханно лежали, уставившись мутным взглядом в пустоту. Если повезло. У некоторых от лица мало что осталось. Она стояла посреди пепелища и полыхала внутри. За что и кто? Что за зверье такое? Как так вообще можно? Подружка неуверенно оборачивается на Воробья, будто он ответит. Молчит. Конечно же он молчит. Она кусает дрожащие губы. Хочется извиниться за что-то. За то, что ее тут не было. За то, что была где-то там, далеко, свою жизнь пыталась «устроить», а не здесь помогала защититься. Помогала спастись. Она бы уж точно помогла, наверное? Хоть кому-то?       Подружка стирает слезы. Глупо сейчас что-то говорить. Думать о чем-то. Что-то просчитывать. Поздно уже и не к чему. Она оставляет обгоревшее тело лежать и уходит вглубь былой деревеньки. За лопатой.       Подружка копает уже долго, а яма все недостаточно большая. Ну ничего. Она никуда не торопится, можно и дальше копать, не беспокоясь о времени. Ничего… Это все ничего. Справится, переживет. И не такое переживали. Теперь переживала. Дождь еще внезапно полил, как из ведра. Волосы уже промокли основательно, она не обратила внимания. Копать было труднее, правда, но она не остановилась. Почему-то останавливаться сейчас было нельзя. Невежливо это, грубо. Заставлять их всех лежать еще дольше. Еще дальше. Нет, нет. Еще немного и она все выкопает. И все будет готово. Немного все никак не наступало. Места все еще не хватало. Но Подружка продолжала копать. Ноги трясло от усталости, руки ломило, голова болела. Она нарывалась на болезнь, но ничего не могла с собой поделать. Это все, что она была в силах сделать для тех, кто ей дал возможность здесь выживать. Тех, кто ее спас. Она просто не могла прекратит сейчас. Не могла отказать в последней, не высказанной воле. Не могла она отдыхать, смотря на чужие трупы, думать о чем-то другом не могла. Не по-человечески это. Надо похоронить сперва. Всех.       Подружка не заметила, как начало темнеть. По лицу все текла и текла ледяная вода, забиралась под комбинезон, лезла прямо в опустевшую душу. В той больше не бурлила смола, кровь к ней не приливала. Там было гулко и холодно. И мертвецки тихо. Когда могила оказалась достаточно большой, Подружка на пару секунд замерла. Вот и все, получается. Пора в последний путь. Отправлять. Товарищей своих. И она идет. Подтягивает каждый труп к краю, аккуратно уложить пытается на самое дно земляной ямы, из которой нет выхода. Это долго, это бьет по нервам, это добивает. Уложив последний, вылезая, она чуть не валится кубарем обратно, прямо в гору покойников. В сердце от этого тоскливо что-то тянет. Руки скользят по грязи, но она выползает на «свет». Свет, которого сейчас нет. Он закрыт дождевыми тучами и приближающимся вечером. Подружка, словно черная ожившая тень, возвышается над братской могилой. — Ну, прощайте… — выходит тихо и как-то неправильно. Наверное, не такие речи говорят на похоронах. Но она по-другому не может. Не знает.       Она принимается закапывать тела, не давая себе передышки.       Пьет водку она поздно ночью среди развалин. Да… Планировала выпить, веселясь и слушая затертые шутки и анекдоты, а слушать оказалось некого. Поминала. Почти не закусывая. Напилась в хлам, до звезд перед глазами. До смазанных пятен вместо картинки, до тошноты. Нашла тут просто две нетронутые бутылки. Завтра ей будет очень плохо, но сегодня ей еще хуже. Она встает, шатаясь, за закуской, все же та оказалась ей нужно, и падает, отрубаясь. В глазах потемнело, а голову оставили мрачные мысли, хоть грудь не покинула гнетущая чернота. Она с ней надолго. Это стало ясно сразу. Возможно, она с ней теперь навсегда.       