***
Юнги шнурует сапоги, поглядывая в окно. Минут через десять на улицы опустится темнота, сейчас же там было ещё оживлённо — как раз закрывались лавки, все заканчивали с работой и либо расходились по домам, либо ломились в столовую. — Ты ведь сделаешь это, не так ли? — Что? — Поставишь метку. Сокджин произносит это на грани слышимости. В раздевалке никого, кроме них, уже не было, но в здании штаба волки ещё оставались. Если бы этот вопрос прозвучал до охоты, вряд ли бы он удержался от желания разорвать Сокджину глотку. — Очевидно что да, — криво ухмыляется Юнги. Ответом ему становится задумчивое молчание. Юнги как раз заканчивает с сапогами, когда вдруг: — Ты ему не отвратителен. Слова заставляют закатить глаза и громко фыркнуть. Можно было подумать, что это попытка его поддержать, которая, честно говоря, нахуй ему не всралась, но нет — Сокджин рассуждал вслух. И ему требовалась публика. — Я в курсе. — Чимин забавный мальчишка, знаешь. За всей его внешней невинностью и наивностью, скрывается гадкий засранец. Хах, помнится, Хосок назвал его маленьким монстром. Неожиданно чувствуя себя заинтригованным, Юнги в ожидании смотрит на Сокджина, не спеша надевать плащ и уходить. Тот вытягивает вперёд ноги и неторопливо зачёсывает назад волосы, слегка мокрые на концах, как и волосы Юнги — после охоты в форме волков они залезли в воду, слегка подсушились и лишь после перекинулись обратно в людей. Мыться и сушиться в форме волка было в разы быстрее. — У него плохо получается следить за выражением своего лица и притворяться. Ты не представляешь, сколько раз я наблюдал картину, как он ото всех воротит нос и морщится, словно ему под этот самый нос подложили коровье дерьмо, — Сокджин усмехается чересчур довольно. — Он явно редко какой запах находит приятным. — В раздевалке и около неё всегда страшно воняет, — фыркает Юнги в ответ. — Да не в этом дело, — Сокджин досадливо цокает языком, видимо недовольный сухой реакцией Юнги. — Он и к нам долго принюхивался, прежде чем счесть запах нормальным. Я был оскорблен, — последнее звучит возмущённо, а не насмешливо. Но потом Сокджин поддаётся вперёд, упирается локтями в колени, заглядывая в глаза неподвижно сидящего Юнги. — В общем, внимание к мальчишке повышенное, и его поведение замечают. И ты в курсе, что среди альф в своей стае у него репутация была не очень? Юнги хмурится. После того, как Чимин заявил, что был охотником-следопытом, Юнги был заинтригован и осознал свой промах, поэтому в тот же день нарыл на Чимина информацию, которая включала не только сведения о возрасте, семье и возможном наличии альфы. Он узнал, что его отец и младший брат умерли от болезни, подкосившей половину альф стаи, а папа спустя неделю погиб в лесу, когда собирал ягоды и в одиночку наткнулся на медведя. Чимину тогда было двенадцать лет, и родственников больше не осталось. Сначала он был помощником на кухне, когда подрос присматривал за щенками и попутно убирался в штабе охотников, помогая разделывать тела убитых зверей. За ним пытались ухаживать двое альф год и полтора назад, но по какой-то причине ни с кем из них у него ничего не срослось. Самой примечательной чертой у него был исключительный нюх, делавший его отличным следопытом. И, конечно, очаровательная внешность, которая — к удивлению Юнги — не стала причиной альф, выстроившихся в очередь. Видимо, дело было не в отсутствии свободных альф, а в «плохой репутации», о которой никто из членов его бывшей стаи не заикнулся. Какого-то хуя не заикнулся. Надо будет выяснить у кого там информацию брали. — О чём ты? Сокджин, кажется, догадывался, что Юнги не в курсе. И это внезапно напрягает, дико и сильно, потому что… да, Юнги с лета был страшно занят, да, последние события заставили сосредоточиться исключительно на всеобщей безопасности и тонко организованной, аккуратной слежке, но… у Чимина проблемы с остальными, а Юнги не знает? Нет, он был в курсе того, что с членами стаи он общался и взаимодействовал будучи очевидно напряжённым, через нежелание, но то было ещё летом, когда он выполнял поручения матери. Сейчас отношения с ребятами у него были неплохие, и они бы сказали раньше, будь что-то не так. Впрочем. Сокджин это и делает. — Если быть откровенным, я сам точно ничего не знаю. Не все из членов его бывшей стаи идут на контакт, а те, кто идут, водятся не со мной, очевидно. С омегами дела обстояли в разы лучше. Альфы… альфы, вообще-то, тоже довольно легко влились в стаю. Некоторые достойно стерпели кучу насмешек и несмотря на них уже завоевали уважение или его подобие, показав свою полезность для стаи. Были те, кто не высовывались, держались со своими, но при этом на рожон не лезли и драк не устраивали. Видимо, хватило того, как на их глазах избивают тех, кто смел это делать. — В последний раз, когда Чимин тут появлялся, я краем уха услышал, цитирую: «этот мальчишка всё такой же деревянный недотрога». И было ещё что-то про то, что он стал лишь более высокомерным, чем был. Звучало довольно… — Сокджин кривит губы, — …пренебрежительно. Грубо. Даже зло. Юнги опускает глаза. Чувствует, как по телу растекается что-то нехорошее, зудящее. Уходит минута на то, чтобы сгрести всё это в одну кучу и затолкнуть глубже в себя. Оставив на потом. Ровно до момента окончания течки. Потому что, блять, что? Чёрт возьми, Чимин мог быть конченным сучонком, показательно кривившимся от отвращения при взгляде на всех и каждого, и даже так ни у кого не было права разевать в его сторону пасть. Как, блять, можно понимать «недотрога» в отношении занятого омеги? И, хах, пренебрежительно? Грубо? Зло? И это посмели озвучить не где-нибудь в глуши леса или в своей конуре, а при всех и при Чимине? Пусть, сука, и тихо, очевидно только «для своих»? Видимо, не все до конца поняли