Из искры пламя не возгорится

      Его лихорадило уже который день. Который? А он сам уже не знал: счёт времени был потерян отчаянно и безвозвратно. Температура под сорок — вероятно, градусников у Раскольникова в каморке отродясь не было — не больно-то располагала к счёту времени. Сон смешался с явью, утро — с ночью, день подмешивался к ним своей тягучестью; единственными мерилами оставались шаги в коридоре: если много, значит, утро или вечер, и соседи по коммуналке, прекрасному пережитку советских времён, идут на работу или с работы. Да уж, наверное, не стоило бродить по Ваське в распахнутом пальто, но теперь чего уж разглагольствовать? Теперь остаётся только давиться кашлем, мужественно терпеть адскую боль в горле и осуждающе смотреть на ряд пустых кружек, выстроившийся на прикроватной тумбочке; те издевательски махали ярлычками от чайных пакетиков: смотри, мол, поначалу у тебя были силы сходить на кухню и заварить чай.              И тут посреди… чего-то раздалась трель дверного звонка. Личного, прямо в комнате — тоже отличный пережиток совка. Соседи друг другу не шибко-то доверяли и помогать, открывая двери чужим гостям точно не собирались. А звонок всё трещал и трещал, разрывая мозги изнутри; настоящая китайская пытка — кажется, Раскольников читал про что-то подобное. Да кто ж там трезвонит? Ошиблись, наверное. Будь у него хоть чуть-чуть сил, чтобы встать с кровати, он бы уже давным-давно поднялся и врезал шутнику хорошенько. Гостей Родион уж точно не приглашал и приглашать не собирался. Но так настойчиво… и вдруг пытка прекратилась. Родион уже было обрадовался и уткнулся мордой в подушку, чтобы продолжить картинно страдать, но произошло самое страшное: Ленин упёрся своей грибной шляпкой в шаткий платяной шкаф. А, значит, дверь была открыта. А, значит, на пороге кто-то стоял.              Проморгавшись десяток, кажется, раз Раскольников рассудил, что визитёр, в общем-то, не самый ужасный. Вернее, это был единственный визитёр, которого он не выгнал бы тут же — большое, правда, везение для визитёра. В пришедшей фигуре и бреду Родион распознал Митьку Разумихина; вернее, Вразумихина, но так уж повелось, что с первого же курса эта дурацкая «в» из фамилии в глазах общественности была решительно выкинута для большего благозвучия и какого-то, что ли, намёка на смысл.              — Ба-а! Да ты, друг, помирать, чай, надумал? — у Разумихина вечно был такой щёгольски-весёлый голос, что с его подачи любая новость казалась потрясающей. А эта — и подавно.       — Свали, Митя, что тебе вообще надо… — еле слышно отозвался Раскольников, прячась под одеялом.              Митька, в общем-то, был неплохим человеком. Даром что ментовский родственничек. Остальные в их группе — сплошь чиновничьи сынки ещё со времён тех же союзов, такие же плесневелые и с дипломатами ходят. От них — и от одногруппников, и от дипломатов — Родиона тошнило невыносимо, с ними ни о чём и не поговоришь даже. Хотя тут от дипломатов даже больше прока было бы. Впрочем, ожидать другого от юридического факультета было бы глупо; сам Раскольников-то там каким-то невообразимым образом оказался. Видимо, закрывали какую-то квоту на раздражающих, инакомыслящих и проблемных.              А Митька вот был другим. Разумихин был… каким-то живым, что ли. Первым делом, когда на Невском и Дворцовой выросли баррикады, Родион позвонил ему. И понесли они буханки хлеба всем страждущим… не то чтобы Раскольников был уверен, что Разумихин хоть чуть-чуть понимал, что происходит. Но он был готов помочь без лишних вопросов — а это, наверное, главный критерий для здоровой дружбы. Дружба-то у них была здоровая, а сам Родион — не очень.              — Так ты на парах уже сколько не появляешься? Недели две? — Разумихин бесцеремонно сел на краешек кровати и невыносимо бряцнул своей авоськой по полу. — Ты не пойми меня неправильно, ты и так-то в институте нечастый гость, но философия! Ты ж никогда её не пропускал. Без тебя та-ак скучно было; никто с этим Ванюковым не спорил и вопросов не задавал. Тихо так прошло… уныло. Вот я и решил зайти, проведать. Вдруг что? А тут — действительно «что».              Родион ответил было что-то неразборчивое, но зашёлся приступом истошного кашля и весь как-то скукожился, прижимая к груди тощие ноги.              — Нет, родной, это не дело. Вот, держи, — Димка глянул на него как-то осуждающе и вытащил из кармана куртки что-то хрупко-стеклянное. — Поставь.       — Ты что, ко всем друзьям с градусниками заявляешься?       — Нет, только к тебе: тут уж надо быть ко всему готовым. Ставь, кому говорят?              Зная, что от Разумихина так просто не отделаешься, а терпеть его насильственные врачевания было бы крайне унизительно, Раскольников подчинился. Пары минут неловкого молчания вполне хватило, чтобы проклятый градусник был возвращён законному владельцу.              — Ба-атюшки, товарищ, да у тебя жар! — воскликнул Дима.       — «Товарищей» мы в девяносто первом искоренили, — злобно отозвался Родион, выглядывая из своего убежища.       — Ты давай мне тут разговоры не разговаривай, дружище. Сначала поправишься, а потом снова начнёшь всех раздражать, договор? Ты лучше скажи, когда ты последний раз, ну… ел? — Разумихин осуждающе покосился на строй немытых кружек.       — Не помню.       — Повезло тебе, значит.              И Разумихин полез в свою авоську, в которой, будто в саквояже Филеаса Фогга, всегда было всё самое необходимое. Самым необходимым в этот раз стала литровая банка с жидкостью неизвестного происхождения.              — Это что?       — Суп. С картофелем и рисовой крупой. Сейчас поешь, а потом я в аптеку сбегаю. Договор?              Слишком уж много было «договоров» за последние пятнадцать минут… но сил им противиться не было ни на вершок. Только терпеть унижения чужой заботы о себе да признавать полную беспомощность. Кажется, с ложечки его не кормили уже… лет двадцать точно. А Разумихин ещё так трепетно дул на ложку, будто в этом дуновении крылась вся целительная сила… позорище. Но суп, правда, оказался вполне сносным. Пусть и с рисовой крупой.              — Вот так, другое дело. У вас там, кажется, под домом аптека была, да?       — Была.       — Отлично.       — Митька?       — А?       — Деньги возьми… у меня в рюкзаке, кажется, были. Во внешнем кармане…       — Ой, да брось. У меня есть. Ну и что ты как не родной? Свои люди — сочтёмся.              Ну конечно. Ментовский родственничек — вечно у него всё есть.