Темнело стремительно, лило столбом. Добивало желание к сопротивлению. И все же Каменщик шел. Любовь к своей близкой к телу шкуре была очень даже сильная, хоть именно она и заставляла медлить с каждым шагом. Как же неудобно, господи. Нихрена же не видно. А надо шагать. Наугад, на свой страх, на риск, надо было шагать. Нет действия опаснее, чем бездействие. В Зоне эта истина простая, не всегда работающая, как и все здесь, но все же. Он делает еще один шаг. Еще. И оборачивается назад. За ним идут такие же уставшие товарищи, понимающие весь пиздец. Вот только шли они за ним, а, значит, были в более безопасном положении. Хер бы побрал его собственный опыт с этими чертовыми аномалиями. Убьется ведь когда-нибудь так. Именно так, и никак иначе. Позовут его снова впереди всех вышагивать, разбираться, он оступится — и с концами. Блять. Каменщик поежился от холода и неприятных мыслей. Может, неправильно так думать, но сюда бы Маску вместо него. Маска ведь все равно ничего у них не боится, да? Дебилу все ни по чем, так пусть и ходит, выверяет. Тем более, что дуракам везет. Каменщик невесело усмехнулся, в темноте, которая уже наступила, этого бы не было видно, если б не чужие ПНВ в шлемах. Свой он так и не надел. ПНВ тут был бессилен и наоборот своим зеленым «засвечиванием» только мешал определять, где аномалия. Нет, Маску вперед засылать все же бесполезно. Убьется к черту со своим бесстрашием — и все дела. Как только еще раньше не подох? Либо в рубахе родился, либо Зоне приглянулся, либо сам колдун ебучий. И везучий при этом. Поразительное явление, конечно. Вот есть люди, за жизнь до последнего цепляются, — а умирают рано. А есть такие как Маска. Насрать вообще на себя: жив, сдох — не важно. Доживают чуть ли не до ста лет. Это Каменщик, конечно, утрирует… А все же. Долго живут. Чужими годами и нервами питаются, что ли?       Каменщик отворачивается обратно. Не о том уже думать начал. Всякая херня в голову лезет. Не проворонить бы чего сейчас… Устал жутко, вот и уносит его куда-то не туда мысленно уже. Вот закончится эта зыбь — он привал выпросит. Иначе убьются они от невнимательности. Убьются, как пить дать. А ноги уже гудят… И все равно останавливаться нельзя. Как там Маска цитировать-то любит? Приказ 227, Ни шагу назад, товарищи! Ну и дураком выглядит, когда кривляется так и речь официальную пародирует… Каменщик невольно усмехается и тут же со страхом все же делает небольшой шажок назад. Чуть не оступился. И кто еще дурак. Выдыхает как-то нервно. Совсем не туда мысли. — Соберись, соберись, — бормочет себе, сжав кулаки, нахмурившись. Ну же!       Глаза уже устали всматриваться. Он смаргивает. Еще и лицо сейчас такое холодное. Мокрое. Не дай божэ ветер подует. Еще холоднее станет. Каменщик обхватывает себя руками, пытаясь согреться. — Пиздец какой-то… — сосредоточение не приходит, он обращается ко всем и ни к кому одновременно, — Я сейчас угробить нас могу, Серый. Нихрена не видно…       Каменщик перед очередным шагом устало садится на корточки, выдыхает. Когда ж это кончится. — Не угробишь, — слышится со спины уверенно и бескомпромиссно, будто приказывает самой смерти их не трогать, — надо идти. — Ну идем… — Каменщик тянет слова и нехотя поднимается. Браслет звякает и напоминает о себе. Каменщику сейчас не до него, не до этого подарка. Ему бы не грохнуться в эту зыбь навсегда, а не золотом любоваться.       