Вздор

Тревога окутывает всех, когда юный падишах произносит речи своим властным голосом. Никто не сомневается в том, что султан знает, что делает, но разве убавиться у крыс от этого страху? Птицы замолкли и словно так же с придыханием вслушиваются в тираду, явно к чему-то подводящую. Силахтар Мустафа смотрит из-за спины, и взгляд его если и не как у султана Мурада, то врагам от этого не легче: всем известно, он безоговорочно и полностью предан своему повелителю. И так же беспощаден к врагам, предавшим его повелителя.

Ходят занимательные слухи, что именно он эту ненависть к мятежным (а может и нет) янычарам и сипахам взращивает за совместными застольями.

Мурад яростно вдыхает прохладу осеннего воздуха, и выслушивая последние умоляющие возгласы своего великого визиря, берет в руку булаву. Она столь огромна, как и тяжела: пара прислужников-бостанджи еле донесли её вдвоём, но злость дарует ему силы, и он наказывает предателя Топала-пашу. «— Ад — вот, что будет ему подходящим местом!» — думается молодому падишаху. Но вдруг крови становиться больше, чем должно было быть и он чувствует ужасающий смрад, но злость его не отпускает, — он силён. Полы его расшитого кафтана и сапоги впитывают в себя кровь, что сочится. Он чувствует страх янычар, смотревших на это; чувствует тревогу пашей, и он засматривается на Джалоглу Махмуда-пашу. Последний переглядывается с Силахтаром, который едва сдерживает порыв той же булавой растерзать и его. За этим же зверством наблюдают шехзаде, прямиком рядом с пашами. Мурад чувствует и их страх, их желание подчиниться или сдаться его напору. Это он читает это по Касыму — только он осмелился взглянуть ему прямо в глаза после увиденного. Но в Касыме есть и то, что пугает порой их обоих: будто есть в нем что-то, кроме вечной верности.

Однако Мурада не пугает возможность Касыма встретить булаву следующим.

Он зол и злость прибавляет ему сил.

***

Повелитель резко поднимается и он чувствует, что его сердце разрывается от кошмара. И он не знает, что сильнее его напугало — мысль об братоубийстве, или собственная решимость на подобный грех во сне. Топал-паша погиб уже как пару месяцев, и Гевхерхан все эти месяцы страдает. Братья смотрят с осторожностью, а Ибрагим и глаз боится поднимать. Его слишком напугало то зрелище. — Он ведь совсем юн, мой могущественный сын, — говаривает матушка, учтиво беря его ладонь в свою, — Ты знаешь, как он слаб и как страхи легко его одолевают. Всё пройдёт. И он не знает, верить ли ей в этот раз. Она знала о предательстве великого визиря, но и слова ему не сказала, до его позорной смерти. Мурад слышал только упрёки в свой адрес. Мать и дочь напоминали об этом почти при каждой встрече, и он отмечал их непохожесть. Мягкая, обычно нежная сестрица была с ужасно красными глазами, голос её стал сиплым и потерял былую легкость. — Ты оставил моего сына сиротой, а меня обрёк на очередное вдовство, — шептал её голос в беспамятстве, наполненном дерзостью, — Он был виновен, Повелитель, но как брат посмел доставить мне такую боль?! А властная матушка, глаза которые словно крепчайшие льдинки, не отдающие отражений её эмоций и мыслей, обидчиво выдавала недовольные фразы. — Казнив Топала, ты совершил поспешную ошибку, — закатывала глаза и вкрадчиво, будто глупому мальчишке, говаривала его Кёсем-султан, — Всё это из-за твоей горячей крови, но правителю не должно ничего мешать мыслить здраво! Его тайна разбилась о мои надежды, как его голова об булаву, которой ты его наградил. Оставив свою сестру вдовой. — Как и мои надежды, Валиде — падишах садиться уже и не думая о добром сне. Айше-султан посапывает рядом, но его мысли далеко от наложницы, этого ложа и султанских покоев. Его размышления коснулись вечно неприступной валиде-султан, как ни странно, и он порой забывает что эта женщина приходиться ему матерью. Но когда она редко, до невозможности и обиды редко касается его волос, так нежно и аккуратно, то до него в очередной раз дойдёт одна мысль. Султан Мурад, чьё самостоятельное правление, вопреки её воле, началось с кровопролития и двух несоразмерно ужасных бунтов сипахи, — вот он, подлинный сын валиде Кёсем-султан, чья жажда власти непомерна для женщины, а жестокость не знает границ. Но существуют другие два человека, которые вспоминают, кто они друг для друга лишь изредка, поздно по ночам, засиживаясь в покоях. Его матушка, прекрасная и ласковая валиде. Она любит проводить ладонями по его щекам, оглаживать и восхвалять. А её сын, такой непохожий на себя Мурад, берет её хрупкие ладони в свои и одаривает многочисленными краткими поцелуями, только иногда ловя её странные взгляды. В такие моменты отпущены все сопровождающие её одалиски и покорные ему аги, царит тишина и он заботливо закрывает двери террасы, тихо бормоча о слабом здоровье и свирепости осенних ветров. Кёсем улыбается, и они расстаются до завтрашнего утра. Валиде-султан прийдет и вновь возьмётся отчитывать своего султана, а после, неудовлетворенная своим визитом, нагрянет до Силахтара-аги и вступит с ним в очередной бессмысленный спор. Обо всем этом ему известно, как и о непокорности валиде, с которой не знает, куда себя деть. Кёсем-султан так упорно желает познать его гнев, лицезреть его ярость и выслушивать тирады, подстать ей, что Мурад в темени усмехается. Айше дергается, и зарывается все больше в одеяло.