законы стаи, частью которой стали. И не до всех дошло положение, в котором сейчас находится Чимин. О, Юнги обязательно позаботится о том, чтобы это исправить. Зная Сокджина и то, что он хорошо знаком Юнги, можно уверенно предположить — промолчал он, чтобы не проявить случайно доброту, предупредив, потому что Юнги… Юнги заботливее. — Помнишь кто это был? — это звучит спокойно. Почти по-доброму. Сокджин ухмыляется. — Помню. — Хорошо. Не забывай. Сокджин кивает, не скрывая своего предвкушения. Толкает язык за щёку, вдруг хмыкая: — По отношению к альфам он слегка тебя напоминает. Своим мёртвым равнодушием, — поясняет Сокджин в ответ на вопросительно приподнятые брови. — Не таким постоянным, как у тебя, конечно. Да и равнодушие целиком сходит, а сам он начинает теряться стоит с ним кому-то заговорить, но что-то общее в повадках всё равно есть. Это вроде бы забавно, но странно, — и вдруг: — Ты в тайне ото всех ведь не страшно ревнивый кретин, который ему угрожал? Юнги, мать его, собственноручно поместил Чимина в средоточие самых сильных волков стаи. Что за идиотский вопрос? — Нет. Придирчивый взгляд Сокджина Юнги встречает спокойно и уверенно. Ему верят. Кивают. — А у него вообще были альфы? Вопрос вызывает недоумение. Сокджин определённо пытается выведать, был ли у Чимина больший опыт общения с альфами, который у него не мог не быть. Он же был охотником, пусть и новичком. Или он ведёт к другому? — Судя по всему да. Но довольно давно, последний год никого точно не было. — Странно. Он же хорошенький, и лет ему уже... — Двадцать, — отвечает Юнги, когда Сокджин запинается. — Я знал, — самодовольно вворачивает спустя мгновение. — Но порой он выглядит младше, к слову. Видимо, не только Юнги обманывался способностью Чимина казаться самым невинным и чистым существом из всех, что есть на земле. — Есть такое, — отворачиваясь. И вдруг замечая, что стало ещё темнее: — Отложим этот разговор на пару дней. Мне пора. Сокджин пожимает плечами. После они расходятся, а порог дома Юнги пересекает спокойным и нацеленным на разговор. Но Чимин спит. И в этот раз действительно спит, а не притворяется. Покрывала на кровати нет, но лежит он поверх одеяла, словно случайно уснул. В комнате, впрочем, достаточно тепло для того, чтобы он не мёрз — перед уходом Юнги набил печь дровами, а пару минут назад обнаружил, что пара тлеющих угольков оставалась, поэтому он докинул ещё сверху. Этого было достаточно, чтобы с погодой за окном удерживать дом тёплым. Он раздевается, с минуту стоит у кровати, думая, стоит ли ему будить Чимина, чтобы тот натянул на себя одеяло. Поддаваясь внезапному порыву, Юнги идёт в пустую комнату, в которой хранилось всё, что не использовалось, и которая изначально предполагалась как детская, берёт одеяло и накрывает им Чимина, а потом начинает раздеваться. Подушка, которой касается щека, оказывается чужой. Снова. Он пытается дышать не слишком глубоко, когда ложится, но ощущения, которые появляются в ту же секунду, сложно назвать призрачными. Юнги чувствует. Эти проклятые мысли, которые он от себя отгонял, заползают обратно. Проскальзывают через уши, нарезают круги вдоль черепа, плавно просачиваясь в мозг и заселяясь там, ведь он… он такой хорошенький. Можно протянуть руку, сгрести тело поближе, чтобы трогать. Гладить. Бесконечно ласкать, пока Чимин не проснётся, чувствуя, что хочет большего. Со взглядом в чужой затылок в груди начинает саднить. А чужой запах всё такой же — дразняще сладкий. На какую-то часть Юнги он давит со всех сторон, сжимает, словно хочет раздавить. Перемолоть кости с хрустом и уничтожить. Но то, как действует на другую, напрягает в разы сильнее. Потому что Юнги плавит. Он чувствует, как растекается изнутри, как рассеивается тяжесть, как его мягко, настойчиво тянут в полусознательный туман, в котором он успел побывать пару часов тогда, в тот треклятый день. Он упирается локтем в кровать и приподнимается, придвигаясь к Чимину и нависая над ним, словно чужое лицо могло быть ответом на все вопросы. Странность хуй-знает-какая-она-в-списке: всё, что относилось к Чимину, мозг с недавних пор решил расценивать как что-то крошечное и милое — у него был не нос, а носик, не глаза, а глазки, не губы, а губки, не щёки, а щёчки; он был не милым, а миленьким, не очаровательным, а очаровательненьким, не маленьким, а… ладно, маленьким для Юнги он был с того момента, как встал рядом. С этим можно было смириться, но Юнги надеялся, что умилённо попискивать он не начнёт... никогда, блять, не начнёт. Но он... милый. Или миленький. От выбора слова чужое лицо не теряло ни своё очарование, ни свою миловидность, ни свою безобидность. Беззащитность, абсолютно, мать его, кричащую. Впору откинуть голову назад и разразиться хохотом — это его ты избегаешь? Это из-за него ты едва не обосрался от страха? В ушах отдаётся волчий скулёж. До сих пор непривычно жалобный. Подстёгивающий распустить руки, обхватить чужое тело, вжаться носом в шею. Обнять. Пометить. Держать как можно ближе. Юнги вздыхает. Он помнит то чувство. Очень, сука, хорошо помнит, и по этой причине готов себе простить эти три дня, когда он позволил взять вверх тому, что никогда ему не было свойственно — склизкой, ничтожной, мерзкой трусости. Но только три. Не больше. Скулёж слегка утихает. Волк прислушивается к мыслям Юнги, складывающимся со скрипом. Тот день... ему причиной было всё то, что Юнги спокойно сдерживал, но что прорвалось наружу, подгадав подходящий момент. Потому что альфе было мало, ужасно мало его омеги. Предтечку волк почуял раньше Юнги, и со стороны того было бы глупо предполагать, что реакция альфы не будет ошеломительной. А оглядываясь назад, Чимин сам ничерта не осознавал тоже. Наверняка уловил что-то в запахе Юнги и не понял, как