— Где дуракова семья, тут ему своя земля.
Следующим днём, отобедав в гриднице, Дарья бегом бежит в городище, в то время как Полюд занят делами своими с князем — покамест дух переводит, да и жару не поддал. С мечом Дарья управляется ловко, а что лук ни возьмет — хоть кол на голове теши. Ненавидит она его, сожгла б. В городище людно: торговцы приезжие и местные, бабки возле лавок, женщины с детьми, мужики туда-сюда по делам снуют. Коты орут — жрать просят; собаки лежат, греют пузо посреди улиц на солнышке. Петух, весь из себя, на частокол уселся и давай орать. Прохожий мужик глядит на него, глядит. Плюет, да и идет дальше, дурной мол. И один изворот у колодца возится с коромыслом — наклоняется, да ведро падает и вода вся наземь; а парень ругается во всю: — Да чтоб тебя, кочевряжное! Уф… — Ой, Алёська, Алёска! — всплескивает руками баба, мимо идущая с корзиною, как раз с рынка. — Бяда с тобой твоим предкам! Вот красавец писаный, а руки будто из гуза растут! Лёшка бурчит ей вдогонку, опускает коромысло, садится на корточки и поднимает ведро — все в грязи, наделал лужу. И делов наделал. — Руки как руки… — Помочь? Лёшка поднимает голову на Дарью; рот сам открываться велит. В ступоре, медленно Алексей поднимается на ноги. Высокий, статный молодец со волосами светло-русыми и вместо глаз у него будто два куска неба — чистых голубых, а посреди — черное облако. На вид дурак, но дурак красивый. «Ума — палата», — с усмешкой отмечает Дарья из того что увидеть успела, да услышать. Лешка ставит ведро на колодец, опирается одной рукой о колодезный сруб, смотрит на Дарью, оценивающе, да с прищуром, и спрашивает: — Кто будешь, бабонька с мечом? — Из княжьей дружины, — Дарья скрещивает руки на груди и подбородок слегка задирает. Ожидаемо, что паренек сейчас начнет челом биться, да причитать, что все бабы дуры и кусок металла им в руки давать опасно. — А дружина послеобеденно гуляет? — вместо ругани, колко подмечает Алешка, улыбаясь по-дурацки. — Я гуляю. А что, чердынские мужи уже и два ведра воды снести домой не могут? — Ну начина-а-ется! — закатывает глаза Лешка, пуская колодезное ведро вниз. Возится, кряхтит, как старый мельник, думает: сказать что, аль промолчать, сама отстанет и уйдет. Уже поднимая ведро обратно, продолжает: — Девки красивые, и то оплеух навешали: «Лешка дурак, ай да дурак! Поросенок… Олух…» — Я тебя знать не знаю, — Дарья закатывает глаза. — Так что по существу давай, страдалец. — Гудец я! — бурчит Алексей, едва не свалив ведро обратно в колодезь. Опять ругается, переливает в своё, грязнющее, словно из поросятника вынес. — Гу-дец! Крестьянин вон, бабке да дедке помощь… Дед у меня по сапогам, а на мне все хозяйство свесил. Вечером сбираемся, да песни поем. Гуслях играю, свистульке, флейте, да ложках. Ну а ты? — поднимается, утирает пот со лба. Умаялся уже с утра. — Как в дружину-то взяли? Идем, по дороге расскажешь, а то бабка меня в землю вобьет к идолам своим… Дарья, пожав плечами, мол, где таких дурных еще увидишь, идёт за Алексеем по чердынским улицам. Лешка со спины кажется не таким блаженным, да и пока молчит — тожесть. Великим делом занят - тащит коромысло. На крестьянина как влитой сходит: белая рубаха, драная в неских местах (поди обтесался где), заплатанная, перевязанная красным кушаком, да портки из льна, лапти. — Я тоже не из знатных, из деревни, — вполголоса говорит Дарья. — С князем встретились, попросилась в дружину, услугой за услугу. — Прям бабу взял? — изумленно