Навеки ваша,
Матильда.»
Беллами рвано вздохнул. Умирать не хотелось. Ему стало очень себя жаль, но слова, сказанные им же сегодня, въелись в голову, словно корни орхидеи, принявшие форму вазона. Либо завтра, либо никогда. Так вот дело в том, что завтра уже пришло, а на рассвете будет уже слишком поздно — Кристофер может его спасти, но Мэттью понимает, что нельзя этого допустить, ведь тогда, даже если Крис не заразится, Мэтт уже никогда не решится провести по запястью лезвием. А провести нужно. Потому что если не проведет, примет Кристофера назад, снова будет рассказывать что-то, наблюдая, как Крис убирается в квартирке, ждать, пока он принесет продукты, снова начнет мечтать, даже зная, что мечты не сбудутся. Нужно действовать сейчас, пока Мэтт еще не намечтал себе счастливую жизнь и исцеление. Нужно действовать сейчас, пока он не сообщил Крису, что простил его предательство, пока он не решил, что так можно жить. Нельзя. Будет намного больнее, когда Кристофер встретит кого-то еще, может, куда более веселую, румяную девушку, мечтающую выскочить замуж, или когда Крис снова напомнит горькую правду. Не любит. Мэтт пытался убедить себя, что это лишь импульсивное решение Криса, что это заблуждение, и у него почти что получилось, но правда в том, что Уолстенхолм правда больше не любит его. Может, никогда и не любил. Потому что тогда он пришел бы сразу, не боясь признать свою наивность. Мэтт сморгнул наконец слезы. Никто ведь не видит, можно плакать, сколько влезет, тем более, что это в последний раз, и Мэттью даже не нужно брать с себя обещаний, что он не станет больше лить слезы по мелочам. Да и не по мелочам тоже. Хотя, быть может, это даже не стоит того, чтобы лишать себя удовольствия увидеть Кристофера в лучах солнца, проходящих через грязное оконное стекло?***
Кристофер ударился предплечьем об дверную ручку, когда входил на лестничную клетку: в руках он нес пакеты. Он крепко сжимал ручки из скрученной плотной бумаги, неся пакеты по лестнице. Там было много всего. Колбасы, хлеб, яйца, фрукты и овощи (все же сейчас август на исходе, хорошая возможность отведать чего-то такого), даже немного сырого мяса: Крис собирался приготовить чего-то горячего. Помимо этого он нес и крупы, ведь Мэттью наверняка хотел бы поесть каши с утра. Кристофер поставил пакеты на пол, порылся в кармане в поисках ключа, отыскал связку, открыл дверь снаружи. Он посмотрел вниз, хватаясь за ручки, и, глядя под ноги, зашел внутрь квартиры как можно тише, увидев краем глаза лежащий на кровати силуэт. Мэттью спит. Кристофер неловко закрыл дверь с занятыми руками, хлопнул, наверное, слишком сильно: сквозняк, окно открыто нараспашку, но в комнате стоит странный запах. Взгляд рефлекторно дернулся в сторону неподвижной фигуры. Лицо у Мэтта спокойное, бледное, он едва кажет нос из-под одеяла, но глаза прикрыты лишь наполовину. Проснулся, должно быть. Смотрит Кристоферу прямо в глаза. Так, что в душе холодеет. Злится ли, что Крис принес продукты, несмотря на наказ «Матильды»? Кристофер не знал. Прошел внутрь, поставил пакеты на стол, ожидая, что Мэттью либо заговорит, либо снова сомкнет глаза. Кристофер подошел к окну, открыл до конца полузакрытые шторы. — Простите, что разбудил вас. Я хотел прийти пораньше, чтобы сделать вам завтрак. Молчание. Обиделась «Матильда». Крис виновато потупил глаза в окно. Заслужил ведь таких обид, но все равно не понимает, зачем наказывать молчанием, это ведь самое тяжелое из всех наказаний. Сам он говорит мало, а когда Мэттью молчит, кажется, будто никто из них говорить и не умеет. Так делал дедушка, если Крис провинился в чем-то. Молчал. Иногда даже очень долго, бабушка злилась. — Ну не молчите, Матильда, прошу вас, — Кристофер взмолился, не смотря на нее. — Мне эта тишина что нож по сердцу, правда. Я виноват, но не могли бы вы сказать хоть что-то? В ответ тишина. Убийственная. Крис вздохнул, подошел к столу снова, разбирая пакеты. — Неужто все оттого, что я вас не послушался и принес вам еды? Простите меня, я не смог удержаться, видя, что у вас снова нечего есть, — Кристофер открыл пакет пошире, доставая оттуда сверточек. — Я даже взял вам чаю, решил, что вам понравится. Мэттью не отвечал. Крис продолжал раскладывать содержимое пакетов, не глядя назад. Когда он закончил, он задумался. Подошел к постели, все еще пронизанный пустым взглядом в ноги, коснулся плеча, выглядывающего из-под одеяла. Никакой реакции. Хотя «Матильда» настрого запретила прикасаться к себе. Кристофер подумал о самом худшем, глядя на бледные щеки и лоб. Он взялся за краешек одеяла. Тот был мягкий, холодный, и казалось, что если Крис отодвинет одеяло, произойдет что-то непоправимое, но он отговорил себя. Оно уже произошло. Отброшенное одеяло лишь подтвердит это, если все же произошло. Кристофер откинул одеяло. Мэттью лежал в красивом костюме коричневого цвета, но Кристофера не заботил фасон и качество ткани, ведь постель, пиджак, молочного цвета рубашка и брюки с выглаженными стрелками были пропитаны чем-то темным. Кристофер не хотел признавать, что это кровь, но это не могло быть что-то иное. Рукав на