Из искры пламя не возгорится

      Сколько Родион себя помнил, мать всегда молилась. Тёмная была, деревенская — что с ней возьмёшь. Раздражала этими ежевечерними ритуалами, правда, до одури; Родион сам от них отмотаться только лет к двенадцати смог и то — с тяжкими дебатами, ссорами и криками. Со стороны сына, конечно — мать всегда держала постное лицо настоящей христианки; этим, сказать по правде, раздражала ещё больше.              — И опять ты за своё! — яростно вскричал Родион, резко дёрнув сперва дверную ручку, а затем — ярко-алый галстук. Из школы он последнее время возвращался поздно; так поздно, что автобусы уже и не ходили, оттого пеший путь до накренившегося набок дома Раскольниковых становился ещё более долгим. — И ты посмотри, сестру ещё развращаешь, не стыдно тебе?!       — Родя… — всплеснула руками мать.       — А я и без тебя, дурака, разберусь, как мне развращаться, а как — нет, понял? — Дуня вскочила с колен и выправила спину; оба они были ещё в том странном детско-подростковом возрасте, когда мальчишки пока не успели дать ввысь, а девчонки пока не успели от них возмутительно отстать, оттого её горделиво задранное курносое лицо аккурат вперилось в разъярённое братово.       — Ты что же, мать, — не обращая на сестру никакого внимания, продолжил гневаться Родион, — ты что, хочешь, как в капстранах?!       — Роденька, да при чём тут капстраны? — мать поднялась на ноги и попыталась мягко приобнять мальчишку; тот, ершась, отпрянул. — И там, и тут — люди. А люди суть везде одинаковые, Роденька, и все мы под одним Богом…              Родион, не стерпев такой проповеди и ужасно ею возмущённый, пулей вылетел из комнаты и заперся у себя наверху: материна ересь подождёт, а вот заданные к завтрему тезисы съезда компартии — отнюдь. Так и вели они свою войну несколько лет — войну из злобных взглядов и колких фраз, которые встречались с христовым всепрощением, горчившим где-то поперёк горла, вызывая ужасное чувство вины. Мать так и продолжала молиться невозмутимо — а в последнее время ещё больше, с тех пор, как отца в Афган забрали. Он ведь уже не вернётся — Дуня это осознала, когда тон материных молитв сместился с «за здравие» на «за упокой». Родион это осознал, когда тайком вытащил из оставленной в отцовских брюках пачки последнюю сигарету. Мать справлялась молитвами, дочь справлялась слезами, сын справлялся выворачиванием всех других карманов — авось найдётся ещё пачка или хотя бы какая-нибудь мелочь. Все справлялись — и никто никому в этом не мешал.              Конец августа в Рязани — душное пекло, но в Ленинграде уж точно будет по-другому. В Ленинграде надо быть уже в сентябре — он же в институт поступил всей деревне на гордость. Поезд не ждал — ждал Раскольников, отсчитывая минуты до его отправления по треснутым настенным часам, уже сотню раз посидев на дорожку и выслушав материны наставления по десятому кругу.              — Это что? — бросил он, когда мать, причитая на спину, склонилась над его спортивной сумкой, всовывая во внутренний карман какую-то книгу.       — Евангелие, Роденька, — тот вмиг покраснел с ярости, и брови его сбежали к переносице.       — Мне это не нужно. Вынь.       — Нет, Роденька. Это тебе оно сейчас не нужно, а потом — нужно будет. Сейчас у тебя всё хорошо, и к Богу ты не обращаешься, а там… ты в Ленинграде совсем один будешь, без меня, без Дуняши… случится у тебя какая тоска или горе — ты книжечку мою открой, и сразу прояснится.       — Но я не…       — Откроешь, откроешь. И к Господу придёшь.              Родион закатил глаза, но ничего не ответил: прощаться с матерью так надолго, будучи в ссоре, совсем не хотелось. Пусть лежит её Евангелие, раз ей так спокойней будет: вещей у него всё равно мало, груза не сделает. А там, в Ленинграде, выкинет его иль продаст, если не забудет. Забыл, правда — забегался, городскими делами увлечённый. Так материна книга и осталась лежать в кармане спортивной сумки, заткнутой на антресоль коммуналки, заняв почётное место между чужими лыжами и Павшинскими закрутками. Пока стала востребована.              