оборачивается Лешка, чуть не плеснув водой в лицо себе. — Прям бабу взял, — хмыкает Дарья. — Чего такого? Да, порты мне не выдают, ходи, мол, в сарафане. — Бабу в портах где уж видала… Они доходят до частокола с резными идолами: дворик маленький, на страже стоят Йома — ведьма с резными огромными зубами, да когтями; да Гундыр — злобный змей с тремя главами. На задворках копаются куры, мычит в сарае телушка, а вторит ей коза. Лешка открывает дверь в избу. Заходит, ставит ведра с коромыслом, да кричит. — Бабуля-красотуля, моя ненаглядная Агафьюшка! Дарья, зашед следом, примечает женщину, спиной стоящую к ним, возле стола — маленькую, сгорбившуюся, но в телесах, крепкую. Изба, как изба, была такая же как и в Бондюге — печка белокаменная, разноцветные ковры, которы ткать еще когда успевают; столы да стулья деревянные, что обязательно где-нибудь сядешь и скрипит; разве что трав сушеных нет — висит чеснок. Дарья морщится. Киота нет. Пермяки же, как она, у язычество веруют. А у Мишки киот в терему есть… — Ох, спасибо ковалю, ох спасибо ковалю… Что сковал нам куйню! — в сердцах распевает бабка, и оборачивается. Только рот открывает — половины зубов как ветром снесло еще давненько; голова седая; а глазки маленькие, серьнкие, живые. Маленькая бабушка в красивой вышитой красными нитками рубахе, та поневе и бусах — как истинно пермская бабушка. Дарья свою не видела. — Алеська! Ты че, сдурел?! Я этой кочергой че должона делать-та? Вас с дедом отходить? Ах ты, паскуденыш маленькой! Шо ж не сказал, шо девку привел, я ж даже на стол… Тьфу! Дарья опешивши глядит на Алексея, тот смотрит на бабку с кочергой, и отмечает, что женщины — одна с кочергой, другая с мечом — убьют его и поминай как звали. Бабка Агафья та еще находка для княжьей дружины. Бойкая, живучая старушка, которой на месте не сидится. — Здравия вам и вашему дому, — кланяется Дарья. — Да я мимо шла, Алексея вот встретила. — Баба-а-а, — блеет Лешка, а сам всем богам умаливает, чтоб бабка спокоилась. — Это из князевой дружины девка. — Ба-а! — бабка Агафья всплескивает руками, и сразу ставит кулаки на боки. — Слыхать слыхала, а вядать не вядала. Чейт тя взяли то? — А чеж нет? — Мужики воивать итти — их не жалка, — махнув рукой, бабушка смотрит в окошко, и заслышав Лешкино «Ба!», воротит голову и видит, как остолоп головой своей неумной сбивается о полку. — Ба, да ба! Туда-сюда, етишкин ты кот! Дед твой никакь и не удохнеть, а ты вот уже готовай, вот че бойси. Ты проходи-проходи. Пока бабушка мельтешит возле Дарьи и к столу зовет посидеть, хотя бы чаю попить, Алексей ладонью трет ушибленную голову. Спохватившись воды, Агафья бросается к ней, как обезумевшая, а Лексей потихоньку ковыляет до стола, садится, чтобы не найти еще беды. — Живой? — справляется Дарья, подпирая щеку кулаком. Лёшка смотрит на неё жалобным взглядом, полным несправедливости мирской, бурчит опять, как стары дед, да выдает тихонечко, чтоб бабка не услышала: — Да даж обидно, что живой. Дарья посмеивается. Бабушка копошится с ведрами; ставит их у печи, коромысло убирает стоймя к углу; снует туда-сюда: два раза из печки горшок достает с кашей — проверяет, чтоб не сгорела, мешает бражку в кадке, протирает лавки и смахивает паутину у стен. Дарья про себя отмечает, что Прашка и ровно не стоит с Алешкиной бабкой. Лицо у старушки словно отдельно от тела: движения рук выверенные, точные, а рот беззубый улыбается весело. Вдруг, всплеснув руками, кричит Агафья: — Ой, Алёська, чей жрать то