Из искры пламя не возгорится

      Родион, честно, Новый год не любил, да и праздником в полной мере не считал. Тёплые детские воспоминания о волшебных ёлках, цветастых подарках, смешно трясущемся на столе холодце и соседе, переодевавшемся Дедом Морозом для них с Дуней, были напрочь вытеснены другими — всё больше серыми, мерзкими и невзрачными. Свой первый Новый год в Ленинграде Раскольников проболтался по улицам до самого утра — не идти же было в общагу, праздник же! — в худом чересчур осеннем пальто. С припрятанным за пазухой шкаликом, разумеется — праздник же! В итоге проснулся где-то в подворотне Стрелки, сам толком не помня, как там оказался, а уж какой год встретил — тем более. Пальцы себе отморозил тогда дико и кашлял до самого марта. В следующие годы были квартиры каких-то случайных знакомых, нище-зловонные бары, снова улицы… какой уж тут праздник? Мать постоянно звала домой; отказывался, конечно — он ведь теперь, мать его, петербуржец! А потом была тюрьма. Восемь Новых лет, встреченных за цепью колючей проволоки, от любого праздника отворотят. Ёлку, правда, им зачем-то ставили — будто бы в насмешку. Голую. Без игрушек — разобьют и пырнут кого-нибудь же. Без мишуры — сорвут и задушат кого-нибудь же. Отчаянно и безрадостно голую, издевательскую. И никакого тебе оливье.       А теперь, вроде бы на свободе, надо было как-то заново радоваться учиться. Вообще много чему надо было учиться заново: к улицам и лицам привыкать, как-нибудь деньги зарабатывать, вычитывать сводки новостей за восемь лет, но радоваться — особенно. С этим у Родиона серьёзные проблемы нарисовались: оказалось, что раздражаться и злиться было гораздо проще. Но когда Раскольников вспоминал, что в их крохотно-гнетущей однокомнатной квартирке на самой окраине Петербурга его всегда ждала Сонечка, углы его губ сами подрагивали в глуповатой улыбке. Это было уже хорошо. И сейчас, стоя у парадной и до самого корешка скуривая сигарету, он снова улыбался. Потому что где-то там, на душе, было тепло. Снаружи, конечно, петербургские морозы до мелких ранок белые пальцы, крепко сжимающие авоську с мандаринами, изглодали, но внутри — тепло. А там — несколько лестничных пролётов пешком, потому что провонявший изрисованный лифт с сожжёнными кнопками никогда не работал, скрежет ключа в двери и вот он — скромный, дешёвый, тихий, но — уют. Домашний. Странно-незнакомый, но влекущий.       — Я дома, — он сразу ринулся на кухню, скинув в прихожей только ботинки. Ну, наследить в оттёртой до блеска по случаю праздника квартирке было бы совсем уж некрасиво. — А процесс-то идёт, я смотрю.       Родион выразительно кивнул на кастрюлю и усмехнулся, ставя мандарины на стол. Хоть что-то полезное от него есть, как-никак.       — Помощь нужна? — вынимая руку из того же самого худого и чересчур осеннего пальто и едва сдерживаясь от того, чтобы поцеловать хозяюшку хотя бы в щёку, поинтересовался Раскольников. — А то фронт работ… большой.       — Нет, ничего не надо… — едва слышно отозвалась Соня, старательно пряча хлюпающий нос и не поднимая глаз, чтобы слёзы не выказать. Старательно-то старательно, только — безрезультатно. — Всё почти готово. Иди лучше… раздевайся, располагайся. В общем, пристройся как-нибудь.       Раскольников вздрогнул. Внезапно здесь, на кухне, стало гораздо холоднее, чем на улице. А главное — непонятно, почему.       — Эй, ну ты чего? — от слёз в Сониных глазах сердце у Родиона сжалось колюче — виной. Нет, не должна она сейчас плакать. Больше не должна никогда, всё уже позади — для них обоих позади, а дальше — только обещанное из телевизора светлое будущее. Обычно Раскольников телевизору не доверял совсем, но по такому случаю можно и поверить. В новое тысячелетие вступают, как-никак. — Ты что, плачешь?       Озябшие с мороза ладони осторожно легли на её щёки. Холодно, но ласково, чутко так, нежно. Родион деликатно приподнял её лицо на себя и оставил пару быстрых поцелуев: сперва на кончике носа, затем — на лбу, предварительно мягко отодвинув с него выбившуюся прядь большим пальцем. Таких проявлений нежности жутко не хватало. Нет, не только восемь лет. Их не хватало всю жизнь.       — Почему ты плачешь? — спросил он, аккуратно приобнимая её со спины. Плохой из него защитник вышел тогда, но теперь… теперь, Родион надеялся, всё будет по-новому. Тем более сегодня: дата обязывала. — Всё же хорошо. Праздник на дворе… — он мельком глянул на старые-престарые едва тикавшие настенные часы, — вон, через три с небольшим уже в новом веке будем. Плохо, что ли? Чего ты плачешь?       — Это… это неважно, — теперь вздрогнула она. И голос её звучал тихо-тихо, почти неразличимо. — Просто… просто не верится, что всё закончилось.       Да как это «неважно»? Как «неважно», если это было важнее всего на свете, если все свои восемь лет заключения он только об этом и думал — вернее, думал-то он о многом, но только мысли о Соне приносили какой-то едва уловимый покой. Если восемь Новых годов было встречено исключительно ради этого Нового года? В мгновение ока Раскольников дёрнулся в прихожую — каморка их настолько крохотная, что обернуться туда-обратно можно было за пару, кажется, шагов — скинул пальто на крючок и вернулся. Мягко, осторожно подступив к Сонечке, обнял её со спины обеими руками, сперва поцеловав в макушку, затем — едва ощутимо положив на неё свой подбородок. Успокаивая. Нет, никуда он её больше не отпустит, никому в обиду не даст — сам за это костьми ляжет и любую цену заплатит, но не отпустит. Тогда, восемь с небольшим лет назад, ему казалось, что в том ларьке в переходе между Сенной и Садовой он никаких мифических сокровищ толком-то и не нашёл — так, только пачку засаленных долларовых купюр, десяток паспортов и какие-то бирюльки. Не знал он ещё тогда, что главное сокровище он будет прижимать к своей груди в прокопчённой кухоньке восемь солёных лет спустя.       — Всё закончилось. Всё закончилось. Всё закончилось… — повторял он как мантру, убеждая в этом и Соню, и себя самого. Из тюрьмы-то его вывели, напоследок в спину ботинком подтолкнув, чтоб не забывал своё место, а просыпаться среди ночи в холодном поту, боясь очередного кулака или заточки, Раскольников не перестал. Но когда-нибудь перестанет. Обязательно перестанет. — Раз и навсегда закончилось. Теперь у нас с тобой новая жизнь есть и будет. Хорошая жизнь, светлая, добрая — не может же всегда плохо быть, правда же? Вот эти все чёрные и белые полосы, бла-бла-бла… тебе-то уж точно чёрной полосы с лихвой хватит. Теперь только белая будет, обещаю. Ну, погляди на меня.       Он осторожно, будто она вот-вот исчезнет, развернул Соню к себе и вкрадчиво, нежно заглянул в её бездонно-влажные глаза. Хороша же из них была пара — убийца да бывшая проститутка, хоть бери и сразу заметку в криминальную хронику пиши. Но сейчас, казалось, не нашлось бы во всём Петербурге никого чище и светлее этих калечных душ — раскаявшейся и безутешной.       — Всё хорошо. Я есть у тебя. Ты есть у меня. У нас есть этот дом. И наш Новый год скоро настанет, — кивнул он для достоверности. — И в нём уже не надо будет плакать. Только улыбаться. И смеяться ещё. А плакать — совсем не надо будет. Это я тебе обещаю. Ну что, веришь?       — Верю.       А ему вдруг так тепло-тепло стало, даже жарко будто бы. То ли грубо-колкий свитер для помещений со шпарящими (вполне, впрочем, по погоде) батареями не пригоден, то ли изнутри этот жар шёл. Родион был уверен: и то, и другое, но поющая рядом с Сонечкой душа строго настаивала на втором варианте; Раскольников с нею не спорил. Теперь уже можно все эти споры позади оставить и с душой согласиться. Пусть себе поёт. Пусть себе радуется. Заслужила.       — То-то же, — он еле весомо поцеловал её в лоб и отстранился, чувствуя, как щёки от переизбытка чувств кровью наливаются и розовеют.       Лицо тут же спрятать захотелось: негоже, всё-таки, ему перед девушкой краснеть, как какой-то школьник, впервые обнаруживший за шкафом отцовскую подшивку порнографических журналов. Да и тонкий бритвенный шрам на скуле, оставшийся на память от их с Соней не очень-то доброго знакомства, становился заметнее. Не дело это. Родион отвернулся к раковине и принялся с чрезвычайной сосредоточенностью намыливать руки, вперив в них глаза — хорошо хоть такой путь отступления себе оставил.       — Надо было столько всего приготовить! — всплеснула Соня руками. — Это же Новый год! Надо было шубу сделать, и холодец, и ещё… только… — «только денег на всё это нет» читалось в недосказанности.       — Соня, Соня, Соня, угомонись, — Родион взял её за запястье, останавливая станковую готовку. Да, он прекрасно понимал, что за «но» повисло в воздухе; это «но» больно било его под дых каждый раз, когда он пытался устроиться на нормальную работу. И будет ударять ещё лет пять, пока судимость не снимут. Стыдно было ужасно. И неразрешимо. 　　