пошёл на поводу у своего омеги. Омеги, желания которого альфа был так рад исполнять. Это возвращает Юнги к старым мыслям. К уже хроническому удивлению, которое он никак не мог прекратить испытывать, потому что так до конца и не смог принять дикий факт: есть что-то, что его альфу приводит в больший восторг, чем доминирование и убийства. Что волк, который был соткан из желания подчинять и подавлять, может вилять хвостом и скулить из-за какого-то омеги. Хах. С другой стороны… пусть это обрекло Юнги на проблемы, которые он будет разгребать всю жизнь, но значило одно — их волки подходили друг другу. Подходили друг другу идеально. Альфа это понял. Омега Чимина это понял (страшно представить, как бы себя в ином случае вёл упрямый, плаксивый Чимин). Альфа хотел заботиться об омеге, омега хотел, чтобы этому своему желанию альфа поддакивал. Вывод у волка был один — проблема в Юнги. Да, Юнги был другом. Был братом. Но был и преградой. Тем, что стояло между ним и его хорошеньким омегой, вытягивающим шейку, чтобы взглянуть из-за чужой спины и понять, чего это его альфа так далеко от него делает, когда он тут, сидит, ждёт, нуждается. Очевидно, Юнги надо было или вразумить, или устранить. Вразумить не получилось, и альфа прибегнул ко второму. Интересно, если Юнги позволит альфе взять верх, даст волю всем его порывам, и Чимин придёт в ужас, — а он придёт в ужас, — то как волк отреагирует? Остановится? Прекратит требовать наброситься? Он ведь должен уловить грань между Чимином и его омегой, если дать ему полную свободу действий, верно? Что-то подмывало проверить. Желание отомстить, наверное. Волка хотелось ткнуть носом в то, что из двоих придурок вовсе не Юнги. Но... Нет. Не стоит. У них с Чимином был... мир. Хлипкий, корявый, сомнительный, но мир. Был. Так что теперь? Раз Чимин спит, то он, пожалуй, может проверить реакцию альфы. Почему нет? Юнги сосредотачивается на внутренних ощущениях. Дёргает уголком губ, чувствуя, как альфа настораживается и подбирается. В то же самое время он внимательно прислушивается к сердцебиению Чимина, чтобы следить за тем, спит он или нет. Своя рука проскальзывает под одеяло и приземляется Чимину на талию. Уши волка подёргиваются. Юнги ведёт ладонью ниже, к бедру, потом обратно, ласково и легко поглаживая. К подёргиванию ушей присоединяется виляние хвоста. Бесшумно и аккуратно Юнги придвигается ближе, слегка прижимаясь к спине Чимина своей грудью. Странное смятение, появившееся, когда Юнги протянул руку, усиливается, складываясь в нечто более… понятное. В нечто, смахивающее на смесь смущения и стыда, словно Юнги делает что-то извращённое, грязное. Смешно. И не весело ни капли. В моменте он замирает, уловив, как биение сердца стало чаще. А потом приходит ступор. Потому что чаще бьётся сердце вовсе не Чимина. Блядство. Тупой, тупой волк. Волнуешься и взбудоражен так, будто впервые кому-то узел завязываешь, а не просто находишься вплотную к омеге, — думает и бесится. Бесится и стремительным, несдержанным движением прижимается носом к чужой шее. Глубоко втягивает чужой запах. И, кажется, проваливается в секундную эйфорию, потому что становится так, так хорошо. Как кто-то может так потрясающе пахнуть? Почему природа позволяет смертному существу обладать чем-то таким совершенным? Таким я-расплавлю-тебе-мозг-а-ты-будешь-счастлив. Альфа довольной, восторженной псиной нарезает круги где-то в районе груди. И кажется, едва не подпрыгивает от радостного возбуждения, когда Юнги ведёт носом линию от нежной шеи к мягкой щечке. Чимин шевелится. Переворачивается раньше, чем Юнги успевает отодвинуться. Успевает мазнуть кончиком носа по губам Юнги, прежде чем вжимается им в шею. Замерший Юнги судорожно вздыхает, растерявшись. И он абсолютно точно не ожидает, что Чимин завозится, слегка потираясь носом о шею и посылая целый херов табун мурашек, чтобы… Ха-ха. Маленький гадёныш, он что, правда продолжит спать? Кажется, да. Продолжит. Юнги жмурится. Ощущения слишком сильные. Слишком яркие. Слишком ещёещёещё. От этого пробирает. Пробирает неприятным, режущим чувством. Беспокойством. Осознанием глубины проблемы. Волк закатывает глаза, раздражённо клацает челюстями, прежде чем снова вернуться к едва ли не щенячьей радости от чужой близости. Это напоминает, что, на самом деле, не всё так плохо. Потому что, в целом, если стабильно втрахивать Чимина в эту же постель и стабильно распускать руки, волку этого хватит. Внутренние волки... они разные. Всех альф объединяет желание заботиться, но каждый делает это по-разному, по-своему понимая что значит заботиться — для кого-то достаточно дать омеге подобие дома, еды и свой член, как некоторым альфам из стаи Речных Земель, а кто-то чувствовал себя удовлетворённым лишь бросая к ногам своей омеги всю стаю, как его отец. Альфу Юнги можно надурить касаниями, а удовлетворить сексом. Омегу же Чимина — подарками и... ладно, Юнги думал, что выяснит это тогда, когда сам Чимин закончит оплакивать свою прошлую жизнь. Не выяснил. Времени, впрочем, у него было полно. Они завтра поговорят. Обязательно. В сон Юнги проваливается удивительно — пугающе — легко, а потом…***
