Из искры пламя не возгорится

      На зоне вся жизнь будто становится какой-то дешёвой фальшивкой. Так, блёклой копией того, что было раньше. А главное — блёклой копией человека становишься ты сам. Всё, чем раньше ты жил, рано или поздно становится малозначительным и перестаёт тебя беспокоить. Да и как может быть иначе, если это всё на деле осталось там, по ту сторону колючей проволоки?              Впрочем, для заключённых зачем-то продолжали эту фальшивку поддерживать и создавали к ней самую убедительную декорацию. Иногда позволяли читать свежие газеты, время от времени давали созваниваться с родными, но самой убедительной частью декорации была небольшая церковь в непозволительной близости к этой злосчастной колючей проволоке. Туда по воскресеньям исправно приезжал батюшка, вёл службу, принимал исповеди… будто по-настоящему. И, хоть посещение называлось красивым словом «добровольное», все прекрасно знали, что в тюрьме оно означает «принудительное».              Родиона от этой фальши воротило. Но всего мерзее и гаже были иголки. Бесконечные иголки.              — Слыш! Давай тебе тоже наколю, — вытирая иглу о просаленную майку, гаркнул сосед. — По красоте сделаю, как надо!       — А? — Раскольников отнял глаза от книги. — Что?       — Давай, говорю, тебе тоже купола наколю. А то чё это такое: за мокруху мотаешь, а до сих пор без всего!              Если бы их апартаменты располагали дверью, Родион бы вылетел из них пулей. Если бы на любой удар в ответ не прилетало десять, Родион бы треснул ему по морде. Но, так как ни то, ни другое возможным не было, пришлось презрительно скривить лицо и демонстративно вернуться к чтению, про себя эту бурю эмоций переваривая. Ничего страшного не будет: его и так уже считали «странным, стрёмным и явно не от мира сего».              Вся эта культура, прогнившая «от» и «до», перевёрнутая с ног на голову, подменившая святое самым низменным, Родиона доводила до белого каления. Это было в корне возмутительно: использовать святые места и святые лики, чтобы подчеркнуть свои грехи… дикость. «Количество куполов по количеству лет», «Божья матерь с младенцем — воровал», «Глаз Божий — ищу сук»… Мерзость! Пакость, мерзость. Гнусность!              Заповеди учили Господа всуе не поминать. За колючей проволокой вся жизнь была всуе . И Родион с попаданием сюда открыл для себя страшную вещь: поминать Господа не получается при всём желании. Они… они его за собой утащили, таким же мерзким сделали, на себя похожим. Он пытался молиться. Пытался не раз и не два — в те редкие моменты, когда мог остаться наедине. Пытался — и всем нутром чувствовал, как этими действиями здесь Господа оскверняет. Оказалось, что никакое раскаяние грех не перекроет. Оказалось, что с зоны Бог тебя не услышит.              — Я… я за тебя молилась, — призналась Сонечка однажды. И тут же смутилась: — И молюсь.              Родион тяжело вздохнул и сильнее сжал её руку. Их свидания были столь редкими и короткими, что ни на какие условности времени не оставалось; они оба к этому привыкли. Родиону отчего-то вдруг стало ужасно стыдно, но признаться в этом даже себе не удавалось. Искра счастья осветила вдруг его душу, но тут же угасла, перемазанная местной скверной. Купола святые перекрылись куполами из синих чернил.              — Что такое? — обеспокоенно спросила она, растерянно заглядывая в пустые зеленоватые глаза. — Родя, я… что-то не так?       — Всё так, Сонечка. Спасибо тебе.       — Но я же вижу. И… чувствую.              И вдруг он заплакал. Тихо, беззвучно, отчаянно и безутешно. Без лишних всхлипов, без восклицаний — горячие слёзы просто лились по его щекам, сползая дорожками под воротник, и не унимались. Всё, что было не выплакано, всё, что было не отмолено — старое и новое. Настоящее и фальшивое.              Снаружи казалось, что самое страшное и главное, что отбирает тюрьма — это свобода. Изнутри выяснилось, что страшнее и главнее этого — вера. Вера, которую у него из рук и сердца выдрали, истоптали, прожевали и вернули в виде кривых иголочных полос на теле и батюшки, по воскресеньям заезжавшим на дорогой иномарке. И ничего… ничего с этим фантиком в ладонях было не сделать. Только продолжать рыдать.              Соня не вмешивалась; только молча ждала, когда это пройдёт — такой у них был негласный уговор. Свидания короткие да редкие — все уговоры становятся негласными.              — Не надо, Сонечка, — выдохнул, наконец, он. Голос дрожал.       — Что?       — Не молись за меня. Хоть ты… — Родион замялся и, подняв глаза к потолку, едва слышно окончил: — Хоть ты не делай этого всуе.