По законам стаи

      К началу третьего дня мрачная атмосфера развеивается.              Юнги знает, что есть те, кого справедливо напрягает резко возросшее количество патрулей, но открыто никто ничего не высказывает — ощущение безопасности патрули придают так же хорошо, как и молча указывают на возможную угрозу. Юнги, предварительно проверив наличие капитанов в списках тех, кому выдавали настойку, посвятил их в положение дел и передал чёткий приказ отца о неразглашении. Разумеется, были охотники среднего ранга, которые всё знали, но это были непосредственно те, кто находился рядом при допросе.              И так выходит, — а так, блять, выходит всегда, — что Хосоку и Чонгуку известны все подробности, про которые должны знать только Сокджин и Намджун. Юнги чувствует лёгкое раздражение по этому поводу, но оно привычное и легко рассеивается. Особенно учитывая то, что в целом ребята его спокойствие поддерживают.              Внутреннее равновесие слегка расшатывает только Чимин, на беспокойство которого не получается не реагировать.              Но за исключением патрулей и более тщательной — то есть идеальной — слежки за распространением настойки в жизни стаи ничего не меняется.              У Юнги увеличивается объём работы в качестве главного охотника, он выстраивает новый план патрулей, рассредотачивая как можно больше волков на как можно меньшей территории. Однако большую важность имеет список, выданный лекарем, в котором числятся абсолютно все, кто брал в лечебнице настойку за последний месяц. Сорок семь волков. Только тридцать четыре из них — альфы. Исключает из списка, однако, Юнги только пятерых альф, свидетелем местоположения которых в момент убийства был он лично. Что касалось омег, то на постоянной основе настойку в мизерных количествах брали пятеро из двенадцати из-за работы со щенками, и пусть остальные семеро не могли быть убийцами, учитывая обстоятельства, но вот посредниками вполне. Напрягало и то, что треть волков из списка были новыми альфами, входившими в бывшую стаю Чимина. Надо было тайно разузнать о каждом. Организовать полноценную слежку Юнги не мог, поэтому пока полагался на узкий круг людей, которые по мере возможностей будут приглядывать за теми, за кем могут.              К полудню третьего дня отец зовёт его к себе и сообщает, что этой ночью он созывает тайное собрание старейшин и главных волков стаи. Юнги не удивляется этому, учитывая новые выясненные обстоятельства — при осмотре лекарем тела, уже отмытого к тому моменту от крови, выяснилось, что оно искалечено сильнее, чем предполагалось — анус был не просто сильно повреждён, а разодран, и подобные разрывы не появляются даже после прерванной сцепки. Напрашивалось два очевидных вывода: во-первых, омегу изнасиловали в форме волка, а во-вторых... если зверство не имело под собой мотивации в виде личной мести, то нападение не будет последним.              Состоявшийся после диалог со знающим человеком только подтверждает доводы Юнги.              Помимо этого, когда лекарь перебирает все свои запасы и перепроверяет записи, составляя список волков для Юнги, обнаруживается, что пропало большее количество настойки, чем он изначально предполагал. Скорее всего, мальчишка Чхве в день своей смерти утащил очередную склянку, и размера она была приличного. Либо её выкинули с одеждой в реку, либо она была у убийцы.              Никого выяснившиеся факты не радуют. Совет, начало которого приходится на глубокую ночь, затягивается так, что на улице начинает светать, а споры на нет так и не сходят. Юнги стоит у края длинного стола, на противоположной стороне сидит отец, по обе стороны, вдоль всей длины — старейшины; альфы стоят за их спинами, как и положено.              — Разумным будет поднять тревогу, — голос Хван Борыма звучит так резко, что может, пожалуй, разрезать камень при желании. — Сейчас же надо обыскать каждый дом и каждую комнату в общежитии в поисках украденной настойки.              Все альфы и омеги должны были жить в общежитии с момента первого гона и течки вплоть до спаривания. С редкими исключениями в виде тех молодых волков, которые имели высшие ранги и получали разрешение переехать в свой дом, в постройку которого каждый альфа вкладывался с момента совершеннолетия. Как Юнги, например.              — Это не даст результатов — если каким-то чудом обыск не начнётся с дома или комнаты убийцы, то у него будет время спрятать или уничтожить настойку, — каркают ему в ответ. — И то если он не спрятал её где-нибудь ещё. Следует залечь на дно и ждать.              — Залечь на дно? — альфа Хван кривит губы, сжимая спинку стула старейшины Кима и слегка наклоняясь к старейшине Ли, что взирал на него сидя с противоположенной стороны. — Вы правда думаете, что патрули ни о чём никому не говорят?              — Это та реакция, которую ждала стая! — рявкает в ответ старейшина Ли. Испещрённое морщинами лицо кажется ещё более старым, когда перекашивается от злости.              Взгляд отца лениво перемещается с одного на другого. Его лицо весь вечер оставалось непроницаемым, почти отстранённым, создавая — обманчивое — впечатление незаинтересованности. По большей части он молчал, предпочитая выслушивать предложения и догадки остальных, и его примеру следовали только пара человек. Впрочем, они и были теми, кого справедливо напрягало мрачное, давящее молчание Ким Чжинёна и Мин Лухана. Обоим было за сто двадцать зим, и пусть в стае были волки и более почтенного возраста, но среди старейшин они были старше всех на сорок и более зим.              — Стая, быть может, ждала, но сколько это должно продолжаться, чтобы не вызвать подозрений? Неделю, месяц, год? Патрулей в таком количестве не было даже во время последней войны. Нужно перевернуть поселение вверх дном и поймать убийцу сейчас, пока ещё можно найти то, что на него укажет! Мы можем начать поиски, предварительно собрав всех в столовой для важного объявления, чтобы отвлечь внимание и держать всех подальше от домов.              — Я согласен с Хваном, — спокойно говорит Ким Чонсок, крупный, грубый на вид мужчина с длинным шрамом от когтей на всё лицо.              — Вы так говорите, будто уверены, что убийцей может быть кто угодно, помимо охотников, хотя убийцей может быть даже кто-то из нас!              Раздаётся негромкий смешок отца.              На комнату моментально обрушивается звенящая тишина.              Не сразу, но до всех и каждого доходит вся абсурдность того, что брякнул Ли. Мог быть кто-то из нас. Ха. Отец созвал совет не в тот же день, когда лекарь сообщил о состоянии тела, а тянул ровно столько, сколько требовалось, чтобы выяснить, где находился каждый член совета в тот день.              Ли слегка бледнеет. Юнги может сказать точно — рот сегодня он больше не откроет. Отцу в конечном итоге было плевать кому сколько лет и кому какое место следовало бы выделить в совете. Он бы и Лухана с Чжинёном не включил, если бы не видел в них ценности. И если их разум в силу возраста потеряет свою ясность, он исключит их из совета, не считая количество прожитых лет достаточно веской причиной для излишнего уважения. Отец не терпел идиотов, а иерархия у них была строгая и чёткая: ты обязан в определённых моментах подчиняться тому, кто стоит выше. Не делаешь этого, значит бросаешь вызов тому, кто следит за порядком и располагается на самом её верху — вожаку.              Формально Юнги стоял на одной ступени со всеми остальными волками высшего ранга, по факту — на ступень ниже отца.              Тишину, которой отец явно наслаждается, нарушает негромкий голос Тэяна, старого приятеля отца и одного из самых видных охотников-войнов:              — Он не оставил после себя следов. Абсолютно никаких. Он, должно быть, знал, что мальчишка часто ходит к реке, не мог не знать, учитывая, что всё было так хорошо спланировано. Это не призыв спускать ему с рук убийство, но всё указывает на личную месть, и не факт, что мы его найдём, даже если обыщем каждую дыру в поселении или оставим патрули на годы.              — Это могло бы иметь смысл, — подаёт голос Юнги прежде, чем кто-то возразит Тэяну.              Тот переводит на него спокойный, вопросительный взгляд.              Его не спешат перебивать, а Юнги не спешит говорить дальше. Отец убирает с лица равнодушие и смотрит с некоторым интересом, впервые появляющимся на лице с начала совета. Пусть всеобщее внимание Юнги получает моментально, но демонстрируют его не сразу. К нему оборачиваются медленно. Словно забыли о существовании. Одни смотрят со спокойным ожиданием, другие с хорошо скрываемой, но всё равно уловимой неприязнью.              Для него не являлось большим секретом то, что для многих он был высокомерным и оборзевшим мальчишкой, получившим своё положение лишь благодаря отцу. Им просто хватало мозгов держать язык за зубами в присутствии отца, но тот обо всём знал. Конечно, блять, знал. Знал и подстёгивал, получая извращённое, отчасти чисто родительское удовольствие от того факта, что своим положением — своим, сука, заслуженным положением — Юнги многих приводил в ярость.              Отца, кажется, страшно забавляло, что в ответ на чужое поведение, Юнги вёл себя как сейчас — ловил на себе колючий взгляд, слегка приподнимал брови в холодном, пренебрежительном тебе-есть-что-сказать-жесте, получая в ответ либо молчаливую ярость и глаза, затопленные ненавистью, либо нечто другое. Тёмное, тяжёлое, спокойное в ожидании расправы.              Расправы.              Хах.              Он, наверное, даже отцу сейчас может составить конкуренцию. Выиграет или нет — пока под вопросом, да. Но этого хватало, чтобы перспектива драки с кем-либо из стаи не то что не пугала, а даже... даже не напрягала. Ему не составит большого труда победить, кого бы ни пришлось побеждать. И пусть через пару лет всё ещё будет существовать список тех, кто его никогда не примет. Кто его никогда не признает. Кто предпочитает ничего не видеть за пеленой собственного высокомерия. Пусть. Список этих волков... он не про тех, кого Юнги не сможет убедить в своём положении.              Он про тех, кого однажды придётся собственноручно убить.              Что ж... ладно.              Мысль об этом его заводила.              ...хах. В конечном итоге, он был сыном своего отца.              — Всё, что у нас есть — одна зацепка, которая никуда конкретно не ведёт. Из-за отсутствия большего количества информации любые доводы имеют место быть. Имели бы. Но факт изнасилования в форме волка всё меняет. И я сейчас не о чувстве безнаказанности, которое позволило совершить это преступление на территории стаи. Он убьёт снова. Лухан-ши, — Юнги смотрит на старейшину, с которым он встретился и переговорил этим же утром, ведомый голосом разума и чутьём. — Можете повторить то, что вы мне сказали этим утром?              Уголок губ отца дёргается в едва уловимой усмешке.              Он уже знает. Точно знает.              