Просыпается. Словно по щелчку. Ощущения наваливаются разом. Он... он чувствует ёрзанье на себе. Мягкое давление чужого живота на свой полувозбуждённый член. Небольшую твёрдость, упирающуюся ему в бедро. Крошечное, нуждающееся хныканье Чимина, который... который лежит на нём и трётся щенком, ищущим ласку. Во сне. Блять. Юнги откидывает голову на подушку и сжимает губы. В долю секунды все ощущения сосредотачиваются исключительно на члене. А эти звуки, эти слабые рваные звуки, которые издаёт Чимин, горячей пульсацией отдаются в паху, побуждая толкаться навстречу. Юнги не шевелится. Конечно, нет. Но не может моментально перекрыть охватившее тело возбуждение, граничащее с нуждой, пусть очень отчётливо понимает, что Чимин спит, и из-за этого в груди шевелится холодок. Остужающий. Так, слегка. Протянув подрагивающую руку, Юнги надавливает на поясницу Чимина, прижимая его к себе и не давая двигаться. Чужое, бессознательное сопротивление длится недолго. Секунд двадцать, которые требуются Чимину, чтобы проснуться. Их взгляды — растерянный Чимина и мутный Юнги — встречаются. Секунда. Зрачки Чимина резко расширяются, а в нос Юнги бьёт ошеломляющий запах чужого, концентрированного возбуждения. Вторая. Распахиваются глаза, и происходит всплеск едкой горечи. У Юнги сбивается дыхание. С судорожным выдохом Чимин отскакивает, и его внезапно кренит в бок. Столкновение с полом не происходит только потому, что Юнги реагирует моментально — хватает за локоть и тянет обратно на себя, удерживая на кровати. А потом его бьют в плечо: — Пусти! Юнги разжимает пальцы, слегка оглушённый истеричным криком. Чимин неуклюже барахтается, слезая с постели, и отскакивает. Чтобы споткнуться. Упасть. Вскочить на ноги, всхлипнув. Юнги успевает только сесть, когда дверь комнаты хлопает, и он остаётся один. Проклятье. Течка уже начинается, не так ли? Пахнет так, словно... словно да. В воздухе висит стойкий запах чужого возбуждения, собственного и ещё эта грёбаная горечь, присущая только страху. Юнги вылезает из постели, непослушные ноги несут его за Чимином, но у двери он заставляет себя остановиться, потому что… надо выдохнуть. Чуть успокоиться. Чимин испугался. Чёрт, конечно, блять, он испугался. Конечно, блять. И что теперь? Надо поговорить, пока течка не вступила в полную силу. Да. Успокоиться и поговорить. Предварительно выдохнув из лёгких любой намёк на сладость и уговорив член не быть таким каменным. Легко. Юнги сжимает зубы до боли, прислонившись лбом к двери. Судорожно пытается ухватиться за что-то, что его остудит, и память сама подсовывает выражение лица Чимина, когда он понял что происходит. Вдох. Выдох. Досчитать до ста. Снова представить выражение лица. Оживить в мыслях «пусти». Падение. Всхлип. Горечь, разъедающую лёгкие. Толкнуть дверь, выйти. И моментально словить на себе испуганный взгляд. Дыхание Чимина громкое, сбивчивое, тело мелко потряхивает, а глаза блестят от непролитых слёз. И он делает резкий шаг назад, стоит Юнги едва двинуться с места. После этого ноги почему-то прирастают к полу. И в груди вспыхивает что-то нехорошее, нарастающее с пугающей скоростью. А альфа — вдруг, совершенно неожиданно — раздражённо фырчит, осклабив клыки. — Не подходи, — рваное, сиплое. Юнги проходится языком по дёснам, прикрыв на секунду глаза. Спрашивает тихо, пытаясь звучать спокойно, хотя досада на грани злости уже царапается где-то в глотке: — Ты ведь понимаешь, что всё не могло так продолжаться, верно? Чимин всхлипывает. В голос прорываются рыдания: — Я хочу, чтобы ты ушёл. — О, неужели? — держи себя в руках, держи себя в руках, просто, блять, держи себя в руках. — Ты очень явно показал как сильно не хотел моего присутствия. — Моё тело сейчас на любого будет так реагировать! — кричит в ответ, яростно сжимая кулаки. О, малыш, это ты очень, очень зря. Рык альфы злой и громкий. От него по внутренностям проходит вибрация, а дёсны словно обжигает кислотой. Такой адский зуд в них вспыхивает. — Какая жалость, что тут только я. Или нет, подожди, — голос плавно превращается в шёпот. Обманчиво ласковый, с нотками любопытства. Напрягающий и пугающий ту его часть, что цеплялась за спокойствие. Убивающий это спокойствие к чёртовой матери. Юнги сдвигается с места. От него пятятся, пятятся как от умалишённого, пока не упираются спиной в стену. — Ты из отвращения ко мне мои вещи таскаешь? Меняешь подушки? Тычешься носом в запястья и шею, как... — Ты просто ждал моей течки, да?! — вдруг. Чимин кричит. Громко. Надрывно. Так, чтобы наверняка сорвать себе голос. Содрать самого себя изнутри, выталкивая наружу уродливую горечь. — Всё это время, верно? — кажется, даже не замечая, что слёзы хлынули из уголков глаз. — Набрался смелости наконец-то открыть свой рот, малыш? — угрожающе шипит Юнги. Он не хочет понимать, почему ноги опять ему отказывают. Не хочет понимать, почему пытается сосредоточиться на глазах Чимина, но не может, возвращаясь взглядом к каплям, что — он хочет их развидеть, пожалуйста — уже струятся по щекам. Не хочет понимать, почему внезапный огонь злости не жжётся, не проедает его насквозь так, как это делает едкая горечь в голосе Чимина. — Уходи! — Нет. И Чимин начинает рыдать. Громко, не стесняясь. Вжимаясь в стену, сжимая пальцами рубашку на груди. Отчаянно трясёт головой, когда Юнги слегка шевелится, собираясь шагнуть навстречу. — Нет, нет, нет, — он мотает головой, давится каждым словом, каждым рваным вздохом, что делает, — ты не... ты не можешь. — Могу. И Чимина ломает. Юнги почти слышит хруст, с которым тот складывается надвое, падая у стены и цепляясь в волосы, заходясь в слезах с новой силой. И сквозь них не слышит то, что заставило бы его перестать плакать. То, что Юнги слышал в своём «могу», но не хотел бы. Эту глухую, бесцветную нотку в голосе, который не смог прозвучать уверенно и раздражённо. Потому что нет. Он не может. Шаг назад тело делает само. Юнги откидывает голову, устремляя глаза в потолок. Пытается… понять. Пытается найти что-то в противовес «не могу» и чужим слезам. Тот ебучий ужас, что он испытал около конюшни. Три месяца непонятных барахтаний и оттягивания неизбежного. Отец, который ничерта не знает. Будто-бы-что-ты-творишь взгляд Сокджина. Да. Вот. Что ты творишь, Юнги? Он не знает. Он знает только то, что похожее испытывал в ночь спаривания. Что тогда было в разы проще, не было огромной пульсирующей боли в груди, ему не