По законам стаи

      Детей нет, но людей, несмотря на холод, собирается ожидаемо много. Они кутаются в меха, время от времени подходят к кострам, греясь, разговаривая, смеясь, собираясь вокруг старейшин в жажде их бесконечных историй; к котлам с горячими напитками выстраивается очередь из прижавшихся друг к другу пар и шумных компаний, в нетерпеливом ожидании поглядывающих на танцующих. Ночной холод дружно игнорируется всеми, ощущаясь чем-то не сильно значительным на фоне того спокойствия, что теплом растекается по телу, заползая в уши ненавязчивым «ты не один».              И никто не один, пока рядом стая.              Правда, в эту ночь атмосфера, помимо весёлой, была ещё и напряжённо-возбуждённой — все ждали церемонию посвящения волков и показательные поединки, до наступления которых оставалось минут пятнадцать.              Но, несмотря на это всё, патрули не отменили. Конечно, нет. Просто исключили из патрулирующих тех, кого будут посвящать в охотники, и тех, кто участвует в поединках, а также сократили время, через которое патрулирующие будут меняться, чтобы каждый успел побыть на празднике. Сегодня был самый подходящий день для этого ублюдка, чтобы сцапать кого-то, надеясь, что в общем шуме опять получится улизнуть. Юнги время от времени возвращается мыслями к убийце, но, разумно решив, что патруль сыграет свою роль, сосредотачивается на церемонии и поединках. В некоторых участвует и Чонгук. Он стоит чуть дальше ото всех, привалившись стеной к столбу, к которому прикреплён факел, и смотрит напряжённым взглядом в землю. Переглянувшись с Хосоком, вместе с которым Юнги направлялся к Икдже и Кихёну, Юнги останавливается рядом с Чонгуком.              — Твой поединок будет шестым, — с ходу бросает Хосок.              В ответ прилетает лаконичное:              — Кто?              — Пак Джисон.              Напряжение на лице Чонгука становится более явным, когда он кивает, облизывая губы. Юнги обводит взглядом людей, медленно стекающихся к полю, задерживает его на расслабленно ухмыляющемся отце, который уже стоит рядом с одним из старейшин, Хваном и Тэяном, переговариваясь с последним. Настроение у него прекрасное.              — Отец сам выбирал кого против кого поставить, — неторопливо говорит Юнги. — Он не просто так посчитал нужным поставить тебя в пару с Джисоном. Джисон умный и быстрый, но ты сильнее. Вполне вероятно, что у тебя получится его победить, если сможешь сохранять хладнокровие и будешь внимателен.              — Хён прав, — Хосок хлопает Чонгука по плечу, ободряюще улыбаясь. — Сохраняй здравомыслие.              — В перспективе ты один из лучших бойцов в стае, — роняет Юнги. В ту же секунду глаза Чонгука жадно и недоверчиво впиваются в него. — Поэтому не проебись. А если начнёшь проебываться — не злись и продолжай пытаться.              Чонгук в смятении кусает губы, глядя куда-то сквозь Юнги. Хосок слегка мнётся. На его лице проскакивает тень, которую Чонгук не замечает, но ясно видит Юнги.              — Сосредоточься на Джисоне, — неторопливо начинает Хосок. — Тебе потребуется время, чтобы разгадать его тактику, может, придётся его подпустить к себе раз или два. Это нормально, если он не нанесёт тебе сильных повреждений. И, Чонгук. Неважно кто на тебя смотрит.              Несмотря на то, что Хосок звучал ровно от начала и до конца, последние его слова резко меняют атмосферу. Так и не прозвучавшее имя Тэхёна повисает в воздухе. Или скорее пролетает стрелой между Хосоком и Чонгуком и лезвием проходится по каждому, а в столкнувшихся секундой спустя взглядах угадывается непривычная, странная враждебность со стороны Чонгука и холодное, неприкрытое упрямство Хосока.              Юнги недовольно поджимает губы.              Неприятное удивление шевелится под кожей, пусть он и понимает — рано или поздно ситуация станет хуже, если ничего не поменяется. Видимо, после вчерашней драки Чонгука что-то произошло. Или, возможно, только должно было произойти, потому что в последнее время Чонгук был на грани.              Нервный, злой, напряжённый.              Хосок не мог не видеть. Не мог не понимать. Не мог не думать о том, как разрешить сложившуюся ситуацию. К нему лезть обычно не стоило, но в этот раз — следовало. Юнги делает себе мысленную пометку. Он без особого удовольствия наблюдает за тем, как Чонгук сухо кивает, соглашаясь, и отворачивается, а рука Хосока сжимается на его плече в последний раз и соскальзывает.              — В общем, имей ввиду. Я пойду к Икдже и Кихёну.              Кивнув напоследок им обоим, Хосок удаляется. Сбегает. Юнги раздражённо толкает язык за щеку. Стоит молча некоторое время и не думает что-то добавлять, но видит, как лицо Чонгука лишь мрачнеет и произносит негромко:              — Тэхён того стоит?              Вопрос не оказывается для Чонгука неожиданным. Сам им задавался, да?              — Не знаю. Но я не могу… — он морщится, будто ему больно. Передёргивает плечами, словно пытается с них что-то скинуть. — Не могу взять и в мгновение забить.              — И не сможешь. Хотя бы потому, что ты не особо то и хочешь, — сухо отвечает Юнги. Чонгук не отрицает. Только отводит взгляд дальше, поджимая губы. — Но ты сам допустил, чтобы всё это произошло, сам и решишь, что для тебя важнее и лучше. Сейчас не тот момент, когда стоит думать о Тэхёне, Чонгук.              — Знаю.              — Тогда соберись.              Шумно вздохнув, Чонгук расправляет плечи, поднимает взгляд и кивает. Одобрительно хмыкнув и хлопнув его по плечу, Юнги оставляет его одного.              Он, перед началом поединков, подходит к небольшой палатке с тремя пустыми койками внутри, чтобы уточнить у главного лекаря стаи и лекаря логова — Хаджуна и Джихвана — готовность к оказанию помощи тем, кто не обойдётся без травм. Они ожидаемо готовы.              Вокруг поля уже начинает образовываться круг из зрителей, которых Юнги неторопливо обходит, направляясь к посту наблюдающих, на котором уже стоит Хосок с Икдже и Кихёном. Краем глаза Юнги замечает светлую макушку Чимина, который невольно останавливается, заприметив его. И продолжает смотреть. Пройти, даже не обернувшись, оказывается несложно. Но воображение услужливо прорисовывает перед глазами потерянную и несчастную мордашку Чимина, которой тот светил весь сегодняшний день и продолжал делать это и сейчас.              Юнги отмахивается от самого себя.              Потом. Не сегодня. Ему не до этого.              