Тем временем все взгляды устремляются к старику, не поднимающего глаз с поверхности стола. Лухан был единственным живым Мином, помимо Юнги и его отца, и приходился им родственником. Вдобавок к этому он был хорошим другом его прабабушки, создавая странный контраст между собой, хмурым и немногословным, и ею — вспыльчивой и острой на язык.              Понятие правильного разнилось от стаи к стае, но порой встречались вещи, находящие объяснение, несмотря на свою объективную безжалостность, и вещи, которым оправдания не находил никто.              Помимо безжалостности и решительной жестокости, сущность каждого альфы предполагала заботливость. Она могла выражаться в любой форме, в разной степени, но могла и должна была. С одной оговоркой — речь шла о паре альфы и его щенках. Но даже так альфам не было свойственно испытывать желание раздирать омег в кровавые клочья. Раздирать альф — да, стабильно и периодически. Но не омег. Убивать их это не мешало, потому что внутренний волк не столько протестовал, сколько просто не видел необходимости в убийстве.              Любой здоровый омега — потенциальный родитель для его потенциального щенка.              Впрочем, с беременными омегами был другой сомнительный момент — некоторых из них хотелось убить. В том случае, если примесь в запахе уже выдаёт, что отец щенка сильный, доминантный волк, и сам щенок будет таким же.              Чужое потомство.              Чужое и потенциально опасное.              Хотя... чтобы поставить жизнь нерождённого щенка под угрозу, омега-родителю достаточно было быть не меченным, здоровым и приятно пахнущим. Альфа, с которым он физически совместим, но который плохо контролирует свои инстинкты, а в следствии и жестокость (как, например, Чонгук), может испытывать желание дождаться родов, убить щенка, а после завязать омегу и дать ему уже своего. Юнги считал, что в таких случаях дело было не столько в самоконтроле и бездумной подверженности инстинктам, сколько в собственном понимании правильного и неправильного; в законах стаи, запрещающих или поощряющих подобную практику.              Но это не было болезнью. Просто не особо распространённым, но всё же проявлением волчьей сущности, подпитанной человеческой мразотностью.              Ненормальным считалось желание убить маленьких щенков, не достигших возраста четырёх-пяти лет. Обычно. Встречалось такое, что некоторые маленькие альфочки вызывали агрессию у взрослых за счёт своего не до конца раскрытого, но резкого запаха, уже дающего понять, что волк из него будет сильнее, опаснее тебя. Сам Юнги этого не помнил, но даже его в неполные три весны пытался загрызть член стаи. По сдержанному рассказу матери, отец успел в последний момент, а по красочному и содержательному прабабки — сбил волка с ног, когда тот был в двух шагах от Юнги, на месте отгрыз обе руки по локти, а после заставил лекаря его подлечить, чтобы напоить волчьим проклятьем, лишив возможности оборачиваться, привязать и оставить в лесу. Как корм для голодного зверья.              Но желание убить щенка имело объяснение, поэтому ненормальным считалось далеко не во всех стаях.              Чёрт возьми, даже связь двух альф далеко не у всех вызывала недоумение, просто — ещё одна форма доминирования. Правда, уже не над податливой от природы омегой, а над таким же доминирующим зверем. В некоторых стаях подобные отношения, в том числе и длительные, считались поединком длиною в жизнь. Юнги на пару с Намджуном стал невольным свидетелем подобного «состязания», когда посещал стаю Зелёных Озёр, и, в отличии от Намджуна, остался не впечатлённым. Не впечатлённым и уверенным — пытаться когда-либо поебаться с альфой ему не стоит. Если кусаться и царапаться будет не капризный омега, желающий поиграть в неповиновение, а блядский альфа, то его внутренний волк захочет показать силу не член засадив поглубже, а когти.              В глотку, чтобы вырвать трахею. Или в живот, чтобы вытащить кишки.              В целом, было много всего, что прощалось и объяснялось волчьими сущностями.              Но одними из немногих вещей, что абсолютным большинством волков считалось ненормальным, являлись любые поползновения сексуального рода к щенкам, попытка поставить метку спаренному омеге и попытка завязать омегу в форме волка.              Неважно, сколько лет было щенку — пять, десять или семнадцать. Не было течки или гона — он щенок, его тело не готово, его запах не может и не будет возбуждать здорового, нормального волка.              Метка же служила своеобразным способом связи между парой, если те не находились слишком далеко; отталкивала других альф, в особых случаях выделяя запах пары, который сбивал чужое возбуждение, предупреждая о последующей расплате за любое лишнее движение в отношении омеги. Метка вообще оставалась на коже из-за яда, что выделялся в слюну при укусе, а так как во время сцепки состав яда менялся, как и состояние желез на шее, метка оставалась на года или десятилетия, а шрам — навсегда. Но кусая меченого омегу ты смешиваешь свой яд с чужим. Сама мысль об этом заставляет внутреннего волка кривиться от омерзения, злости и противоестественности.              Чужое. Меченое. Не для тебя.              А что касалось желания завязать омегу в форме волка...              Стая Речных Земель практиковала сексуальное рабство пленных омег, позволяя насиловать их сильнейшим альфам стаи, чтобы щенки рождались такими же здоровыми и опасными. В стае Снежных Вершин до сих пор спаривались и рожали в волчьих формах, не в последнюю очередь из-за сурового холода их земель. Стая Пустынного Ущелья подкладывала под вожака каждого омегу, у которого прошла первая течка.              Везде было... всякое.              Но нигде, ни в одной грёбаной стае не считалось нормальным, что волк пытался завязать человека. Этому нет причин. Альфа может хотеть убить, просто хотеть получить удовольствие, завести потомство, но хотеть этого... этого он не будет. Сама волчья природа это отрицает — когда альфа-волк сжимает холку омеги зубами с целью обездвижить, завязать и пометить, те в подавляющем большинстве случаев перекидываются обратно в людей. Это своеобразная защитная реакция организма, который выигрывает себе пару лишних секунд, зная на уровне инстинктов — волк перекинется в человека.              — Когда не прошло и пары недель с того дня, как прошёл мой первый гон, из поселения пропала омега, — говорит наконец Лухан. — В те времена стая была в разы меньше, жизнь тяжелее, мы постоянно вступали в схватки за территорию, порой спали в волчьих формах в одной берлоге, чтобы обезопасить омег и щенков. Возможности сразу броситься на поиски омеги не было. Мы нашли её растерзанное тело спустя три дня, когда пропал ещё один омега.              Он даже не моргает. Глаза опущены, но взгляд словно смотрит сквозь поверхность стола, куда-то в... в никуда. Плечи сидящего рядом Чжинёна сутулятся сильнее, а явно непослушные из-за возраста пальцы слабо сжимаются вокруг трости.              — В тот день лил дождь, сильный и жуткий, не зная на глаз местность можно было заблудиться в собственном лесу и потерять след, ведущий в поселение. Не было ни следов омеги, ни следов чужака, не было ничего кроме грязи, непрекращающегося дождя и удушающего запаха страха, что источали омеги. Когда дождь всё же закончился, к нам пришли волки из стаи Большой Долины. Они сказали, что у них пропало четыре омеги. Из несуществующих ныне стай Берёзовой Рощи, Голубой Поляны и Мелколесья по две, четыре и три.              Губы Лухана вдруг трогает слабая усмешка. В ней проглядывается тонкая, как паутинка, издевательская горечь:              — Я помню, как за четыре недели до этого наши волки утопили в реке дюжину альф из их стаи, а ещё через две в отместку они сделали то же самое с четырьмя щенками нашей. И всё же мы объединились. Пошли к другим стаям, разделились на группы, прекратили вражду на время и начали искать омег. Мы их нашли. То, что от них осталось, если быть более избирательным в словах.              Чжинён поднимает тяжёлый взгляд на Лухана. Некоторое время Лухан молчит. Хмурится.              — Никто не любил о них говорить. Ими не пугали детей, не давали названия. Их даже за волков тогда не считали. И спустя одно столетие я всё ещё не могу их так называть. Волк не делает того, что делают они, — он вдруг улыбается мрачно, припечатывая: — Пусть и на протяжении тысячелетий поведение и поступки большинства альф всегда были лишены чести и того волчьего благородства, что природа им дала.              Глаза отца сужаются. Он помнит. Слова единственной женщины, которая никогда не опасалась «того-волка-с-запада», как его называли все другие стаи. Прабабушка определённо дожила до своего возраста исключительно по той причине, что мама её любила.              — Они шли против природы, против того, что позволило бы называть их альфами, пусть и самыми ничтожными. Тот, кого мы в итоге поймали через месяц, истязал омег в животной форме, завязывая узлы. Если ловил меченых омег, оставлял укусы по всему телу. После мы из него вытянули, что он пытался поставить свою метку, доказать, что его метка сильнее чужой, но он не мог заставить себя кусать там, где метка уже была. Тогда... тогда такие встречались часто.              То, как он называл нездоровых, безумных ублюдков никак не иначе, как «такие», «они», «их» о многом говорило.              — Не считая этого их всегда ловили быстро — в бессмысленных, звериных, но не волчьих желаниях они были глупы и слабы. Даже этот к тому моменту, когда мы его поймали, был наполовину безумен. Они все всегда были безумны. Прошло более семидесяти зим, как их не было в нашем поселении, и более сорока, как я не слышал о том, чтобы где-то такой появился, — Лухан обводит всех пронизывающим, мрачным взглядом. — Юнги прав. Он убьёт снова. Не может не убить, потому что теперь он будет жить ради этого.              Ни у кого не находится слов. В комнате висит напряженная тишина и даже воздух по ощущениям тяжелеет. Спустя минуту все начинают переглядываться, шевелиться.              — Все можете быть свободны, — вдруг говорит отец, не поднимая взгляда со стола.              Это вызывает смятение, но перечить ему никто не смеет. Медленно, один за другим, чтобы ненароком не поднять лишний шум, они расходятся. На улице уже начинает светлеть, когда остаются только Юнги и его отец.              — Я сделаю объявление всей стае. Этим же вечером, — спокойно ставит в известность, откидываясь на стуле. — Но ты сделаешь предварительное объявление охотникам, чтобы, когда большинство соберется в зале, они не прекращали патрулирование. И проконтролируй, чтобы весть об объявлении разошлась по всему поселению, но чтобы твои волки не распространялись раньше времени. Кроме того, за час до начала ужина подойди ко мне. Я введу новые правила и меры предосторожности, тебе следует знать о них раньше остальных.              — Как скажешь.              — Тогда можешь идти.       