В бункере тепло и чисто. В бункере ученых хо-ро-шо. Это Туз может заявить смело. Телок и пивчанского, конечно, не хватает, но что поделать, даже такое хорошее место имеет свои минусы. Пусть и такие. Зато водяра тут имелась. Родная и привычная, что было уже плюсиком данному заведению. За беленькой и закуской к ней гоняли яйцеголового помладше. Пацан сжимал зубы, смотрел злобными зенками своими, но водку и закусь приносил. Ну а как гостям ее не принести? Тем более таким почетным! Ха! Туз и Севыч на эту шутку усмехнулись и дальше пить продолжили. Жарковато стало. А как не стать, когда по стопарику на грудь почти разом принимаешь? Пообмахивались и дальше за свое. А че еще делать-то? Все равно на улице уже ливень, тень, да и они в говно. Идти никуда не хочется да и не надо. Ну нахер, от греха подальше, тьфу-тьфу-тьфу. Еще наебнутся где-нибудь на ровном месте и там подохнут. Не-е-е. Они ведь Сахарову живыми нужны. Довести-то до местечка с аномалией кто-то должен. А Верша те свободовцы с собой захапали. И вряд ли скоро вернут. Если вообще… Хе, вернут. Так что у Сахарова и выбора-то теперь нихуяшенки. Только кормить, поить, кров давать двум доблестным искателям приключений. И терпеть их, конечно. Никуда ему не деться. Особенно пока тот места самого не знает. А уж о том, чтоб он узнал это как можно позднее, Туз позаботится. Может, он не самый всезнающий, не ходячая энциклопедия и не яйцеголовый, и очков у него уродских нет, и седины солидной, зато он ахуеть какой не тупой. И поэтому из этой ситуации он вытянет все, что только может. А пока… Он не прочь и в карты сыграть. — Душны-ы-ы-ы-й! — ор раздается на весь бункер, будто стены в нем картонные, — Душный, иди сюда!       У Гоши уже, честно, дергается глаз. Он не Душный, он не яцеголовый, он не Пидрищев, не пидр, не лошара, не очкастый, не чертов Горгий!!! Как вообще можно придумать такое?! Горгий!!! Он Георгий! Ге-ор-гий Пет-ри-щев. Господи, почему так трудно запомнить? Почему так трудно вести себя не как свинина последняя? Еще немного и у Гоши будет валить пар из ушей и ноздрей. Хочется настучать этим регрессировавшим до обезьян существам их же бутылкой по башке. Но ведь не перестанут же. Станут только еще более бешеными. Гоша вообще видел мало людей, которые становились добрее, после таких практик. Но желание от этого не пропадало. А куда оно денется, когда бандиты орут очередную обидную кличку на весь бункер? Впервые он жалеет, что наемники ушли. Те бы уж точно такого соседства не потерпели. Кучерявый парень точно. Тот вообще вспыльчивым был. Проломил бы этому Тузу башку чем-нибудь и… Нет, это как-то уж слишком жестоко. Тем более в бункере… Все же было бы плохо, если бы это случилось в бункере. Неприятно же работать в месте, где убили человека. Бррр.       Тогда, наверное, КГБ мог бы успокоить товарищей. Тот умел пугать людей. С такой шушарой, как те двое, упорно набухивающиехся весь день, он бы все порешал в два счета. Скорее всего, без смертей. Те же не совсем тупые будут, чтоб дальше нарываться с таким человеком на конфликт.       Гоша вздыхает и идет на отчаянный зов. Заходит в прокуренную и провонявшую алкоголем комнату и сдерживает выступившие слезы. Вонь в старом трактире, который не мыли неделю. Отвратительно. Он устало смотрит на красную рожу Севыча, на довольную и хитрую рожу Туза. — Чего вам? — Петрищев хмурится недовольно, он не официант и не прислуга, чтоб носить и подавать. Туз щелкает пальцами. — Еще закуски мне и моему другу, — он медлит, якобы задумываясь, — и картишки принеси, а? По-братски. — Вряд ли они най-       Но бандита уже понесло и тот не хотел слушать. — А ты поищи, — и махнул рукой, посылая идти. — Поищи-поищи, — поддакнул Севыч, — и чифирчику сваргань, Надрищев! — как бы вдогонку добавил. — Я Петрищев… — Гоша прошипел, не скрывая злости и вышел под громкий гогот и ржач.       