левом предплечье был поднят до локтя, от запястья — длинный порез, глубокий, точный. В правой руке лезвие, пальцы изрезаны. Грудь не движется. Мэттью мертв, притом уже с пару часов — кровь загустела, подсохла местами. Кристофер медленно осознавал увиденное. «Матильда» мертва. Все закончилось быстрее, чем он думал. Что делать? Что делать теперь? Заварить чаю? Сварить ей суп? Все то, что он собирался делать, теперь правда не имеет смысла. Кристофер так и стоял, держа одеяло, пока не осознал, что делать теперь нечего. Положил одеяло, как было, накрыв труп. Он несмело коснулся век, направляя их вниз, чтобы зашторить окна с видом на самые буйные океаны, которые он когда-либо видел. Теперь такие спокойные. Слишком спокойные, таких Кристофер у нее никогда не видел. Он достал из кармана свои часы, чтобы свериться, потому что не знал, что делать дальше. Час дня. Если на двадцать четыре, то это тринадцать. В глазах поплыло. Стрелка и впрямь указала на тринадцать в этот момент. Кристофер не мог смотреть на циферблат впервые в жизни. Он зажмурился, захлопывая крышку часов, все еще стоя у кровати, как будто земля сейчас уйдет у него из-под ног. Пришла мысль о Доминике. Не такая, как сейчас, напуганная, в ожидании еще какой-то подлости, скорее, такая, как раньше. Кристофер не помнит, как хоронить людей. Спросить тоже не у кого. Кроме «Матильды» у него никого не осталось, а теперь нет и ее тоже. Дедушка давно умер, Келли ушла, Доминик сбежал. Остался только милый пушистый Мэттью, который ничего не смог бы сказать, даже если бы знал. Да и какое коту дело до похорон двуногих? Кристофер почувствовал отчаяние, когда задумался о том, что остался совсем один. Он провел так все лето, но ведь теперь это ощущается совсем по-другому. Теперь он не сможет прийти к «Матильде», это попросту невозможно, ее больше нет. Больше нет раскладов таро, сбивчивой речи, слез, признаний, обид. Нет ничего. Кристофер, конечно, постольку-поскольку верил в бога, но сейчас, смотря на молодой труп, он не мог допустить мысли, что «Матильда» сейчас горит в аду или смотрит на него с небес. Он попросту не мог этого представить. Часы щелкают в кармане. Тик-так, тик-так. Отсчитывают время, хотя для Матильды оно остановилось, должно быть, еще на рассвете, а то и раньше. Идет ли время? Или это только часы щелкают, считая что-то несуществующее? Или вот, в момент щелчка они щелкают, в остальное же время — нет? Кристофер не знал. Но думать о щелчках было легче, чем о том, что случилось с Мэттью. И еще легче, чем думать о том, что это его вина. Ведь если бы он не пришел вчера, так эгоистично желая увидеть его радость, он, может, и не сотворил с собой чего-то такого. Кристофер сел на пол перед кроватью, заглянул в лицо. Он целовал эти губы, шептал обещания, которые были услышаны этими ушами, он смотрел в эти закрытые глаза и чувствовал на себе их влюбленный, такой смущающий взгляд, наблюдал за тем, как брови живут отдельной жизнью, то приподнимаясь, то чуть хмурясь, когда Мэтт разговаривал. А теперь этого всего никогда уже не будет. Это лицо больше никогда не оживет, не расцветет в эмоциях, не будет томиться с блаженным выражением и не будет сгорать в истерическом реве. Кристофер встал с места. Решения не приходили в его голову, он просто покинул квартирку, заперев ее на ключ, оставив там пакеты и укрытого Мэттью. Он побрел домой. В голове крутились обрывки слов и предложений, несвязные буквы, и казалось впервые в жизни, что ритм секунд в кармане сбился, хотя это было неправдой. Он подошел к своей двери, собираясь закрыться дома. Открыл дверь, почувствовал, как что-то скользнуло мимо ног. Спутался кот. Крис еще не знает, но кот уже не вернется. То ли не захочет, то ли потеряет дорогу домой, быть может, попадется собаке и не сможет избежать гибели в этот раз. Этого Кристофер уже никогда не узнает, даже когда поймет, что кота у него больше нет. В любом случае, сейчас он еще не подозревает об этом, запираясь в часовой мастерской. Его мысли крутятся где-то далеко не здесь, кажется, будто он правда упустил что-то важное. Кажется, воображение даже дорисовало какую-то бумажку, запачканную чернилами, на пианино. Он не вернется проверять. Он не вернется никогда больше. Кристофера волнует то, что он все еще не может сказать точно, любил ли. Скорее всего, да, быть может, даже все еще любит, но признаться в этом даже самому себе он права не имеет: это будет нечестно. Хотя, наверное, вчера стоило сказать, что он все еще любит. Может, тогда Мэтт все еще был бы жив. И плевать даже, если бы это оказалось ложью, ведь тогда океаны (Кристофер уже не раз пожалел, что сравнил глаза с грязной Темзой) в его глазах продолжали бы бушевать и дальше. И тогда Крис мог бы искупить свою вину со временем, они все равно могли бы уехать однажды, забыть Лондон, перестать считать время и шиллинги, считая поголовья овец и выглядывая издалека одну темную, а вторую — светлую морду, считая, сколько овец прибавится к весне, сколько они продадут, сколько выручат за шерсть и мясо. Крис мог бы вцепиться в Мэттью мертвой хваткой и оживить. И все же……это ведь было вчера.