Вздор

Крики Ибрагима до сих пор стояли в его ушах, иногда сменяясь на безумный шепот, даже несмотря на то, что этот несчастный спит давно. Эти прогнившие изнутри стены кафеса помнят всё, и доставляют боль нестерпимыми воспоминаниями. В углу его комнаты, в близости к письменному столу, Ибрагим назвал Касыма предателем, и сбежал к себе. На эту самую тахту его же бросил Баязид в нескончаемой попытке подраться. Касым был готов простить любые слова Ибрагиму — его любимому младшему брату, до чьего состояния у него постоянно болела душа, но Баязид, которого он считал раньше достаточно умным и сдержанным, который вел себя раньше донельзя учтиво и почтительно с каждым, будто бы обезумел. Вдруг ему в голову пришло, что лишь за подозрение в государственной измене и его валиде — Гюльбахар, могут казнить. Тогда он не смог себя сдержать, попытался расквитаться с ненавистным братцем, из-за чьего греха они здесь оказались, но их прервал очередной припадок Ибрагима. Его состояние, одичалый вид до сих пор в памяти у Касыма, даже во снах не покидает его: плачущий красный взгляд, хриплая просьба брата прекратить, крики и бесконечные обвинения… Касым открыл глаза. Он боялся смерти, бесспорно. Но еще больше он боялся, что невинный Ибрагим пострадает из-за него, из-за его греха. Шехзаде встал, бредя из своей комнаты в общую. Из кувшина он отлил себе в бокал воды, утоляя жажду. Все дни смешались в недели, но он все еще таил надежду на то, что когда-нибудь выйдет отсюда. Когда султан Мурад умрет… когда Мурад умрет. Только тогда он сможет вздохнуть легкой грудью, улыбаясь Ибрагиму и валиде, вновь счастливой и не тяготеющей за своевольство и глупость Мурада. Он казнит их всех: казнит Силахтара Мустафу, что отдал на его растерзание самому настоящему зверю-падишаху, казнит евнухов, которые вели их под руки в эти стены, казнит даже Хаджи-агу, который слишком поздно доставил весть их матушке. Валиде он не казнит, конечно, но к власти не допустит более. Это будет наказанием за её медлительность, за её бездействие и за её смиренность перед тиранией Мурада. Ох, он бы хотел, чтобы Мурад посидел здесь пару месяцев. Чтобы его борода стала неопрятным комом, чтобы он более не видел белого света, чтобы руки своей валиде больше никогда не поцеловал, не увидел её лица, не услышал голоса… и еще множество «чтобы». Чтобы он страдал в одиночестве. Чтобы рядом не было ни его беспечных жен, одна прекраснее другой, чтобы отрубленная голова его верного пса Силахтара всплывала в его сознании каждый раз, когда бы он тешился воспоминаниями о своей былой власти…  Касым злобно ухмыльнулся. Это было бы хорошим наказанием за его грехи. Расплатой за все кошмары Касыма, за все страхи Ибрагима, за бессонные ночи Баязида.  Баязид… он до сих пор не хочет признавать очевидного. Не хочет понять, что во всех их бедах виноват не Касым, а султан Мурад. Их, недостойный своего высокого чина, старший брат. Их кара на этой земле. Но Баязид всегда недолюбливал Касыма, ему нужен был лишь повод для ненависти к нему. Он впитал эту ненависть с молоком своей дуры-матери, которая вместо колыбельной рассказывала маленькому шехзаде о его величии и значимости. Рассказывала то, что он станет новым падишахом. Баязид должно быть все понимает — он ведь не совсем безумец, как Ибрагим, отнюдь. Он слишком хитер для того, чтобы не понимать правды. Его полубрат, наверное, всегда ненавидел их всех: Касыма, Мурада, Ибрагима, валиде… всех их. Мечтал убить всех шехзаде, стать падишахом, а Кёсем-султан отдать на растерзание своей изменнице-матери. Наказанием ему была бы лишь смерть. А его валиде, о которой Касым был конечно же наслышан, Гюльбахар-султан, он уготовил бы участь еще незавиднее — Касым хотел продать её на невольничем рынке, а еще он хотел отдать её на растерзание дворовым псам, которых она так боялась. Он не знает чего хочет больше, но времени подумать ему Мурад дал предостаточно.  