Спустя пару минут он ловит взгляд отца и, дождавшись кивка, выходит в центр поля и объявляет о начале первого показательного поединка, представляя парней. Воцаряется тишина, которая стоит до момента выхода двух альф. В кругу охотников и воинов нагота была привычным делом, однако светить причиндалами перед кучкой омега-подростков было запрещено, потому на них накинуты длинные, тёмные плащи. Которые, впрочем, с треском разрываются и остаются валяться на земле, когда они, предварительно поклонившись вожаку и друг другу, меняют облик.              Это зрелищно. Захватывающе. Жестоко. Два мощных, массивных тела сталкиваются, расходятся, скалят клыки и рычат, а стая то затихает, то взрывается в криках.              Следующие пять поединков, на которые уходит полтора часа, Юнги неотрывно наблюдает за происходящим, время от времени хмыкая над шутками Икдже и Хосока и немного отвлекаясь на Кихёна, задающего довольно занятные вопросы насчёт стиля боя парней и исхода поединков. Они вчетвером успевают поспорить, но Юнги с Икдже оказываются правы насчёт победителей. Объявляется перерыв. Хосок недовольно бурчит себе под нос, раздражённо поглядывая на некоторых своих учеников, пока Икдже ерошит ему волосы, готовый уворачиваться от удара, а Кихён беззлобно закатывает глаза и улыбается, когда Юнги посылает ему я-же-говорил усмешку.              — Да-да, Мин-я-всегда-прав-Юнги, ты снова оказался прав.              — А я? — подаёт голос Икдже.              — А тебе повезло.              Икдже в ответ возмущается, пока Хосок присоединяется к Кихёну и начинает его гасить, но их голоса слегка теряются на фоне общего шума — люди начинают разбредаться к кострам, к столам с едой и дымящимся котлам. Юнги, впрочем, делает тоже самое, одновременно оглядываясь в поисках Чимина, который наряду с матерью отвечал за организацию праздника и должен был быть к моменту перерыва вернуться в сторону столов и скопления людей.              Вчера, когда Юнги вернулся домой, Чимин уже спал. Точнее, старательно делал вид, что спал, в то время как едкая горечь его запаха проедала Юнги лёгкие. Испытывая нечто среднее между желанием — предательским и идиотским желанием — обнять Чимина и лютым раздражением, он заглянул в чужое лицо. Красное, опухшее, зарёванное. И чем дольше Юнги смотрел, тем сильнее ему казалось, что его взгляд чувствуют, и на долгое притворство Чимина не хватит — он вот-вот сожмётся в дрожащий комок и начнёт всхлипывать.              Поэтому, наверное, Юнги просто лёг спать, не обронив ни слова.              Поэтому не шелохнулся в ответ на первый всхлип и на следующие, которые Чимин смог подавить через пару минут.              На утро вид у него был убитый. Юнги смотрел несколько мгновений, прежде чем отвернуться. Он не понимал. Его это злило. И где-то под толщей этой злости шевелилась тревога и нечто, подозрительно смахивающее на обиду, но последнее точно принадлежало его альфа-волку. Утром, когда он ещё был свободен, Юнги порывался ещё раз попытаться разговорить Чимина, но от вида опухших глаз, напоминающих о тех проклятых, душераздирающих всхлипах, слова застревали поперёк горла. Юнги решил, что попытается завтра. Если не получится — вытянет правду из бывших членов его стаи.              Единственное, что он сказал Чимину, — чтобы тот с наступлением сумерек держался в людных местах и никуда в одиночестве нос свой не совал. Не то чтобы зашуганному мальчишке пришло бы это в голову, но всё же.              А сейчас его не было видно, и это вселяло назойливое беспокойство.              Взгляд падает на Сокджина, придирчиво высматривающего что-то на столе с едой.              — Ты не видел Чимина?              Он слегка хмурится.              — Нет.              — Он же был тут пару минут назад, — подаёт голос Кихён. Юнги оборачивается в ожидании объяснений, и Кихён с неловким смешком добавляет: — Ты разве не заметил, как он смотрел в нашу… в твою сторону с начала поединков? Это же было очевидно.              Если бы позволял себе отвлекаться — заметил бы. Сегодняшняя суета очень удачно вытесняла из головы все мысли о Чимине, наличие которых вызывало исключительно раздражение. И едкое, проедающее грудную клетку ощущение… чего-то, что Юнги пока не… пока не распознал. Ему казалось, что это вина и сожаление, потому что он плакал из-за тебя, но Юнги эту мысль отмёл. С хера ли это ему чувствовать вину за то, что Чимин ведёт себя глупо и отказывается давать объяснения?              А Чимин…              Что ж.              С непонятно каких пор Чимина задевало и откровенно бесило то, что Юнги может его не замечать. Мальчишка достаточно ревностно относился к тому, чтобы забота о его шкурке была на первом месте для Юнги. Хорошо, что он не знал о том, что Юнги с Кихёном раньше время от времени трахались.              — О, — говорит Хосок, улыбаясь впервые после разговора с Чонгуком. — Никогда бы не подумал, что Чимин ревнивый.              Желания говорить об этом в присутствии Икдже и Кихёна не было, поэтому Юнги просто молча одарил Хосока нечитаемым взглядом. Тот, впрочем, должен был всё понять. Сокджин, усмехающийся себе под нос, понял. И очевидно очень позабавился, пусть и промолчал.              — Тебя, кстати, Тэхён искал, — говорит Сокджин.              Если у него не было поручения от матери, вряд ли это было важно. Захочет — найдёт. Что Тэхён и делает минуты три спустя, когда Хосок уже успевает ретироваться под предлогом «хочу перекусить», подцепив с собой Икдже и Кихёна. Видимо решил, что чем дальше от Юнги — тем дальше от Тэхёна.              — Юнги-хён.              И это звучит странно. Всё в Тэхёне странно — голос, взгляд, то, как он держится. На губах играет привычная улыбка, но блеск глаз почти лихорадочный. Он даже не меняется в лице, замечая Сокджина, рядом с которым у него едва ли когда-нибудь получалось быть отстранённым по-настоящему.              — Мне нужно тебе кое-что сказать.              — Что-то по делу?              — Не совсем.              — Тогда в другой раз.              — Это важно. Ты захочешь это услышать.              Краем глаза Юнги замечает, что Сокджин заинтересованно поворачивается, оставляя закуску в руках без внимания. Тэхён тоже замечает, но старательно не смотрит на Сокджина и добавляет:              — Наедине. Тут слишком много ушей.              — Тэхён…              — Это про Чимина.              Честно — Юнги требуется секунда, чтобы — снова — возненавидеть ту часть себя, которая не позволит отложить разговор с Тэхёном ни на минуту. Он раздражённо фыркает и кивает в сторону, отходя подальше ото всех. Они не остаются в пределах тренировочных полей и идут немного вверх по улице, где людей уже нет, пусть шум праздника прекрасно слышен.              — Я даю тебе ровно три минуты. Говори.              