Сильнее с каждым разом

— Угадай, кто? — улыбка звучит в голосе над ухом, чужие руки прикрывают глаза. Настя не видит ничего. Настя облокачивается на теплое тело позади. Насте не нужно гадать. Настя знает. — Леш, хорош дурачиться, — нежно тянет она, не двигаясь ни на миллиметр, чтоб высвободиться. — Не пущу-у-у-у! — шутливо рычит он, внезапно слабо вгрызаясь в шею взвизгнувшей Насти.       Она кричит и смеется, пока ее приподнимают над полом, кусают. Она искренне веселится, слабо брыкаясь. Понарошку. Руки уже не закрывают глаза, теперь ничего не мешает ей рассмотреть его. Растрепанный, радостный и влюбленный дурак. Лешка Горелов. Его лучистые глаза, его прищур, его смешные кривляния. Сейчас он изображает какого-то монстра из типичного ужастика. Разевает рот, словно это клыкастая пасть, издает рычащие и гортанные звуки. Но при этом лыбится. Лыбится во все тридцать два.       Они в своей квартире. Солнце из окна затопляет все пространство оранжевым светом. Тепло и чертовски уютно. Времени вокруг не существует. Людей вокруг нет. Ничего вокруг нет. Только их дом, их любовь, они сами. Попробуй выглянуть в окно — убедишься в этом сам. Там нет ничего, только размытые пятна. Они смазано двигаются иногда, но это не имеет значения. Какая разница, что там на улице, когда все интересное происходит внутри? — Леша! Пусти! Пусти! Дурак! — хохочет Настя и чувствует вдруг, как ее совсем подхватывают на руки, — Уронишь! — Не уроню-ю-ю, — забавно рычит Горелов и бежит с кричащей девушкой на руках в другую комнату. — Я тебя просто… — парень роняет ту на кровать, нависает над ней улыбаясь, — Съем! — громко заявляет он и принимается бодать своей головой чужой живот, прикусывать зубами нежную кожу, не забывая при этом «страшно» фырчать.       Мадышева извивается, ржет открыто, отбивается слабо, визжит. Чувствует, что щекотать начинают, и брыкается пуще прежнего. В душе тепло и спокойно. В квартире, не считая их игрищ, тихо совершенно. Даже вентилятор не гудит. Все кажется сказкой. Такой приятной, такой доброй, такой уютной. И такой реальной. Леша вдруг замирает, стоит ей подумать об этом. Сразу дурачества прекращает, взгляд свой, такой пронзительный сейчас, поднимает. И смотрит. Долго. Влюбленно. Задумчиво. Непонятно. — Лесик, ты чего? — выдыхает она, приподнимается на локтях, брови сводит свои рыжие к переносице. — Насть, люблю тебя, пиздец, — зачарованно шепчет Горелов, а затем медленно наклоняется за поцелуем.       Касается губами нежно, сладко. Осторожно давит, углубляет. Прикусывает аккуратно, чувственно. Весь расслабляется, оплетает девушку собой. Руками неспешно ведет по бокам, забирается под футболку. Не торопится. Будто спрашивает: можно? Дает время подумать или привыкнуть. Сам удобнее пристраивается, прилипает. Обдает своим теплом, уже скорее жаром.       Настя отвечает задумчиво, ласкает губы в ответ медленно, изучая. Мажет языком, пробуя, кусает. Ведет чужие руки к своей груди, соглашаясь, позволяет ее сжать, огладить. Дает снять с себя ненужную футболку, расстегнуть узкие джинсы. Все происходит в трансе. Она наблюдает за всем сквозь пелену. Пелену желания и любви. Они слишком увлечены друг другом, чтоб замечать что-то кроме. Они слишком поглощены одним на двоих чувством. Этим теплом, дурманящим голову. Заставляющим сердце трепетать в сладкой истоме. Она ловит каждый его вздох, а он ее. Она помогает раздеться самому Горелову. Оставляет ожоги на его коже своими тонкими пальцами. Проводит по груди щекотно ногтями. Смотрит пьяно своими глазами. Медовыми. Соблазняет, подобно суккубу.       Леше видится, что она и правда дьяволица. Рыжая, рогатая, бесподобная. Зовущая и манящая. Своим телом, полным похоти и желания. Полным страсти. Ему кажется, комнату заполняет ароматом персика. Сладкого, спелого. Похоже пахнет гель для душа у девушки, он знает. Но только это реалистичнее. Естественнее. Горелов целует эти губы еще и еще, пока они не краснеют. Сжимает чужие бедра и гладит чужие груди, пока под ним не раздается стон. Вжимается, пока сам не чувствует, как горит, полыхает изнутри. Как он влюблен. Как невозможно влюблен в девушку перед собой! В эти плавные черты лица, в красивые руки, в острые ключицы, в этот аккуратный нос, в этот теплый, греющий взгляд. Во всю Настю. В такую бойкую, но такую нежную. В нее целиком. Он не умеет говорить красивых слов. Но он все ей покажет. — Люблю тебя, — шепчет Настя, глядя прямо в глаза.       