***

— Не позволяй себе такого отношения ко мне, Мурад! — перстни на её пальцах угрожающе отразили огниво зажженных свечей, а изумрудное платье зашуршало, когда она приблизилась и погрозила пальцем. — Ты все ещё мой сын, не смей забываться! — Я все ещё ваш Повелитель, Кёсем-султан! — голос сверкнул этой яростью, заставляя её зажмуриться от ответного крика, и ненароком пожалеть, что подошла столь близко. — Не смей, никогда не смей этого забывать! Забудешь — и я не пожалею, Аллахом клянусь! Султанша, с нескрываемой растерянностью и с неким удивлением смотрит вниз, куда-то на ковёр. Или, может оглядывает постоянных темных спутников, которые всегда молчат, но ловко успевают за ними повторять различные манипуляции. Тени утомлены их ссорами, им кажется это такой бессмыслицей: угрожать друг другу, ставить на место, для того чтобы после чувствовать вину и неловкость. Впрочем, Мурад тяжко выдыхает, переполненный своим гневом, и выходит на террасу покоев валиде-султан. Дверцы приоткрыты. — Хоть погода щадит… — прошептал султан, не без язвы. Он не знал, услышала ли его мать. Кёсем не думала о неблагодарности сына, не готовила гневные речи, и взгляд её не становился озлобленным. Она с опаской посмотрела ему в спину, чувствуя как ветер, уже свободно проникавший в её покои, обдувает напудренные щеки. Глаза стали влажными, но слез она не боялась. Даже тени остановились, наблюдая за ней. За ними. Валиде пыталась что-то произнести, но не решалась продолжить ни одну мысль. Руки слегка затряслись и она сжала их в крепкие кулаки, но сын все равно бы не увидел такую мелочь. Падишах же стоял и ждал её, ожидал эмоций и крика. Касым вновь совершил глупость, будто бы специально прокладывает себе дорогу к палачам. И конечно, его старший брат не может спустить все с рук… но ведь и казнить не может.

«…Он зол и злость прибавляет ему сил.»