И Тэхён… молчит. В изгибе его губ Юнги разглядывает что-то довольное, издевательское. И в этот момент понимает, что Тэхёну наверняка доставляет это удовольствие — понимать, что достаточно прозвучать имени Чимина, чтобы Юнги сделал то, что он хочет. И. Вдруг. В памяти оживают переменившиеся взгляды Чонгука и Хосока, которыми те обменялись сегодня, и Юнги невольно сравнивают свою реакцию с их.              В мгновение едкое, кипящее раздражение затапливает нутро.              — Две минуты, — холодно цедит Юнги.              Тэхён из мерзкого упрямства тянет ещё секунд десять, прежде чем выдыхает:              — Я разузнал что вчера случилось.              — Ты притащил мне слухи?              — Нет. Или да. Но они правдивые. Бенхо ведь говорил, что Чимин ему отсас…              — Ближе к делу, Тэхён, — грубо обрывает Юнги, складывая руки на груди.              — Он тебе что-то сказал? Ничего? — деланно удивлённо говорит Тэхён. — Хотя о чём я, конечно ничего он не сказал. Учитывая, что ты почти спокоен.              Последнее напрягает. Тэхён, явно ведомый каким-то болезненным любопытством, просто пытается вывести Юнги на эмоции. Это очевидно. Но неужели он в курсе чего-то важного?              — Но если взглянуть на вас со стороны — кажется, что вы поссорились. Вы поссорились?              — Тэхён.              — Ладно, все пять поединков он поглядывал на тебя ужасно забитым взглядом, так что это очевидно. Мог бы и не спрашивать, наверн…              — Твоё время вышло.              Юнги опускает руки, показательно разворачиваясь, чтобы уйти.              — У них и правда были отношения, — выпаливает Тэхён в ту же секунду.              Юнги останавливается и поворачивается раньше, чем успевает себя остановить. К глотке подступает отвращение и злость. Бессмысленные, если быть откровенным. Он не даёт им волю — неважно с кем Чимин трахался раньше. Глупо давать волю воображению и злиться из-за того, что осталось позади.              Даже если ты не можешь ни проглотить этот ком в горле, ни выплюнуть.              И молчишь.              Но заговаривает Тэхён. И Юнги почти рад, потому что вспоминает упрямое молчание Чимина и на секунду не уверен, позади ли осталось.              — Полноценные, но тайные, о которых ни один человек в стае не знал, пока их не поймали. Поймали, когда Чимин отсасывал ему, — нейтральный тон голоса становится слегка нервным. Улыбка на губах становится натянутой, но не исчезает, а глаза жадно упираются в лицо Юнги, ловя каждое изменение на нём. — Знаешь, Бенхо нравятся исключительные омеги, а Чимин, видимо, был действительно очаровательнейшим щеночком, потому что… это произошло почти пять лет назад.              Юнги каменеет.              Пять?              Нет, это не может быть правдой.              Но Тэхён — какогоблятьхрена — продолжает:              — Ему было пятнадцать. Или на пороге шестнадцати. Неважно. Дело даже не в этом, — пауза. Короткая. Требующаяся для выдоха и: — У него ещё не было первой течки.              Юнги молчит.              Долго.              Потом фыркает, качая головой.              — Чушь. Нет стаи, в которой после такого альфу не убьют или не выгонят. Это не могут быть больше, чем слухи, — он произносит это твёрдо и уверенно, зная, что прав.              Только вот желудок скручивает в тугой жгут, и появляется желание жадно глотнуть ртом воздух, чтобы не скрючиться в попытке выблевать ебейше дикую смесь эмоций внутри, разрастающихся с каждой секундой до огромных масштабов. Таких, которые внутри Юнги поместиться не смогут. Просто от… возможности того, что Тэхён сказал.              Что Чимина…              — Ну, в стае с небольшим количеством альф и ещё меньшим количеством хороших охотников такое может быть. И не может быть, а было, — фыркает Тэхён. — Разные люди рассказывали мне разное о том, что… что между ними было, но каждый подтвердил то, что старейшинам и вожаку было известно о случившемся. Бёнхо простили и запретили приближаться к Чимину.              Тэхён молчит. И, словно хочет добить, добавляет:              — До его первой течки.              Альфа в груди потерянно молчит. В их стае такое могло быть реальным, — осознаёт Юнги, смотря сквозь Тэхёна. Могло, что в…              Пятнадцать. Грёбаных. Лет.              Пятнадцать. Когда у него не было ещё ни одной течки. Когда он пах не омегой, а щенком. Когда он пах ребёнком.              Когда он им, блять, был.              Как, сука, вожак допустил, чтобы в стае состоял такой альфа? Как остальные могли смириться с тем, что среди них находится человек, позволивший себе поползновения в сторону щенка? Просто, блять, как? А ведь раньше они оба были охотниками. Чимину приходилось видеть его там, приходилось… приходилось видеть его тут, в логове и…              Вчера.              Почему Чимин вчера так отреагировал? Нет, не так: почему не сказал Юнги? Он же видел, что Юнги был готов искалечить Бёнхо просто за то, что тот распускал язык и посмел схватить Чимина за руку. Почему Чимин был согласен и дальше сосуществовать рядом с Бёнхо и…              «Ты такой же, как и он».              Юнги словно прошивает тысячей иголок.              Лихорадочно крутящиеся мысли останавливаются. Как, кажется, и сердце вместе с дыханием, потому что… потому что… такой же? Нет, Юнги не… Юнги не страдал благородством. Не страдал добротой. Не брезговал пачкать руки в крови. Но… чтоб такой? Для Чимина — для его Чимина — он кто-то вроде Бёнхо?              Он бы простоял так, окаменев, наверное, вечность. Простоял, пытаясь осознать, заставить себя принять это. Но вечность длится пару минут, а после из затягивающего оглушения Юнги вырывает громкий и отчётливый волчий вой.              Сигнал патрульных.              — Хён... — рвано выдыхает Тэхён, делая шаг к нему и оглядываясь испуганным оленёнком. Юнги вскидывает голову, прислушиваясь и роняя:              — Тише. Просто не отходи от меня.              Вой не обрывается.              Его поймали.              — Иди обратно. Живо. Найди маму и Чимина, и не отходи от них, ясно?              — Ясно.              — Иди.              Тэхён торопливо срывается с места. Юнги тоже, но в противоположную сторону. Вой звучал не очень далеко, он окажется на месте одним из первых. Мимо проносятся обращённые волки, последовавшие зову; Юнги проходит ещё метров тридцать и начинает улавливать запах крови, когда вдруг на него обрушивается тревога.              Беспричинная.              Взявшаяся из ниоткуда.              Внезапно пропастью разверзшаяся в груди со вздохом, сделанным секундой назад.              Альфа испуганно скулит. Потом из него рвётся оглушающий яростный рёв, отчего Юнги невольно начинает переходить на бег, ещё не осознавая причину своей реакции. А потом — вдруг, и он едва не сходит с ума в тот же миг — осознаёт.              И срывается с места.              