Из искры пламя не возгорится

      Последние несколько дней Родион из своей каморки совсем уж носа не казал. Не то чтобы он раньше ходил куда-то дальше института, концерта на Рубинштейна или какого-нибудь митинга, но теперь затворничество это достигло апогея. Да и отличалось оно от обычного затворничества: раньше Раскольников с головой уходил в книги, а теперь даже они на ум не шли; оставалось только полумёртвой тушкой валяться на вшивой кровати да смотреть в потолок. Потолок, впрочем, как водилось в старых то ли петроградских, то ли ленинградских, то ли петербургских домах, находился так высоко, что и не разглядишь ничего толком. Обои оставались — мерзко-жёлтые. Не совсем понятно было, являлось ли такое цветовое решение плодом воображения какого-то умалишённого дизайнера с намёком на родные пенаты, или же когда-то давным-давно они были белыми, а потом уж петроградская, ленинградская и петербургская сырость на пару с плесенью провернула своё поганое дельце.       Комнатушка, сказать по правде, действительно была отчаянно давящей и премерзкой. До появления Родиона в ней долго никто не жил — боялись вселяться: всем было известно, что предыдущий жилец прямо здесь и повесился. Да, вот на той самой некогда ампирной люстре, от которой нынче осталась одна-единственная лампочка, болтавшаяся на дрожащей сопле в виде электрического провода. Родион вперил в неё пустой взгляд; тогда, несколько лет назад, когда охавшая поселяющая рассказала о плохой «ауре» этой комнаты, Раскольников только посмеялся. Подумаешь! Если соседний «Англетер» до сих пор полнится толпами толстых кошельков, почему бы ему не унаследовать апартаменты за другим, менее известным, висельником? Вспомнив об «Англетере», он поморщился язвенно: и почему вся жизнь его должна быть связана с этим слащавым щёголем Есениным? Можно вывезти себя из Рязани, а Рязань из себя вывести не получится, что ли?       Впрочем, судьбы повешенных самоубийц его не больно-то беспокоили, комнатка сдавалась по дешёвке, а дом — ну прекрасный же дом, да ещё и в самом центре. Хочешь — за десять минут до Исакия дойдёшь, за пять — до Юсуповского дворца, за минуту — до канала Грибоедова… не жизнь, а сказка. Но, как оказалось, места культурного молебна привлекают только по первости, а потом жизнь упирается в переход с Садовой на Сенную, и неважно уже, что минуток за пятнадцать быстрого шага можешь до Казанского дойти. Больше всего другого Раскольников ненавидел обыденность.       — Родион Романович! — в дверь постучали. По голосу он тут же узнал свою древнейшую соседку; старушка жила в этой коммуналке испокон веку, пересидела тут блокаду и была своеобразным стержнем, на котором держалась вся жизнь квартиры. Годы шли, жильцы сменялись, оставалась одна она — никогда не стареющая, для своего возраста чрезвычайно деятельная, железная леди. — Я зайду?       — Что такое, Прасковья Пална? — крикнул Раскольников через дверь. — Я же сказал, плату занесу в конце месяца, как стипендия придёт…       — Да нет же, — не дождавшись приглашения, соседка зашла. — Вот, вам письмецо пришло. В общий ящик положили, а вы у нас, видать, почту совсем не смотрите… вы поглядите, письмецо-то важное.       Старушка положила конверт на стол и, ехидно улыбнувшись, вышла. Прочитав отправителя, Родион похолодел: неудивительно, что Прасковья Пална так злорадствовала. Наконец-то сбылись её регулярные прогнозы, и какой-то из квартирантов действительно оказался наркоманом, извращенцем, вором, жуликом, маргиналом… ну, а кому ещё будут писать из Следственного управления по Адмиралтейскому району?       Прасковья Пална, правда, вряд ли могла предположить, что будет соседствовать не с мелким наркоманом-карманником, а самым настоящим убийцей. Зато это вполне мог предположить этот хитрый и чрезвычайно проницательный мент… как уж там его? Раскольников судорожно-дрожащими пальцами распечатал конверт, зверски разодрав его от угла до угла. Ага, Порфирий Петрович… имя-то какое! Сердце бешено колотилось; на лбу выступила испарина. Ладошки беспомощно отсырели.       «В качестве… свидетеля». Немного отлегло. Хотя знавал Родион эту родную бравую советско-российскую милицию: сначала ты так, заходишь чайку попить в качестве свидетеля, а через часок отъезжаешь в неизвестном, но не столь отдалённом, направлении в машинке без окон. Повезёт ещё, если без пакета на башке. Но, впрочем, юрист он или кто? Как раз-таки из таких ситуаций выпутываться — это, всё-таки, его, раскольниковская, профессиональная обязанность. Но с сердцем, наверное, что-то надо было сделать: нужна же какая-никакая, но уверенность.       — Прасковья Пална! — настал уже его черёд стучаться в чужую комнату. По ту сторону раздались шаркающие шаги. — А не протяните ли вы мне руку помощи?       — Чего вам, Родион Романович? — сомнений в том, что старуха по-прежнему насмехалась, не было. Но она, как яркая представительница уж-точно-ленинградской интеллигенции, старалась оставаться сдержанной.       — Сердце колет отчего-то, — Родион с деланной невинностью пожал плечами. — Не могли бы вы мне корвалолу или ещё чего накапать?       На улицу Раскольников вывалился в состоянии абсолютной корвалольно-валерьяновой комы; оно и к лучшему: состояние немного, но улучшилось. Ноги сами, без особенного разбора, зашагали в сторону тоскливо-серого здания; дорога известная — в какой-то степени все дороги в мире в конечном итоге ведут в следственное управление.       — Порфирий Петрович! — дверь кабинета Родион распахнул с кажущейся спокойной радостью; разумеется, если закрыть глаза на то, как похолодела ручка. — Порфирий Петрович, вызывали?       — Ага, Родион Романович!.. Проходите, голубчик, проходите.       Кабинет совсем не выглядел как что-то серьёзное. Нет, правда, пианино? На кой чёрт тут пианино, если тут, вроде как, должны вестись расследования?.. Не комната отдыха же. Впрочем, какая уж разница, где произносить свою составленную наспех оправдательную речь, раз уж произносить её придётся в любом случае?       — Я над собой смеяться не позволю! — а голос, в который Родион пытался вложить всю холодность и уверенность, всё равно одичало срывался на крик.       И руки дрожали.       — Когда у вас есть право на арест — тогда хватайте, — плевал Раскольников, не в силах удержать взгляд на Порфирии. Тот всё бесконечно бешено метался по кабинету, цепляясь то за чахшее растение в горшочке, то за семейную фотографию, то за лампу, то…       И лоб ледяной.       — Решают не слова, а что?! Документ! Вы доказательств подавайте! — голова отчаянно раскалывалась. Защита беспомощно рушилась. — Я — студент!..       И сердце снова в глотке.       — Не у-би-вал!       И пол, на который Родион в обморок грохнулся, слишком уж пыльный.