***

      Юнги всё принимает спокойно и взвешенно, без страха, который он не испытывал уже, кажется, вечность — он не испугался произошедшего, не боялся столкнуться с альфой и чётко осознавал, что раз он попытается убить ещё раз и это неизбежно, ему остаётся быть готовым и ждать.              Он следует инструкции отца, который позже днём озвучивает ему новые правила — с сумерками у общежития омег всегда должны находиться двое альф для охраны; если обстоятельства складываются так, что омегам на работе или в столовой пришлось задержаться, то должен остаться минимум один альфа, который проводит каждого до его дома; для обоих общежитий будут назначены коменданты, у которых все обязаны будут спрашивать разрешение на то, чтобы провести ночь вне общежития, и разрешение получат только в том случае, если будет указано точное местоположение, которое сможет подтвердить кто-то ещё. А так как есть те, чей рабочий график иногда выпадает на раннее утро и позднюю ночь, вроде тех, кто охотится, патрулирует или готовит, то комендант так же будет фиксировать точное время возвращения и ухода из общежития абсолютно каждого.              Все решения отца здорово облегчают дальнейшую схему наблюдения за волками из списка, о которых можно открыто расспросить остальных.              Юнги сидит вместе со всеми в заполненной столовой, когда отец делает объявление: кратко пересказывает суть дела и слова Лухана, рассказывает о новых правилах, за несоблюдение которых последует наказание. Он не пытается смягчить свои слова, не пытается успокоить — просто ставит перед фактом: отсутствие осторожности и несоблюдение правил может обернуться необратимыми последствиями.              — Вот только это не повод поджать хвост и трусливо сидеть в своей конуре, — говорит отец.              Его голос, до этого звучащий серьёзно и твёрдо, наполняется ядом и уловимым презрением. Мрачный взгляд превращается в вызывающе цепкий, угрожающий, в такой, который означает, что у тебя будут неприятности, если он вдруг перестанет скользить по всему залу и остановится на тебе.              — Мы волки. Каждый член стаи будет стоять за другого и против убийцы. Мы продолжим жить так, как до этого, но начнём соблюдать правила, которые защищают омег нашей стаи. Мы отменим их в тот момент, когда поймаем этого ублюдка и разорвём в клочья за то, что он сделал. Я достаточно чётко выразился?              По залу проносится нестройный хор голосов, складывающихся в чёткое «да, альфа». Отец оглядывает всех оценивающе и внимательно, упираясь руками в стол, а спустя минуту выпрямляется, расплываясь в усмешке — на большинстве лиц написана мрачная решительность, и в воздухе висит не удушающий запах страха, а резкий запах недовольства, злости, желания вцепиться в чужую глотку и разодрать её к чертям.              — Отлично, — он толкается языком в щёку, словно смакуя висящую в воздухе смесь. — На этом мы закончим. Можете быть свободны.              Поднимается шум — многие начинают расходиться, некоторые остаются на местах, явно чтобы обсудить услышанное, другие же медленно тянутся в сторону кухни, так как ужин задержался из-за объявления отца. Но половина зала заговаривает разом, что после звенящей тишины, висевшей до этого, звучит почти оглушительно.              Намджун задумчиво хмурится, глядя в сторону и не реагируя на шум; Чонгук переглядывается с Хосоком, который выдавливает из себя кислую усмешку; Сокджин выглядит совершенно не впечатлённым и незаинтересованным, скользит по залу ленивым взглядом, который останавливает на них и усмехается:              — Что ж... конец года обещает быть очень насыщенным.              — Это мягко сказано, — отзывается Хосок.              — У меня разгулялся аппетит, — Сокджин вытягивает шею, посматривая в сторону кухни и игнорируя ироничный смешок Хосока. Намджун скептично выгибает бровь, но от комментариев воздерживается. Спрашивает вместо этого:              — Останетесь на ужин?              Чимин сидит рядом, что позволяет Юнги в ту же секунду уловить проскочившую кислинку в его запахе. Впрочем, во вторую к нему оборачиваются и смотрят с немой просьбой, слегка заламывая брови. На задворках мелькает мысль о том, что раньше Чимину бы смелости на такой взгляд не хватило.              — Вряд ли, — негромко шелестит Юнги, заставляя себя отвернуться. — Мы пойдём.              — Ну и зря, сегодня вроде запечённая оленина, — вскользь замечает Сокджин, вставая и похлопывая Чонгука по спине. — Вставай, Чонгук, будешь расчищать мне дорогу.              Чонгук раздражённо зыркает в ответ, но послушно поднимается вслед за Сокджином, и, в отличие от последнего, кидает на прощание:              — До завтра.              Кивнув в ответ, Юнги некоторое время смотрит вслед Сокджину. Намджун раздражённо бросает:              — Он невыносим, когда притворяется.              — То есть большую часть времени? — перемещая взгляд на Намджуна.              Губы того кривятся. Юнги хмыкает себе под нос.              Объективно, Намджун был хорошим другом. Ему можно было доверить любую тайну, уверенно положиться в сложной ситуации и безоговорочно верить каждому данному обещанию. Что, впрочем, имело место быть по отношению к каждому из них. Вот только Намджун ждал, что с ним будут говорить. Говорить о том, что выворачивает. Ждал, что его будут слушать. С последним, как ни странно, у Юнги не было никаких проблем в виде внутреннего отторжения. Юнги был согласен. Так, раз в месяц, потому что чаще — слишком.              И время от времени он слушал, вообще-то.              В ответ просто прилетало разочарованное «ты блядский бездушный ублюдок», которое в последний раз, год назад, поменялось на «почему ты осознанно становишься ещё большим ублюдком, чем ты уже есть, хён?».              В этом отношении Юнги сильно разнился с Намджуном и Хосоком. Поэтому оба были ближе друг к другу, чем к нему или к Сокджину. А Сокджин... что ж. Желание оставлять свои чувства исключительно своими у них было одно на двоих.              Даже Сокджин обожал трепаться и лезть не в своё дело.              Юнги встаёт из-за стола, на пару с Чимином коротко прощается с ребятами и направляется к выходу. Но когда они приближаются к стойке, за которой стоит омега, выдающий еду, Юнги слегка замедляется и спрашивает:              — Ты голоден?              — Нет.              — Когда ты в последний раз ел?              Возникает небольшая пауза. Чимин роняет едва слышное:              — Днём.              Кто бы сомневался. Юнги заворачивает к стойке и говорит дать еду с собой. Это была частая практика. Кроме того, кухня должна была обеспечивать едой пару, если та проводила вместе гон или течку — еда обычно оставлялась у порога в определённый час, а через пару дней всю посуду возвращали на кухню.              На улице оказывается людно, но, когда они отходят от столовой, возрастает количество одиноких прохожих, бредущих домой в тишине или пустоте улицы. Чимин жмётся к нему. И пахнет так, словно...              — Ты напуган, — не поворачивая головы.              — Твой отец говорил так, будто бояться нечего.              — Потому что бояться нечего. Надо лишь быть осторожным и внимательным некоторое время. И как у потенциального охотника проблем с этим у тебя быть не должно, Чимин.              — У меня есть право быть расстроенным! — раздражённо рявкает в ответ Чимин.              — Сегодня да, — небрежно соглашается Юнги.              — А завтра, значит, уже нельзя?              — Не смей повышать на меня голос, — спокойно одёргивает его Юнги, заворачивая за поворот. Вдали начинает виднеться их дом, Чимин фыркает с показательным пренебрежением, но звучит... звучит обиженно. — В принципе, можешь ходить расстроенным столько, сколько тебе влезет, но это предельно глупо.              — Тебя ничего не напрягает? — возмущается он. Но на следующих его словах голос начинает подрагивать: — Вы все явно ждёте, когда он снова даст о себе знать. Но ведь он это сделает, напав на какого-то омегу. Или убив.              — Да. Но не факт, что он кого-то успеет убить.              — А если успеет?              — Этим омегой будешь не ты, — резко останавливаясь и перехватывая взгляд.              Чимина это застаёт врасплох. Он беспомощно замирает с приоткрытым ртом. Всё его возмущение, что уже сползало, исчезает окончательно. Взгляд становится голым, уязвимым в своей открытости. Юнги видит там страх, едкую боль, острое желание утешения и необходимость почувствовать себя в безопасности.              «Обними меня».              Обними его.              Вдруг. Неожиданным импульсом. Юнги словно толкают в спину. Бьют ногой со всего маха, собираясь уничтожить любой намёк на расстояние между ними двумя.              Он не сдвигается с места.              Поджимает губы, чувствуя, как вспыхивает раздражение. Как под кожей начинает адски зудеть. Это глупо — обжиматься посреди дороги. И что важнее — он сказал Чимину, что проследит за тем, чтобы он был в порядке. Юнги в тот же день отыскал Хосока и поставил перед фактом: ты будешь встречать и провожать Чимина в те дни, когда охота выпадает на раннее утро или поздний вечер, когда в поселении становится безлюдно. Он и так собирался максимально оградить Чимина от вероятной опасности, его спокойствие разумное, а не легкомысленное. У Чимина нет причин смотреть... смотреть так.              Смотреть и выворачивать сердце — сердце альфы, разумеется, — как мокрую старую тряпку. Это в конечном итоге приведёт к тому, что Чимина будет пиздец как сложно оставлять одного. Оставлять с кем угодно, кто не Юнги. Попытка взять волчью сущность под контроль с треском провалится. Попытка подавить и проигнорировать — тоже. В этом не приходится сомневаться. Не тогда, когда альфа соткан из желания защищать своё.              Не то чтобы у Чимина много причин ему верить. Но Юнги всё их знакомство бросал ему в лицо едкую правду и никогда не врал.              И тем утром... тем утром Чимин поверил.              Кажется, раздражение чётко отражается на лице Юнги, потому что Чимин вжимает голову в плечи, пытаясь казаться меньше. Сразу же их расправляет, но глаза опускает всё равно.              Раздражение исчезает как по щелчку. Юнги вздыхает. Ему начинает пиздец как не нравиться, как легко у него получается задавить Чимина:              — Я не злюсь на тебя.              Фырканье. Горько-обиженное. Молчаливое «да ну».              — Да, этот волк опасен, да, кто-то может пострадать, — возвращая в голос бесстрастность, но удерживая рвущийся наружу лёд, который так привычен. — Кто-то может умереть. Но это... — просто скажи это так, чтобы он поверил, это не может быть так сложно, Юнги, — ...но это будешь не ты, Чимин.              И он верит.              Нескрываемая обида и горечь, пузырём окружающие Чимина, схлопываются. Он расслабляется и тут же напрягается, словно опомнившись. Одёрнув себя от какой-то мысли. Старательно смотрит себе под ноги и бормочет тихое:              — Дело не в этом.              Маленький лжец. Это даже забавно, что он так заботится о своей шкурке и что в конечном итоге больше всех его волнует он сам. Забавно и хорошо. Юнги в нём это нравится.              — Неужели? Тогда в чём?              — Я... я не желаю никому такой участи...              Ну, это имеет смысл. Юнги смотрит поверх чужой макушки и роняет честное:              — Я тоже. Но есть вещи, на которые ты, Чимин, повлиять не можешь. Твои переживания ни черта не изменят, малыш, — на него вскидывают взгляд. Юнги догадывается отвести свой, вдруг почувствовав странный укол в груди. Он небрежно возобновляет шаги, дожидается, пока с ним поравняются. И продолжает, ровно и непоколебимо: — Не могу сказать как быстро, но в стае всё образуется. А если кто-то пострадает... что ж. У тебя будет ещё один день, чтобы быть расстроенным.              Из Чимина вырывается выдох, громкий и до смешного недоверчивый:              — Как ты так можешь говорить?              Юнги пожимает плечами. Чимин морщится. Его явно не смущает то, что его взгляд игнорируют — он продолжает упрямо таращиться. И обвиняет:              — Ты груб.              — Честен.              — И жесток.              — Реалистичен.              — И бездушен.              — Споко...              — Нет, — неожиданно твёрдо. Почти резко. — Ты бездушен.              На несколько секунд в мыслях воцаряется тишина. И в груди, там, где должен быть альфа, тоже нет намёка на лишнее движение.              — Можно сказать и так.              И приходит веселье. Юнги даже усмехается. Раз Чимин ладит с Хосоком, которому свойственна безжалостная жестокость, в отличии от Намджуна, то с последним, он бы точно снюхался. Хорошо, что они толком не знакомы — проблем меньше.              Его реакцию не оценивают. Перестают поддерживать диалог (а точнее попытку завалить Юнги тем, что Чимин считает оскорблениями). Дома они спокойно ужинают. Юнги позволяет Чимину первому удалиться в спальню и ждёт пару минут, давая время переодеться. Если он этого не сделает, то ему закатят истерику, забьются в дальний угол и будут смотреть, как на оживший кошмар.              Но в спальне его ждут.              Это даже смешно: встречать сосредоточенный взгляд сидящего на постели Чимина и наблюдать за тем, как быстро складка между его бровями разглаживается. А потом он торопливо юркает под одеяло по самый нос. И поворачивается спиной, потому что у Юнги проблем с тем, чтобы переодеваться при Чимине, нет.              Юнги спокойно ложится на свою сторону и натягивает одеяло. Его плавно окутывает чужой запах, в котором угадываются нотки беспокойства, исчезающие за пару минут. С недавних пор Чимин засыпать без него отказывается, пусть и не признаёт в лицо. Вечером дня, когда казнили альфу, Юнги сидел и разбирался со свитками и патрулями. Чимин пошёл спать раньше, чем обычно, но в течении двух часов пять раз выходил из спальни и спрашивал:              — Ты не идёшь спать, да?              Юнги не должен был, но после пятого раза сдался.              Чимин не говорил, что ему страшно. Не говорил, что ему нужно присутствие Юнги. Просто стоял у распахнутой двери, весь встрёпанный, беспокойный, судорожно сжимающий в руках подушку.              Не свою, конечно.              Он... он словно не ловил себя на том, что ведёт себя необычно. Словно так и надо: залезал в постель, стискивая подушку в руках, неотрывно следил за движениями Юнги по комнате, опускал глаза, когда Юнги начинал раздеваться, поднимал их, когда тот натягивал ночную тунику и штаны, а после зорко провожал глазами, пока Юнги не ложился напротив.              Тогда Чимин смыкал веки.              Дыхание выравнивалось.              В запахе пропадало беспокойство.              И он засыпал.              Юнги находил это смешным. Почти... почти милым? И не должен был, пожалуй. Ведь причиной этому было беспокойство. Понять бы ещё, что за природы спокойствие навалилось на него тем утром, когда...              — Всё нормально?              — Да, — сморгнув секундную растерянность. — А что?              — Твой запах... он... он странный.              Вообще-то Чимин уже должен сопеть, а не нюхать воздух.              — Я мешаю тебе спать?              — Если я скажу «нет», то ты скажешь, что мешаю я, — вдруг предъявляют ему.              Это почти веселит.              — Спи, Чимин.              В ответ доносится невнятное бормотание.              А спустя пару минут раздаётся он — тихий шорох.              Юнги не надо оборачиваться или открывать глаза, чтобы знать — кончики пальцев Чимина сомкнулись на крошечном кусочке ткани его туники.       