Альфа будет так реагировать лишь на опасность своего помеченного омеги.              Может, как и в прошлый раз, это ошибка. Может он почувствовал, что Чимин там, позади, узнал, что его кошмар вновь объявился, и испугался, поняв, что Юнги — снова, блять — нет рядом. Может…              Мысль обрывается, когда Юнги чувствует его — отчётливый запах.              Чимина.              Нет.              Блять, нет.              Реальность начинает смазываться и сосредотачиваться лишь на запахе Чимина. Юнги слышит свой топот. Рваное дыхание. Голоса. Рычание. Заворачивает за угол и в метрах двадцати пяти видит, как волки загоняют в угол другого, а на земле… Чимин. Сидит. Голый. Подтягивающий колени выше и держащийся за окровавленную шею.              Юнги, не успевший совладать со своим телом, проходит ещё пару шагов, прежде чем останавливается.              Оглушённый.              Он словно через толщу воды слышит в отдалении голос отца, грохот собственного сердца, успевает даже заметить, что вместо лапы у волка кровавый обрубок, а он сам отчего-то перестаёт рычать, заметив Юнги.              А потом Чимин оборачивается.              И, Луна. Его глаза. Пустые. Тусклые. Распахнутые шире, чем должны. Губы вымазаны в крови, ею же залит подбородок, перепачкана шея, плечо и ладонь, которую он не отнимает от шеи.              Чимин не сразу узнаёт Юнги. Не сразу видит.              И — через бесконечно долгих семь секунд — моргает.              Глаза затапливает узнавание.              Вдруг брови изламываются, губы начинают дрожать, из него вырывается сначала всхлип, а после жалобный скулёж:              — Юнги-и-и…              И Юнги срывается с места, на ходу сдёргивая с себя плащ. Падает на колени, накидывая ткань на рыдающего Чимина, который подаётся навстречу. В следующую секунду его тело слабеет, кренится на бок, но Юнги успевает — луна, конечно, блять, успевает — подхватить. Дрожащими руками торопливо закутывая его в плащ, Юнги просовывает руки под колени и поднимает на руки. Он не различает лиц и голосов, только громко рявкает, чтобы лекарь немедленно явился в лазарет.              Юнги несёт Чимина быстро, целеустремлённо пересекая улицу за улицей, не отвлекаясь на жалобные всхлипы и тихий скулёж. Но, где-то внутри, за захлёстывающим и необъятным страхом, просто…              Умирает.              Потому что Чимин такой лёгкий.              Такой маленький.              Сожмёшь сильнее — сломается.              За ним нужно было присмотреть. Нельзя было отпускать его от себя далеко. Нужно было закутать в меха, посадить на кровать и кормить с рук, охраняя покой днём и ночью. Быть готовым отгрызть руку и голову тому, кто посмеет к нему сунуться. Кого Чимин испугается.              Мы должны были.              Ты должен был.              Да.              Он должен был.              Должен был, должен был, должен был, — скулит волк внутри. И волк, кажется, тоже. Тоже умирает.              У лазарета Юнги и лекарь оказываются в одно и то же время. Тот торопливо открывает дверь, сосредоточенно поджимая губы и пропуская их внутрь. Чимин к тому времени, когда Юнги аккуратно кладёт его на постель, немного затихает. Юнги не может заставить себя отойти — подпирает коленом и рукой спину Чимина, поддерживая того за голову и неотрывно глядя в лицо. Лекарь, встав по другую сторону кровати, без слов отодвигает плащ с голых плеч и убирает руку Чимина, открывая вид на шею.              На укус.              Ёбаную метку, поставленную поверх метки Юнги.              Юнги каменеет, способный лишь беспомощно таращится на след от чужих зубов.              Лекарь не медлит — начинает ощупывать мышцы и плоть вокруг укуса, что-то проверяя. Чимин, из которого вырывались только редкие, обессиленные всхлипы, хнычет, пытаясь уйти от прикосновений. Он придвигается к Юнги, пытаясь отпихнуть чужие руки.              — Не трогай… нет…              Юнги перехватывает его ладонь и мягко сжимает. Хныканье Чимина становится громче, но лекарь — Юнги только сейчас обращает внимание на то, что это вообще-то Хаджун — спустя пару секунд убирает руки, и Юнги подтягивает Чимина выше, чтобы аккуратно прижать его к себе. Не знает — почему. Просто — надо.              Просто не может не.              Личико Чимина, перемазанное в крови, морщится от боли. Слёзы продолжают стекать по щекам влажными дорожками. Непрерывно. Беззвучно. А потом трепет ресниц сходит на нет, и веки медленно начинают закрываться. Ужас смыкает когтистую лапу вокруг глотки Юнги, и он беспомощно смотрит на Хаджуна. Тот говорит:              — Он укусил его поверх твоей метки. Должно быть… такое редко случалось, чтобы утверждать точно, но скорее всего смешалось два альфьих яда, и его тело отторгает яд чужого альфы. Когда метка ставится во время спаривания, она проникает глубже в железу и остаётся навсегда. Просто нужно время, чтобы его организм сам вывел яд другого альфы. Это долго и мучительно. Можно предположить, что его тело…              — Метка временная, — обрывает его Юнги.              И впервые за всё это время Хаджун входит в ступор.              — Что?              — Я не кусал его, когда завязывал, — сдавленно добавляет Юнги. — Моя метка временная.              И отчего-то не чувствует унижение. Только понимает, что сердце сжимается, готовое разлететься в груди кровавыми ошмётками, если по его вине для Чимина это обернётся чем-то плохим.              А Хаджун молчит.              Свет полной луны очень чётко позволяет видеть изумление на чужом, испещрённом морщинами лице. Тело Чимина в руках ощутимо слабеет, и с губ срывается болезненный выдох. Юнги смотрит на него. Резко отворачивается, чувствуя — вдруг, и это пугает — жжение в глазах и покалывание в носу. Он не позволяет себе думать об этом. Просто злобно рявкает, прижимая тело Чимина ближе к себе и вскидывая яростный взгляд:              — Какого хера ты молчишь?!              Хаджун судорожно бегает глазами по кровати, облизывая губы. Быстро собирается с мыслями и говорит:              — Его тело выведет чей-то яд. Просто это будет очень долго.              — Сколько?              — В практике встречались единичные случаи подобно…              — Я спросил сколько? — скрежещет Юнги сквозь зубы.              — По-разному. День, два, неделю, две. Может и больше. И ещё минимум пару дней придётся на отход и восстановление организма. Но…              Он мнётся.              Юнги выдыхает сквозь зубы, пытаясь не злиться. Он помнит, что его злость пугает Чимина.              — Говори.              — Мы можем использовать настойку волчьего аконита, смешанного с настойкой корня лунного цвета. Но мне надо будет сделать надрезы на коже, а аконит причинит невыносимую боль. Его смешивают с настойкой лунного цветка, чтобы он не прожёг его железу вместе с ядом. После он будет… — секундная заминка, — чистым.              На нём не будет ни твоей метки, ни чужой — переводит для себя Юнги. Хаджун наверняка думает, что это его разозлит.              Глаза притягиваются обратно к личику Чимина, и Юнги думает — а что лучше? Заставить Чимина пройти через пару минут ужасной боли или позволить мучиться, не зная, сколько это продлится? День? Два? Неделю? Две? А если больше? А если он умрёт от истощения раньше, чем тело выведет яд?              — Давай, — бросает он, не глядя на Хаджуна.              — Ты будешь должен держать его, — без прежнего намёка на неуверенность, голосом человека, знающего, что ему надо делать. — Крепко. Прижимать его к кровати было бы проще, но лучше, если будешь его удерживать в сидячем положении.              — Понял.              — Я должен смешать настойки. У меня уйдёт минуты три-четыре.              После утвердительного кивка Хаджун немедленно встаёт и удаляется в другую комнату.              Юнги гладит Чимина по голове ласково и медленно. Слышит, как дыхание Чимина выравнивается. Видит, как ресницы снова начинают трепетать словно… словно в попытке открыть глаза. Такая мелочь. Такая мелочь, которая у Чимина не получается. И Юнги смотрит, не может заставить себя отвернуться и запоминает, зная — ему захочется это забыть, но он не сможет.              Это продолжается пару минут — после входит Хаджун. Кладет на тумбочку настойку и раскладывает на тряпке лезвия. Туда же приземляются бинты. Он шуршит чем-то за спиной, слышен всплеск воды.              Пора.              — Чимин… — зовёт Юнги. — Малыш, посмотри на меня…              Он отодвигает от себя Чимина, но тот мотает головой, слабо сопротивляясь и пытаясь зацепиться за рубашку. Пытаясь держать глаза хоть немного приоткрытыми.              — Нет… Ю… ги… не… не отпускай…              От того, как больно слова впиваются между рёбер, Юнги перестаёт дышать на пару секунд. Но быстро собирается. Хаджун встаёт у кровати, когда Юнги становится позади Чимина и утягивает его на колени. Сжимает ноги своими, одной рукой обхватывает туловище, придавливая руки Чимина, а другой мягко берёт за челюсть и тянет её вверх. Он не уверен, что у Чимина хватит сил сопротивляться ему, но раз Хаджун говорит держать, значит надо держать.              — Юнги? — растерянно шепчет Чимин.              И Юнги ненавидит испуг, который он разбирает в голосе Чимина.              — Просто потерпи, пожалуйста.              — Что вы… что вы делаете? Юнги?              Он силой удерживает челюсть Чимина, когда тот пытается повернуться и взглянуть на него.              Лезвие в руках Хаджуна ловит отблеск от белоснежной луны за пару секунд до того, как пачкается в крови Чимина.              Хватка на челюсти давит крик Чимина ещё где-то в глотке, из него вырывается только жалобное мычание, в котором угадываются слёзы. Юнги пытается сосредоточиться на действиях Хаджуна — быстрых, уверенных. Второй небольшой надрез на железе. Третий. Четвёртый. Лезвие ложится обратно на стол, у Хаджуна появляется маленькая чашка с резким травяным запахом. Он смотрит на Юнги и говорит:              — Держи крепко.              И Чимин, которого хватило лишь на дрожь, когда Хаджун делал надрезы, вдруг начинает с неожиданной силой дёргаться и биться, пытаясь вырваться. Юнги не даёт. Приходиться прикладывать все свои силы, но у него получается — он не позволяет Чимину даже шелохнуться. Только сознательно смещает руку с челюсти, чтобы не делать из происходящего ещё большую пытку, чем уже есть.              Из горла Чимина вырывается вопль.              Юнги на секунду жмурится.              Смотрит, как кровь на его железе шипит, пузырится, багровыми каплями стекает по коже, а Хаджун не отрывает от неё взгляда и докапывает, пока крики Чимина складываются сначала в рыдания, а потом и слова:              — Нет! Хватит! Мне больно, не надо!              В ранке начинает проглядываться что-то жёлтое, напоминающее цветом яблочный сок. Оно вытекает с кровью, но не растворяется в ней. Яд.              — Юнги!              Он вздрагивает.              Прости.              — Юнги, скажи ему прекратить! Юнги, пожалуйста!              Руки Юнги дрожат.              Прости, прости, прости.              — Пожалуйста, пожалуйста, скажи ему!              Пожалуйстапростопростипожалуйста.              — Юнги-и-и! — срываясь на обессиленные рыдания, Чимин с силой дёргает плечами, пытаясь ослабить захват Юнги.              У него даже немного получается — он выворачивает туловище, пытается выкрутиться. Не получается. Сдавшись, Чимин заходится в измученным, душераздирающем скулёже и обессиленно падает обратно на Юнги.              А Юнги дохнет.              Юнги люто ненавидит своё имя и абсолютно всё вокруг, кроме мальчика, который плачет у него в объятиях-тисках. Снова. Снова плачет. Снова ищет защиты от других. Снова думает, что получит.              И не получает.              …снова не получает, да?              И, наверное, поэтому больше не пытается позвать по имени. Поэтому больше не зовёт за те несколько минут, которые требуются, чтобы укус прекратил шипеть и пузыриться. И от этого становится пиздец как больно. Как если кто-то всадил ногти в грудь и с силой дёрнул лапу вниз, вспарывая брюхо.              Юнги отбрасывает эту мысль.              Чимин обессилен. Даже если нет… потом. У него будет куча времени, чтобы захлебнуться злостью и ненавистью по отношению к себе за то, что он допустил происходящее. Недоглядел.              Хаджун убирает чашку. Подтягивает к краю стола миску с водой, смачивает в ней чистые, белоснежные тряпки и медленно, аккуратными и выверенными движениями очищает кожу от крови, розовой пены и жёлтых капель. Укус немногим более разодранный, чем должен быть, а крошечные надрезы бросаются в глаза лишь из-за опухшей и покрасневшей кожи по краям. Выглядит не так ужасно, как с кровью, но воспаление кожи внушает беспокойство. И оно достаточно очевидно, потому что Хаджун говорит:              — Это из-за волчьего аконита. Я нанесу мазь: она охладит жжение и раздражение уйдёт спустя пару часов. Через день надрезы заживут, через три или четыре укус тоже.              Юнги кивает.              Наблюдает за тем, как Хаджун наносит пахучую мазь, а Чимин рвано вздыхает, вздрагивая. Он полощет тряпку в светло-красной воде, убирает с лица Чимина большую часть засохшей крови, а потом встаёт, взяв в руки миску.              — Я поменяю воду и мы полностью очистим кожу. После я забинтую его шею и осмотрю всё тело.              