Кёсем-султан, присев на тахту, взяла чётки со столика, нервно и дёргано перебирая их в руках. — Это не слабость, — думала она, — не слабость быть потрясённой от подобной жестокости. От неуважения. Когда взгляд Мурада коснулся её силуэта, все так же гордо держащего осанку, того покоробило. Не уж то она пытается вызвать жалость к себе, да и не мнимое это отступление ли? Вновь решила сыграть на его чувствах, на любви, сомнения в которой не было? Как же больно сделалось ему от подобного осознания ещё совсем недавно, и отчего с такой же болью отзывается в сердце до сих пор? Её старший сын, (и некогда любимейший) стал жертвой её безразличия и чрезмерной гордости. Смирение было чем-то настолько постыдным и глупым: он никогда не сдастся. Будет бороться с гнетом её власти, но так покорно приклониться пред самой матушкой. Каждый раз так безропотно чувствовать вину за очередную ссору и целовать ей руки, только бы добиться этих неопределенных, и кажется полных смущения взглядов. Они добрые, её лёд на время тает и Мурад готов с силой сжать женский стан, только бы материнские глаза не менялись. Он не уступит даже тогда, не отдаст ей ни грамма власти больше, чем положено матери великого султана и вдове предыдущего: если нужно, он прикажет запереть Кёсем-султан в собственных покоях — оставить только для себя. Но тогда она скорее лишит его трона, чем поддастся его любвеобильному, пусть и искреннему натиску. — Ну же, Валиде, встань и поручись, что он такого больше не совершит! — «Как ты каждый раз поручаешься за его проступки», — Не думай, что сможешь так просто отвернуться от одного сына ради другого… — его крик будто предсмертный: он не виноват, всё ведь ты, любимая и дражайшая Валиде, ты этого добиваешься. Добиваешься гнева своего сына-повелителя и после взываешь к благоразумию… милосердию. Но даже располагаясь на террасе, султан Мурад не смог увидеть ещё одну тень, тихо наблюдающей за ними. Тень не была так высока и сильна, как он, не была столь умна и властолюбива как мать. Но тень умела слушать. Имя этой тени — провинившийся шехзаде Касым, пришедший по душу повелителя, но нашедший его по услышанному крику в покоях валиде. — Повелитель у валиде-султан, шехзаде, — голос Силахтара-аги, так бессовестно кинувшего его на растерзание старшему брату. Касым зло усмехается и проходит на балкон падишаха, когда вдруг он слышит восклик брата: — Он вновь перешел границы, Валиде, и ты бессовестно покрываешь его! — Мурад вспылил, опуская голову, чтобы встретиться взглядом с матерью. Она опускает голову, сжав губы, пытаясь придумать что-то, — Ты осмеливаешься просить оставить это дело, называешь меня ревностным глупцом, но сама закрываешь глаза на древний закон! Кёсем-султан перебила его, вновь что-то заговорила, но в разы тише, больше не крича. Кажется, она действительно попросила быть его тише, раз последующая фраза падишаха уже так отчетливо не была слышна. — Власть — моя, Кёсем-султан, и на оскорбление, нанесённое моей династии я волен сам выбрать наказание. — следующая фраза матушки была про милосердие, про мудрость былых падишахов и его отца. Его брат, недостойный брат султан Мурад вновь дал волю своему гневу. Не попусту все страшатся совершить и малейшую оплошность — кто в силе обуздать до невозможности вспыльчивый характер повелителя? — Я не могу более такого обещать… ты прав, — женский голос разрезал тишину, наконец-таки решившись. Мурад медленными, однако широкими шагами подошёл к ней, возвышаясь. Вслушиваясь. Касым услышал какой-то едва уловимый шепоток Кёсем, потому смахнул блестящие слёзы от страха предстоящей гибели. — Я бессильна перед волей самого султана. Теперь бессильна. Ты не можешь игнорировать подобное происшествие, и я не могу отказаться от своих детей… Всю свою речь, противоречащей всем ожиданиям падишаха, она смотрела ему в глаза. Лёд. Однако даже за этим льдом он не читал, не смог увидеть в ней признанного «бессилия» перед судьбой среднего сына. Она пыталась сыграть, быть может, но султан ей не верит. Валиде не остановиться, ведь она львица, теперь оберегающая всех своих детенышей, не только его. Это чувство пожирает Мурада изнутри, когда он нескрываемо смотрит с какой теплотой и нежностью она относиться к Касыму, Ибрагиму, как сильно она печётся о горе Гевхерхан. Все его надежды рухнули, когда она вновь скрыла от него нечто важное, опять спрятала за своей улыбкой очередное предательство. «— … я посмею предупредить вас, мой Повелитель… ежели Вы отправите моего сына на растерзание палачам, то я никогда не смогу оправиться от подобного. Вы похороните двоих». Не показалось ли ему, что она никогда так не страдала из-за него? В голове закрадываются сомнения, что Кёсем-султан и не любила, не дорожила им и вовсе. Он вспоминает это треклятое покушение на принцессу… Фарью. Тогда Мурад думал, что разглядел в её прекрасных глазах страх за него, за наследника и любимого сына. Валиде так злилась, и беспокойство читалось в ней очень явно. Той ночью он много думал о ней: воспроизводил её поведение, фразы и додумывал, что там было место легким объятиям. Поцелую в висок. Он даже придумал, каким бы был её взгляд в тот момент. Не было бы места той отрешенности, которую он видит сейчас. Кёсем-султан смутилась подобному, но её дорогой сын не дал бы ей возможности усомниться в его намерениях, в нем. Он был бы уверен, пока их никто не видит, не видит как бегают материнские глаза и как отчетливо он чувствует дрожь. Мурад не может смотреть ей в глаза сейчас. Он перебарывает глупое желание вновь поцеловать ей руку и просто уходит. Ему не известно, какие мысли преследовали мать, однако на следующий день он её не видел.

***

Силахтар внимательно внимал странному поведению своего султана, пока тот нервно стучал по столу, перебивая ритм музыки, разливающейся по покоям мерной мелодией красивейшей одалиски. Но Мурада ее затянувшаяся игра нисколько не волновала, что на него было совсем не похоже. И Мустафа это знал. — Повелитель, — осторожно начал, как поговаривает валиде-султан, придворный лицедей. — Вы, должно быть, очень огорчены из-за этой ужасной истории с шехзаде? Или же Вам нездоровиться, не приведи Аллах? Мурад проигнорировал вопрос. Касым вместе с другими шехзаде сидит в шимширлике. И ему думается, что брат стыдиться: ведь Ибрагим и Баязид попали туда только из-за его неблагодарности, дерзости. Как султан мог доверять другим шехзаде после его предательства? «— Он хотел отобрать её у меня… — Мурад отпивает из своего стакана, увенчанного различными камнями, вина и ставит его обратно, — …все они хотели этого». — Повелитель? — Ага дотрагивается до его руки, и султан вздрагивает. — Где Кёсем-султан, Силахтар? Пусть явиться!