Из искры пламя не возгорится

      Пачка листовок жгла руки огнём; надо было её сбросить как можно скорее. Это свойственно идеям, рождённым случайной ночью и тем, что кажутся гениальными: необходимо поделиться ими со всем светом и срочно. Иначе они пожрут автора изнутри, или он в них задохнётся — исход и так, и так не больно-то привлекательный. Родион лёгким движением сорвал пальто с последней пуговицы: погоды стояли совсем не летние, но самому ему становилось чрезвычайно жарко. Каждый зевака, нерешительно бравший листовку и смущённо отводивший глаза, распалял этот жар. Те же, кто стремительно проходил мимо, распаляли его стократ сильней.       Раскольников злился. Раскольников был на взводе. Вернее это слово не подходило: когда ты «на взводе» постоянно, это состояние уже перестаёт быть особенным. Тем не менее, он чувствовал себя сродни оголённому нерву и принимал любую реакцию прохожих настолько близко к сердцу, насколько это было возможно. А возможностей было много — как бы Родион ни старался запрятать это самое сердце, оно по-прежнему было горячим и огромным. Даже, пожалуй, больше мозга — хоть себя и остальных он старательно пытался переубедить в обратном.       — Возьмите листовку!       — Простите, не интересует, — откликнулся сухонький старичок и для убедительности постучал по плитке тросточкой. — Спешу, молодой человек, спешу!       — Да возьмите вы! — раздражённо гаркнул Раскольников, но, видя как противник навострил трость явно в попытке задеть ею назойливого оппонента, отпрянул.       Не получилось с этим — получится с другим. Потоком людей Родиона откинуло в другой конец перехода, и, не замедляясь ни на секунду, он вытянул вперёд руку с очередной бумажкой.       — Возь… — Раскольников осёкся: перед глазами было мясистое лицо, обрамлённое поповской аляповатой чёрной шапочкой с крестом. Бумажка тут же пригрелась под полой пальто: вряд ли сотрудникам духовенства следует познавать нормальные человечьи идеи. Слишком блаженные уж они для этого.       Поп, меж тем, выразительно потряс коробкой с приклеенной на скотч фотографией какой-то разрушенной церкви, и в ней зазвенели монеты. Звон этот вызвал у Родиона очередной приступ праведного гнева: поп-собиратель оказался куда успешней студента-дарителя. Да раз эти люди отдают свои собственные, кровные деньги на какой-то… на какой-то фарс, на какие-то заплёванные иконы и жиреющих батюшек на иномарках… прогнило. Всё сверху донизу прогнило, а он тут им о правде вещать собрался!..       Человек в чёрном снова потряс своей коробчонкой, на этот раз — более эксплицитно, прямо у лица Раскольникова. Студент отпрянул и вместо монетки одарил попа взглядом столь язвенным, что выражал он, среди прочего, одну конкретную мысль: скажи спасибо, что не плюнул. Да и плюнул бы, если б не шум, отвлёкший от этой гоголевской немой сцены. Рядом кто-то явственно ругался. А ссоры — это всегда интересно. В них есть жизнь.       Родион резко обернулся и обнаружил себя на самых задворках стихийно образовавшегося полукруга, сцепившего один из многочисленных ларьков. Что, опять котят на шаурму не поделили? Верней — на шаверму, — поправил себя Раскольников мысленно; местный диалект всё никак не хотел внедряться в голову. Растолкав толпу локтями совсем не по-петербургскому, но по-рязанскому — матерясь и показывая непристойные жесты, он протиснулся в первые ряды. И замер, потеряв дар речи.       Перед ним разворачивалась картина того самого прогнившего, низменного общества в миниатюре. Старая карга с обвислой грудью и волосами цвета подгнившего баклажана нависла над хрупкой девчонкой в худеньком пальтишке. Предмет спора Родион понял не сразу — сложно понять, когда вещает только одна сторона, а вторая — униженно молчит, теребя цепочку сумочки. А когда понял, так возмутился, что хотел было дёрнуться вперёд и девчонку от старухи оттащить, защитить, пригреть, дать кров… и дёрнулся.       — Э-э, стой, — Раскольников почуял, как его плечо сжимает чья-то крепкая хватка. Он дёрнул голову и увидел очередного зеваку, намеревавшегося наблюдать за конфликтом в естественном проявлении, без вмешательств каких-то там рыцарей-студентов. — Их дело, бабье. Пускай ругаются.       — Пусти меня! — ругнулся Родион, пытаясь вырваться, но кольцо остальных зевак прижало его сильнее. — Пусти, сволочь!       Пока вырывался, ему коллективно припомнили и локти, и неприличные жесты, и брань. В конце концов и вырываться на защиту потеряло смысл: тут бы ноги в целости унести. Общественный гнев — он такой, жестокий, беспощадный, а главное — безразборный. Толпа в ярости становится похожей на загнанного в угол хищника: ей уже нет никакой разницы, кого драть — старуху ли, девчонку ли, или особо умного студентика. А через несколько минут и спор рассосался; поднявшись на ноги с заплёванного пола, Раскольников нервно заметил, что девчонка в белом пропала. Пропала и старуха — видно, запёрлась в своём ларьке, считая деньги и раскладывая чужие паспорта. Часть листовок жалко валялась вокруг, порядком помятая и растоптанная.       Он отчаянно прижал ладонь к груди: нет, к счастью, остальные — целы. После этого незамысловатого ритуала он дёрнулся к старушечьему ларьку с ясным намерением скандал продолжить, но уже с позиции силы; не видящие никаких препятствий глаза горели огнём, ноздри раздувались, сердце билось, кулаки сжимались… и вдруг препятствие дало о себе знать резко и решительно.       — Родька! — у Митьки была какая-то странная способность: появляться ровно там и тогда, где и когда его совсем не ждёшь. Разумихин казался Раскольникову назойливой мухой, мешающей совершать необходимо важные поступки. На деле он был ангелом-хранителем, от этих самых безумно опасных поступков ограждавшим. Но руки, меж тем, пожали. — А у меня вечеринка, Хэллоуин, пойдём…       Пошли.       Старухин ларёк остался позади.       В вечериночной кутерьме много водки, танцев, цветов, девчонок… а девчонка в белом с Сенной из головы всё не шла.       Поговорить бы с ней.