На Руси ж всегда полагалось во что-то свято верить. Хоть во что верить — и легко к смене объекта приноровляться. Сперва в Бога верили, потом — в Марксизм-Ленинизм, а когда и он отброшен был, снова к попам вернулись. Снова стало в церковь ходить модно да грехи отмаливать. В церковь Раскольников ходить не стал, в Марксизме-Ленинизме после девяносто первого совсем уж напрочь разочаровался, оттого за неимением должного божества пришлось в самого себя уверовать. Себя в ранг божества возвести, остальных этим понизив; тоже вышло паршиво. Слишком большими на деле требования к божеству оказались. Предыдущим-то что? Предыдущим проще было — они ведь, всё-таки, вымышленные.              — Что ж вы, получается, в Бога не верите?       — Да нет, что вы, верю! — Родион прекрасно знал, что с милицией лучше во всём соглашаться, пока дело на тебя не завели.       — И в воскрешение Лазаря верите?       — Да какого Лазаря…       — Ну уж не Лазаря Моисеича! Тёмная молодежь пошла, тёмная…              И тогда Родион о материной книге вспомнил. Лыжи выкурочил, закрутки выставил, сумку откопал. Наказ её про горе и тоску в ушах стоял надёжным гарантом: ведь если она молилась, если ей это помогало душу успокоить, то… может, смысл в этом был? Может, действительно вера по волшебству все его проблемы уберёт? Сможет? Или… нет?              Слова в Евангелии непонятные. И язык старый, и смыслы… ничего он не чувствовал, про себя сюжеты проговаривая. Вслух попробовал — без толку. Как бы ни хотел Родион этим самым Лазарем обратиться и воскреснуть, ни черта у него не получалось. Лицо старухино в глазах стояло и черта, которую он так легко переступил. Переступил — и мучился нещадно. Не брал Господь душу его, не хотел с ней говорить. Холоден был и глух. А если… если дело всё — в этой самой черте? Его уже не вытащишь никак, точку невозврата Раскольников перешёл, но… ещё оставалась она. Барахтавшаяся у этой черты, почти-почти её пересекшая. Но ещё нет. Её ещё можно вернуть, оттащить, спасти. Её ещё можно воскресить.              По пути к Сониной квартирке материно писание жгло карман худого пальто адским пламенем. Жгло — смотри, мол, тебе уже ничем не помочь. И что ты теперь делать с этим будешь? Родион, правда, чётко знал, что.              — Почитай мне, — попросил он. Глаза его горели, грудь ходуном колотилась, губы дрожали. Лихорадка всё дальше утаскивала его на дно. Лишь бы не утащила её. — Почитай!       — Да не буду я ничего читать, вот уж, — у неё под глазами светлыми непроглядные тёмные пятна. То ли тушь потекла, то ли не спала Соня уже давным-давно, то ли — и то, и другое вместе.              Губы потрескавшиеся, руки дрожащие — Родион в ней узнавал себя. И боялся узнать. И надеялся не узнавать.              — Почитай и я уйду! — он на крик сорвался. Лишь бы успеть, лишь бы помочь, лишь бы от беды оградить… лишь бы её спасти. — Почитай!              Материно писание лежало в хрупких Сониных руках очень ладно. Раскольников смотрел на неё, такую тонкую и красивую в свете плохонького ночника, и чувствовал, что любит. Не как мужчина должен женщину любить, совсем по-другому. Так, как тёмная и навеки разбитая душа тянется к свету. К свету, который его к себе уже никогда не подпустит.              — Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой… — Соня запнулась и выжидающе посмотрела на Родиона. Её умерший брат едва заметно кивнул. — Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог…              В глазах у неё слёзы стояли. Родион вымученно улыбнулся. Понимал: чувствует. Понимал: не всё для неё потеряно. Понимал: успел.              — Не могу… за что мне это?       — Да потому что… потому что у тебя ещё вся жизнь впереди.              У неё. Но не у него.