Трется о чужой пах с намеком, гладит голую поясницу. А сама тонет в собственных чувствах. Ах, как от них кружится голова! Как от них хорошо! Как томно бьется сердце, как горячо в груди, как сладко в животе. Возбуждение. Такое не опошленное. Почти что невинное. Естественное. Настоящее. То, что они делают, — не просто секс. Не тупое животное желание. Это чувство. Это сближение. Единение двух тел и душ. Сплошное доверие и способ открыться. Смотри, я ничего, совершенно ничего, от тебя не скрываю. Я гола перед тобой, как и ты передо мной. Я тебя вижу. И ты меня. — Сейчас… — просит Леша и на мгновение выпутывается из родных рук. Лезет к отброшенным джинсам, в карман. Возвращается. — Тебе, — целует в губы быстро, отстраняется, смотрит в глаза. В руках держит смутно знакомый золотой браслет. — Браслет? — удивленно выдыхает Настя. Прямо сейчас? — Найдешь меня по нему, — улыбается Леша, застегнув золотую цепочку на кисти Мадышевой, и утягивает в бесконечные поцелуи, заставляя позабыть о странном украшении. То даже не звякает и не тяжелит руки. Будто и нет его вовсе.       Леша приподнимает бедра Насти руками, и ее с резким вздохом охватывает возбуждение. Не такое размеренное и увлеченное, какое было до. Не такое любовное. Костерок нежности медленно распалился. Перерос в полноценный костер. Страсть. Она сама снимает белье, помогает Горелову. Сама виляет бедрами, приглашая. Сама раздвигает ноги, отдаваясь.       Леша входит в нее. И его охватывает жар. Удовольствие прокатывается по спине к пояснице, он не сдерживает довольного, тихого стона. Внутри девушки узко и влажно. Приятная теснота давит на налившийся кровью член. Естественная смазка стекает с него, помогая легче двигаться в девушке. Горелов толкается медленно, позволяя себе и Насте насладиться друг другом. Он усыпает любимое лицо и плечи нежными поцелуями, едва касаясь пальцами пересчитывает ребра, заботливо убирает мешающиеся пряди от покрасневших губ. Девушка под ним дышит часто, ее грудь заполошно вздымается. Она укладывает свои ноги ему на поясницу и ненамеренно сжимает его внутри. Он рвано выдыхает. Жарко. Дурно.       У Насти кружится голова. Осознавать происходящее до чертиков приятно. Леша. Ее Леша. Сейчас такой прекрасный, такой красивый. Растрепанный, красный, сильный и одновременно до одури нежный. Внимательный. Его руки. Накаченные, мощные, сейчас кажутся такими сексуальными. Она вспоминает, как видела его в моменты тренировок. Как он отжимался, как подтягивался. Как перекатывались мышцы под кожей, как вздувались вены. Как сбивалось дыхание. Опаляющее сейчас ее голую шею. Она открывает ее еще больше, подставляясь под ласки. Отдаваясь вся. Он толкается в нее сильно, так, что она вздрагивает оот наслаждения, пронзившего тело. Стон слетает с полуоткрытых губ сам. Стон, призывающий продолжать. Сделать так же. Леша безмолвно слушается. Двигается еще и еще, выбивая новые звуки. Издавая такие же. У Насти сбивается дыхание, когда парень начинает набирать темп. Она обнимает его за шею, касается своими губами чужого красного уха. Лижет мочку, целует ее, терзает зубами. И шепчет. — Ближе, Леш, ближе… — получается только стоном, — Ближе, прижмись ко мне. Поцелуй меня, Леша, — просит она и сама своими руками утягивает его в поцелуй. Глубокий и страстный. Под стать сильным толчкам.       Ее ноги дрожат от удовольствия, она непроизвольно выпрямляет их, не в силах удержать приятное напряжение в теле. Ее голос срывается на высокие ноты. Ее дыхание окончательно сбивается, а ее руки дрожат. Но она гладит непослушными пальцами чужие горячие щеки, смотрит глаза в глаза и улыбается. Заполошно шепчет признания в любви, пока не слышит ответное. Короткое, но правдивое. Лучше тысячи красивых, но при этом лживых, слов.       Горелов на мгновение замирает, чувствуя уже сильную боль в уставших руках, пытается отдышаться. Внизу все сладко пульсирует, почти заставляет двигаться дальше, не обращая внимания на дискомфорт. Еще немного, еще быстрее, еще глубже и уже. И тогда… Он сглатывает, проводит рукой по сырым от пота волосам. Судорожно выдыхает. — Все хорошо? — задыхается Настя, сжимается случайно, желая большего, желания продолжения. От этого Горелова пронзает удовольствием. — Да, да, — он сглатывает еще раз, как же во рту стало сухо за это время, — Просто руки устали.       