***

      Спустя два дня после объявления отца, Юнги, направляющегося домой, останавливает мальчишка. Он узнаёт в нём помощника и по совместительству внука Донука. Тот немного смущается перед ним, но передаёт ему крупный белый свёрток, сообщая, что его дедушка закончил с двумя осенними накидками, а о готовности остальных он сообщит сразу, как Юнги и велел. Юнги, впрочем, к этому моменту уже успел забыть, что вытащил из сундуков лучшие меха, которые когда-либо добывал на охоте, и отдал их мастеру для пошива.              Стоит ему зайти домой, положить свёрток на диван и скинуть с себя верхнюю одежду, как Чимин высовывает недовольную моську из кухни.              И выдаёт с претензией:              — Ты пришёл.              — Откуда столько недовольства в голосе? — вешая накидку.              — Ты ушёл.              Юнги медленно оборачивается, вопросительно вскидывая брови. Он, должно быть, не то услышал.              Или то.              Определённо, блять, то, потому что Чимин начинает стремительно краснеть спустя две секунды. И мнётся мучительно и неловко в повисшей тишине, прежде чем судорожно вздохнуть и выйти из кухни, показываясь целиком. Верхняя одежда и сапоги уже на нём. Видимо, готов отправиться в штаб.              Ты ушёл. Ладно.              — Я имею ввиду... я проснулся очень рано, а тебя уже не было.              О, неужели. Кому-то ссыкотно просыпаться одному, да? Не то чтобы на эту мысль не наводила ладошка, сознательно и бессознательно сжимающая его тунику уже чёрт-знает-какую ночь подряд.              Юнги хмыкает.              — У меня были дела, малыш.              Чимин подбирается от прозвища. Словно хочет возразить, но вместо этого... дуется? Очень похоже. Даже забавно наблюдать, как на его личике попеременно меняются не очень убедительная невозмутимость и явное смятение. Через пару секунд он вздёргивает подбородок, смотрит куда-то в сторону и сообщает неестественно высоким и звенящим голосом:              — Я ухожу. Хосок должен скоро прийти.              — Иди.              Чимин одаривает немного сердитым взглядом сначала его, а потом дверь, которая находится за его спиной. О, не хочет к нему подходить? Он буквально отказывается засыпать, если Юнги не лежит рядом, так как понимать это показательное избегание? Юнги складывает руки на груди в расслабленном ну-и-чего-ты-ждёшь жесте, не собираясь сдвигаться с места. Обиженно засопев, Чимин идёт к нему, но по пути мажет взглядом по белому свёртку и останавливается. И спрашивает с очередной претензией:              — Что это?              — Ты подозрительно разговорчивый.              В ответ доносится невнятное бормотание, в котором Юнги разбирает что-то вроде «кто-то же должен» и нечто подозрительно смахивающее на «козёл».              — Ты что-то сказал?              — Ничего.              Юнги закатывает глаза. В груди пляшет не то лёгкое веселье, не то желание дать Чимину по заднице.              — Открой. Это для тебя.              Чимин теряется. В долю секунды превращается из вредного волчонка в растерянного воробушка. Он мнётся, явно пытаясь справиться с замешательством, но в итоге наклоняется к свёртку и неловко его разворачивает, чтобы в то же мгновение застыть сгорбленным изваянием.              Никакой реакции не следует.              Юнги молча ждёт. В голове формируется забавное понимание — если Чимин его сейчас отвергнет, альфа сначала чудовищно расстроится, а потом чудовищно взбесится. Желание обеспечить и баловать так же тесно переплетено с сутью альфы, как желание быть обеспеченным и избалованным у омеги. Не было волка, который бы являлся исключением. Поэтому процесс ухаживания, включающий подарки и меха, был знаковым и имел огромное значение для отношений.              — Это... меха, — недоверчивый выдох.              — Как видишь.              Слегка подрагивающая рука отодвигает плащ в сторону, чтобы разглядеть второй. Если у первого была светлая оторочка, и пушистый мех местами переходил от блёкло жёлтого в светло коричневый, то у второго мех серый, и некоторые волоски на концах почти чёрные.              Чимин вдруг выпрямляется и отворачивает лицо в сторону. Сердце успевает больно сжаться, пока Юнги не чувствует. Это. Резкий всплеск сладости в запахе Чимина, который сокрушительным молотом бьёт по голове, ошеломляя на секунду.              Вау. Это... это, блять, безумно вкусно.              Надо видеть. Его эмоции. Сейчас.              Юнги преодолевает расстояние между ними, пресекает слабую попытку спрятать лицо и поворачивает Чимина к себе, подтянув за подбородок.              Его щёки пунцовые.              Глаза распахнуты широко-широко и смотрят на Юнги растерянно, на грани с испугом. И таким явным и обезоруживающим непониманием своей реакции и возможности, реальности происходящего. Юнги ловит себя на том, что поглаживает большим пальцем нежную тёплую кожу. Ресницы Чимина начинают мелко-мелко дрожать.              — Полагаю, тебе нравится.              Быстрый, они-же-всё-ещё-тут-взгляд на меха.              Пауза.              Смятение.              Кивок, быстрый, стыдливый и застенчивый.              — У кого-то слабость к красивым вещам, — Юнги издаёт смешок.              Хах, этот мягкий голос и ласковые нотки в нём принадлежат ему? Он их не узнаёт.              Чимин в ответ издаёт крошечный и беспомощный звук, который явно должен был быть словом. Это звучит очаровательно. Он очаровательный.              — Я просто... я...              И то, что он снова кидает взгляд на меха, внезапно кажется пиздец каким милым и забавным. Впрочем, чем дольше Юнги смотрит на Чимина, тем чётче понимает — чужую слабость к красивому Юнги разделяет.              Ладно.              Он неторопливо тянется к застёжкам плаща и снимает его, в то время, как Чимин не смеет даже шевелиться, продолжая стоять и хлопать беспомощно ресницами. Однако вздрагивает, когда ему на плечи ложится новый плащ. Сделав два шага назад, Юнги оглядывает Чимина с ног до головы. Тёмная, плотная ткань заканчивается чуть ниже середины икр, оставляя единственным светлым пятном в одежде только отделанный пушистым мехом воротник, на фоне которого лицо Чимина кажется ещё мягче.              — Тебе идёт.              И опять этот всплеск сладости. В дёснах рождается слабое щекочущее чувство. Юнги толкается языком в щеку.              — Они оба осенние. В течении месяца, по мере их готовности, у тебя будут все остальные. К начальным числам ноября Донук должен закончить и с зимними. Знаешь, где находится его мастерская? — дождавшись заторможенного кивка, Юнги продолжает: — Зайди к нему, он знает, что ты придёшь. Озвучь свои пожелания, и он всё сделает. Зимы у нас холоднее, чем у вас, и, если мне не изменяет память, подходящей одежды у тебя недостаточно.              Чимин снова кивает, но продолжает молча стоять, заламывая от смятения бровки.              — Ничего не хочешь сказать? — беззлобно поддевает Юнги.              В ответ ему яростно мотают головой, вспыхнув сильнее.              Чувство щекотки в дёснах превращается в зуд. Запах Чимина очередной волной распространяется по комнате, становясь ещё более сильным и ярким. Юнги почти чувствует, как он обволакивает его, касается щёк, носа, пробирается не только в лёгкие, а куда глубже, не оставляя ни малейшего шанса пытаться его проигнорировать.              И он не удивляется стрельнувшему вниз чувству. Спирали, закрутившейся где-то в животе. Желанию протянуть руки и сцапать поближе чужое тело.              Чимина нестерпимо хочется обкусать. За всё, что можно укусить. Мягкие щёки, пухлые губы, милые пальцы, линию плеч, крепкие бёдра. Не сильно сжать зубы на каждом участке кожи, может, слегка прихватить плоть, оставить везде крошечные метки и пройтись по каждой из них языком.              Сжимать. Трогать. Зацеловывать.              Просто всего этого мальчишку с головы до ног.              — Иди. Хосок должен быть тут.              Из дома Чимин выбегает. Хлопок двери звучит почти оглушающе.              Сжимать.              Трогать.              Зацеловывать.              Юнги прикрывает глаза, не отрывая взгляда от места, где пять секунд назад стоял Чимин. Надо расслабиться. Посчитать до ста. Медленно. Неторопливо. Сделать вдох.              Вдох воздуха, который всё ещё безумно вкусно пахнет.              Стреляющее вниз чувство в этот раз оказывается интенсивнее и не прекращается. Спираль закручивается сильнее. Глаза закрываются. Юнги опускает руку на напряжённый живот, гладит пальцами ремень почти нерешительно, прежде чем скользит ниже и сжимает тяжесть члена и яиц.              И.              Блять. У него стоит.       