Он ставит бокал с недопитой водой на стол, рядом с кувшином, и понимает, что не хочет больше спать. Слишком уж сладкие мысли о будущей расправе его волнуют, тяготят больше той наложницы, которую обесчестил… он обречено вздыхает. Она была хороша, даже лучше чем предыдущая. Касым бы хотел прочесть что-нибудь, но в покоях была непроглядная тьма, а свет зажигать опасно: Ибрагим может проснуться даже от треска огня, и тогда не миновать новой истерики. Всё, что ему остается, тешиться надеждами на то, что когда-нибудь сюда прийдут не очередные аги с едой, а сама валиде, которая обнимет его и скажет, что трон теперь принадлежит тому, кто действительно этого заслуживает. А ведь Касым его заслуживает. Заслуживает быть выслушанным высокопоставленными пашами, заслуживает завоевывать новые территории для Османского государства, заслуживает бесконечные пожелания в долгой жизни, заслуживает иметь себе целый гарем прекраснейших девиц. Заслуживает быть главой величайшего из государств, заслуживает быть любимейшим сыном Кёсем-султан.  Его время обязательно наступит. Наступит. Или ему прийдется несладко… очень… Он сразу же замечает тяжелую фигуру Баязида, которому тоже не спится этой безумной ночью. Он украдкой поглядывает на фингал Касыма, который позавчера так норовился вбить. Он присаживается рядом, но не думает извиняться. Еще чего! Баязид украдкой поглядывает на приоткрытую дверь Ибрагима, из которой слышно беспокойное дыхание. Иногда он замирает, иногда начинает дышать чаще и быстрее, словно при беге. И Касым, и Баязид уже давно привыкли. Больше за младшего брата они не волнуются. Теперь им все равно. Все равно на него, на эти стены. Теперь они хотят лишь одного — выйти отсюда. Навсегда. Выйти в дверь, через которую вошли сюда — вообще замечательно.  Но в миг раздается шум, будто бы кто-то открывает железные засовы. Вмиг раздается звук беспокойный каблуков на сырых каменных плитах коридора, скрежет неторопливых кожаных сапог. Все крысы, мирно обитающие там, разбежались, расслышав шорох богатого платья. Она лично отворяет вторые двери, деревянные, ведущие прямо в общую комнату. Она входит туда волнительно, все озираясь, не в состоянии разглядеть что-то в бесконечной тьме. Её глаза всё не могут привыкнуть к ней, но ошарашенные глаза Касыма давно привыкли.  — Валиде? — он медленно встает, воображая, что его мечты стали реальностью. Он видит её испуганное лицо, её осознание, долгожданную улыбку. Видит, как загораются её глаза, словно ярчайшие звезды. Он ждет от нее этих заветных слов, ждет что она скажет про смерть их общего мучителя. Он не может дождаться, видит себя на золотом троне, уже слышит как ему приносят клятвы верности. Он настолько впал в свои фантазии, что не может сдержать себя, и прямо-таки при Баязиде спешит к ней. Касым обхватывает её ладони, целует их на несколько раз, чувствуя холод материнских перстней. — Скажите что-нибудь, валиде, молю, скажите… я ждал Вас, Аллахом клянусь, мама… скажите, что я выйду, умоляю… скажите хоть слово!