Она только облизывается в ответ, ерзает под ним. И он, не в силах сдержаться, толкается в нее. Сильно, глубоко. А затем снова и снова. Все быстрее, тяжелее. Вдавливая такую пленяющую сейчас Настю в матрас. Ее волосы разлетались по подушкам и простыне, ее щеки налились красным, ее персиковая кожа поалела от поцелуев, ее губы припухли, ее глаза затопил темный зрачок, почти не оставив место белку. Она стала прямым воплощением желания. Возбуждения. Секса. Дыхание Леши участилось, чувствительная головка члена запульсировала, он прикусил себе щеку, стараясь сдержаться. Девушка под ним задрожала, затихла. Горелов постарался ускорится и довести ее. Приспустил, до этого блуждавшую по телу, руку вниз и дотронулся до мокрого клитора. Чувствительного и возбужденного. Даже слишком. Аккуратно, испачкав пальцы в их смазке, надавил на него. Потер, повел пальцами из стороны в сторону. Сделал это несколько сильнее, и поймал тихие жалобные стоны. Частые, поверхностные и задыхающиеся. Он задвигался в ней быстрее, руки грозились окаменеть от напряжения, как и пресс. Девушка вскрикнула последний раз, сжимаясь, а затем стихла, подрагивая. Леша не сдержал громкого стона и кончил внутрь.       Настя рухнула в постель обессиленная и довольная. Почувствовала, как внутри разливается горячее тепло, но от чего-то не возмутилась. Вскоре чужое тело приятно придавило ее, она лишь счастливо улыбнулась. В голове было пусто, на сердце — хорошо. Мадышева вплела пальцы в чужие спутавшиеся волосы, и от чего-то в груди все замерло. Улыбка медленно сползла с лица. Рука оказалась в чем-то липком. Она отняла ее, и почувствовала, как клок волос отходит вместе с ней. Ее пробрала дрожь. Дыхание сперло. По ладоням стекала кровь. Девушка не смогла даже вскрикнуть. Опустила лишь неверящий взгляд на Лешу, и задохнулась от ужаса. Тело, что лежало на ней, было холодным. Разлагающимся и уже зеленеющим. Где-то виднелись куски голого черепа или других костей. Она судорожно сбросила труп с себя, и на нее уставились безжизненные бельма. Стены уютной квартиры рухнули на глазах, разрушая иллюзию. Она оказалась там, где на самом деле была. Зона. Уродливая, серая, несущая смертью и бедой. Под голыми ногами ее была земля, усыпанная гильзами и чужими костями. В небе стояла луна, прикрываемая зловещими тучами. Вокруг не было никого. Не слышно и не видно. — Ищи быстрее! — просипело нечто нечеловеческим голосом, — Ищи меня! — раздалось вдруг отовсюду громогласно. Приказ или отчаянная мольба звучали в крике?       Она проснулась в холодном поту, дрожа от ужаса и срывая голос в рыданиях. Все ее тело охватило омерзение, подкатывающее горьким комом к горлу. На коже горели прикосновения, прожигали ее до черных, уродливых дыр. Подружка судорожно огляделась, бегая безумными глазами по окружению, и застыла. Вокруг не было ничего. Лишь низкая трава под ногами. Не было обгоревших домов, не было братской могилы, не было тел или испитых бутылок. Она оказалась одна. В поле. Со своими вещами в руках. Ее окатило холодной водой: она ходила во сне. Пришла сюда зачем-то, чудом никуда не угодив. Чудом ли?       На щеках остались соленые дорожки. Глаза покраснели от слез. Леша сказал искать его. По браслету. Тому самому, что был у Воробья. А теперь куда-то исчез. К кому-то на руку. Подружка выдохнула. Горелов просил быть быстрее. Значит, времени у нее было немного. Вопрос: сколько? Месяц? Неделя? День? Час? Или счет уже идет на минуты? Сердце бешено зашлось от бессилия. Голова, на удивление, не болела. Следов похмелья не было совсем. Девушка списала это на стресс. Что ей делать? Куда идти? Куда бежать? Нужно быстрее, но как? Где она вообще?       Вдалеке вдруг загорелся огонь и исчез. Не огонь — прожектор. Движение света повторилось. Внутри что-то откликнулось. Потянуло магнитом к лучу. Невидимыми нитями. Черными, такими незаметными в кромешной ночи. Дрожь постепенно ушла, как и паника. Глаза на миг стали пустыми и неосмысленными. Словно всю волю достали из тела. Оставили лишь послушную оболочку. Подружка поняла — Зона толкала ее, всеми силами звала туда, куда ей нужно было. Туда, где бы она нашла ответы на свои вопросы. Лишь пройдя еще немного, она поняла, что это было за место. Ее тянуло к Бункеру.       