***

      — Он очень сильный и обладает отличной реакцией, — комментирует Сокджин, не отрывая взгляда от тренировочного поля, в центре которого сцепились Чонгук и Минхо в своих волчьих формах.              — В этом нет ничего удивительного: он много времени потратил на тренировки, и данные у него изначально были хорошие.              Чонгук в этот момент выворачивается, пытаясь укусить Минхо и повалить на землю, но это едва не делают с ним. Со всех сторон доносятся возгласы — улюлюканье и подбадривание. Для более неопытных бойцов исход боя очевиден не был, но для Юнги и Сокджина становился лишь более предсказуемым с каждой секундой. Чонгук бы не проиграл ни одному дикому животному, победил бы большинство волков своего возраста и, пожалуй, заставил бы попотеть многих из тех, кто считались неплохими войнами. Но этого не было достаточно.              — Слишком сильно полагается только на силу, — недовольно фыркает Сокджин.              — Я бы сказал бездумно. Он легко поддаётся злости, когда победа не даётся легко и быстро, — спокойно отзывается Юнги. — Но из боя против опытного и такого же сильного бойца живым он вряд ли выйдет.              Против кого-то, вроде Минхо.              Юнги внимательно смотрит на чужое, мощное тело, а потом окидывает взглядом Чонгука, свирепо скалящего зубы. Бой был показательным — не разрешалось прокусывать шкуру и пускать кровь, но будь он на смерть, Чонгук, пожалуй, успел бы покалечить Минхо до того, как тот его убил. Покалечить, может быть, даже смертельно.              — Он стал лучше. В схватках с Хосоком он всё ещё проигрывает, верно?              — Верно. Но выигрывает теперь малость чаще.              — Когда утомляет?              — Когда заёбывает, — хмыкает Сокджин.              Чтобы получить ранг охотника, нужно было пройти несколько этапов обучения, последним из которых являлся этап, посвящённый основам боя. Впрочем, им обучали абсолютного каждого альфу, и тратилось на это не менее трёх месяцев. У охотников срок мог быть дольше, всё зависело от того, насколько хорошо себя показывали новички.              При желании получить ранг война-охотника обучение продолжалось, проводились экзамены в виде показательных боёв, на которых присутствовал вожак.              Чем больше рангов у тебя было, тем ценнее ты считался и тем выше был в иерархии стаи. Так Сокджин имел ранг рядового война, но среди охотников занимал ранг высшего капитана-охотника и был потенциальным претендентом на место главного охотника — Юнги. Хосок считался отличным рядовым охотником и имел один из высших воинских рангов, кроме того он был наставником среди новичков. У Намджуна был ранг война-охотника, но пару лет назад он сменил направление на отцовское и теперь отвечал за строительство и планировку новых зданий для стаи. Это было ещё тогда, когда их охотничья группа состояла из Юнги, Сокджина, Хосока и него.              Чонгук был одним из лучших охотников на данный момент, несмотря на юный возраст (его приняли в охотники в семнадцать с половиной, на год позже, чем когда-то Юнги) и сейчас проходил обучение, чтобы стать воином среднего разряда, а не рядовым.              Он мог бы лучше.              Сокджин, несмотря на очень эмоциональное проявление пренебрежения и раздражения, мог задушить в себе любые чувства. Хосок, казавшийся весёлым, добродушным и общительным парнем, не был похож на того, кто легко отгрызёт тебе ноги, а лишь потом голову, но он мог. А Чонгук...              Чонгук был слишком нестабильным в своих чувствах и их проявлениях. Если оглядываться назад, то он стал лучше: перестал огрызаться и нарушать иерархию, прекратил лезть в драку при малейшем резком слове в свою сторону, не срывался в бессмысленную жестокость. Никто из них уже давно не наблюдал картину того, как он остекленевшими глазами смотрит на свои окровавленные ладони с прилипшими кусочками плоти.              Очевидно, ему требовалось время.              И было бы славно, если бы он избавился от своих чувств к Тэхёну, из-за которых становился всё более и более угрюмым. Либо так шёл процесс разочарования в своей влюблённости и в Тэхёне, либо это были последствия многолетних наблюдений за отношением Тэхёна к Хосоку.              Бой заканчивается как и предполагал Юнги — Чонгук проигрывает.              Толпа собравшихся охотников и войнов шумит на пару с теми, кто просто пришёл поглазеть на тренировки — они приходили ближе к вечеру, у многих работа к этому времени уже заканчивалась, а зрелище всегда было интересное. Становится тише, когда Хосок на пару с Икдже выходят в центр поля и громко дают общую характеристику боя, не забывая подмечать важные моменты. Именно эти характеристики и были причиной, по которой проводились показательные бои. И Чонгук, стоит отдать ему должное, после проигрыша держится достойно — не уходит, яростно клацая зубами, как два года назад, что даже слегка удивляет, потому что Тэхён тёрся где-то поблизости.               Юнги проходится взглядом по толпе наблюдающих и через минуту находит макушки Чимина и Тэхёна. Тэхён смотрит на Чонгука очень неоднозначно, в то время как Чимин явно расстроен его поражением, но заинтересованно слушает Хосока и Икдже.              — Чимин часто за боями наблюдает?              — Бывает. Раньше он часто задерживался посмотреть, сейчас не особо.              — Он в них хоть раз участвовал?              — Даже если бы он туда рвался, никто бы не согласился разок цапнуть твоего омегу без твоего разрешения, — хмыкает Сокджин, не скрывая издёвки в голосе. — Кстати. Его испытательный срок подошёл к концу уже пару дней назад.              — Я хочу понаблюдать за ним во время охоты, прежде чем согласиться. Но свободного времени в ближайшую неделю у меня не будет, — говорит Юнги, наблюдая за тем, как в центр выходит новая пара волков.              Но сигнал к бою не даётся — начинает темнеть, а на то, чтобы зажечь факелы, прикреплённые к столбам, воткнутыми в землю вдоль всего тренировочного поля, требуется некоторое время.              — Нет времени?              — Ты же знаешь о приезде торговцев и делегации стаи Большой Долины.              — Точно. Но если бы ты начал ещё реже захаживать в штаб, я бы начал метить на твоё место. Просто держу в курсе.              — Моя занятость — временное явление. И когда-нибудь ты моё место займёшь. Если не сольёшься, конечно.              Глаза Сокджина слегка сужаются от не слишком тонкого намёка-на-сам-знаешь-что, но он лишь хмыкает. Разговор плавно сходит на нет, начинается следующий поединок, за которым Юнги внимательно наблюдает, делая мысленные пометки, чтобы в один момент поймать себя на том, что находит глазами Чимина и наблюдает уже за ним. Глаза — два самых чернейших уголька, что Юнги когда-либо видел — непрерывно и стремительно перемещаются вслед за сцепленными волками, которые в своих атаках и манёврах шныряют из стороны в сторону. Он сосредоточен, но лицо расслабленно, ничто не искажает и не подавляет его мягкость. Тэхён, напротив, хмурится, говорит о чём-то без остановки.              Стоит чуть сосредоточиться, и воспоминания складываются в чёткие картинки перед глазами: первый беглый взгляд на милое личико, который Юнги не смог не вернуть обратно; реакция альфы, осознание катастрофичности которой обрушится на голову немного позже; дурацкие лунные цветки на чужой макушке; непонятной природы умиротворённость холодным утром; своя подушка в чужих руках; бесконечно вкусная сладость, цветком расцветающая в воздухе.              Юнги ожидал другого. От себя другого. Три месяца назад, когда он осознал, что разумнее будет дать Чимину некоторое время, он не позволил себе думать о нём, как о своём омеге. Как о своём — да, как о своём омеге — нет. Просто мальчишка со смазливым лицом, которого легко напугать и довести до слёз, но лучше всё же этого не делать. С ним предстоит поладить, потому что он будет носить метку Юнги и его щенков, когда придёт время. За этим «когда придёт время» Юнги запер всё то, что испытывать к Чимину было бессмысленно. Как, например, желание его трахнуть.              Нет, оно было.              Не могло не быть, когда каждую ночь под рукой было чужое тело. Было красивое тело. Но Юнги не приходилось прилагать больших усилий, чтобы отодвинуть его подальше. Неожиданным предателем оказалось не собственное тело, а альфа. Он периодически подсовывал под нос что-то похожее на «он создан, чтобы его обнимали, так что встань, подойди и обними, ты, тупой ублюдок». Настойчиво так подсовывал. Не понимая, какого, блять, хуя ты ничего не делаешь, когда он тут под рукой, миленький, маленький, твой.              Твой.              Чимин его, да. Ничей больше. Юнги знает. Но это, как и то, что Чимин милый и обнимательный, — просто факты. Данность. С которых они — он и альфа — обязательно получат удовольствие. Обязательно насладятся вдоволь, откинув любой намёк на сдержанность. Заберут то, что их и только их. Когда придёт время.              Да.              Именно так.              Просто факты. Данность. Надо ждать. Время придёт. Потом. Скоро. Думать об этом сейчас — бессмысленно.              Юнги повторял это себе уже неделю, каждый раз, когда видел Чимина. Повторял, повторял, повторял. С каждым грёбаным разом всё громче, громче и громче. Чтобы перекрыть рычание альфы. Сделать что-то с внезапно возникшим ноющим ощущением в груди, таким блядски неприятным. Что-то с тёмным, злым, нарастающим возбуждением. Что с желанием затащить его в постель, содрать всю одежду и трахатьтрахатьтрахать, пока он начнёт плакать, не выдерживая обрушившегося удовольствия и своей сверхчувствительности.              А Чимин…              Что-то в нём тоже щелкнуло и сдвинулось с места. Он отказывался смотреть Юнги в глаза, потирал щёки, заламывал озадаченно бровки и кусал губы, устремляя непонимающий взгляд в никуда.              Волк внутри Юнги нарезал круги, довольно скалился и глубоко дышал запахом, в котором вместе с привычной горечью теперь расцветала слабая сладость, такая вкусная, такая очевидная для Юнги — омега попадал в ловушку. Сам шёл в волчье логово, где станет самым любимым десертом.              В логово, где его съедят.              Обглодают каждую гладкую косточку.              И он попросит сделать это ещё раз. И ещё. И мы это сделаем, потому что мы ему никогда не будем отказывать в том, что он хочет.              А Чимин хотел — бессознательно, на самом деле, ради ощущения безопасности — быть рядом с Юнги. Он недовольно морщил свой милый нос каждый раз, когда Юнги надо было уйти из дома рано утром, оставив его одного. Каждое утро начиналось с испытания: высвободить тунику из захвата цепких пальцев и не разбудить Чимина. Покинуть постель и не разбудить Чимина. Одеться и не разбудить Чимина. Выйти из комнаты и не разбудить Чимина.              Юнги знал точно — Чимин сам до конца не догадывается, насколько укоризненно смотрит, когда Юнги уходит.              И определённо не догадывается о том, что приходится выдерживать ощущение того, что ему живьём отрывают сердце, в отместку за то, что ты его оставил, ублюдок, когда он так не хотел быть один.              Это напрягало.              Как, сука, это напрягало.              Альфа боролся за контроль. Клыками цеплялся и вырывал вместе с плотью на руках, готовый и их отгрызть, лишь бы его пустили к его мальчику. Это значило, что всё это время, все эти три месяца войны, в которой Юнги регулярно потрошили внутренности, ему… ему поддавались. Так ведь выходило, да? Ведь до двух последних недель альфе не доводилось смаковать безумно вкусную сладость, которой обладал запах Чимина. У него никогда не искали защиты так, как сейчас.              Чимин в нём не нуждался.              Чимин его не хотел.              А сейчас... Юнги буквально слышал, улавливал через ощутимо ослабевшую метку…              Ты меня защитишь? Конечно. Ты ведь позаботишься обо мне? Позабочусь. Тогда почему ты не рядом? Я... тебе что, страшно? Я не даю тебе ощущение безопасности? Нет, ты не всегда рядом. Что я могу для тебя сделать? А на что ты готов? Всё, что ты попросишь. Всё?              