… Кёсем отчаянно прижимается к нему, не находя правильных слов, и тогда Касым понимает всё. Он видит. Видит его. Стоящего прямо, угрюмо наблюдающего за ними, за тем, как угасает надежда в глазах собственного брата. В тот же миг Касыму чудятся палачи, и он испуганно прижимается к любимой валиде, захотев умереть в её объятьях. Он жмурится, но быстро понимает, что никаких палачей здесь нет. Только один, что стоит гарпией над Касымом. Мурад всматривается в неопрятные усы брата, в его отросшие волосы, в его беглый поникший взгляд. Он понимает насколько было плохо Касыму в кафесе. И он чувствует, как ему становится хорошо.  — Касым, мой мальчик, — шепотом роняет валиде, отстраняясь. Она тут же встречает замешкавшийся взгляд Баязида, его немой вопрос. Его валиде сюда не прийдет. Она подходит к нему, удивляется, как он вырос. На пару голов стал выше нее. Султанша дотягивается до его щетинистой щеки, гладит её, чувствуя, как несмотря на всю боль и отчаяние от разлуки с Гюльбахар-султан, он всё же ластится к ней. Ластится, словно забитый пес, коих так не любит его мать. Ненавидя всех, проклинает себя, и позволяет себе и ей краткие объятья. Он старается не замечать темный взгляд Мурада, не замечать ненавидящий взгляд Касыма. Он старается представить, что его обнимает матушка, оглаживает ему щеки, заботливо смотрит на него. Он просит Аллаха, чтобы это была не Кёсем, но именно она сейчас поглаживает ему плечи, расправляя светлую ночную рубаху. — Где Ибрагим? — Касым пугается, когда со спины слышит острый, как ятаган, голос своего брата-повелителя. В покоях темно, но он видит как светятся от увиденного глаза деспота. Он чувствует то облегчение, что почувствовал Мурад при их жалком виде. Он видит, как они сломлены, как их надежды умерли с его приходом. Он наслаждается.  — Валиде? Мурад? — доносится тихий удивленный голос Ибрагима, проснувшегося от шума дверей и их голосов. Кёсем оборачивается и застает душераздирающую для себя картину: полусонный Ибрагим потирает глаза, в которых уже теплятся слезы — он думает, что это очередное издевательство, очередной пустой сон. Думает, что сейчас выйдут немые палачи и лишат жизни его братьев, его матери и доберутся наконец до него. Кёсем кидается к нему, заключает в объятья, доказывая, что это не очередной его кошмар. Она целует его в обе щеки, чувствует его тепло. Ибрагим обнимает её с неожиданной силой, готовый раздавить своим порывом хрупкую матушку. Этого допустить Мурад не мог, потому нарушил их идиллию, заставляя Ибрагима отстраниться от валиде. Шехзаде, очень резко и быстро, напугав братьев и валиде-султан, подбежал к Мураду, падая к нему в ноги. Он клялся ему в бесконечной верности, именем Аллаха молил освободить его от такой участи — быть запертым со своими страхами. Мурад ничего не отвечал, он молчаливо и безжалостно взирал на потуги своего младшего брата, который так и не понял: они не выйдут отсюда. Никогда. Никогда их нога не ступит за двери этих покоев, никогда он больше не увидит лица своей валиде, если этого не дозволит султан. Касым прекрасно понимал, зачем падишах сюда привел их валиде, зачем он так всматривается в лица своих обезумевших и несчастных братьев — он видит, что они ему не угроза: ни в очередь на трон, ни за внимание валиде. Он видит, как Ибрагима охватывает паника от этого понимания, видит, как Кёсем, больше всего боявшаяся рассердить своего властного сына, пытается образумить Ибрагима. Видит, как Касым и Баязид поднимают его, но младший брат не сдается. Он вырывается, бросается к Мураду. — Повелитель, я никогда против Вас ничего не замышлял, злые джины никогда не смущали мой разум, я всегда был верен Вам и нашей династии!