Ввалилась она в него под утро. Непросохшая, уставшая, озлобленная, с чудовищными синяками под глазами, мертвенной бледностью и черным от ненависти ко всему живому взглядом. Пока она добиралась до здания, она успела сто раз проклясть Свободу, ученых, долговцев и всех, всех, всех. Внутри кипела горячая смола, грозящая выплеснуться наружу нескончаемым потоком черни. Она отравляла не хуже лучшего яда, горчила. Но только она гнала Настю вперед, не давала забыться, присесть, отдохнуть. Казалось, не было места надежде в ее душе. Слишком светлым оказалось это чувство для такого испачканного, зараженного первобытной жестокостью места. Но что-то похожее теплилось в ней. Точнее горело адским костром, питаемое ужаснейшей обидой на судьбу и злобой. — Главный кто? — раздраженно спросила она у парня, случайно врезавшегося в нее в узком коридоре. — А кто спрашивает? — нахмурился тот, видимо недовольный грубостью. — Не беси, а? — процедила рыжая, резко схватив того за белый рабочий халат. Брови ученого взметнулись, взгляд стал пусть немного, самую малость, но испуганным. — Профессор Сахаров! — Подружка тут же отпустила его, оттолкнув, но теперь не отстал со своим вопросом уже он. — С-стой! Мы не виделись раньше? — озадаченное лицо незнакомца могло повеселить, но сейчас только еще больше разозлило. — И, надеюсь, не увидимся больше, — прорычала Подружка и пошла по коридорам быстрее. — Да что вас только таких грубых тянет сюда?! — вспыхнул парень, несдержанно топнув ногой. Истерично? Быть может. Но и у его терпения есть границы!       Сначала Подружка не обратила внимания на чужую недовольную болтовню. Ученый мог пыхтеть сколько хотел, ей было мандариново и фиолетово на это. Чужое испорченное настроение — не ее проблемы. Не убила — и ладно, пусть радуется, чертов ботан. Но что-то внутри вдруг, в очередной раз, подсказало: слова важные. Она внезапно развернулась на пятках, быстрыми шагами решительно и даже угрожающе подошла обратно к ученому. Почти пригвоздила того грозным взглядом к месту. Еще немного — и будет готова прижать этого идиота к стене. — Кого еще сюда тянуло? — передразнивает она его, — Последние несколько дней. Живо, — парень замешкался от напора, — Быстро, блять! — почуявшая близкую разгадку хотя бы одной из тайн, мучивших ее, девушка стукнула по стене рядом с ученым, от чего тот дернулся. — Д-двое бандитов, парень с ними, блондин… — начал перечислять тот, заикаясь. Подружка его перебила. — Золотой браслет. Был у них? Цепочка, — в голове все прояснилось, пазл сложился. Конечно. Бандиты. Вот те, кто не побрезгует кровавым золотом. Вот те, кто ей нужен! — Где они? Куда ушли?! — не дав ответить на свои старые вопросы, она принялась за новые. Нужно торопиться. Быстрее, быстрее! — В Бункере, в той комнате! — скороговоркой выпалил парень, указывая на какую-то дверь.       Девушка влетела туда. Застала пьяных вусмерть двоих мужчин, играющих в карты. Пытающихся играть. В комнате тащило сигаретами и перегаром, все это смешивалось с обычными запахами немытого тела и вонью нечистоплотных бандитов изо рта. — Браслет у кого? — с ходу прорычала Подружка, инстинктивно потянувшись за пистолетом на поясе. Бункер — нейтральная территория, но сейчас она не думала об этом.       Взгляд заволокла красная пелена, кровь кипела в жилах. В ушах звенело. Тело переполняло нечеловеческой злостью, жаждой убийства. Пред ней те самые ублюдки, лившие жизни ее знакомых, ее соклановцев. Такие жалкие, такие отвратительные. Пьяная шваль. Биологический мусор, только засоряющий эту планету. Почему нельзя избавиться от них? Что полезного они могут сделать? Зачем они существуют? Зачем дышат? Идеальное предназначение для них — стать кормом радиоактивных собак. В голове не было ни одной рассудительной, призывающей к спокойствию мысли. Все, чем сейчас являлась Подружка, — был факел первобытной злобы. Кипящая смола, прожигающая все на своем пути, готова была капать у нее изо рта, подобно яду разъяренной змеи. — Че-е-е? — пьяно протянул блондин, оторванный от выпивки, а затем увидал пистолет. Усмехнулся и посмотрел на товарища, — Туз, а ты шлюх не заказывал? С реквезитом? — Думаю, это подарок от заведения, — не осознавая опасности облизнулся второй, пачкая одним лишь взглядом, — Рыжая, да ты садись, не стесняйся, — громко и грязно заржал бандит, указав руками на причинное место.       