Надо было прекратить это нахуй.              Юнги был бы никем без своего самоконтроля. Самообладания. Умения сцепить зубы и готовности вытерпеть что угодно, если это будет значить, что он добьётся своего. Он ебашил как проклятый, он тренировался как проклятый, он учился как проклятый, он, блять, жил как проклятый.              Всё, чтобы быть там, где он сейчас.              Всё, чтобы тем, кто он сейчас.              Альфа собирался содрать с него кожу, содрать его с собственных, сука, костей, чтобы кровавой кучей бросить к ногам Чимина и броситься самому, потому что нам там самое место, ясно? Он — для нас, мы — для него.              Если всё так продолжится, то можно будет не удивляться, что в один момент ноги сами понесут его к ближайшей отвесной скале, потому что Чимину пришло в голову заползти ему на колени, похлопать ресницами и попросить, жалобно заламывая бровки, чтобы он сбросился со скалы. Надо было либо его выебать, что Юнги делать определённо не стоило, либо подождать, пока Чимин подуспокоится, и альфа поймёт, что его омега в безопасности. А раз голоса разума, патрулей и Хосока не хватало, нужно было что-то ещё.              И Юнги знал — что.              — Я хочу, чтобы ты тренировал Чимина.              Сокджин не реагирует. Вообще никак. Спустя ровно сорок семь секунд медленно поворачивается к Юнги. Смотрит с непроницаемым выражением и некоторое время молчит, прежде чем обронить сухое:              — Я не тренирую ни бойцов, ни охотников.              — Я знаю.              — Это не входит в мои обязанности.              — Это я тоже знаю.              — Ты можешь и сам его тренировать.              — И собираюсь. Но сейчас у меня нет времени.              Глаза Сокджина сужаются:              — Обучение основам боя по части Хосока. Ну, знаешь, его работа, за которую он имеет ценный ранг.              — Он работает с группой и на слишком многих распыляет внимание.              — Ты и так сразу включил мальчишку в нашу команду, в команду лучших, а теперь хочешь, чтобы у него был персональный наставник, — Сокджин складывает руки на груди и бросает предостерегающее: — Все начнут думать, что у Чимина есть привилегии.              — У Чимина есть привилегии.              Сокджин запинается на полуслове и прекращает даже моргать. Последняя брошенная фраза повисает между ними и ощущается почти на физическом уровне, словно можно протянуть руку и пощупать её. Эмоции на лице Сокджина проступают не сразу, даже с трудом. Он словно до конца не верит в то, что прозвучало. В существование того, на что он должен реагировать.              — Даже у тебя их не было, — неторопливо, не то побуждая вникать Юнги в каждое слово, не то давая себе время, чтобы о чём-то подумать. — Когда ты проходил обучение, твой отец никому не позволял проявлять к тебе особое отношение или делать поблажки.              — Я не мой отец.              В глазах Сокджина мелькает что-то странное. Он слегка поворачивает голову и опускает глаза, хмурясь, вместо того, чтобы продолжать открыто таращиться, бегая глазами по лицу и цепляясь за малейшие изменения на нём.              — Ты не думаешь, что если найдутся недовольные и доложат твоему отцу, то он будет определённо не в восторге? — бросая взгляд из-под ресниц.              — Думаю, сейчас ему не до этого. А то, что кого-то не устраивает моя привилегированность, которая распространяется на моего омегу, не значит, что законы стаи нарушаются. Но даже если он и будет не в восторге — это мои проблемы.              Проблемой будет, если отец узнает о том, что Юнги так и не спарил Чимина, а не то, что он проявляет выборочную и исключительную заботу о своём омеге. Отец наверняка узнает, наверняка не отмахнётся от этой новости и слегка заинтересуется, но причин быть недовольным у него нет. С завуалированными претензиями к нему пойдёт не Сокджин, Юнги не обходит правила, чтобы принять Чимина в охотники, и кроме того, самого Юнги когда-то тренировал сам отец, что и тогда для многих являлось недопустимой привилегией.              Внезапно в лицо бьёт порыв ветра, после которого на глаза падают волосы, сильно отросшие и ранее зачёсанные назад. Юнги поджимает губы, достаёт из кармана брюк крепкую резинку и убирает половину волос в короткий хвост на макушке. Сокджин, который молча наблюдает за этим, вдруг спрашивает неожиданно серьёзно:              — Ты так сильно за него беспокоишься?              Юнги небрежно хмыкает.              — Это не совсем верное слово, но у меня нет желания пускаться в длинные объяснения. Я делаю, что должен. Просто возьми на себя его обучение на пару месяцев.              — Это приказ, Мин Юнги?              — Если тебе так будет проще согласиться.              Сокджин закатывает глаза, складывая руки на груди.              — В принципе, вся моя дружба с тобой — это вклад в своё будущее, так что ладно. Я посмотрю на расписание вылазок в лес, составлю график тренировок и дам тебе знать, когда он закончится.              — Отлично. Если твой график будет сильно отличаться от графика Хосока, ты будешь встречать и провожать Чимина до дома, когда в поселении темно или безлюдно. И вот это, — Юнги устанавливает зрительный контакт, когда произносит вкрадчиво: — Приказ.              Брови Сокджина взлетают, рот приоткрывается, а в голосе звучат недоверчивые смешинки:              — Я настолько заинтригован, что даже не буду возражать, пусть ты и ахуевший ублюдок, — язык пробегается по ряду верхних зубов. — Но мне интересно вот что...              — Привет хён! — и спустя секунду на плечи Юнги приземляются широкие ладони. — Милый хвостик!              Блять.              — Убери руки, Тэхён, — раздражённо выдыхает Юнги, оборачиваясь. Чимин стоит позади Тэхёна и озадаченно моргает, уставившись на волосы Юнги.              — Упс, извини, — без капли сожаления, разумеется. — Тебе идёт, кстати. Выглядишь ещё более горячо. Я просто хотел спросить, который это по счёту бой и когда уже последний?              — Это предпоследний, — сухо отвечает Юнги.              — О, уже? Прекрасно.              Тэхён отворачивается в сторону поля, явно не собираясь уходить и пропуская недовольный взгляд Чимина. Который, заметив внимание Юнги, резко отворачивается и встаёт так, что его за Тэхёном не видно. Маленький поганец. Сокджин неопределённо кивает, намекая, что разговор они продолжат позже. Продолжают его они спустя минуту, потому что поднимается сильный, прошивающий ветер, и Сокджин цедит сквозь зубы:              —Что-то быстро холодает для вечера октября. Зима будет холодной. Ненавижу.              — Холод или зиму?              — И холод, и зиму.              Бурчащий и возмущающийся Сокджин — единственный Сокджин, которого можно назвать забавным. С него слетает всё его напускное — и не напускное, которого больше — высокомерие.              — Зимой практически нет охоты, ты отдыхаешь большую часть времени, — замечает Юнги.              — Меня заставляют выходить на эти уёбищные патрули. Это не отдых.              — Зимой нет охоты? — удивлённо спрашивает Чимин, показывая голову где-то из-за плеча Тэхёна.              — Есть, но она не регулярная, — отвечает Юнги, подмечая, что Чимин слегка расстраивается. — У нас уже сейчас достаточно запасов мяса на зиму, в том числе и для продажи, так что мы охотимся до того, как снег становится глубоким. После раз или два в неделю на охоту выходят группы из восьми волков, но не более того.              — А я?              И есть что-то в том, как непосредственно это звучит. В Чимине вообще есть что-то, что не позволяет Юнги начать люто его ненавидеть за то, что он ссорит его с внутренним волком и лишает спокойного сна. Может, дело в том, какой он очаровательный, когда сонный и бурчащий. Что милый, когда теряется. Что забавный, когда пытается казаться холодным и злым.              — А насчёт тебя я подумаю.              Уголки губ Чимина ползут вниз. Юнги не позволяет испытывать себе сожаление, и альфа тоже молчит, зная причину отказа. Но Тэхён переводит на них заинтересованный взгляд, а со стороны Сокджина доносится вздох, полный вселенской усталости. Драматичный ублюдок.              — Ты ещё не прошёл последний этап тренировок и не числишься в охотниках, но Юнги в течении четырёх оставшихся недель до полнолуния, в ночь которого происходит церемония посвящения в охотники, будет наблюдать за охотой новичков. Так быстро тебя не примут, но он решит, способен ли ты охотиться зимой или нет. Это если переводить с языка Юнги на язык обычных людей.              Чимин смотрит вопросительно на Юнги. А Юнги… Юнги не хочет отпускать Чимина на зимнюю охоту. Во-первых, это отличное время, чтобы он подучился нужному у матери, и во-вторых, охотиться зимой опасно. Можно попасть в буран, из-за которого придётся искать убежище. И велика вероятность, что в этом убежище придётся провести пару дней, пока погода не уляжется. А если незнающий окрестности волк случайно потеряет остальных, то вернуться в поселение ему будет трудно — в это время запахи слабы и перебиты. С другой стороны…              — Если хорошо себя покажешь на охоте, я разрешу тебе присоединиться к охоте, когда буду в ней участвовать сам.              Ему в ответ кивают, старательно пряча взгляд и в конце концов отворачиваясь. Тэхён щурится. Юнги его игнорирует. Новый поединок оказывается достаточно интересным, чтобы на некоторое время перетянуть всё внимание: на бои волков с высшими боевыми рангами смотреть всегда в разы занятнее. Он даже пропускает мимо ушей бубнёж Тэхёна и Чимина, пока не раздаётся громкое и удивлённое:              — В смысле ты никогда в них не был?! Тогда пошли сегодня!              Это он про что? Юнги кладёт руку на плечо Тэхёна и слегка давит, отодвигая в сторону, чтобы видеть Чимина. Тот неуверенно поглядывает на них в ответ. Юнги хмурится.              — В чём дело?              — Чимин ни разу не был в купальне.              И из-за этого он так орёт?              — Тэхён. Никто не знает как строить купальни, пригодные и для зимы. Откуда ему там быть.              — Он в стае уже как три месяца, — Тэхён пожимает плечами и смотрит на Чимина. — Это неважно. Тебе там понравится, а сегодня как раз воскресенье, их растопили. Пойдём сегодня?              Метка. Она не исчезла, но побледнела и побледнела сильно. Это заметят, и слух по поселению разнесётся раньше, чем Чимин успеет вернуться домой.              — В другой раз.              Чимин знает почему Юнги это говорит, но это не мешает ему на глазах увянуть. И тот факт, что он не собирается спорить, явно раздражает неприятно удивлённого Тэхёна.              — Это почему? Тебе что, сложно одолжить его на один час в нед...              — Тэхён.              Юнги не знает, в ответ на что вспыхивает раздражение — поведение Тэхёна или его «одолжить», из-за которого Чимин дёргается в сторону, поджимая губы. Или он дёргается из-за количества льда в голосе Юнги. Но Тэхён обрывается. Скидывает резким движением руку Юнги с плеча и шипит:              — Бесишь, хён.              После завершения поединка Хосок даёт очередную характеристику, попутно объявляя о конце тренировки. К ним присоединяется Чонгук, отчего и так раздражённый Тэхён бесится сильнее, пренебрежительно фыркает и отворачивается. В глазах Чонгука зажигается злой огонёк, но он кивает в знак приветствия остальным и встаёт рядом с Сокджином. И вдруг:              — Ты стал лучше, Чонгук.              Чонгук теряется. Юнги краем глаза видит как Тэхён дёргается, видимо желая обернуться, а Чимин наклоняется, демонстрируя загоревшиеся от любопытства глаза. Услышать похвалу от Сокджина было неожиданно.              — Разве? — ошеломлённо и недоверчиво.              — Да. Продолжай в том же духе.              — Хорошо.              — И всё? — глаза Сокджина угрожающе сужаются. Всё-таки он драматичный ублюдок.              — Спасибо.              — Спасибо?              — Спасибо, хён?              — Ты ведёшь себя как идиот, даже когда тебя хвалю я. Бестолочь, — раздраженный вздох и лёгкое движение головой, из-за которого на лоб падает тёмная полоска волос. Глаза Чонгука мгновенно прикипают к ней. — Иногда мне хочется откусить себе язык.              — Иногда всем хочется, чтобы ты это сделал, хён, — хмыкает Юнги, сдвигаясь в сторону штаба и по пути хлопая Чонгука по плечу — пусть мальчишка придёт в себя, Сокджин хоть и красив, но путать берега с ним не стоит. — Мне надо встретиться с капитанами, это займёт пять минут, не расходитесь.              Когда они остаются позади, Юнги перестаёт прислушиваться к разгорающемуся спору. В какой момент Чонгук и Сокджин так сблизились, что Сокджин позволяет ему шутить и не пытается в отместку жёстко унизить?              За спиной слышатся шаги. Поступь знакомая, и Юнги не надо оборачиваться или чувствовать чужой запах, чтобы знать, кто с ним равняется.              — Свали.              — Почему ты ему не разрешил?              — Я не обязан тебе что-либо объяснять.              — Не обязан, — соглашается Тэхён, кивнув в ответ. Он описывает плавный жест рукой в воздухе, заговаривая: — Просто решил, что кто-то из нас должен побыть не хуёвым братом, проявить, ну знаешь... заботу?              У Юнги не получается сдержаться от саркастичной усмешки.              — У тебя стало лучше получаться казаться искренним, продолжай.              Тэхён фыркает, закатывая глаза:              — Так вот, проявляя заботу, спешу тебе сообщить: вы выглядите странно. Вы не разговариваете. Он... — наклоняется, пытаясь поймать взгляд Юнги, направленный исключительно вперёд, — ...буквально на тебя не смотрит. На днях я познакомил его со своими соседями по комнате, и он не ответил ни на один вопрос о тебе. Выглядит странно, знаешь.              О, Юнги даже знает какого рода были эти вопросы:              — Странно, что мой омега не болтает о моём члене?              — Именно, — даже не думает отрицать, бесстыжий засранец. — Ты растерял хватку? Твой узел оказался не по душе нашему Чимини? Мне сказать остальным, что можно прекращать ему завидовать?              — Прекрати таскать его в ваше змеиное логово.              Полгода назад, когда он ещё спал с Херин, разговор как-то зашёл об общежитии. В тот день она хохоча созналась, что знала примерную толщину, длину и количество вен на члене Юнги ещё до того, как они впервые потрахались. У старших омег между собой гуляла интересная записная книга. Юнги не поверил в её существование и ещё минут пять слушал описания членов тех альф, которых мог видеть голыми в раздевалке. Не то чтобы он понял, почему Херин решила, что он разглядывал их члены.              — О, он кроме того раза затащить себя туда и не позволил, — фыркает Тэхён. В следующее мгновение он понижает голос, так как вдали, у штаба, виднеется компания альф. — Он таскается только с Хосоком и Чонгуком.              — Не ревнуй.              — И не думал. Когда я смотрю на вас, у меня складывается впечатление, что он для тебя ещё один знакомый. Просто затесавшийся в компанию член команды Сокджина, а не твой омега.              — Я лишил тебя представления, которого ты ждал много лет, Тэхён?              — Оу, то есть причина во мне? — Тэхён звучит дружелюбно-ядовито в противовес открыто насмехающемуся Юнги. — Я польщён, хён. А Чимин об этом знает?              — Ты лезешь не в своё дело, дорогой братец.              — А ты не подумал над тем, какие мысли будут у твоих родителей, если всё так продолжится?              — А ты не думал, что если я расскажу матери про твоё безграничное любопытство, она тебе по шее даст? Если конечно я сам раньше не вырву тебе язык, а?              Тэхён снисходительно улыбается:              — Она не любит Чимина.              — Никто не любит Чимина, Тэхён, — фыркает Юнги. — Просто кому-то он нравится, как Хосоку, кому-то нет, как матери, кто-то находит его забавным, как Сокджин, а кто-то им интересуется по той причине, что он мой. Как ты. И если ты закончил делать вид, что беспокоишься о моём омеге, заткнись и возвращайся к ребятам.              — Ты всегда был хуёвым братом, альфа из тебя очевидно такой же.              — Давай начнём говорить о чьей-то очевидной хуёвости в тот день, когда ты сможешь залезть на узел Хосока, милый братец.              Шаги Тэхёна замедляются. Секунда. Две. Он замирает. Юнги следует просто пройти дальше, до штаба оставалось метров двадцать, но он останавливается. Оборачивается. Лицо Тэхёна не скорчено в проявлении какой-то конкретной сильной эмоции, но взгляд, кривой изгиб губ, их лёгкая дрожь говорят сами за себя. Его задели слова Юнги.              — Ты тоже не воспринимаешь мои чувства всерьёз, верно? Тебе это, наверное, вообще кажется бессмысленным. Все вокруг — тупоголовый сброд, только Мин Юнги хватает ума ни в кого не влюбляться. Даже твой отец не настолько пренебрежителен по отношению к чувствам других! Бездушный высокомерный ублюдок, вот ты кто, Юнги!              Это не впечатляет. Юнги слегка приподнимает брови, ожидая продолжения. Чего-то стоящего, что Тэхён способен выдать. Но ничего не следует. Ему просто пытаются перерезать глотку глазами, попутно пытаясь не зареветь.              — Ну а ты — истеричный заносчивый сучонок. И что теперь?              — Я не истеричный.              — Мне подождать, пока ты не начнёшь размазывать сопли, и повторить, так?              — Тебе доставляет это удовольствие, да?              — Что конкретно? Выражайся точнее, у меня нет настроения играть в угадайку.              — Раз я для тебя только истеричный сучонок, то тебе доставляет удовольствие то, что для Хосока я не более, чем глупый щенок? — голос Тэхёна к концу надламывается.              — Дело не в том, что ты для него глупый щенок, — спокойно отвечает Юнги. Первую часть вопроса он игнорирует, потому что они оба знают, что это не так. — В тот момент, когда ты перестанешь совать нос в чужую жизнь и начнёшь приглядываться к своей, тебя ждёт очень много сюрпризов.              — Я знаю, что нравлюсь Чонгуку, — вдруг. Огрызается, переходя на яростный шёпот. — Я не идиот.              — И это тебя не останавливает?              — А почему меня должны волновать его чувства?!              Юнги смотрит на него некоторое время. Тэхён сам до конца не понимает, почему так эмоционально реагирует? Впрочем, это не дело Юнги.              — Потому что чувства Чонгука Хосока волнуют больше, чем твои, Тэхён.              Тэхён судорожно вздыхает. В долю секунды глаза наполняются слезами, но плакать себе он не позволяет — сжимает зубы и рычит сквозь них:              — Пошёл ты, хён.              Разворачивается, подставляя взгляду спину и всхлипывая. Некоторые вещи из детства никогда не меняются.       

***

      Надо его накормить.              Это первая мысль, которая образуется в голове, когда Юнги открывает глаза. Образуется с громким щелчком, моментально вытесняющим всё остальное к чёртовой матери.              Юнги садится на постели.              Отчего-то слегка потерянный.              Смотрит в окно — посветлело совсем недавно, судя по всему. Сегодня их должна посетить делегация стаи Большой Долины. Надо было встать пораньше, но полтора часа в запасе у него есть.              Слышится шорох. Чимин вдруг морщится, ёрзает, сползая по подушке вниз и зарываясь в одеяло по самый нос, а потом распахивает глаза. Слишком резко и широко для сони, который бурчал и моментально засыпал обратно, когда Юнги ненароком будил его по утрам ещё до недавних событий. Всё ещё чувствуя себя страшно потерянным, Юнги молча наблюдает за тем, как Чимин садится. Сводит недовольно бровки, трёт глаз кулаком.              — Ты рано проснулся.              Моргает. Смотрит в ответ. Секунда, пять, десять. И жалобное:              — Я голодный.              В следующий момент Юнги осознаёт себя тогда, когда они находятся у входа в столовую, внутри которой оказывается безлюдно, если не брать в расчёт семь-восемь человек, и холодно. Камины ничего не успели прогреть, и, судя по всему, ужинать и обедать в верхней одежде придётся раньше, чем предполагалось.              Чимин сопит и кутается в плащ, ёжась. Смотрит придирчиво на омегу, стоящего по ту сторону стойки, которая пока ещё не заполнена едой. Юнги отводит от него взгляд.              — Что сегодня на завтрак?              Девушка чуть запинается когда отвечает, едва-едва поглядывая на ждущего ответ Юнги:              — Суп с олениной, картошкой и лапшой. Ещё есть измельчённый картофель с тушёным мясом и соусом.              — Я буду измельчённый картофель с мясом, — бурчит Чимин из-за спины. — И хлебом.              Юнги молча кивает девушке на поднос. Другой омега, стоящий позади, у входа на кухню, исчезает в дверях.              — Что-то ещё? — спрашивает у сопящего Чимина.              — Нет.              — А пить что будешь?              — Чай. Облепиховый. С мёдом.              — У нас сегодня черничный.              — Я хочу облепиховый.              Юнги молчит с секунду, разглядывая вытянувшееся от удивления лицо девушки. В оглушающей тишине мыслей раз за разом звучит голос Чимина и «я хочу облепиховый», который отскакивает от одной стенки мозга и бьётся о другую, чтобы опять отлететь. Он хочет облепиховый.              — Насколько мне известно, у вас на кухне есть все необходимые ингредиенты. Сколько времени займёт приготовление чая?              — Минут... двадцать.              — Тогда сделайте облепиховый чай.              — С мёдом, — капризно напоминают сзади.              — С мёдом.              В голове только-только начинает складываться «какого хера», когда Юнги оборачивается с подносом к Чимину, и всё теряет значение, помимо факта — сейчас он его накормит.              — Держи, — передаёт поднос и кивает в сторону стола, стоящего напротив камина. — Сядь вот туда. Там теплее.              Чимин хмуро кивает. Юнги оборачивается, набирает себе мясо, немного супа в круглую чашку для чая, и воду. Разложив еду на столе, он подкидывает в камин пару дров из стопки, стоящей по левую сторону. Возвращается к столу и садится.              Чимин ест быстро, с аппетитом. И расправляется со своей едой раньше, чем можно было бы приготовить чай, поэтому снова хмурится. Смотрит на замершего Юнги. На его тарелку.              Хмурится усерднее.              — Хочу суп.              — Суп, — медленно тянет Юнги.              — Да. У тебя в чашке он есть.              — Бери.              Стоит этому прозвучать, как две ладошки тут же цапают чашку ближе к себе, а потом подносят к губам, уголок которых слегка вымазан в соусе. «Какого хера» снова подаёт признаки жизни, но исчезает, когда Чимин поворачивается к Юнги, смотрит прямо в глаза и оповещает зачем-то:              — Вкусно.              Словно хвалит, но вовсе не того, кто это готовил.              Юнги требуется несколько секунд залипания на чужом лице, чтобы ответить:              — Хорошо.              Он скользит глазами чуть ниже, к губам. Тянется рукой, чтобы вытереть уголок рта, и не может не зависнуть на том, как податливо продавливается мягкость губ Чимина под его пальцем. Он не задерживает руку. Убирает.              Как должен.              Или не должен.              Почему-то значение имеет лишь то, что перед Чимином кладут облепиховый чай, мимолётно посылая Юнги сконфуженный взгляд. Который тот замечает лишь чудом — Чимин, оживлённо ёрзающий и жмущийся к его боку, заглатывает всё его внимание.              Они расходятся спустя полчаса.              Юнги вспоминает, что спал с той девушкой, но выцепить её имя из тумана в голове он не может. Несмотря на наличие прежней оглушающей пустоты, Юнги на пару с отцом и Намджуном встречает волков стаи Большой Долины, присутствует при разговоре отца и их представителя, пока отец всех не распускает, желая поговорить с ним наедине. Намджун остаётся с Джиханом — сыном вожака и не последним человеком в стае, а Юнги направляется на площадь, где собралась половина стаи, чтобы посмотреть на привезённые товары.              