седня будем? — У, бабка, д я щас рыбы пойду наловлю. Сети где у нас? — Алексей встает, задвигает стул, и всматривается в тёмные угла избы. — Дед опять ими козу по всей Чердыни ловил? — Опять дед! — ворчит бабушка. — Да незнай я, чей он тамь делать… Чет придет, сапогов говорю скокана? А он мни: многава! И уйдеть, чет там делать. Ищи… Ну тепя как за смерть посылать — покаместь рыбу распугаш, пока словишь, вот уж и вечора. Давай-ка ти иди у рыноку, да купи… — Наловлю, бабушка, — Лешка роется за печкой, усердно кряхтит и ищет старые, прохудившуюся сеть. — Надо будет, как торгаши из Уроса приедут, новые у них выкупить. — Ты видел уросских? — спрашивает Дарья, поднимаясь из-за стола и поправляя темно-синий сарафан. — Какие они? — Какие… Обычные, — Алексей отрешенно пожимает плечами. — Ан, неть! — перебивает бабушка. — Волось у них белесые, такие, значить, как у меня вота, толька светлэе. Одежа из рыбей кожи, ой, девки у них-то! Девки краше нету… — Да ты с кнесем, чай, будешь ездить ясак собирать, вот и поглядишь, — кивает Дарье Лешка, закидывает на плечо сеть, смотрит в глаза ей. — Рыбу ловить могешь? — Нет, — честно отвечает девушка. — Научим! — задорно кричит Лешка, идя к двери, и, задрав голову, ударяется головой о притолоку. — Да чтоб тя!.. — Эх, горе остолопое! Ни в один косяк не вписываца! — хохочет бабуля, поставив руки в боки. — Шишку потом придешь — замажем! А мазь, которую бабка Агафья обыкновенно лепила из чего попало целебного, — вонючая была до жути. Лешка морщится. У речки тихо, тепло, как и вчера; но сегодня солнечно, ясно. Пугающее небо цвета светлой охры исчезло, будто и не было его никогда, показалось тогда. Сегодня оно приветливо улыбается ласковыми лучами огромного светила, будит белок на соснах, да цветы в лугах. Вода — тёплая-претёплая, будто Омоль благословение дал на сегодняшнее. В отражении — берег, а на нём сидят парень, да девушка, каждый о своём думает, пока рыба в сеть заплывает. — Да вот… — облизывает губы Лешка. — Я тебе показал, как сети ставить — ничего сложного. С опытом всё. Плавать, вон, захочешь, не захочешь, а тонуть будешь — вмиг обучишься. — Это ты прав, — усмехается Дарья. — А чего бабушка у тебя сегодня кричала, когда пришли мы? — Да она вечно: то мне, то деду по лбу ка-а-ак зарядит! Мозги отшибает… Вогулов боятся все, а я бабку боюсь… — Даша заливисто смеется. — Вот че ей не так-то было? Андрей ж ковал кочергу… — Лешка ударяет себя рукой по лбу, чуть не материт бедолагу Андрея. — А кто это? — Да этот… — взмахивает рукой. — В кузне, мой друже. У отца своего учится, по наследству, так скажем. Да поди вот… Наворотил делов, а кочергой мне чуть не прилетело. А бабке-то кочерга куда еще одна… Деда отхаживать, чтоб не пил? — Да сколько ж надо пить, чтоб такой кочергой огрели? — Дарья округляет глаза. — У деда, как придет, то и спросишь. Но дед Шушун молодца у меня… С вечера стакан, да и до утра глыщет. Бабушка заливается: орет, орет. А ему по-боку! Встал с утра, умылся, да и пошел сапоги чинить. Ты уж, если что бабка сказала, звиняй. Такая она у меня — бой-бабка. — За версту видно, — улыбается Дарья. — Ты говорил, мол, гудец. А песни какие знаешь? — Много какие, — Лешка смотрит в даль, щурится от яркого света, подставляет лицо теплому ветру. — Из Усть-Выма, Чердыни, Уроса… Московские, киевские… Купцы заезжают, иногда притрусь, когда пьяные. Скажешь, мол, спой, дядька мне чего хорошего, что у вас там поют. Он поет, я внимаю, потом приду домой, на гуслях переберу