хотелось закрывать уши, глаза и делать вид, что его тут нет, он ничего не слышит, не видит. В тот день ему было почти всё равно. Но даже тогда он не смог. Потому что. Проклятый мальчишка никак не мог прекратить плакать. Проклятые конечности отказывались двигаться. — Убирайся, — шепчет Юнги. Ничего не происходит. Его едва слышат. Ещё бы, так громко плакать, будто с него живьём кожу собираются содрать. Будто не он это делает с Юнги, просто сотрясаясь от слёз. — Вали в комнату и не смей из неё и носа показывать. Рыдания слегка стихают, но не совсем. Он не смотрит на Чимина, но чувствует его взгляд. Чувствует неверие. Чувствует, что ещё секунда — и он не выдержит. — Ты, блять, глухой?! — а теперь орёт и он. Потому что действительно не выдерживает. Чимин шарахается. Бьётся головой об стену, заходится в слезах с новой силой, перехватывая чужой взгляд, но поднимается с пола и скрывается в спальне, рванув со всех ног и хлопнув дверью. Юнги в полном дерьме. А если быть честным — альфа в этот раз был ни при чём.***
— Пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Юнги играет пальцами — шевелит ими, сгибает и разгибает, следит за каждой перекатывающейся венкой, движением суставов под кожей. Крутит ладонь перед собой, вертит в сторону на протяжении минуты. Или пары. А может, прошёл уже час — чувство времени стало размытым, он не мог быть уверенным. — Пожалуйста, ну пожалуйста. Хм. Всё же который час? За окном льёт дождь, по положению солнца ничего сказать не получится. Еду принесли не то чтобы недавно, и на полу, упираясь спиной в диван, Юнги сидит достаточно, чтобы тело начало ломить от неприятных ощущений. Так что, пожалуй, сейчас как раз обеденное время. — Пожалуйста, пожалуйста. Но Юнги сидел неподвижно, если не брать в расчёт руку, значит, полдень может быть ещё далеко. Он вытягивает согнутые в коленях ноги и поднимает голову, морщась от ощущений в мышцах. Медленно Юнги сползает чуть ниже, чтобы можно было откинуть голову на диван, и закрывает глаза. — Пожалус... пожа... ста... нгх... Первый день он не прислушивался. Ходил по дому, старательно игнорировал каждый звук, сидел на кухне, таращился в окно, в стену, в потолок, дрочил в ванной, когда возбуждение начинало вытеснять жалкие обрывки разумных, но отчего-то адски болезненных мыслей. На второй день он чувствовал, что сходит с ума. Что вот-вот пустит слюну и приползёт в спальню, словно изголодавшееся и озверевшее животное. На готовое. К узкой мокрой дырке, готовой для члена и жаждущей его. Он уже пересекал порог гостиной и протягивал руки к двери, когда помимо влажного хлюпанья уловил всхлип. Крошечный звук ледяной стрелой вонзился куда-то в лоб и вылез в районе затылка, останавливая. После заставляя отшатнуться. Начать слушать. Вспоминать. Как этот же голос обрывался из-за слёз всего день назад. Это оттолкнуло. Буквально оттащило назад. Заставило расползтись в зверином оскале и почти засмеяться. Юнги рухнул прямо там, у противоположной стены, и стал слушать, вздрагивая и дёргаясь из-за каждого звука. Солнце в тот момент ещё не встало. К закату у Юнги получилось сидеть изваянием и никак не реагировать ни на хлюпанье, ни на всхлипы. Вечером, когда принесли еду, и Юнги, задержав дыхание, втиснул её через дверь Чимину, начались мольбы. Едва уловимые, однообразные, срывающиеся. Заставившие вздрогнуть один раз, когда послышалось первое «ну пожалуйста». В целом, Юнги был — ужасающе — спокоен. Зол был альфа. Давно бы так. Стольких бы проблем можно было избежать. А всего-то надо было сделать так, чтобы волк на Чимина обиделся. Что, ахуевшая псина, неприятно, да? Больно? Ты ведь усвоишь урок? Мы оба это сделаем. Даже хорошо, что течка длится не один день — хватит времени, чтобы продлить наши адские мучения, после которых хер забудешь, что их причина — чертовски тупой мальчишка. Чертовски тупой и упрямый. К которому без слепого, уебанского обожания с твоей, сучий ублюдок, стороны, будет так легко испытывать неприязнь. Презрение, как ко всем бестолковым ничтожествам. То, что они заслуживают от кого-то, вроде Юнги. Единственное, что они заслуживают. Насколько всё было бы проще, если бы Юнги выбрал другого омегу. Кого-то более разумного. Опытного. Способного после ожидаемых, уместных страданий и сомнений понять, в какое удобное положение ты попал. Что тебе повезло. Что помимо этого даже ваши волки совместимы. Власть, уважение, любая работа, которую ты захочешь выполнять, довольный внутренний волк. Что, блять, ещё от жизни надо? Просто, сука, бери. Просто, сука, наслаждайся. Жизнь не обрекла тебя на полудурков альф из твоей стаи, в которой большинство тех, кто назывались охотниками, являются их жалким подобием. Кучка ничтожеств, проживающих бессмысленную, жалкую жизнь в подчинении кого-то столь же жалкого. Кто даже нормальные меха тебе не предложит. Кто за тебя не заступится, когда на тебя будет претендовать чужак. Кто ничего не сможет сделать, когда чужак тебя заберёт на пару со всеми омегами и щенками. Такую жизнь, малыш, ты хотел? Маленький, тупой сучёныш. — Пожалуйста. Пожалуйста, пожалуйста, альфа, пож... Нет. Юнги жмурится, мотает головой, закрыв уши ладонями. Нет, заткнись, не смей. — А-альфа. Альфа, пожалуйста. Волк, забившийся в дальний угол униженным и жалким клочком грязного меха, шевелится. Сбрасывает с себя липкое ощущение собственной ничтожности, оживает на глазах, отзываясь на зов. На «ты мне очень-очень нужен». И воет, протяжно и скорбно: «прости, прости, я сейчас». О, нет, ты, блять, будешь сидеть тут. Юнги рычит себе под нос. Сжимает зубы до скрежета и даже улыбается, чувствуя, как альфа бесится, мечется из стороны в сторону, свирепо рычит и рвёт внутренности, но не может ничего поделать. Потому что Юнги не сдвигается с места, остаётся