Подружка взорвалась. — Слушай сюда, мерзкая тварь, я сюда пришла узнать то, что мне нужно, а не вас развлекать! Быстро говори, где браслет, или я прямо тут тебя пристрелю! — дуло направилось ушлепку прямо в подбородок, гордо, но пьяно, вздернутый вверх. Оба опешили от такого поворота, неожиданного для пьяных умов. — Вы, мля, все свободовцы такие припизднутые или только, которые с яйцеголовыми якшаются? — когда шок прошел, протянул Туз, находясь на той стадии алкогольного опьянения, когда веришь в свою неуязвимость.       Подружка хотела угрожать дальше, но зацепилась за чужие слова. Свобода не работает с учеными. По крайней мере, сейчас. В причины она не вдавалась. Но факт оставался фактом. — Какие свободовцы? — вышло уже спокойней, но все с тем же нажимом. — Рыжуля, я ебу? — вдруг неприязненно прошипел бандит, грозно сощурившись. Поняв, что ему ничего не грозит, он совсем разошелся — дернул девушку за грудки комбинезона.       Его напарник сально ухмыльнулся. Неприятно закололо в затылке. Опасно. Мерзко. Что если ее заманило сюда не для ответов? В ловушку? Она, дернув носом, махнула головой — нет, тут что-то есть, ей это нужно. Не тронут, гады. Не посмеют. Не в Бункере. — Раз заговорил о них, — их взгляды встретились. Подружка своего не отвела. Впилась своими искрящими глазами в маленькие, хамские угольки. — Золотой браслет, Туз! — вдруг радостно воскликнул блондин, очевидно, почувствовавший себя гением, Шерлоком Холмсом, как минимум. — Тот, кудрявый? — переспросил мужчина. — Да, этот, — закивал второй.       Подружка нахмурилась. О чем речь? — О ком вы? — прозвучало непонимающе.       Бандиты переглянулись, почуяв возможную выгоду, ухмыльнулись друг другу, поняв все без слов, и вернули свои хитрые, и уже почти протрезвевшие, взгляды девушке. Из возможной спутницы на ночь она быстро для них превратилась в очередную наживу, разом растеряв всю свою «женскую прелесть». Теперь она была не больше, чем способ заработать.       Подружка прекрасно уловила смену настроения и почувствовала тройное отвращение к этим людям. Зубы скрипнули. Была б ее воля… Убила бы. Но от них еще есть польза. Маленькая. Но все же есть. Ее вдруг передернуло. Разве она убийца? Разве ей решать, кому жить? Но снова внутри все вспыхнуло: а им разве можно? Тем, кто убил Воробья? Митяя? — Милочка, валыну убери, и побазарим, — ткнул Туз пальцем в пистолет.       Девушка замерла. Свободовцы. Работают на ученых. Золотой браслет у какого-то кудрявого. Скорее всего тоже ведь «свободовец»? — Иди нахуй.       Выразительно выругавшись, она резко развернулась и исчезла из комнаты так же быстро, как и вошла минутами ранее. Сейчас она разыскивала по узким коридорам, пропахшим реагентами, того ученого, с которым столкнулась в самом начале. Тот должен был что-то знать. И это из него было бы легко выбить. Она открывала двери, попадающиеся на пути, заходила в каждую комнату, которая зачастую пустовала, но вот, наконец, она открыла нужную. Казалось. На самом же деле, в комнате искомого человека не наблюдалось. В ней находилась только блондинка, пишущая что-то в блокноте. Девушка отвлеклась на шум и застыла в немом испуге. Взгляд ее остановился на пистолете, крепко стиснутом Подружкой в руке. Не трудно было догадаться, что могла подумать… Ученая?       Кострище в душе погасло, оставив за собой тлеющие угольки. Холодная вода окатила Подружку. Господи, что она творит? Размахивает пистолетом, словно игрушкой какой, разбрасывается угрозами, чуть ли не кусается, подобно бешеному и дикому животному. Разве не могла она по другому? В голове все путается. Могла, конечно, могла. Но она так спешит, так бежит вперед, так несется. Какая разница, кого она затопчет, пока мчится к цели? Ей нужен ее Леша, она должна успеть. Ведь так страшно теперь потратить лишнюю минуту, секунду. Так страшно опоздать. До ужаса. Вот, что гонит ее. И будет гнать.        — Я не причиню вреда, — успокаиваясь, вздохнула Подружка, выставив вперед руки.       