Смоченную в новой воде тряпку Юнги перехватывает на полпути. Хаджун останавливается. Расслабляет ладонь, позволяя вытянуть из руки мокрую ткань. И молчит, когда Юнги, придерживая одной рукой голову Чимина, мягко удаляет с его подбородка остатки размазанной крови. Чимин не реагирует — смотрит в сторону мутным взглядом через полуприкрытые веки и слабо моргает. Но морщится, когда Хаджун бинтует его шею и плечо.              Юнги и мельком чуял, что открытых ран на теле Чимина нет, но когда Хаджун окончательно разматывает плащ, накинув ткань на пах и открывая вид на всё остальное тело Чимина, то оказывается, что ссадин и наливающихся синяков у него достаточно. Он вычищает с него всю грязь, наносит мазь на некоторые участки.              — Через два-три дня на теле ничего не останется. Ему следует отдохнуть и пролежать под моим присмотром эту ночь. Подними его, пока я отодвину одеяло.              — Я не хочу, чтобы он лежал в общей комнате.              Хаджун не смеет возражать — кивает и исчезает в одной из комнат, распахнув предварительно дверь. Юнги немного медлит, глядя на отстранённого Чимина. Тот ёжится, когда Юнги всё же просовывает руки под его спину и колени, поднимая вверх. Рука Чимина дёргается к прикрытому паху, цепляясь за ткань, и Юнги, отвернувшись, роняет тихое:              — Я не смотрю. Он тоже не будет.              Отдельная комната в лазарете небольшая, но и крохотной её назвать нельзя — недалеко от окна стоит просторная кровать, рядом — тумбочка и стул, чуть дальше — деревянный стол с приделанными к нему ремнями. Юнги тут же передёргивает от мысли о том, как бы Чимин отреагировал, если бы его держал не Юнги, а эти ремни.              Хаджун в молчаливом ожидании стоит у кровати, оттянув одеяло. Юнги упирается коленом о матрас и медленно опускает Чимина на постель. Хаджун накрывает его одеялом, а потом удаляется, сказав, что ему надо прибраться; через закрытую дверь тут же доносится его возня, и заходить он очевидно не собирается.              Что-то в животе щемит из-за того, что они остались одни.              Ощущение нельзя назвать приятным.              Юнги в нерешительности замирает, упираясь одним коленом в матрас. Смотрит на Чимина, не зная, следует ли заговорить, и даже не зная, куда себя деть. Ему, наверное, следует вернуться к остальным. Наверное, да, но Юнги поебать — он не сможет оставить Чимина одного. Не хочет. Пусть у него сейчас не хватает духу даже рот открыть и некомфортно даже от факта собственного существования.              Чимин не шевелится. Просто лежит и моргает отрешённо, почти лениво. Щека прижата к подушке, мутный взгляд направлен в сторону. Только дыхание и биение сердца. А Юнги слушает, потому что эти звуки — единственное, что ему о чём-то говорят — меняются. Становятся то быстрее, то немного медленнее, чтобы в следующую секунду ускориться ещё сильнее. В моменте Чимин морщится и шевелится. Юнги запоздало понимает, что он пытается приподняться и сесть.              — Подожди, я помогу.              Юнги тянет подушку вверх и аккуратно, просунув ладони под подмышки, подтягивает Чимина вверх, усаживая. Он не сразу замечает, что Чимин избегает смотреть на него. Сжимается от прикосновений, словно хочет уйти. Поджимает подрагивающие губы и прячет глаза, блестящие от слёз.              Такая реакция у него была… была с того момента, как Юнги оттирал кровь, не так ли?              Верно ведь?              Юнги осознаёт это очень медленно. Продираясь сквозь нежелание понимать. Не отрывая бессильного, наверняка растерянного взгляда от чужого лица. И Чимин неожиданно всхлипывает. Это выбивает все мысли из головы, и поэтому. Наверное, всё же поэтому Юнги пропускает и не успевает среагировать на то, что Чимин вдруг резко вскидывает мокрое от слёз лицо.              И даёт Юнги звонкую пощёчину.              — Это всё из-за тебя!              И это больно.              Только боль почему-то Юнги чувствует не на лице, а в груди, где что-то, гулко и беспокойно отбивающее удары — это вроде сердце, да? — замирает. В попытке разорваться. На части. На кровавые ошмётки. Чтобы прекратить вообще быть, потому что…              — Если бы не ты, он не обратил бы на меня внимание!              Чимин кричит.              Юнги не смеет обернуться. Просто полусидит на кровати, застыв изваянием. А в голове «это всё из-за тебя» ритмично бьётся то об одну стенку мозга, то об другую. Шариком из битого стекла. С острыми, вспарывающими всё краями.              Он поворачивается только тогда, когда Чимин хватается за укус, зашипев — видимо, резкое движение рукой всколыхнуло утихающую боль. Сразу после вскидывает глаза, полные злых слёз. И не удерживает их. Плачет. Только взгляд от Юнги не отрывает, и Юнги не может не смотреть в ответ. И смотрит. Смотрит неотрывно, не смея даже моргнуть, чтобы не пропустить хоть что-то. Пусть и понимает отстранённо — дерущая боль в груди становится лишь ужаснее от того, с какой злостью и разочарованием на него смотрят.              Разочарование.              Хах.              Почему Юнги настолько больно?              — Он сказал… сказал, что следил за мной, — Чимин с трудом контролирует свой голос. Кажется, пытается просто не сорваться и не зарыдать. Но что-то ему помогает. Что-то заставляет со свистом втянуть воздух, дать волю очередной порции слёз, но выдавить из себя: — Что хотел заставить тебя чувствовать… он трогал себя, потому что видел, что я был в ужасе… говорил, что хочет увидеть твоё лицо, когда ты… когда найдёшь моё те… моё тел… те…              Он рвано вздыхает, кусая губу и заходясь в слезах. В скулеже, горьком и испуганном. За пеленой слёз, ярости и разочарования проглядывается не потухший ужас. Воспоминания. Не выдержав, Чимин жмурится и мотает головой, пряча на пару секунд лицо в сгибе локтя.              Юнги не шевелится.              — Это всё ты! Я ему не был нужен, ему нужен был ты! Это всё из-за тебя! Это ты виноват! Это всё происходит со мной из-за тебя, — в резком, судорожном движении Чимин подтягивает колени к груди, громко и неприкрыто скулит от ужаса, зарываясь пальцами в волосы и закрывая глаза. — Тытыты. Во всём виноват ты!              Он прячет лицо в руках и коленях. Трясётся. Втягивает воздух. Сопли. Бормочет что-то. Давится воздухом и своими слезами. А Юнги…              А Юнги даже не может заставить себя моргнуть. Ему кажется, что его заточили в камень и заставили смотреть на заходящегося в истерике Чимина. В наказание. Издеваясь. В качестве жестокой пытки.              Чимин вдруг поднимает на Юнги своё зарёванное лицо. Стискивает зубы, не то пытаясь удержать что-то, не то собираясь с силами, чтобы это сказать.              