Чимина он находит сразу. Тот стоит на пару с Тэхёном и Хосоком у одного из столов и с интересом рассматривает кожаные изделия. Юнги молча встаёт рядом и успевает только поздороваться с Хосоком, мазнув взглядом по показательно фыркнувшему Тэхёну, когда:              — А расплачиваться надо теми же монетами, что мы используем в поселении? — склонив голову набок и заглядывая в глаза.              Юнги замечает, как брови Хосока взлетают. Бросив короткий взгляд на стол, Юнги говорит:              — Если тебе что-то нравится, просто скажи.              Чимин понятливо кивает.              Крохотный пальчик тыкает на кожаный браслет с поблескивающими железными вставками. Потом на подвеску с прозрачным, вытянутым и аккуратным кристаллом, изящно повязанным чёрной, тоненькой верёвочкой. После Юнги цапают за рукав, тянут в сторону (оставляя позади озадаченно хмурящегося Тэхёна и окаменевшего от удивления Хосока, реакция которых вроде бы должна вызывать вопросы у Юнги) и снова тыкают пальчиком на кожаные подвязки для бёдер, в которые можно положить нож. Когда вещей набирается достаточно, они покупают сумку с твёрдой подкладкой, в которую Чимин аккуратно складывает все их покупки, а потом прижимает её к груди и говорит, заглядывая в глаза:              — Отнесём это к нам домой?              Юнги хмурится и поджимает губы, слегка — опять? — потерянный.              К нам домой.              Он кивает. Идёт чуть позади Чимина вплоть до самого дома, ждёт у дверей, пока тот оставляет там сумку. Он даже не знает, куда они идут, а в тот момент, когда задаётся этим вопросом, Чимин останавливается. Так они оказываются рядом с лошадьми, привязанными к стойлу. Юнги опять теряется и не очень хорошо осознаёт что происходит. Из конюшни пару раз выходит альфа, кивает в знак уважения, но не лезет. Чимин тем временем неотрывно смотрит на лошадей, не сдвигаясь с места.              Юнги послушно ждёт.              Стоять. Послушно? Какого хе...              — У стаи Большой Долины много лошадей, верно?              Он моргает. Позволяет Чимину установить зрительный контакт. Чувствует, как прожигающую кожу искры от недавней вспышки исчезают. Ему снова становится правильно.              — Верно. Если отец и старейшины согласятся продать эскизы отопления тёплого пола, то они заплатят сотнями голов лошадей и не только ими.              — Тёплый пол. Звучит как шутка.              — Только звучит.              — А сколько у вас лошадей?              Ему, кажется, нравится совать свой милый любопытный нос — носик — всюду, куда он может дотянуться.              — Чуть больше тридцати, — и озвучивает очевидный факт: — Они тебе нравятся.              Чимин кивает. И говорит, поглядывая на лошадей:              — За всю жизнь я видел их всего пару раз. Они красивые.              — Может быть.              — Не может быть, — капризно возражает, сердито засопев. — Они красивые.              — Они красивые.              Чимин снова кивает, удовлетворённый. Цепляет ладошки в замок, отворачивается к лошадям. Ровно спустя тридцать четыре секунды делает шаг в их сторону, но Юнги мягко удерживает его за локоть.              — Не стоит подбираться к ним сзади.              — Хорошо.              И смотрит. В ожидании. Чего — непонятно. Юнги просто ждёт. Чего — тоже непонятно. В моменте вокруг его запястья смыкаются чужие пальцы и отстраняют от локтя. Юнги успевает подумать о том, как он мог забыть убрать руку, как вдруг его ладонь накрывают две ладошки Чимина. Он озадаченно смотрит сначала на свою ладонь, которую Чимин крутит в руках, разглядывая и трогая костяшки, а потом на самого Чимина.              Убийственно спокойного, явно заинтересованного и полностью поглощённого рукой Юнги.              Он оглаживает фаланги. Скользит между ними, трогает перепонки. Соединяет их ладони, сравнивая и сосредоточенно хмурясь. Стучит подушечками по костяшкам. Снова сжимает обеими ладонями, зачем-то пытаясь полностью спрятать в своих ладошках всю кисть Юнги. Очень-очень старательно пытаясь.              Юнги правда не знает сколько времени успевает пройти, прежде чем Чимин поднимает взгляд, ловит на себе заворожённый, — а он должен быть заворожённым — взгляд Юнги и:              — Ты умеешь ездить на лошадях?              — Да.              Чимин — почему он опять повторяет этот жест? — понятливо кивает. Отпускает ладонь Юнги. Складывает руки за спиной. Смотрит на землю, перекатываясь с пятки на носок. Наклоняет голову набок.              Ждёт.              — Хочешь научиться? — раньше, чем понимает, что говорит.              — Да, — не тратя ни секунды на размышления.              Сердце пропускает удар от блеска чужих глазах. Юнги подзывает альфу и говорит:              — Поставьте седло на одну из лошадей.              Это заставляет Чимина встрепенуться. Он растерянно хлопает глазами.              — Что, прямо сейчас?              — Нет, — отвечает Юнги, прислушиваясь к возне из конюшни. — Точнее, не совсем. Не думаю, что до зимы у меня будет достаточно времени, но весной я тебя научу. А сейчас можешь просто попробовать оседлать одну из них.              Альфа выводит из конюшни лошадь, вручает Юнги поводья и отходит. Чимин стоит в сторонке, не решаясь подойти. Но вопросительного взгляда Юнги хватает, чтобы приблизиться и замереть так, рядышком, в послушном ожидании. Юнги берёт ладонь Чимина и кладёт на мощную, длинную шею. Лошадь фырчит, слегка трясёт головой.              Чимин смотрит зачарованно. Юнги тоже (не на лошадь).              Выждав с минуту, он говорит:              — Залезай. Ухватись за седло, положи ногу на стремя.              Чимин трусит. Делает это неуверенно, но следует чётким инструкциям Юнги и у него получается. Оказавшись верхом, он испуганно цепляется за седло, ойкает, когда лошадь делает шаг вперёд вместе с наездником.              — Расслабься, я держу её. Ну, и как тебе?              — Вроде... нравится.              — Страшно? — усмехается Юнги.              — Немного, — честно кивает в ответ. И интересуется с искренним, обезоруживающим любопытством. — А тебе было?              — Нет, — фыркает Юнги, довольно усмехаясь. Если и было что-то, что могло его напугать, это явно не являлось лошадью. — Маленький трусливый омега из нас двоих только ты.              — Эй.              Как чьё-то возмущённое сопение может быть таким очаровательным? Юнги прячет улыбку. Не понимает зачем её надо прятать, на самом деле, но прячет. Поднимает взгляд на надувшегося Чимина и предупреждает:              — Мы сейчас пройдёмся. Сиди спокойно, держись за седло, не дёргайся и расслабься.              Юнги тянет лошадь за собой. Она послушно идёт следом. Чимин судорожно выдыхает, крепче хватаясь за седло. До невыносимого мило насупливается в ответ на дразнящее хмыканье и уже спустя пару минут расслабляется. Начинает улыбаться — улыбаться — и Юнги понимает, что, наверное, готов катать его на лошади вечно, если он продолжит выглядеть таким счастливым.              Они уже отходят от конюшни достаточно далеко и заворачивают в небольшую берёзовую рощу, в которой сейчас не особо людно, когда Юнги задирает голову, задерживая взгляд на мягкой улыбке и светящихся от радости глазах.              — Хочешь подержать поводья?              Глаза Чимина округляются. Он торопливо мотает головой.              Юнги издаёт смешок.              И почти пропускает тот факт, что к ним кто-то приближается. Но инстинкты не подводят — о близком нахождении Намджуна, Джихана и сопровождающих их альф он узнаёт раньше, чем их видит. В голове возникает едва уловимое гудение. Словно в череп что-то старательно бьётся, пытаясь выбиться наружу, но лишь путает. Чимин беспокойно ёрзает, моментально отвлекая Юнги от мыслей.              Намджун очень старается выглядеть не удивлённым, когда они равняются. Джихан кивает:              — Юнги.              — Джихан.              Чужие глаза плавно скользят влево. Юнги чувствует, как глаза сужаются.              — Это, я так полагаю, твой омега?              — Да. Чимин, это Джихан. Сын вожака стаи Большой Долины.              — Приятно познакомиться, — говорит Джихан. Он склоняет голову набок, слегка щурится, глядя на Чимина, что вдруг. Неожиданно. Злит и злит страшно. — Я тебя, кажется, видел ещё в прошлом году, на границе.              — Я не помню такого, — тихо бормочет Чимин, избегая устанавливать зрительный контакт.              Юнги не отрывает глаз от Джихана, чувствуя, как всё его существо напрягается, готовое в любую секунду сорваться. Крылья носа Джихана вдруг слабо трепещут, а зрачки расширяются. Но голову он опускает и шаг назад делает прежде, чем Юнги успевает обнажить клыки. Рычание застревает в глотке. Уходит пара секунд на то, чтобы прекратить скалиться. Слегка склонённая голова — это признак уважения и показатель отсутствия желания бросить вызов.              Намджун удивлённо моргает. Лошадь беспокойно перебирает ногами, вырывая из Чимина испуганный выдох. Юнги покрепче перехватывает поводья, одну руку кладёт лошади на шею, а вторую Чимину на поясницу, роняя:              — Вы вроде осматривались.              — Да, — торопливо встревает Намджун. — Мы пойдём.              Так они расходятся. Разве только Джихан смотрит мельком на Чимина в последний раз, из-за чего Юнги приходится приложить адские усилия, чтобы остаться внешне спокойным. Когда они теряются из виду, Юнги выдыхает. Поднимает голову к Чимину, что смотрит на него слегка расстроенно, и спрашивает мягко:              — На сегодня хватит, как думаешь?              — Хватит.              — Хорошо.              В течении пяти минут они оказываются у конюшни. Чимин гладит лошадь по шее, едва, кажется, удерживая себя от порыва её обнять. Это пиздец как мило, на самом деле, но слезть ему всё равно придётся, о чём Юнги ему напоминает. В тот момент, когда Чимин перебрасывает одну ногу через лошадь, та делает крохотный шажок вперёд, и Чимин замирает, испуганно ойкнув. Юнги, не выпуская поводья, тянет руки и кладёт их на бока Чимина:              — Всё нормально, я держу.              Когда ему на плечи приземляются ладони, он выпускает поводья, удобнее перехватывает узкую талию и снимает Чимина с лошади.              Они оказываются нос к носу.              Пара секунд уходит на то, чтобы глазеть на слегка взволнованное лицо, которое находится так, так близко. А потом Юнги надавливает Чимину на поясницу и прижимает к себе. Ему поддаются навстречу, слегка вскидывают подбородок, смотрят с ожиданием само самой разумеющегося, затягивая в два чёрных уголька. Кожи губ касается тёплое дыхание, Юнги почти ощущает вкус чужого рта, когда на очередном вдохе лёгкие заполняет запах...              Запах...              Запах омеги в предтечке.              Какого... какого хера?              Глаза Юнги широко распахиваются. Он каменеет. Даже не дышит несколько секунд, пока способность это делать не возвращается со слабым ощущением собственных пальцев, вдавливающихся в чужую кожу. Глубоко и больно, потому что Чимин сжимается и испуганно хлопает глазами, смаргивая наваждение.              Наваждение.              Чужие глаза затапливает шок.              Желание накормить. Своя податливость и послушность. Готовность сделать всё, хватит лишь того, во что он ткнёт пальчиком. Заискивающие и мягкие взгляды. Странная опустошенность. Она не наступила внезапно — он с ней проснулся. Целый грёбаный день нихера не осознавал ненормальность, невозможность их поведения друг с другом.              Юнги себе словно не принадлежал.              Его содрали с костей и дёргали за ниточки.              Он себя... он не…              Чимин пытается отстраниться. Юнги не позволяет. Не может — тело отказывается двигаться, мозг отказывается понимать что-то ещё. Он слишком раздавлен и пришиблен тем, что видит в глазах Чимина.              Себя.              Испуганного.              Он не помнил, когда в последний раз испытывал страх.              А сейчас был в ужасе.