… — он, не сдержавшись, заплакал, безнадежно выкрикивая в лицо всё то, что мечтал сказать еще раньше. Валиде растерянно посмотрела на Мурада: они оба понимают, что за решение должен принять султан. Касыму хочется из всех сил ударить Ибрагима, назвать его предателем, который пресмыкается, унижается и клянётся в верности настоящему тирану, не заслуживающего трон, отвергающего свою валиде. — Я всегда был верен Вам, не предавал Ваше доверие! Какой же вздор находиться здесь, не имея возможности вдохнуть свежего воздуха, не сумев поцеловать руки нашей общей матери, не попросив её благословения на день! Я и дни с трудом друг от друга отделяю, сколько же я нес незаслуженное наказание заместо моих братьев-предателей: неделю, месяц или год?! Прошу Вас, повелитель, смилуйтесь, молю Вас… я не предавал Вас, никогда не предавал… — Ибрагим, сынок… — шепотом произнесла валиде, усмиряя его в своих объятьях. Он тихо плачет, уткнувшись матери в грудь, словно маленький слепой котенок, уже замолчав. Кёсем молится, чтобы смятение Мурада не превратилось в гнев за такую дерзость, но Касым и Баязид знают: Мурада далеко не смятение заковало — он насмехается и над Ибрагимом, и над матерью, и над всеми ними, приведя Кёсем-султан в кафес, дабы повидаться со своими сыновьями. — Перестань, молю тебя… ты разбиваешь мне сердце, мой лев… не плачь, прошу тебя… Женщина поцеловала его в макушку, покосилась своими ясно голубыми глазами на Мурада, еле сдерживая свои слезы. Её душа не почувствовала облегчения — она еще сильнее заболела при таком плохом виде своих детей. Этого она Мураду никогда не простит. Но едва ли он нуждается в её прощении. Он наслаждается её болью, её беспомощностью и немощностью, не хуже немощности и беспомощности своих братьев. Они оба понимают, что она оказалась в ловушке: малейшее непослушание и своих сыновей она больше не увидит никогда. Они или сгниют в этом злосчастном месте, или Мурад их по одному будет убивать, доставляя Кёсем больше боли, чем самые искусные пытки, на которые способен Халиль-паша в своих темницах. — Прекрати плакать, Ибрагим, — наконец поднял голос султан Мурад. Ибрагим вздрогнул от его тона и повернул заплаканные глаза к нему. — твои слезы ранят нашу мать. Я проявил милосердие, когда позвонил вам увидеться, и ты отплачиваешь мне причитаниями о несправедливости моей воли? Что за дерзость? Я — твой повелитель! — он едва не срывается на крик, отчитывая брата, которого так хотел защитить от жестокости и черствости этого мира. Ибрагим ничего не отвечает, лишь внимает его словам и вдыхает долгожданный аромат матушки. Она хочет что-то сказать Мураду, попрекнуть в его чрезмерной гордыне, сказать, что путь послушания не её, что она скорее свергнет его, чем продолжит смотреть на мучения младших сыновей, но Кёсем  опережает тихий голос Касыма. — Мы будем видеться с валиде? — с глаз шехзаде спустились слезы разочарования.  — Если я того пожелаю. — Ибрагим, испугавшийся, что его вновь разлучат с матерью, забился в новом припадке. Баязид и Касым, проявляя инициативу и извиняясь перед братом-повелителем, выхватывают его из полуобъятий Кёсем. Он, цепляясь за нее, будто за жизнь, хватается за полупрозрачный платок и вырывает вместе с ним пряди волос, к которым он крепился, едва не срывая с её головы высокую корону. Кёсем-султан болезненно охает, что не остается незамеченным для насторожившегося Мурада. Она беспомощно смотрит на него и слышит заглушающиеся крики шехзаде, кажется, сходя с ума. На нее долго смотрят Касым и Баязид перед тем, как увести беснующегося Ибрагима, прощаясь и надеясь увидеть её вновь. Двери закрываются и они остаются с Мурадом наедине.  