страна — не страна
26 апреля 2023 г. в 19:33
Родион хоть и деревенский, а лошади его с детства пугали до жути. Морды у них человечьи больно — будто всё понимают, чуют, но всё ещё не люди, а неправильные, как будто не доросшие до человеческого, животные. Из деревни-то Раскольников уехал с концами, а лошади перед глазами остались: всякий раз переходя Аничков мост, он вперевал взгляд в Фонтанку, а на Сенатской площади без лишней нужды не появлялся. Не помогало: лошадь всё равно приходила. Почти каждую ночь.
Он снова проснулся в холодном поту; спать — вообще непозволительная роскошь, когда снятся кошмары. Из-под худых ситцевых занавесок брезжил свет. Петербург своей северной натурой в принципе располагал к потере во времени и пространстве — особенно летом. Родион глянул на надтреснутый от особого кулачного усердия циферблат будильника: два с копейками. То ли ночи, то ли дня — уже не разберёшь. Но, судя по звенящей тишине в квартире, всё-таки ночи.
Раскольников встал, вышагал добрый десяток кругов по комнате, долго смотрел в окно… чёрные мысли никуда не уходили. Вместе с ними — страхи. Когда не помогла и пара стаканов воды из ржаво-закопчённого чайника на кухне, он вышел в парадную как был — в растянутой серой футболке и трусах. Летние погоды помогали и с этим; в зубах у него, правда, торчала сигарета, а за ухом — ещё две. На всякий случай. Он приоткрыл скрипучее окно, сел на подоконник и прикурил. Чадить в квартире строго запрещалось; в парадной запрещалось тоже, но менее строго.
Сон этот Родион знал с самого детства, но каждый раз будто бы видел новый. Он, впрочем, и был новым. Лошадь менялась вместе с Раскольниковым; лошадь менялась под Раскольникова. Сейчас, с горем пополам всё-таки доскребясь до двадцати двух, он это понимал.
В детстве это была простая жуткая картинка. Бедная лошадка, до смерти забивают, страх какой… и глаза у неё огромные, тёмные, заплывшие, ему, маленькому, в душу смотрят.И ржёт она так истошно и больно, что по спине мурашки пробегают, и оторопь берёт, и убежать хочется, да никак. Мать в своих бесконечных библейских рассказах упоминала какого-то апостола, который смотрел на муки Христовы, боялся ужасно, но взгляд оторвать не мог. Не то чтобы Родион чувствовал себя хоть сколько-нибудь апостолом, но не смотреть на лошадиную гибель не мог. Рыдал — но смотрел. То было в детстве. Тогда лошадка была просто лошадкой.
А потом… стало жутко. Потом сон начал наполняться образами; и людьми. Один мужик в красной рубахе пугал не так сильно, как гулкая толпа, окружившая лошадь, ломавшую ей хребет, но всё равно требовавшая их катать. Люди были злы, отчаянны и шумливы. Эта картина преследовала Раскольникова ещё несколько лет. Понять он её тогда не мог — мелкий был, глупый. Но в общей пестрой толпе нет-нет, да и узнавал кого-то. Соседей, учителей, случайных прохожих… и других мучителей. Тогда лошадка всё ещё была, наверное, лошадкой, но уже начинала свою метаморфозу. Он уже начинал о чём-то догадываться, но было ещё рано. А лошадка по-прежнему почти каждую ночь дохла.
Ещё несколько лет спустя, уже в этой самой ленинградской квартире он снова посреди ночи был выброшен наружу из этого чудовищного сна. Со двери на Родиона назидательно смотрел Ленин; видимо, отходя ко сну, Раскольников забыл потушить свет. Видимо, счёт за электричество в этом месяце будет чудовищным… нет, к чему сейчас счёт? Сердце дико билось в горле. Мозг давил на череп. По спине бежал ледяной пот. Всё тело дрожало. Родион понимал.
Ленин. Красный октябрь. Красный. Красная рубаха. Мужик в красной рубахе. Кнут. Лошадь.
Мёртвые души. Гоголь. Лошадь. Тройка. Птица тройка. Лошадь. «Куда несёшься ты, дай ответ…». Лошади. Русь. «Не даёт ответа».
Люди. «Все садись, всех довезу!». Народ. Люди.
В глазах стояли слёзы.
Получалось, что эта полудохлая савраска с заплывшим взглядом — последнее, что осталось от той несущейся тройки. Эта дряхлая развалина, едва переставляющая ноги — это… календарь отмерял девяносто первый год. От несущейся тройки действительно оставалась одна полудохлая савраска. А на ней ездили. И секли до смерти. Сначала мужики в красных рубахах красным октябрём, потом — пёстрая улюлюкающая толпа. Всем лишь бы доехать. А подохнет савраска — никто и глазом не поведёт.
Видеть сон стало ещё мучительнее. Мучительнее всего — после вечера в пивной. Тогда среди пёстрой толпы Родион узнал одно конкретное, самое мерзкое, самое жестокое и самое жалкое лицо. Круглое, мясистое, ало-красное, с крохотными поросячьими глазками. И серенький галстук снизу — то ли остатки былого величия, то ли офисная удавка.
— Да по глазам её! — вопил Мармеладов истошно и всё порывался выхватить у мужика кнут.
И Родион понял. Вот они, вот эти Мармеладовы, нашу савраску в могилу и сводят. То есть… нашу страну. Они, Мармеладовы, главные сволочи и уроды, а остальные… а остальным лишь бы только радоваться. Лишь бы только ехать и ехать на хребте, пока ноги несут, они все безучастные, безвольные, безропотные, с их молчаливого согласия всё и происходит, после них — хоть потоп, и…
— Стой! Заморишь же лошадку! — вдруг крикнул какой-то парень. Аляповатая кепочка и спадавшая на лоб чёлка не сразу дали Родиону разглядеть его лицо.
А когда разглядел наконец, отлегло. Лицо это было таким родным и знакомым, что Раскольников от счастья готов был разрыдаться. Значит, не всё ещё потеряно. Значит, есть ещё и на мужиков в красных рубахах, и на попов, и на Мармеладовых управа. Значит, можно ещё эту савраску спасти. А если не эту спасти, то хотя бы не загубить нового жеребёнка, который вот-вот, со дня на день, на свет появится. И гордо зашагает вперёд — в новое тысячелетие, и не даст никому на себе ездить, да никто и не осмелится. Жеребёнок вырастет в сильную, крепкую лошадь. Потому что защита у него есть. Потому что в лице этого отважного студента, который страну заморить не даст, Родион узнал Димку.
Значит, спасут они свою лошадку. Непременно спасут. И будет всё в кайф. И там, наверное, вообще не надо будет умирать.
А эту лошадку — закопайте во Христе.
Ведь всё шло по плану.