Из искры пламя не возгорится

      — Муж? — бросила тучная густо размалёванная кассирша, когда Дуня неуверенно произнесла название нужного ей полустанка.       — Что?       — Ну, у вас муж сидит? — Дуне вдруг стало ужасно неловко. То ли от такого прямого вопроса, то ли от самой ситуации. Захотелось провалиться сквозь землю или хотя бы спрятаться куда-нибудь.       — Нет. Брат, — робко отозвалась она и потуже закуталась в шерстяную шаль — второй вариант оказался более возможным. — А как вы?..       — Так там, кроме колонии, ничего и нет. Что, думаете, вы одна такая, милочка?       «Милочка» поспешно выхватила протянутый билетик и чуть не бегом двинулась к электричкам, крепко сжимая авоську с гостинцами. Места здесь всё-таки совсем не приветливые; но когда-то же надо было здесь появиться. Уже три года прошло — столько всего произошло, столько всего поменялось… хватит прятаться.       О своём визите она решила не предупреждать заранее — пусть будет сюрприз. Дуне хотелось надеяться, что приятный. Грязная станция, вероломная кассирша и ледяная постоянно дребезжащая электричка, впрочем, словно все вместе указывали на то, что делать этого всё-таки не стоило.       В дороге Дуня косится на явно нетрезвых попутчиков, старается отсесть подальше и прижимает к груди авоську, боясь её забыть или помять. В авоське ведь пластиковый контейнер с шоколадными пирожными из «Севера» — такие они с братом за обе щёки трескали в тот единственный раз, когда отец решил свозить их в тогда ещё Ленинград. Счастливое время, хорошее время… тогда никто из них ещё, конечно, не предполагал, что всё обернётся так. Конечно, всё должно было быть совсем иначе.       В зачахлом КПП сильно разит потом и табаком; отделаться от этого запаха невозможно, как и от пронизывающего взгляда его источника — упитанного майора с крохотными поросячьими глазками. Здесь Дуне становится уже страшно: видимо, ощущать себя виноватым при близком контакте с милицией — естественное состояние даже для тех, кто в своей жизни ничего скверного не совершал.       Нехотя протянутый бланк она заполняет с трудом: слишком быстро бьётся сердце, и буквы скачут, будто бы ему вторя. По старой привычке она пишет свою девичью фамилию и осекается:       — Можно ещё один бланк? — она заламывает пальцы. — Пожалуйста.       Майор гогочет до слёз, неуместно шутит и измывается, но после этого унизительного ритуала всё-таки тянется к стопке бумаг. Когда её с конвоем провожают в комнату свиданий, она благодарит Бога, веру в которого матери так и не удалось ей привить, что всё закончилось — по крайней мере, на данный момент.       Если ей на душе уже так мерзко и гадко, если она чувствует себя облапанной и изнасилованной спустя всего полчаса на территории колонии, то каково же должно быть Родиону?.. Страшно и представить. Дуне совсем не хочется об этом думать, но, сколько бы она ни теребила обручальное кольцо, мысли предательски возвращались к этому каждую минуту мучительного ожидания.       Когда в комнату ввели, наконец, человека в серой бесформенной спецовке, она сперва не узнала его. Не мог этот осунувшийся, тощий, болезненный, некрасивый мужчина быть её братом. Смотреть на него было больно: он скинул десяток, кажется, килограмм, стал сутулиться, в его волосах обнаружилось несколько седых прядей, кожа его приобрела неприятный сероватый оттенок в тон форме, но страшнее всего были глаза. Пустые, потухшие. Таких она ещё ни у кого не видела.       — Что, всё так плохо? — отодвигая стул и садясь, он попытался усмехнуться, но вышло паршиво.       — Нет! Конечно, нет, — Дуня вышла из оцепенения и поспешно смахнула успевшие набежать слёзы. — Я рада тебя видеть. Очень рада!       — И я тебя.       Дальше они сидели и молча разглядывали друг друга. Сказать будто было нечего; или слишком много чего нужно было сказать. Так много, что слова никак не хотели выходить наружу. Дуня сложила ладони вместе, прикрывая правую левой. Совсем не хотелось обсуждать недавнюю свадьбу и наступившую вполне счастливую семейную жизнь, когда здесь, по ту сторону колючей проволоки, всё так плохо.       — Три года… — произнёс Родион, наконец, едва слышно и слишком отрешённо.       — Три года, — подтвердила Дуня вполголоса.       — Какие новости?       Она вздохнула. Много новостей. Поди разбери, какие здесь — важные.       — Матери не стало, — сказала, поразмыслив, она. — Уже с год как.       — Да, знаю, — отозвался он так, будто его это совершенно не касалось, хотя Дуня прекрасно понимала: касалось и ещё как. — Она ведь и раньше болела, да?       — Под конец совсем плоха стала, — пояснила Дуня, дрожа и борясь с морозом по коже. — За пару недель до… мне позвонила, уже в бреду. Я приехала, как смогла. А она там… впрочем, думаю, тогда она уже ничего не понимала. Меня не хотела принимать. Бродила по дому, всё тебя звала, но…       — Но ей же не объяснишь, — подытожил Родион за неё, и она благодарно кивнула.       — Похоронили там же, в деревне. Рядом с отцом.       Родион кивнул.       — А дом? — спросил он.       — А что дом? — удивилась она.       — Ну, ты его продала? Вы же в городе все.       — Нет… конечно, нет, ты что! — бросила Дуня даже слишком возмущённо. — Я подумала, что тебе… ну, когда ты выйдешь. Тебе же надо будет где-то жить. Он твой. Да и… да и Соне он понравился.       — Соне?       — Она была на похоронах.       В лице его вдруг проскользнула перемена; он мягко улыбнулся, и в глазах, кажется, блеснула радость. Впрочем, чересчур быстрой была эта перемена: брат сбросил её — Дуня понимала: специально — и вернул болезненно понурую гримасу.       — Зачем?       — Да как же «зачем»? Она же любит тебя! — Дуня заметно раздражалась, ну и пусть. — И знает, как это для тебя было бы важно.       — Любит? Скорее себя калечит и мучит, — колко вставил Родион и расхохотался. — Бросила б она уже это всё и жила б себе счастливо. Давно пора уже!       Разумеется, все эти тексты Дуня уже не раз слышала в Сонином пересказе, когда она, заливаясь слезами, звонила ей или приходила лично. Успокаивая подругу — за эти три года они как-то стихийно сблизились, — она не могла не злиться на своего брата-кретина. Будто он сам не понимал, что этим отвержением и отречением делал только хуже — сердцу ведь не прикажешь, насильно никого не разлюбишь, даже если этот «кто-то» и вот такой злобный зануда, — лучше бы он уже хоть один раз уверенно сказал ей, что они расстаются. Ещё лучше бы, конечно, ему научиться любовь понимать и принимать, но это бы было уже слишком идеально, а идеала ведь не существует, правда?       — Идиот, какой же ты идиот! — вспыхнула Дуня. — Да ты же сам её калечишь сейчас!       — Да, я знаю, — развёл он руками, — но ничего с этим сделать не могу. С зэками вообще лучше не водиться.       — Да не этим калечишь, придурок! — очень хотелось ему вмазать пощёчину, чтоб мозги на место встали, да рука не поднималась. — А разговорами своими! Она тебя любит, она хочет с тобой быть, да она готова тебя хоть десять, хоть двадцать лет ждать! И она хочет этого, понимаешь?! Тебя, со всеми твоими гадостями, со всеми мерзостями! Несмотря ни на что с тобой быть хочет! Прими ты уже, наконец! И ты ведь её любишь, да?! Иначе бы не говорил всего этого…       — Люблю, — пристыженно отозвался Родион. От такой отповеди весь апломб слетел с него мигом.       — Так и люби! И дай ей любить тебя! Хочешь себя наказывать — донаказывался уже, а её-то за что?! Дай себе быть хоть немного счастливым, и ей — тоже! — Дуня всплеснула руками. — Понял?       — Понял, — кивнул он.       Оставалось только надеяться, что действительно понял и поверил — впрочем, проступивший на его щеках румянец был вполне красноречив. Видимо, не такая уж и бессмысленная поездка. Хотя бы часть своего долга выполнила. Уже неплохо.       — Зато тебя, похоже, можно поздравить? — Родион кивнул на кольцо, и очередь смущённо краснеть пришла уже для Дуни.       — Можно…       — Тогда поздравляю. Он хороший человек, и… мне жаль, что я не смог присутствовать лично.       — Ничего, я… он… мы. Мы всё понимаем.       Родион тяжело вздохнул. Дуня, спохватившись, вспомнила про авоську.       — Вот, возьми, — она протянула ему контейнер. Лицо брата повеселело. — Помнишь, как тогда!       — В детстве…       — В Ленинграде!       — Помнишь, тогда всё время шёл дождь, и ты тогда ещё простудилась… и отец приносил тебе эти пирожные, чтобы ты не так грустила!       — А ты вечно жаловался, что я вам поездку порчу!       — Но пирожные ел! 　　       Они хором рассмеялись и начали вспоминать… детство, родителей, деревню. Хорошие времена. Счастливые времена. Когда пришло время уходить, она крепко обняла его и, расчувствовавшись, поцеловала в щёку. Неважно уже, что этот ершистый, самодовольный, вечно злобный дурак это не любит; тем более что и он был совсем не против, казалось.       — Дуня? — окликнул он, когда она уже стояла в дверях. Пришлось резко обернуться на голос и увидеть на себе такой знакомый строгий взгляд старшего брата. Такой, какой она знала раньше.       — Что?       — Держись за него.       — За кого? За что?       Но Родион ничего не ответил. Только многозначительно промолчал. Пришлось додумывать.