Придурки.       Каменщик лежит на холодной земле и даже не думает вставать. Они прошли эту блядскую зыбь. Даже не верится. Дождь хлещет, вода затекает в нос, рот, уши. Он мерзнет, но вставать до последнего не хочет. Ноги устали, голова тоже. Темнота, ночь, непонятная херня, которая их еще только ожидает впереди. Ему не хочется идти вперед. Ему не хочется узнавать, что же это все-таки за херня. Но разве есть выбор? Человек присаживается на корточки, нависая над Каменщиком. Даже всматриваться не надо, чтоб понять, кто это. КГБ в сторонке переговаривается с Дровосеком, кажется, они обсуждают, где будут делать привал и прочее. Проводник сидит где-то неподалеку от них на сырой траве. Тоже заебался. Каменщик не осуждает. Сам заманался пиздец. Вот, сейчас вставать никуда не хочет. Снова ведь опасность будет со всех сторон. А так не хочется…       Рука, обтянутая перчаткой, убирает со лба прилипшие пряди кудрей. Сейчас Каменщик выбирает ничего не говорить. На них вроде никто не смотрит, да и он слишком устал, чтоб снова шипеть: «убери от меня руки, долбоеб». Маска продолжает молчать, за что Каменщик, наверное, благодарен. Немного неловко, но лучше, чем тот бы открыл рот. Из него обычно ничего нормального не вылетает. Тем временем, наемник наглеет и уже просто запускает пятерню в мокрые волосы, поправляет их хоть немного, «причесывает», пропуская через разведённые пальцы. Приятного мало. Холодно, да и волосы спутались. Вода все еще по лицу бьет. А чужая перчатка не греет совсем. Вот если бы ее не было… Если бы ее не было, Каменщик бы не дался. Одно дело так, а другое контакт кожа к коже. Уже неправильно. Уже слишком лично. Сверху вздыхают как-то исчерпывающе. По-особенному. Значит, скоро встанет и уйдет. Ну и хер с ним.       И правда. Большой палец напоследок проходится по мокрому лбу, и Маска встает. Подходит к Серому, говорит что-то, тот ему кивает. Маска ободрено расправляется весь, будто просиял от сказанного, и начинает в нетерпении топтаться. Каменщик устал настолько, что ему даже не хочется знать, что же такого КГБ тому сказал.       Паша же сидит на траве. Не особо, но тайком смотрит на всех. На эту странную сцену с троганием чужих волос, на Маску, что-то быстро спросившего, на Костенко, говорящего с Ленькой. Слегка подслушивает. Те не скрываются, но и остальных к себе не зовут. Привал будет не здесь. Это главная новость, и она расстраивает. Вершинин искренне не знает, когда на него снова что-то найдет. Это выматывает. Ожидание новых странных, сумасшедших мыслей, понимание, что справляться с ними надо только самому, неуверенность в своих силах… Кажется, его это измотало даже больше, чем сам путь. И пугало гораздо больше, чем тот момент, когда Каменщик, а за ним и Костенко, чуть не провалились в аномалию. Пиздец. Он переводит взгляд на Костенко. Тот чуть не умер сегодня. А выглядит так, будто этого и не было. Тут такое в порядке вещей. И это дико. Но, кажется, это полностью осознает здесь только Паша. Наверное. Он не уверен. И все же он поднимается и подходит к разговаривающим наемникам. Нужно поговорить. Чувствует себя на мгновение глупо: Костенко ему тут никто, что Паша ему сказать может? — Вы в порядке? — обращается будто к двоим, но смотрит на Сергея. Боковым зрением замечает слегка удивленный взгляд Дровосека. Хочется себя уебать по лицу за то, что открыл рот. — В порядке, — Костенко усмехается. Видно, что не ожидал такого поведения Паши. — Ага, в полнейшем, — Ленька хлопает мужчину по плечу, ехидно щурится, — Особенно благодаря кхм… некоторым. — Ага, — Сергей не отрицает, просто кивает.       