Судя по взгляду блондинки, та ей не поверила. Но Подружка не могла ее осудить. Она сама от чего-то сомневалась в своих словах. — Ответишь на мои вопросы? И я уйду, — за собственных дыханием приходилось следить, оно норовило выбиться из обычного ритма. Быстрее.       Ученая кивнула. — Куда отправились «свободовцы»? Кто они? — на последнем вопросе голос подвел, в него вплелись железные ноты. Никакие они не свободовцы. Она это знает. И блондинка, наверняка, тоже. — Только не смей врать, — грозно предупредила Подружка, хмурясь. Смола все так же кипела в ее душе.       Блондинка сглотнула. Что-то останавливало ее. Ну конечно! Ученые работают с этими гадами, значит, ублюдки пошли выполнять то, что было приказано. Разумеется, Подружка сейчас может всему помешать. Спутать карты. И плевать этим белым халатам, что убиты люди. Знают ли они об этом? Или только догадываются? Мучает ли их совесть?       Дверь открывается резко, Подружка направляет пистолет на влетевшего тут же. Тот ученый, которого она искала. А за ним пожилой. Сахаров — фамилия на бэйджике. — Отвечай, — цедит она, не убирая ствола.       Другого выхода нет. Если она уберет оружие — ответа она не получит. Ее обезвредят или попросту обманут. Нет. Только так теперь можно выбраться отсюда живой и с ответами. Только силой. Только насилием. Страх, запертый в груди, клокочет, заставляя только сильнее сжимать пистолет. Девушка выглядит загнанным в угол животным. Диким и скалящимся. Такой она и является. — Или выстрелю! — вырывается рык, когда блондинка все не спешит с ответом. — Гоша! — испуганно она смотрит на парня, тот так же на нее. — Анна. Расскажи ей, — профессор вмешивается со своим спокойным голосом. Лишь если внимательно вслушиваться, можно почувствовать его волнение, услышать, как его голос подрагивает.       Каменщик остановился, ничего не говоря. Маска, почувствовав это, обернулся. Наемник щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить мокрую сигарету. Видимо, карманы в прошлую ночь были плохо закрыты и в них накапала вода. — Перекур, — сухо пояснил парень, заметив боковым зрением слегка недоумевающий взгляд. — Курение вредит твоему здоровью и способствует развитию рака легких, — как бы к слову подметил Маска. — Радиация в Зоне тоже. И? Скажешь мне из Зоны уматывать? — Каменщик недовольно приподнял бровь, наконец зажгя сигарету. — В Зоне и антирадиационные препараты есть, — лениво возразил Маска. — Дорогие. — Могу поделиться. — Спасибо, оставь себе, — поморщился парень, при этом с наслаждением затягиваясь. — Будешь «лечиться» водкой? — закатил глаза, усмехаясь, наемник. В ответ он получил лишь кивок, — Это не лечение, а алкоголизм, — в зевке Маска потянулся, говоря это очень скучающим тоном. — Я сейчас о тебя эту сигарету притушу, — нахмурился Каменщик на такое заявление, на это ему прилетело только пожатие плечами и такое до раздражения беспечное: «как знаешь»       Повисла тишина, и он не сдержался. — Я не алкоголик, ясно?       Маска ничего не ответил. Лишь потупил глаза, полные иронии и сарказма. Кого ты обманываешь? Каменщик сжал челюсти. Он всегда может остановиться. Тем более не какому-то идиоту со стороны решать, есть ли у него с этим проблемы или нет. Еще и доебываться до курения. Точно не Маске! — Иди нахер, понял? — Я же даже ничего не сказал! — возмущение в голосе было театрально громким. — Заткнись. — Ладно, давай о чем-нибудь другом, — вздохнул Маска и Каменщик ничего не ответил.       Для себя наемник расценил это, как согласие. Каменщик так иногда делал. Когда не хотел соглашаться, но и отказываться было для него нежелательно — он молчал, прекрасно понимая, что это верно интерпретируют. Это могла бы быть очень раздражающая привычка, но у Маски не было к ней, как и в целом ко всему парню, претензий. — Ленька собирается уйти, — снова ровный тон. — Чего?! — Каменщик тут же включился в разговор, позабыв о всяких «склоках», — Откуда ты знаешь? — тут же он усомнился в правдивости чужих слов. Разве Дровосек не предупредил бы их всех? — Нет, он, конечно, прямо ничего не сказал. Но, знаешь… Мы шутили друг с другом, и он вдруг заговорил так, будто собирается снова стать врачом. — Вы шутили и ты по шутке понял, что он хочет уйти? — скептично протянул Каменщик. — Он раньше не говорил так никогда, — в голосе можно было различить еле слышную обиду. Неужели, настолько не понравилось недоверие Каменщика? Или это на Леньку? — Все равно звучит слабо, — менее резко, но все же уперто, проговорил парень.       