Он внимательно осматривает её, выискивая изъяны, и найдя их лишь в отсутствии платка. Он поднимает прозрачно-зеленую ткань и незаметно для валиде прижимает к своему лицу. Он таит в себе запах болезненных жасминов, и падишах подходит к ней ближе. Та, совсем опустошенная от такого прощания, не замечает этого и понимает лишь тогда, когда он неумело пытается закрепить платок еще раз. Она касается его пальцев со спины кончиками своих, останавливая. — Нет, — Мурад хмурится, но всё же останавливается. Она поворачивается к нему, заглядывает в его глаза: в них таится волнение, некий трепет. Казалось бы, слетевший платок с её головы, малейшая неровность в ней волнуют его больше, чем страдания собственных братьев. Это осознание причиняет ей еще большую боль. — Оставь его, пусть будет здесь. Мурада одолевает некая волна ревности, что мятежные братья будут вдыхать запах их матушки, но делает ей еще одно одолжение и оставляет нежную ткань на тахте, где еще недавно покоился Касым. Платок покоится изящным изваянием, оставленный Мурадом. Он подходит к ней еще раз, только еще ближе. Рукой проводя по талии её изумрудного платья, падишах оборачивает валиде-султан на себя, заглядывает в её слезящиеся глаза.  — Я проявил милосердие. Я пошел тебе на уступки, — прошептал он ей в лицо, обжигая своим шепотом. С ее глаз спустились капли слез — он нисколько не винит себя. Он чувствует себя победителем, и нисколько не чурается средств, что привели его к этой победе. Пусть это и разобьет ей сердце, его осколки все равно будут принадлежать ему. Мурад, сильно волнуясь, задышал чаще, не прекращая всматриваться в её прекрасное лицо. Он не может смотреть на её слезы, как бы не хотел побеждать. Забитые взгляды братьев его не трогали так, как слезы этой женщины. Кончиками пальцев он вытер с её острых скул слезинки, обхватывая её лицо своими большими ладонями. Мозоли от нескончаемых тренировок соприкасаются с холеной кожей его матушки, и она, сама того не желая, сопротивляясь из всех сил, таки ластится к его рукам, болезненно поджимает искусанные губы. — А ты готова пойти на уступки мне, Кёсем-султан?… готова принять меня, своего султана, халифа мира людского?  Она прикрывает глаза, не в силах наблюдать за его безумием. С её голубых глаз так и катятся слезы, смывая всю пудру с щек, на чье место прийдет нездоровый румянец. Она чувствует, как её тело отчаянно сопротивляется ему, как собственные руки останавливают приближающегося сына. Но едва ли он, с его-то чудовищной силой и болезненным помешательством, смог то заметить. Мураду было достаточно лишь её кивка.  — Ты — наш падишах. Никаких уступок быть не может… — шепот еще тише, и он целует её, не обращая внимание ни на слезы валиде, ни на то, что она не отвечает. Он легонько придерживает её лишь за подбородок, зная — даже этого достаточно. Она побеждена им. Она может этого и не признавать, может твердить лишь свою правоту и дальше, но они оба знают истину. Жизнь его братьев — залог её послушания. Она не посмеет пренебрегать их жизнями, пойдет на любые уступки, лишь бы они были живы.  Мурад отстраняется, чувствуя как внутри все сводит от наслаждения. Его рука, которой он обхватил Кёсем со спины, едва ли не дрожит, а другая поглаживает ямочку на ее на подбородке. Он чувствует тепло материнских рук, которые так и не смогли его оттолкнуть, и сейчас мирно покоятся на его груди. Госпожа даже не хочет смотреть ему в глаза, и он, предвкушая новую сладость её губ, прислоняется вновь. Теперь она обречена на вечные страдания, доставляемые её собственным сыном их семье, и Аллах, должно быть, никогда не простит ей этот грех, но был ли у нее выбор?…