А у Паши вдруг отлегло. И чувствовать себя тупым перестал. Хорошо все. Нормально. У Костенко все под контролем, с позитивным таким настроем. Бояться нечего. Его, вроде, убить не хотят, не подозревают ни в чем. И жизнь он никому, похоже, не рушил. Теперь он в этом убеждается. Ну и замечательно, что не сломал. Значит, Костенко здесь союзник, а не враг. — А ты? Как на траве сидится? — Сергей ухмыляется, подтрунивая. Вершинину приходит в голову отличная шутка. Он не может ее удержать. — Слабее, чем на порошке, — Паша пытается сохранить серьезное лицо, говорить задумчиво. Не получается. В ответ слышится приглушенный смех. — Остряк, — Костенко качает головой. — У Маски появился конкурент, — протянул негромко Ленька. Сергей только махнул рукой в ответ, мол: ну тут ты уже загнул.       Постояла небольшая тишина. Костенко перекатился с пяток на носки, кашлянул, привлекая внимание, поправил рюкзак, и махнул Маске приглашающим вперед жестом. Тот без вопросов подошел. — Перекур окончен, двигаем к Рыжему лесу. Маска заменяет Каменщика, — становится понятно, что именно наемник спрашивал, — за Маской Проводник, я, потом Ленька. В хвосте Каменщик. — Так точно, капитан, — Маска отдает шутливо честь и встает в начале цепочки.       До леса еще долго идти, но это ничего. Зыбь прошли — и ладненько. Пешая прогулочка по ночной (еще, наверное, вечерней) Зоне Маске вообще в кайф. Красиво и опасно. Все как он любит. Не было бы дождя и промокшей Драгоценности — было бы просто замечательно. А так приходится думать, о том как бы побыстрее дойти до привала, чтоб разжечь костерок, чтоб согреть Каменщика, чтоб отдохнуть. Простынет же. А болеть неприятно. Очень. Маска болеть не любит, если не ненавидит. Глупость какая-то: валяться с температурой в бреду, пока можно было бы столько интересного сделать. И целоваться ни с кем нельзя — заразный же, потом материть тебя с ног до головы будут. За сопли, за температуру, за озноб и жар, и вообще за все. А про секс вообще можно траурно промолчать. Болеющему никто не даст. Каменщик, вот, даже здоровому Маске не дает. Обидненько вообще-то.       Маска вышагивает бодро и смело, но осматривается внимательно. Может, мутанта какого увидит, может, аномалию. А может красоту, которая его окружала сейчас. Дождь и цветовое «многообразие» ПНВ мешали ее оценить по достоинству, но воображение добавляло деталей. Земля была уже не такая мертвая, сочная трава покрывала ее. Где-то даже виднелись небольшие кустики. Цветочки. Обычные на вид ромашки, какие-то дикие и чутка большеватые клевера, редкие одуванчики. Редкие-редкие. Вот она, дорога к Рыжему лесу. Раньше ее не было вовсе. Так что сейчас небольшой огонек ожидания теплился в груди. Маска предвкушал красоту и величие ядовито-рыжих деревьев, таких же кустов, раскинувших свои большие лапищи, разнообразие растений и картинных видов. Пусть в Зоне каждый день — борьба за жизнь. Пусть Рыжий лес опасен своей радиацией и убийственен своими обитателями. Пусть здесь угроза ждет на каждом шагу. Все пусть. Не становится ли Зона от этого еще краше? Не становится ли от этого здешняя красота еще ценнее? Ведь, что есть жизнь, когда боренья нет? Ведь, добытое слаще тогда, когда оно добывалось с трудом. Ведь прекрасное ценнее, когда его можно потерять.       Паша идет за наемником и вдруг понимает, что не ощущает больше ничего. Никаких покалываний, никакого электричества, никакого напряжения. От осознания хочется радостно подпрыгнуть, но он только счастливо улыбается. Он в порядке, он здоров, он себя контролирует. Может, ему вообще все показалось из-за стресса. Он слышал, что с людьми от него и не такое бывает. В кои-то веки все точно-точно становится хорошо.       