неподвижным. Минуты на три. После хлипкое ощущение власти и победы над самим собой разваливается, потому что Юнги — опять, сука — срывается на рычание и лезет в штаны, чтобы достать каменный член. Он громко шипит сквозь зубы, откидывая голову назад, когда сжимает себя у основания. Голос Чимина слегка затихает. Юнги проходится большим пальцем по чувствительной головке, размазывая влагу, а сразу после начиная грубо надрачивать. Хлюпанье и вздохи начинают доноситься более отчётливо, спустя минуту возобновляется бормотание. И либо оно слишком неразборчивое, либо кровь в ушах слишком шумит, и поэтому не получается его разобрать. Юнги не знает. Ему и не надо — хватает дико приятного запаха возбуждения и крошечных, нуждающихся звуков, которые уже успели въесться в голову, чтобы звучать на повторе в те моменте, когда Чимин затихал. …если бы он был под Юнги такого бы не было. Он бы стонал не умолкая, охрип бы к концу. Юнги бы сделал всё возможное, чтобы доставить ему удовольствие. Чимин был бы таким хорошеньким под ним. Его наверняка приходилось бы удерживать на кровати рукой, когда он выгибался, не выдерживая, пытаясь убежать от чужого члена и удовольствия, которое было бы слишком сильным, чтобы выдержать, чтобы позволить себе испытывать, но оставаться в здравом уме. Конечно бы он не убежал. Лежал бы полностью в его власти и послушно принимал толчки — ладонь Юнги ускоряется — быстрые, резкие. — Альфа... альфа, пожалуйста... Как приятно было бы войти в него в первый раз — проскользнуть в мокрую тесноту под чужой стон и поймать его ртом. Ловить десятки и десятки, с каждым движением вперёд. Целовать, кусать, облизывать. Трахать, трахать, трахать, пока вокруг члена не сожмутся тугие стенки, а по щекам — бёдра Юнги дрожат — не потекут слёзы. Слёзы удовольствия, которое я так много мог бы тебе подарить, малыш. Милый маленький глупыш. Ты бы так очаровательно испугался, когда понял, каким большим узлом тебя завязали, как он… — Юнги. Он кончает. Сделав одно единственное движение. Выгибается, вжимаясь затылком в обивку дивана и жмурится до цветных пятен перед глазами, не прекращая движения рукой в попытках продлить удовольствие. Такое яркое, накрывающее с головой на пару секунд. Только пару. После Юнги открывает глаза. Смотрит мутным, немного ошеломлённым взглядом в потолок, чувствуя сперму, стекающую по ладони, и думает, что он услышал… нет. Он не мог это услышать. Не мог, нет. Чимин бы не... — ..алуйста… Юнг-нгх… альфа, пожалуйста... Блять. Блятьблятьблять. Юнги резко выпрямляется. Тянется дрожащей рукой к тряпке, чтобы вытереть сперму. Тряпке, уже испачканной в ней, только в уже остывшей и подсохшей, являющейся напоминанием того, как он жалок. Жалок и бесконечно слаб. Бесконечно ничтожен. И бесконечно мерзок в этом. На улицу он выскакивает, едва успев застегнуть штаны. Делает пару шагов и моментально оказывается под ледяным шквалом воды, льющейся с небес так, будто хочет затопить землю. Пусть топит. Да, топит. Тогда Юнги не придётся видеть удивлённого взгляда Чонгука, который стоит с чем-то в руках в паре шагов от него и… …какого хуя он делает рядом с их домом во время течки Чимина? Какого. Хуя? Из груди вырывается утробное злое рычание. Моргнув, Чонгук делает резкий шаг назад и опускает голову. Делает ещё несколько, не поднимая глаз, и лишь после заговаривает нарочито медленно, мягко: — Хён. Я не пытался приблизиться к твоему омеге. Он… он твой. Я тут, чтобы оставить еду. Могу поставить прямо тут на землю, а ты возьмёшь, когда я отойду, — вздох, дрожь опущенных ресниц. — Я просто поставлю и уйду. Я ничего не хочу. Ему кажется, что он снова слышит своё имя. То ли тихим голосом Чимина, прилетающим куда-то в спину и едва долетающим до ушей сквозь стены и шум дождя, то ли просто то грёбаное мгновение оживает в мыслях. — Нет, — говорит Юнги. Голос звучит так, будто бы он принадлежит не ему. Чонгук жмурится, явно очень-очень о чём-то сожалея. — Я не собираюсь лезть к твоему... — Ты не уйдёшь, — обрывает Юнги. Он туда не вернётся. — Оставайся у дома, пока я не вернусь, никого не подпускай. Чонгук вскидывает шокированный взгляд. Хрипит недоверчиво: — Что? — Что слышал, — рявкает Юнги, трогаясь с места. — Ни на шаг не отходи, ясно? — Ясно, — прилетает в спину сдавленный шёпот. Небо озаряет вспышка молнии, а спустя две секунды разносится грохот. Людей на улице нет, но Юнги сворачивает с главной дороги к узким переулкам, где по большей части росли деревья и были скамейки, а не дома. Ноги тут же начинают увязать в грязи. Хорошо, что он так и не снял обувь, когда выходил подкинуть дров в печь. Запахов на улице нет. Дождь смывает всё. Все гадкие оттенки. Всё знакомое. Привычное. Только свежесть. Ничего, что кружит голову. А грохот грома и дождь заглушают все звуки. Ни голосов. Ни всхлипов. Но Юнги останавливается. Куда он пытается убежать? Ему надо раскрошить себе череп, выдавить мозг и вырвать лёгкие, потому что никак иначе ни от чужого запаха, ни от чужого голоса уйти не получится. Они в нём. Под кожей. В венах. В груди. В пульсирующих толчках, бьющих по вискам и затылку. Вкусная дразнящая сладость. «— Юнги». Проклятье. Проклятьепроклятьепроклятье. Юнги пытается дышать. Глубоко, размеренно. Наглатывается воды и промокает насквозь. Пропитывается болью, которую чувствует. Возвращается обратно, мажет по Чонгуку взглядом — он уверен — пугающим в своей пустоте, а тот кивает, протягивает неуверенно еду и молчит, пытаясь не поднимать голову и не демонстрировать своё замешательство. Дома Юнги обнаруживает, что Чимин в спальне надрывно плачет. И он слушает. Стоит где-то с минуту на середине комнаты, прежде чем выходит с едой в сарай, подкидывает дрова в печь и слегка её подогревает. Возвращается обратно, находит ещё один поднос, на который кладёт еду, воду и смоченные в воде полотенца. У двери замирает на пару секунд, которые требуются, чтобы сосредоточиться и быть готовым действовать быстро. И он действует: задерживает дыхание, запихивает поднос в комнату, хлопает дверью и шарахается от неё прочь. Нарезает по гостиной пару кругов, чувствуя, что опять проваливается в полубред, а после догадывается стащить с себя мокрую обувь и одежду. Валится на диван, накидывая на голые бёдра плед, и прячет лицо в сгибе локтя. Он никогда не чувствовал себя таким уставшим.***
