Из искры пламя не возгорится

      «Хотя бы на недельку приезжай… пожалуйста, Родя…» — Родион после каждого звонка матери калёной ненавистью проклинает Александра Белла и всех остальных причастных к этому идиотскому изобретению. Нет, изобретение, может, и неплохое — полезное даже, спорить тут было бы нелепо, — но её постоянные слезливые причитания и вздохи с ахами уже поперёк горла стоят. Всякий раз, когда мать заикается об этом проклятом возвращении домой, черепушку изнутри колотят два желания: мягкое — повесить трубку тут же — и радикальное — биться башкой о стену до тех пор, пока вдребезги не расколется. И где-то между — перерезать телефонный провод к чёртовой бабушке. Впрочем, ни одно победы не одерживает, потому что мать вечно подключает это своё «мне ведь недолго осталось»; приходится, закатив глаза, сослаться на какой-нибудь срочный зачёт, работу или что-то ещё, но пообещать, что непременно, точно, вот-вот когда-нибудь приедет. Через месяц этот разговор повторится один в один; снова найдётся какой-нибудь экзамен, концерт или митинг, который якобы силком оттянет от родной Рязани. Родин-то знает: было б нежелание — отговорка всегда найдётся.              А нежелания у него хватает с головой. Вырваться из проклятой глубинки в Ленинград — случай на миллион, и за него он, если понадобится, будет до потери пульса биться и зубами за какой-нибудь фонарь на Лиговском так уцепится, что сам Господь Бог не оттащит. Или сразу в Неву головой кинется — так уж точно из Ленинграда не вытравят, разве что куда-нибудь в Финляндию прибоем принесёт; но там уж неважно будет: главное — не в Рязань. Хотя миллион — это, конечно, преувеличение: миллиона человек даже во всей Рязанской области не наберётся. Родион себя уже вполне ленинградцем чувствует и, кулаком грудь терзая, хочет себя так называть с неподдельной гордостью. Хотя, к сожалению, статус лимиты́ из себя ничем не выведешь, и местные век будут надменно коситься каждый раз, когда в слове внезапно лишний [я] проскочит. И Родион этим якобы культурным уродцам завидует до смерти; им с этими их поребриками в жизни не понять, каково это — добрé славно погутарить, или что там за икры по реке плывут. Им, правда, и не надо; но Раскольников непременно каждый подъезд в городе обойдёт, пока не запомнит, что это — парадная, и носить будет только водолазки, чтобы ни у кого сомнений не осталось, что на нём тот самый бадлон. Тогда, может, летние ночи начнут укрывать мягким пледом, а не колоть глаза своей белизной. Водолазки, правда, он ненавидит. Ну, то есть, бадлоны.              В конце концов звонить принялась уже не мать, а Дуня. И вот это было уже гораздо страшнее: её не проведёшь, это Родион с детства знал, и отговоркой не накормишь. С ней и спорить бесполезно — в этом брат и сестра Раскольниковы похожи — она всегда безумно точные безапелляционные слова найдёт. И мать действительно уже на последнем издыхании — не успеешь, и крыша у дома течёт — залатать некому, и соскучились по нему жутко — четыре года не виделись. Пришлось соглашаться. Пришлось ехать.              Рязань ещё с перрона отдаёт противным, омерзительным, затхлым запахом провинции. Объяснить это даже самому себе невозможно, но, проходя мимо привокзальных рядов радушных, разодетых в ветхие шушуны даже летом, бабушек, тычущих тебе в лицо яблочками, вязанными крючком половичками, баночками с вареньем — чем угодно, только заплати — тошнит и отвести глаза хочется жутко. Нет, в Ленинграде такого точно не увидишь, Родиону хочется думать, и к этому всему провинциальному он никакого отношения он не имеет вовсе. Но всё-таки знает же отчего-то, что бабушки одеты именно в шушуны.              Родное что-то — даже городом язык назвать не повернётся — за четыре года ничуть не изменилось. Да и за все его двадцать не изменялось. Да и последние… лет сто, наверное. Рязань, как жук в янтаре, застыла в моменте своего умирания. Ленинград жил, Ленинград рос и развивался, родная провинция — подыхала. Бродя по до боли знакомым улицам по дороге до дома, Родион осознавал это с горечью где-то на задворках сердца; вперёд рвалось отторжение. А что в Рязани хорошего вообще? Разве что какие-то мифические пироги с глазами, а их даже на вокзале не раздобудешь — там разве что шаурма с котятами. А ещё тут когда-то давным-давно родился Есенин. Да и всё. Земляка своего Родион на дух не переносил — слишком уж плаксивый и драматичный. Не подходит.              Крыша действительно течёт — огромное расползающееся пятно плесени на посеревших обоях в углу Родион примечает даже раньше, чем слезливые материны глаза. А она ему на грудь в объятьях бросается и причитает-причитает-причитает. И Дуня, прислонившись плечом к стене, смотрит своим мягко-осуждающим взглядом. А Родиону и сказать им нечего: «ну да, да, скучал, безусловно» — вообще не скучал, «хорошо тут» — душно и мерзко, «милый дом» — только в нём он чужим хочет быть или хотя бы казаться.              Мать со скоростью метеора собирает чай. Сушки самые дешёвые, чашки со обколотыми ручками, конфеты, после которых зубы не расцепишь, скатерть застиранная… Раскольникову противно. Это совсем не пирожные из «Метрополя» и даже не пышки с Малой Конюшенной.              — Что ж тебя так давно не было? — по трясущимся материным рукам и пустым глазам вполне очевидно, почему его давно тут не было, но озвучивать это — страшно. Вопрос без ответа повисает. — Совсем, чай, тебя Ленинград пожрал…       — Ну да.              У чашки не только ручка сколотая, но и внутри коричневатая трещина ползёт. Обои на кухне пухнут и лопаются. Кран течёт. Мать дряхлеет. Дуня сердится. Огород за окном чахнет. Дороги расходятся. В этом доме по-другому и не бывает.              — Когда ж ты теперь приедешь? — снова и снова и снова охает мать, когда он по истечению недели снова стоит на пороге.       — Никогда.              Дверь хлопает слишком, кажется, громко. Быстро шагая по участку, Родион мысленно видит мать, кидающуюся вслед, и Дуню, ей это делать запрещающую. Она слова верные найдёт. Образумится всё. Она всегда слова верные найдёт и старуху угомонит. Это её призвание.              А его — в который раз поправлять воротник водолазки. Ну, то есть бадлона. И ногтями яростно цепляться за каждый серый-пресерый бордюрчик города своего одного дурного сна.       Ну, то есть, поребрик.