Земля под ногами несильно вздрагивает. Или Вершинину только так кажется. Он ничего страшного не ощущает и игнорирует странное ощущение, посетившее его на мгновение. В конце концов, это просто могла чавкнуть грязь. Но ощущение повторяется. Немного сильнее, будто настойчивее. Маска внезапно останавливается, из-за чего отвлекшийся Паша чуть не врезается тому в спину. Наемник выставил указательный палец, как бы прося замереть и помолчать. Земля вздрагивает отчетливее, потом еще раз, но меньше… Не трудно связать поведение парня и странное подрагивание земли. — Плохие новости, кажется… — Маска останавливается, задумавшись, в подтверждение мыслей земля дергается еще, — Я, конечно, не спец, но скорее всего где-то дальше есть псевдогигант. И прямо сейчас он… Нарезает круги? — парень приподнимает бровь, строя догадку, — Да, думаю, да. Он нарезает где-то круги.       Блять. От одних только слов сердце проваливается в желудок. Какой еще нахер псевдогигант? Паша знать не хочет. Паше не интересно. Паше страшно. Псевдогигант… Может, он маленький? Поэтому псевдо? Надежда слабая и рушится о всего один довод: нихера себе маленький, а топает так, будто землетрясение готовится к своему началу. И это они еще не подошли. Они ведь и не будут, да? — Идти все равно надо… В обход не получится — аномалии. С одной стороны зыбь, с другой — всякие разные, — Каменщик говорит негромко, но слышат все. — Значит так, оружие и ноги у всех наготове. Если есть шанс миновать, уйти, скрыться — избегаем сражения, ясно? — Костенко оглядел всех, — Никто на рожон не лезет, Маска, — чужое имя мужчина выделяет особенно. — А кто-то лез? — наигранное удивление сочится в голосе, — Не знаю таких… — Отставить кривляния, — отрезает Сергей и парень послушно замолкает.       Вершинин который раз отмечает чужой авторитет. Костенко тут уважают, признают лидером. Его слушают и слушаются. Заслуженно. В этом Паша уверен. Что оставалось в Костенко неизменным из вселенной во вселенную, так это — лидерство. Умение себя подать, умение себя вести. Стрессоустойчивость и достоинство. Самоценность какая-то. И смелость, конечно. Как без нее. — Двигаемся тихо, смотрим в оба. Все, пошли, — он махнул рукой, подкрепляя словесный сигнал, — Об аномалиях не забываем.       Сердце забилось быстрее. Неужели, опять какой-то пиздец? Неужели, опять жизнь будет на волоске? Неужели, это все за один чертов день? Что его вообще там сейчас ждет? Этот псевдогигант… Воображение рисовало страшные картины, одну, хуже другой. У Вершинина никогда не было фобий на что-то большое. Никогда он не боялся кого-то большого. Жираф или слон… Они же милые даже, добрые. Не страшные. Похоже, никогда не поздно начинать.       Маска впереди шагал лисьей поступью, даже траву приминал бесшумно, но быстро. Парень не растрачивал время на дотошное рассмотрение дороги перед собой, впрочем сейчас это и не требовалось. Хотя как… В Зоне внимательность требовалась всегда, но сейчас видимых на то причин, быть особенно внимательным не было. Дровосек вздохнул. Давно они не встречали псевдогигантов. И лучше бы не встречали еще столько же. Их трудно убить. Кожа у тех, будто бронежилет или панцирь. Сколько пуль было потрачено, сколько гранат использовано на этих тварей — не сосчитать. Сильны чудища страшно. Один удар — и тебя блинчиком по земле раскатало. Неповоротливые правда, да и туповатые сильно… Хотя это ко многим в Зоне относится. И не всегда даже к мутантам. Ленька усмехнулся.       Вдалеке послышался громкий крик на всю округу. Земля задрожала сильнее. Они подошли ближе.