Маска снова пожал плечами, оставив тему открытой. Теперь слабое подозрение, хоть и почти ничем не обоснованное, залегло и в голове Каменщика. Что если, правда? Но почему вдруг? Почему сейчас? Не потом и не раньше?       Паша шагал впереди. Череда воспоминаний двух мужчин кончилась, и теперь они шли в расслабленной тишине. Вершинин переваривал услышанное. Надо же. Он оказался прав по поводу Дровосека. Тот был очень добрым человеком. Его история тронула Пашу. Он ей проникся и мысленно посочувствовал Леньке. Тяжело было, наверное. Столько волнений. Столько страха и переживаний. Вдруг он так никого и не найдет? А вдруг найдет лишь останки? Или только какую-то памятную вещицу — и все? Но еще больше в этой истории внимание Вершинина привлек Костенко. Значит, Паше не показалось. Живо в Сергее еще человеческое. Еще как живо! Поступок мужчины вызывал уважение. Рискнул, доверился, помог. Это тебе не обычный заказ: пойди — принеси или убей того-то, сделай то-то. Это гораздо больше. Невероятно. Даже в таком ужасном месте, как Зона, нашлось место помощи и добру. Поддержке. Это… Вселяло надежду. И заставляло в который раз убедиться, что Костенко ему не враг. Здесь — точно нет. — Я был прав, — уверенно разрезает Вершинин тишину, припоминая их разговор на болоте. — О чем ты? — Сергей по-птичьи склоняет голову. — Ты все же хороший человек.       Сергей усмехается, но ничего не говорит. — Может, не совсем и хороший, но… Заслуживающий благодарности точно, — внезапно поддержал Ленька.       Серый прикрыл глаза. Не любил он всего этого… Чего? Комплименты сами по себе были неплохим явлением. Но… Не такие. Такие слишком правильные, такие неподходящие. Личные? Возможно, это было именно тем словом. Он мог принять чужое: «хорошо стреляешь». Мог понять: «неплохо себя держишь». Ему нравилось: «ты отличный лидер». Но он не знал, что делать с: «ты добрый». Потому что, определенно, это было не так. Может, когда-то он был таким. Но не сейчас. Потому что добрые наемниками не становятся. И не убивают за деньги. По крайней мере, так казалось самому Серому. Может, в современном мире понятия добра изменились…       От дальнейших неудобных разговоров КГБ спас Маска, объявившийся в «эфире». — Прием, прием, как слышно? — получив краткий ответ, он продолжил, — Тут у нас ситуация такая… Мы дошли. До Радара. Около него точнее шляемся. Там свободовцы. Штук пять точно. Прикажете ждать, капитан? — Да. Ждите нас. К ним не выходите, и смотрите, чтоб не засекли. — Вас понял. Отключаюс, — специально проглотил мягкое окончание парень и выключил связь.              Серый вздохнул. Он надеялся, что раз уж земли Радара занесло в такие дебри, как Рыжий лес, то свободовцы, как проблема, сами собой отпадут, затерявшись где-то в Зоне или развеявшись маленькими частицами по всей земле отчуждения. Оказался неправ. Неприятно. Раздражающе. Те сразу просекут, что ребята в комбинезонах Свободы — не их соклановцы. Ну или почти сразу. Тем же временем, не сталкиваясь с ними, пройти дальше не получится. Его глаза хищно потемнели, и Ленька ощутил эту перемену. Руки Дровосека напряглись. Взгляд КГБ задержался вдруг на Паше. Куда бы его деть? Чтоб не мешался. Вряд ли в таком задании он будет полезен. — Как всегда? — вздохнул помрачневший Ленька. — Да.       У Паши в сердце поселилась странная тревога. Предчувствие чего-то плохого. Ужасного. Он сглотнул, даже не представляя, что случится потом. Или же до последнего отгоняя всякую хотя бы близкую к этому догадку?       Кровь стучала в висках, подобно череде выстрелов где-то на фоне. Вершинин вжимался посильнее спиной в дерево, царапал одубевшими от страха пальцами землю, и дрожал. Он видел, как человек упал с простреленной головой. Не издав не звука. В секунду. Была чья-то жизнь — и нет ее. Суета, неразбериха, настоящий хаос. И только ровный и спокойный голос останавливал от побега. «Сиди тут и не высовывайся» — приказал Костенко перед тем, как все началось. Паша еще тогда почуял неладное. Возможно, даже понял, чем все закончится, но не захотел признавать. Такая ледяная решимость была в Сергее, такая обыденность наблюдалась в других членах отряда, что Паша не мог просто поверить. Не мог и не поверил бы, не будь это правдой. Что они сейчас начнут убивать. Что беззвучно разойдутся по позициям, притаятся. И начнется Ад. Крики, стрельба, проклятия. И чертова холодная уверенность. В своем деле. В своем праве. В своей удаче.       