Конечно, даже в такую погоду в поселении оказывается не пусто, и Юнги кто-то замечает. Конечно, разносится слух. Конечно, узнаёт и отец. Конечно, Юнги не удивляется хлёсткой пощёчине и полоснувшей по лицу боли. — Всё ещё молчишь, да? — шипение. Тихое, злобное, срывающееся на свистящие звуки от сдерживаемой ярости и, очевидно, сдерживаемого ора. — Ты понимаешь, в какое положение себя поставил перед стаей, когда не провёл течку со своим омегой? Он даже не поворачивает головы после удара. Смотрит в пустоту пару секунд. — Понимаю. …и это единственное, на что его хватает. Единственное, что он произносит за последние пару минут, в течении которых с него глазами снимали кожу. Произносит спокойно и даже сам этому удивляется. Как у него всегда это получается? Как это получается сейчас? Отец шумно вздыхает, прикрывая глаза и явно прикладывая усилия, чтобы звучать хоть немного ровно: — Ты его ещё не спарил, не так ли? — Нет. Губы отца подрагивают в нервной улыбке, больше походящей на оскал из-за удлиняющихся клыков. Юнги почти кожей ощущает, как от него исходит желание взять его за горло и бить головой о стену до тех пор, пока её тонким слоем не покроют раздавленные мозги. От которых, очевидно, пользы нет, раз они привели к тому, что сейчас происходит. И, видимо, соблазн слишком велик, потому что отец отходит и поворачивается спиной. Секундой спустя задирает голову и смотрит в потолок, втягивая воздух со свистом. Резко и тяжело. Юнги без интереса рассматривает стык пола и стены. В детстве он прямо под этим окном расставлял деревянных волчат в строй и представлял, как его маленькая армия лезет по стене наверх, к окну, тогда ещё казавшемуся большим и высоким. Его наверняка кто-то из окна и высмотрел. Или нет. Юнги был совершенно не в себе, когда вывалился на улицу. Прочь от Чимина. Прочь от здравого смысла, в попытке — как иронично — до него же и дотянуться. Впрочем, не всё так ужасно: то, что во время течки Чимина его якобы видели в деревне, являлось лишь слухом, который охотно слушали все, но верили те, кто верить хотел. Отцу наверняка об этом доложил кто-то из ублюдков с совета, когда течка ещё продолжалась. Услышав невзначай, конечно же. Отец не поверил. Потому что. Юнги? Его сын? Хах. Он не мог. А сын мог. А сын с недавних пор может делать только то, чего не следует. Преследуя эфемерную, ничтожную цель под названием «расположение Пак Чимина». Блядского Пак Чимина, из которого это расположение он теперь вытрясет вместе со всей спесью и упрямством, чего бы, блять, это Юнги не стоило. Маленький сучёныш. …маленький даже сейчас, а, Юнги? — Можешь не говорить почему, — вдруг говорит отец. — Это неважно. Они встречаются глазами, когда он разворачивается. Отец смотрит с ледяной, прошивающей яростью, которую взял под контроль в достаточной степени, чтобы она лезла только из глаз и читалась исключительно в кривом, кричаще опасном изгибе губ. — Ты это сделаешь, — приказывает, угрожающе рыча. — И сделаешь до тех пор, пока все не начнут замечать его тускнеющую метку. Ты меня понял? — Понял. — А теперь убирайся. Юнги не медлит ни секунды и удаляется из кабинета отца. И словно со стороны наблюдает за тем, как останавливается в гостиной, замечая мать. Та сидит на диване, поднимает на него напряжённый, беспокойный взгляд, вглядывается в лицо с бесконечной заботой. С сожалением. Уголки губ опускаются ещё ниже, когда Юнги молча проходит и выходит на улицу. Проще было бы стерпеть ещё одну унизительную пощёчину, чем то, что он заставил её смотреть на себя так.***
Около дома Юнги развешено постельное бельё и куча одежды, не вся из которой мокрая. Внутри оказывается немного прохладно, видимо из-за того, что дом проветривали, но воздух лесной, свежий, и от деревянных половиц поднимается ощутимое тепло. Пол, по которому Юнги несколько дней подряд ходил в грязных сапогах, блестит, явно недавно вымытый, а из кухни тянет приятным запахом травяного чая. Так бы выглядел дом, в который хотелось возвращаться, если бы не одно «но», сжимающее в руках дымящуюся чашку и хлопающее глазами с дивана, на который он залез с ногами. Прямо сейчас Юнги эти глаза ненавидит. Он чувствует, как ненависть ядом растекается по венам, подгоняемым никуда не ушедшим гневом и — будь оно всё проклято — унижением, которое он ни разу не испытывал за последнее десятилетие. Ни разу. Ни одного грёбаного раза. За минимум десять лет. Задерживать взгляд на Чимине дольше одной секунды Юнги не смеет. Не следует. Он не знает, сможет ли удержаться, пусть и не знает, от чего именно придётся себя удерживать — порыва задушить, наорать, укусить или всё же попытки без предупреждения всадить клыки в нежную кожу, чтобы потащить к зеркалу и ткнуть носом в то единственное на его шее, что является причиной, почему эта шея ещё не была сломана. Не хрустнула с таким прелестным звуком в руках Юнги. В этих самых, которые подрагивают от клокочущего гнева, когда Юнги снимает сапоги и швыряет их на место, а потом сдирает плащ и проходит в спальню, где раздевается и прихватывает полотенце. Его провожают взглядом, который он изо всех сил пытается не замечать, а в ванной практически снимает с себя кожу, пытаясь его смыть. Отодрать. Вместе с потом. Вместе с прилипшим