— Ей-богу, мы же не королевский приём собираем. Нам двоим и одного салата с головой хватит. Иди отдохни, я тут сам всё закончу. Иди-иди, я… настаиваю.       После восьми лет мурцовки любая человеческая еда покажется амброзией, а уж такая праздничная — тем более. Жаловаться не на что абсолютно: оливье есть, мандарины на месте, а в недрах холодильника даже пряталась, ожидая своего часа, бутылка самого дешёвого шампанского из «Пятёрочки», так удобно открывшейся в соседнем доме. А что ещё нужно для новогоднего счастья? Вообще ничего. Салат был быстро переложен в наиболее презентабельную миску, на стол в комнате поверх праздничной скатерти легла пара самых целых тарелок. Телевизор по-прежнему трещал звёздами эстрады — Родион с тихой грустью про себя отметил, что они за восемь лет и не изменились даже: всё те же Пугачёва да Кобзон, и этот, вечно про есаула воющий. Ничего важного: можно и приглушить.       — Ну вот, прошу, — с неподдельной гордостью пригласил Соню к столу Родион. И, подворачивая рукава свитера, занял место сам. Такой Новый год — когда не надо никого ждать, не надо слушать никакие идиотские тосты и не надо ни с кем считаться, ему определённо приходился по душе. — И что, скажешь, плох стол?       Новый год — семейный праздник, говорят. С последнего раза, когда Родион действительно отмечал его в полном кругу семьи, минуло уже лет пятнадцать, а то и больше; семью Раскольниковых слишком уж разбросало. Родителей давно уже не было в живых, их родителей — и подавно, у сестры, оказывается, была уже своя семья… а у Родиона была Соня. Он совершенно очарованно смотрел на неё поверх стола и никак не мог насмотреться; изучал каждую деталь её лица, запоминал каждую русую прядку, выучивал каждое движение тонких пальцев. Так, будто сам не верил, что это всё теперь с ним навсегда будет и не денется никуда; будто сам не верил, что через пятнадцать минут не явится сутуло-злобный мент и не выдернет его за шкирку из этой комнаты со своим раскатистым «свидание окончено». Да, Новый год семейный праздник: сейчас, сидя напротив единственного человека на планете, которого Родион хотел бы называть семьёй, он понимал это сполна.       — Позволь я поухаживаю, — встрепенулся Раскольников, видя, как Соня тянется к ложке, чтобы разложить оливье по тарелкам. — я же тут мужчина, всё-таки.       Тарелки потихоньку пустели, пополнялись и снова пустели. Телевизор шипел. На фоне петербуржской глухой ночи в окне белели коряво вырезанные бумажные снежинки. На ободранной ёлке тускло перемигивалась старенькая гирлянда, которую едва удалось распутать накануне. Могли бы, впрочем, и не распутывать: половина лампочек оказалась битой, штекер держался на соплях и добром слове, а из когда-то трёх режимов рабочим остался только один — самый неприятный, здорово вызывающий эпилепсию. Но эпилепсией ни Родион, ни Соня не страдали, штекер был крепко-накрепко приклеен изолентой, чтобы и не думал рыпаться, а лампочки… да им и половины хватит. Да даже одной лампочки хватило бы. С улицы раздавались залпы салютов.       Родион, пригретый домашним теплом, по-прежнему не мог отвести взгляда от Сони. Раньше он ненавидел пустые разговоры, теперь — без них жить не мог, главное — с ней. Праздник впервые действительно ощущался праздником. Раскольников медленно осознавал, что Новый год — это вот не вся эта мишура, не подарки, не лампочки на гирлянде и даже не трижды проклятая «Ирония судьбы». Новый год — это люди рядом. Своего нужного человека рядом он нашёл. И уже никуда не отпустит.       В голове вдруг мелькнула быстрая, но чрезвычайно настойчивая мысль. Самая, наверное, правильная мысль за всё время после отсидки. До января оставался час, всего час — самое время сделать что-то важное. Старый год всё простит и всё поймёт, а новый — встретит радушно. Встретит счастьем.       — Сонь, а Сонь… — сказал он, беспечно подпирая подбородок рукой. Спокойно. Уверенно. Без лишних волнений. И, конечно, без всяких сомнений. — А выйдешь за меня?       Всё в их отношениях было не так, как у людей бывает. При знакомстве чуть друг друга не поубивали. Встречаться начали в тюрьме. Съехались — сумбурно, отчаянно как-то, ни гроша за душой не имея. Так почему бы следующий шаг не сделать также: сумбурно, отчаянно, без всяких подготовок, но — точно? Все обиды, все ссоры и слёзы останутся в старом году. Новый принесёт только счастье — Родион отчего-то был в этом уверен.       — Ну, замуж. Выйдешь за меня?