Паша не решался выглянуть еще. Он судорожно считал вдохи и выдохи и старался не думать. Ни о чем. Совсем. Ему сказали ждать. Просто ждать, когда все уже будут мертвы. Отвращение к себе наполняло все его тело, ком тошноты подкатывался к дрожащему от переживаний горлу, перед глазами стояли черные точки. Мимо пролетели пули, задевая ствол дерева, превращая его часть в щепки. Паша вздрогнул и прикусил до крови губы. Зажмурился со всей силы, продолжая считать.       Где-то там Маска и Каменщик отплясывали настоящее танго смерти, помогая друг другу расправляться с врагом. Ножи в их руках крутились так изящно, словно порхали. Оба чувствовали чужие движения, как свои, подобно отличным танцорам. Убийство превращалось в утонченное искусство. Или же трудное, но того стоящее, ремесло.       Где-то там Костенко надвигался неумолимо быстро и неотвратимо решительно, словно машина смерти. Или хищник, приметивший добычу и не намеренный ее отпускать. Готовый вцепиться до треска чужой шкуры клыками, лишь бы пустить алыми каплями кровь. Лишь бы откусить сильнее, проглотить целиком. Холодный расчет мешался с чем-то еще. Животным и диким. Чем-то, что охватило так или иначе всех, кто здесь был.       Где-то там Ленька прикрывал наемникам спины и страховал парней. Был готов в любой момент сорваться и вытащить из-под пуль. Спасти от лап смерти, как это делает ангел-хранитель со своим подопечным.       Вершинин не заметил, как все закончилось. Как крики и трескотня автоматов заглохли. Как Ад ушел, рассосавшись. Оставив после себя все те же рыжие деревья, огромный и успокаивающе надежный деревянный барьер, и пару, оказавшихся бесполезными в таком высоком лесу, вышек. И трупы. Из своеобразного транса вывел Костенко. Коротко приказал подниматься. Вершинин тогда посмотрел на него неузнающим взглядом, встал пошатываясь и пошел следом, не до конца осознавая реальность происходящего. Сергей ему показался в этот момент таким чужим. Таким незнакомым. Будто бы и не человеком вовсе. Паша кидал на него короткие взгляды и сильно удивлялся в мыслях. Разве есть что-то человеческое в этих сильных и опасных движениях? Разве есть что-то человеческое в этих темных и хищных глазах. Разве есть тут что-то человеческое? Что-то живое?       Паша не заметил, как они оказались в самом лагере Свободы. Маска и Каменщик о чем-то приглушенно болтали, кто-то из них даже смеялся. А, нет. Не приглушенно. Просто Вершинин слышал их через пелену, завернувшею его в себя толстой, непрорываемой пленкой. Ленька уже устраивал привал. Оказалось, близился вечер. Сколько времени прошло? Паша уставился невидящим взглядом на Дровосека, не прекращая механически идти за Сергеем, и только на нем увидал отпечаток чего-то живого. Тихого сочувствия? Сожаления? Горечи? Эмоция была так мала, что Вершинин не смог определить. Возможно, это было смирение. Или принятие. Здешних правил игры. Правил Зоны. - Помоги... - чужая рука стиснула штанину Паши. Хрип разорвал пленку в клочья, став для Вершинина самым громким звуком в его жизни.       Он вздрогнул, роняя взгляд на распластавшегося на земле человека. Свободовец истекал кровью, дрожал от напряжения, тратя последние силы на то, чтобы привлечь внимание парня. Он был бел как лист бумаги, а на лице его отразилась такая мука, что Паше стало страшно от одной только мысли, о том, какая агония могла его охватить.       Все произошло в секунду. Выстрел оглушил Вершинина. Костенко убрал автомат. Никак не комментируя произошедшее. Паша шокировано застыл. Бледные губы задрожали от странного чувства вины. Сердце налилось кровью за совершенно незнакомого Вершинину человека. Он обратился именно к нему. Он умирал. Он и так блять умирал. Умер бы в любом случае. И он ведь, наверняка, это понимал! Наверняка! Но все равно потратил силы. Вцепился своей дрожащей рукой. Что это могло значить? Надежду? Прощение? Или он просто уже был где-то за гранью этого мира? Не узнавал своих палачей в лицо? Спутал с кем-то?       Вершинин сегодня увидел истинные лица. И он понял, что тоже кое-что спутал. Принял свою смерть за спасение.