И вдруг:              — Ты мне обещал! Ты заставил меня чувствовать себя в безопасности! Ты заставил меня верить тебе! Ты… ты… — и выдыхает обессиленно, вдруг растеряв всю свою злость и обиду. Ресницы дрожат, а взгляд опускается. Руки снова проскальзывают в волосы, Чимин начинает качаться, судорожно хватая воздух ртом и шепча в перерывах: — Я ненавижу тебя… я так тебя ненавижу… ты... это всё из-за тебя…              Юнги встаёт.              Молча выходит из лазарета, не одарив взглядом ни Чимина, ни Хаджуна, напряжённо замершего при виде Юнги.              В голове пусто. В груди тоже.              Волк молчит.              Но ноги несут Юнги сами, пусть засасывающая пустота остаётся с ним даже тогда, когда тишину начинают разрезать голоса. На него поглядывают, шепчутся. Свой голос, спрашивающий «где он?» доносится словно откуда-то со стороны, а не из собственного рта. Ему отвечают. Он пересекает пару улиц, доходит до темницы. Вокруг собралась куча людей, в воздухе витает запах злости и жажды крови. Юнги легко проходит сквозь толпу — его, в отличии от взбешенных членов стаи, в темницу пропускают сразу. Без вопросов отворяют решётку, без запинки уходят, услышав:              — Убирайся.              Темницы находились наполовину под землей. Наверху, вблизи потолка, были узкие, горизонтальные окна с решётками, через которые пробивался яркий лунный свет, освещающий камеру и человека, сидящего у стены.              На теле тряпки, голова задрана, рот приоткрыт, взгляд недоверчиво-восхищённый, ловящий каждое движение. Чужие губы шевелятся, выдыхая едва уловимое:              — Вот и ты.              Чонхэ.              Чимин ещё летом разбил ему нос.              Юнги молчит. Смотрит в знакомое лицо. Список альф, среди которых мог быть убийца, Юнги знал наизусть. И имя Ли Чонхэ в нём было и оставалось. Он входил в охотничий патруль, но никогда не покидал своих напарников. В его комнате в общежитие не нашли ни намёка на настойку. Из списка его не вычеркнули, но ни разу Юнги не доложили о том, что Чонхэ видели в ненужном месте, в ненужное время.              Это было везение? Расчёт?              Впрочем, важно ли это.              Хах. Уже нет.              В воздухе висит металлический запах крови. Взгляд находит обрубок руки с отсутствующей кистью, лежащий между полусогнутым коленом и туловищем. Чонхэ замечает.              — А… это… — он слабо машет рукой и усмехается почти ласково. — Этот сучонок оказался кусачим.              …сучонок.              Юнги скользит взглядом по чужому лицу.              — Нет, я ещё летом понял, что милая в нём только мордашка, но чтоб так… не зря Сокджин с ним возился, да?              Чонхэ говорит спокойным, будничным голосом. Словно обсуждает со старым приятелем что предпочёл бы на ужин.              — Хотя он заплакал, когда понял, что ничего не может сделать. И в самом начале жутко испугался. Он так ярко выражает эмоции. Приятно, наверное, его трахать. Я вот не успел. Мне не хватило минутки, но… тц, — он цокает языком от досады. Беспечно пожимает плечами. — Не свезло.              …испугался.              …не хватило минутки.              …не свезло.              Чонхэ поднимает на Юнги глаза, светящиеся от плохо скрываемой надежды. И расплывается в довольной, почти недоверчивой улыбке.              — Злишься. Ахах… — и ошеломлённо-счастливое: — Вау.              Юнги не сразу понимает что его выдаёт. Проходит ещё секунды три, и лишь после он обращает внимание на боль в собственных дёснах от стиснутых челюстей. И стиснутых так, словно ещё одна минута — и зубы в щепки.              Не сразу, не без усилий, но он расслабляет лицо.              — Знаешь… — Чонхэ трогает языком разбитый уголок губ, отводя взгляд куда-то в сторону. — Сначала я думал, что ты будешь вне себя от гнева, если с мальчишкой что-то случится, потому что он же твой омега, его безопасность — твоя ответственность. Это бы пошатнуло твоё положение в глазах многих. Но потом… потом я заметил как иначе ты себя с ним ведёшь. В этом было что-то… что-то необычное для тебя. А сегодня…              Его глаза снова возвращаются к Юнги.              — Когда ты его увидел… ты выглядел таким… таким напуганным. У меня никогда раньше не получалось представить страх на твоём лице. Словно он тебя обходит стороной, будто сам тебя боится.              Чонхэ вдруг обрывает свои рассуждения. Склоняется набок.              — Это больно? — спрашивает с любопытством. Оно почти искреннее. — Я имею ввиду… твоё лицо всегда одинаковое, а тут его перекосило… мышцы не заныли?              Он ждёт реакции. Юнги не ведёт и бровью. Продолжает молча стоять, не отрывая от чужого лица глаз.              — Не смешно? Ну ладно. Тебе следует лучше приглядывать за ним, — деловито советует, пожимая плечами.              И отводит взгляд, задумчиво жуя губу.              Воцаряется молчание. Но не тишина — можно чётко расслышать шум снаружи. Даже в темницы проникает намёк на тот густой, резкий запах, что стоит наверху. В воздухе витает всеобщее желание разорвать Чонхэ в клочья. Но того это не волновало. И он не притворялся — Юнги видел, что ему плевать.              — Знаешь, ты отличный охотник, — вдруг говорит Чонхэ. В этот раз он даже не ждёт реакции, зная, что её не последует: — Лучший, среди нас. Мы с подросткового возраста на тебя равнялись. В пример всем всегда ставили тебя. Мин Юнги — лучший охотник. Мин Юнги ни разу никому не проиграл в поединке. Мин Юнги выебал того самого омегу. Мин Юнги — главный в логове охотников. Мин Юнги — будущий вожак. Мин Юнги, Мин Юнги, Мин Юнги...              Он фыркает.              — Никогда не нравилось твоё имя, — с безобидным пренебрежением признаётся Чонхэ.              А после умолкает. На его лице вдруг мелькает что-то непонятное, похожее на догадку, и уголки губ трогает улыбка. Он впивается взглядом в Юнги.              — Но голосом этого мальчишки оно звучало почти прекрасно.              Юнги вздрагивает.              Глаза Чонхэ сверкают из-под чёлки. В кричащем «вот оно».              — А, я же не сказал, — в голос просачивается нездоровая, отталкивающая взбудораженность, от которой веет безумием, но она тут же угасает. Чонхэ звучит по-прежнему, словно рассказывает историю: — Он звал тебя. Когда понял, что у него не получается меня оттолкнуть.              Со свистом втянув воздух, он проскуливает не своим голосом:              — Юнги, Юнги, Юнги.              — Заткнись, — цедит Юнги.              Чонхэ улыбается. Затыкается.              К сожалению. Юнги хочется, чтобы он заговорил снова. Может, это бы слегка приглушило «звал тебя». Может, тогда Юнги не швырнуло бы мыслями обратно в лазарет, когда Чимин его звал, извиваясь от боли, умоляя заставить Хаджуна прекратить.              