унижением. Остатками возбуждения, которое едва не убило и вызывало сейчас лишь омерзение. Чужим запахом, за эти дни осевшим на коже тонким, липким слоем. Вместе с подыхающим — и оттого гниющим и воняющим — желанием оберегать Чимина. Вместе с грязью. Жалкой и ничтожной, не вызывающей ничего, кроме презрения. Он собственноручно испачкал себя ею. Почти утопил. Мерзкомерзкомерзко. Когда он выходит из ванны, то сразу встречает ожидающий его встревоженный взгляд, который Чимин тут же опускает, поняв, что из одежды на чужом теле только полотенце на бёдрах. Но Юнги успевает невольно сравнить этот взгляд со взглядом матери, и почти шарахается от этой мысли. Нет. Нет, нет и ещё раз, блять, нет. Мать за него волнуется, а Чимина волнует уловимая в воздухе злость. Это разное. У Юнги не было права, пусть и неосознанно, их сравнивать. Он скрывается в спальне и успевает надеть только штаны, попутно отмечая, сколько одежды стащил у него Чимин, когда со стороны двери звучит: — Что-то случилось? Юнги демонстративно не реагирует. Надевает водолазку чуть более резко, чем следует, отчего в нос слабой волной бьёт запах, который он старательно пытался игнорировать. Тут запах течного Чимина ещё можно было уловить. Тем более, если тот стоял сзади. Чтобы избежать этого на какое-то время, Юнги сегодня утром выскочил из дома сразу, как только течка подошла к концу, прямо в той одежде, на который должен был остаться запах течки и следы спермы, если бы днём ранее он не вышел в ней под дождь. Хах. Можно было бы посмеяться, если бы не было от себя так мерзко. Он как раз просовывает ремень в шлёвки брюк, когда: — Твой отец что-то сказал, да? На секунду Юнги замирает. Запоздало понимает, что Чимин прекрасно его чуял и знал, что Юнги выходил из дома. Значит, понял, что его кто-то видел, и потому отец позвал его к себе. Что ж. На это мозгов у него хватает. Какая прелесть. — Ничего, что касалось бы тебя, — холодно отрезает Юнги. Отойди. Уходи. Ты не видишь, что я не желаю тебя видеть? — Тогда почему ты так себя ведёшь? Он пытается сделать вид, что ничего не было. Опять, да? На что, блять, этот сучонок рассчитывает? Ещё и звучит так, будто его что-то ранит. — Иди в штаб охотников, — застёгивая ремень медленно, чтобы было чем себя занять и чтобы не пришлось поворачиваться. — Через час ты и ребята выступают на охоту. — Что? — недоверчивый выдох. — Ты с первого раза расслышал, я не собираюсь повторять. — Но моя течка нед... — Мне плевать, — разворачиваясь. Заставляя испуганно шарахнуться. Замечая, как подрагивают обкусанные губы и трепещут пушистые ресницы. — Ты идёшь, собираешься, а потом выходишь на охоту со всеми. — Но я... — Ещё, блять, хоть одно слово, и я тебе обещаю, что об охоте ты можешь забыть на всю жизнь. Глаза Чимина широко распахиваются, но всего мгновением спустя брови изламываются и на глаза начинают наворачиваться слёзы. Юнги резко отводит взгляд и проходит мимо, ноги приносят его на кухню, располагающуюся дальше всего от спальни. Стиснув зубы и задавливая волка, решившего поднять голову и дать о себе знать, он двигается почти бессознательно — наливает себе чай, ставит его на стол, понимает, что пахнет мясом и соусом, находит наполовину пустую сковороду. Ещё тёплую. И жмурится, не выдержав. Юнги пытается. Правда пытается отогнать этот образ с глаз. Чимина. В его тунике. Опять в его. Опять ищущего его запах, опять находящего его безопасным. Смотрящего так, будто не верит в то, что Юнги может быть с ним таким резким и холодным. Смотрящего так, будто Юнги действительно при взгляде на него захотел его придушить, а не был застигнут врасплох желанием укутать в одеяло, усадить на кровать и кормить с рук. С их омегой надо так. Проклятье. Его течка закончилась пару часов назад. Куда, блять, он пойдёт? …и вообще. Что о Юнги должны подумать, особенно после последних слухов, если он сразу после окончания течки отправит своего омегу в логово охотников, к альфам? Отец после этого точно раскрошит его череп об стену. Зарычав, Юнги едва не отшвыривает сковороду и идёт обратно. Чимин, уже одетый теплее, — но какого-то хера босой — пытается застегнуть плащ, уже накинутый на плечи. Чужие пальцы — и так непослушные и подрагивающие — начинают дёргаться, словно в припадке, когда Юнги появляется. Стоит ему двинуться в сторону Чимина, тот всхлипывает, шарахаясь назад. Плащ соскальзывает на пол как раз тогда, когда Юнги оказывается напротив и цепляет подбородок, насильно задирая голову, чтобы Чимин не продолжал прятать лицо. — От тебя одни проблемы, — рычит в губы, заставляя зажмуриться и дёрнуться. — Ничего кроме них ты не приносишь. Абсолютно, блять, ничего. — Я ухожу, я сейчас уйду, клянусь, — судорожно выдыхает, пытаясь мотнуть головой. Юнги непроизвольно каменеет, видя, как на ресницах появляется влага. — Я уже, сейчас, только… — всхлип, брызнувшие слёзы, а следующих слов почти не разобрать: — Т-только не злись... Чимин высвобождает лицо из ослабевших пальцев, плечи идут ходуном, а дыхание звучит так, будто он даже не помнит, каково это — дышать. Практически сразу Чимин наклоняется за плащом. Пытается — Юнги сжимает плечо, удерживая и не позволяя. Решимости взглянуть в глаза Чимина у Юнги не оказывается. — Ты успел поесть? Не сразу, но Чимин выдавливает сквозь попытки вдохнуть воздух и не захлебнуться от слёз: — Да. — Тогда иди спать. На этот день и на три следующих ты свободен, на четвёртый выйдешь на охоту. Не дожидаясь чужой реакции, Юнги тянет его в сторону спальни, открывает дверь и давит между лопаток, вталкивая внутрь. Обещая себе, что это последний, действительно последний грёбаный раз, когда он идёт у этого мальчишки на поводу. В последний можно. Тем более, когда… Когда на Чимина злиться проще, если ты не видишь, как он плачет.