струны — так и живет душа в песне. — Да-а, — вполголоса тянет Дарья, обхватив колени руками. — К князю бы тебя, ему сейчас бы не помешало. — Ага, дружина, и я буду там песены петь, — усмехается Лешка. — На кой я ему сдался? — Да мы все на кой не сдались, — смеется Дарья. — Не съест он тебя. В Москве так делают, а у нас чем хуже? — Уже взяли одну… — Дарья несильно бьет Лешку кулаком под ребра; тот предсмертный крик издает, да валится на бок; вопит. — Рыбу-то-о! Ай!.. Распугаем щас! До сумерек тишь сиделось; посмеивались, пели песни вполголоса — кто какие знает. Рыбы в сети попало немного, но на ужин хватило б; Лешка собрал все бережно, по знанию, и отправились в городище. Вода темнеет под вечереющим небом, и, кажется, будто Омоль злится. Дарье Лешка понравился: весёлый, умелец, дурной, правда, но не мешает. Кажется, всё умеет. И то, что ни тяти у него, ни мати, никак не влияет на судьбу его и жизнь. Веселится, шутит, ошибается, ошибки признает — самый живой человек, которого Дарья видела в жизни. Вспоминает мутные, стеклянные глаза Михана в последнем разговоре, и как оживали они, будто лёд в них тронулся и освободил прекрасное голубое море. У Лёськиного дома на скамеечках сидят две бабки, три женщины с детьми — одна крупная, вторая худощавая, третья маленькая, в теле; Андрей — красавец-кузнец, которого бабка уже ласковыми наградила; дед Шушун, да бабка Агафья. Запевают веселую, все соседи, давно знают друг друга.Ты не стой против мене,
Не гляди-ка на мене!
Ты не стой против мене,
Не гляди-ка на мене!
Заводит дед Шушун, а бабки, да бабы подхватывают, Андрей стучит ложками и завывает как-то смешно. У Лешки руки чешутся за гусли взяться; оборачивается к Дарье: — Знаешь песню? — Откуда… — Тут два раза повторяется. Второй пой. Пошли, пошли! — кивает в сторону певунов; сам мимо них рысаком в дом пробежает, ведро с рыбою ставит куда ни попадь. Гусли хватает и выходит, заигрывает.Мои глазушки глядят, Полюбить тебя хотят!
Полюбила девчоночка Московского паренька! Полюбила девчоночка Московского паренька!
Дарья подпевает, хлопает в ладоши. Сама удивляется, как не зная слов, в лад запевает с людьми, которых впервые видит. Лешка смотрит на неё, широко улыбается; мальчишки бегают и вприсядку танцуют, мать одного из них грозит пальцем, чтобы не уляпался.Сама пошла на огород Чесноку, луку полоть!
Сама пошла на огород Чесноку, луку полоть!
В одну луку сорву луку, А в другую чесноку!
В одну луку сорву луку, А в другую чесноку!
Выходит плясать и соседский дед, которого Шушун звал бражки попить, мол, бабка не увидит. А сам уже накатил — будь здоров! Детишки смеются, дедка шатает из стороны в сторону, и так смешно наблюдать за этим. Бабка Агафья показывает кукиш.Оглянулася назад: Мояго же паренька…
Оглянулася назад: Мояго же паренька…
Да мояго же паренька,
Метелица замела!
Мояго же паренька,
Метелица замела!
А мене же молоду —
Заморозило в ляду!
— Всё! — свистит дед Шушун, и все весело смеются. Даша улыбается Леше, чувствуя, будто семью обретает, которую потеряла давно… Добравшись до терема, тихо юркает внутрь. Пробираясь, едва дыша, мимо гридницы, слышит, как Михан вновь что-то с Полюдом обсуждает, и останавливается. В дверном проеме виден только князь, измотавшийся и уставший за день. По лицу его видно. Михан поворачивает голову и взглядом встречается с Дарьей. Голос Полюда, видимо, своим делом занятого, звучит для него уже где-то вдали. Михан улыбается. Дарья улыбается в ответ, кивает и уходит к себе.