Юнги не заставил.              Юнги не отозвался.              И Чимин… Чимин который после нападения, покусанный, побитый, всё ещё искал у него утешение и защиту, умолк.              Умолк, чтобы ни разу не произнести имя Юнги.              — К слову… знаешь, не будь он твоим, его разодрали бы на кусочки прямо в первый день, там, в логове, не сумев разделить между собой. Он такой сладенький.              Чонхэ играется. Он него прёт уверенность в том, что он нашёл его — слабое место Юнги. Что он знает, что нужно говорить, чтобы от чужой сдержанности и хладнокровия ничего не осталось. Ведь вот — невозмутимый, безразличный ко всему Мин Юнги едва не крошит себе зубы, вздрагивает, говорит заткнуться, не может оторвать от него глаз и даже не моргает, не желая хоть что-то пропустить.              Только вот…              Сдержанности в Юнги не сыскалось бы и крупицы.              Хладнокровия — подавно.              Он вообще Чонхэ слушал, потому что… потому что да, хотел знать, как всё было. Как был напуган его Чимин. Просто чтобы понять — как убить Чонхэ. И чтобы, конечно, запомнить каждое его слово — удавится ими, потому что ничего лучшего Юнги не заслуживает.              Потому что действительно — всё из-за него.              Он обещал Чимину.              Он не смог защитить мальчика, над страхом которого потешался и недоумевал. Ведь чего ты, малыш, боишься, когда я рядом?              — Но может, они ещё это сделают, — продолжает Чонхэ, с жадностью вглядываясь в лицо Юнги, которое с каждой секундой меняется.              Вот только теряет оно не свою бесстрастность, а свою отрешенность. Ту самую, что обрушилась на голову и облепила со всех сторон невидимой стальной бронёй, покрывающей каждый сантиметр тела, чтобы эмоции, которые Юнги должен был испытать, не добрались до него.              Он бы сошёл с ума от ярости.              Он уже сходил.              — Для всех стало очевидно, что ты не смог о нём позаботиться. Ты не защитил своего омегу.              Чонхэ подаётся вперёд. Лицо обезображено широкой, безумной улыбкой. Глаза распахнуты до невозможного. Он похож на полуживотное.              Но не на волка.              — Не защитил его от Ли Чонхэ. Не поймал Ли Чонхэ. Не замечал Ли Чонхэ под своим носом. Ли Чонхэ поставил метку омеге Мин Юнги. Ли Чонхэ, Ли Чонхэ, Ли Чонхэ.              Он облизывается. Смеётся, срываясь на визг. И начинает говорить, от нетерпения съедая буквы:              — Я попросил его назвать меня по имени. Скажи «Чонхэ», крошка, и тебе даже понравится, как я тебя отымею. Он едва мог дышать от слёз, но пару раз даже проскулил моё имя. Звучало мило. Конечно не так, как когда он звал тебя… Я бы подрочил на его губы, когда он это произносил. Было сложно решить, что первым выебать — рот или задницу. Знаешь…              Треск.              Костей. Ткани.              Одежда и обувь разорванными тряпками падают на землю.              Юнги приземляется на четыре лапы, и прогибается в пояснице, склоняя голову ближе к земле.              Ширинка Чонхэ вздыблена.              Он безобразно, широко улыбается. Улыбается ещё секунду. Только секунду. А потом Юнги скалится, делая к нему шаг, и улыбка увядает. На чужом лице проскакивает осознание. Глаза наполняются слезами, Чонхэ припечатывается обратно к стенке, не отрывая ошеломлённого взгляда.              Ужаснувшись.              Ужаснувшись не Юнги. Нет. Ужаснувшись того, что испугался его.              Снова.              Чонхэ оборачивается тогда, когда Юнги уже вонзает клыки в его ногу. Плоть, ещё не оторванная от тела, начинает увеличиваться и обрастать мехом прямо в пасти Юнги. Не успевает — Юнги отрывает и выплёвывает её раньше.              Это длится долго.              Юнги не пытаются победить. От него толком не отбиваются. Чонхэ скулит под крики со всех сторон, сучит головой, конечностями, от которых Юнги отдирает кожу и мясо, чтобы после, — но только после, потому что так лютая боль длится дольше — отрывать кости.              Оставляя живым.              Живым до последнего.              Вот только кровавые обрубки и клочья оказываются вокруг быстрее, чем Юнги хотел.              И это не успокаивает.              Он оглядывается, замечая, как в дверях застыла пара альф, лица которых он не может распознать. Юнги скалится, делая шаг в их сторону, и они шарахаются. Отходят дальше и низко склоняют голову. Но ярость не уходит.              Сидит и потрошит его внутренности беспощаднее, чем он выпотрошил Чонхэ.              Требуя больше.              Хуже.              Ещё.              Потому что тыжеобещал. Потому что тызаставилменячувствоватьсебявбезопасности. Потому что тытыты.              Это всё ты. Это из-за тебя.              Это ты виноват.              Только ты, Юнги.              Взгляд цепляется за освобождённый проход. Юнги немного шатко перебирает лапами, направляясь к нему. Без конкретной цели. Просто куда-то прочь. Прочь отсюда. Или от себя. Сначала по тёмному коридору, после — вверх по лестницам, наружу. К собравшейся толпе и луне. Юнги не видит лица, только размытые пятна, но слышит тишину, разрываемую шепотками. И чувствует их — запахи.              Удивление. Удовлетворение. Страх. Нерешительность.              Юнги поднимает окровавленную морду вверх и смотрит на луну. Такую идеально круглую. Идеально белую.              Идеально яркую.              Ему кажется, что это не ветер, а её свет зарывается невидимыми, полувоздушными пальцами в его мех и гладит. Тычется в мокрый нос, трётся о него. Не успокаивает. Не вытаскивает наружу ту едкую, зверскую боль. Она — не тот маленький омега, который может это сделать. Ей не хочется, — вдруг понимает Юнги.              И она… она тоже понимает.              Она разделяет его ярость.              Она чувствует его боль.              Чувствует боль каждого волка.              Чимина.              Чимин.              Юнги страшно хочется к нему. Опуститься рядом с кроватью, положив голову на сложенные лапы и навострив уши, чтобы никого не подпустить. Охранять и беречь. Залезть в постель, если поманят пальцем. Хотя… хотя пальцем не поманят. Уже нет. Но ведь это не значит, что он не может быть где-то там, поблизости. Чтобы сразу отозваться, если вдруг — и, пожалуйста, пусть «вдруг» наступит — его захотят видеть или он понадобится.              С этой мыслью, утешающей и успокаивающей, Юнги опускает голову и поворачивается в сторону дороги, которая ведёт в лазарет.              И замирает.              Потому что среди размазанных лиц видит одно крайне чётко. Светлые волосы. Резкие, правильные черты. Синяки на шее. Напряжённая поза. Приоткрытый рот. И глаза, распахнувшиеся от догадки и последовавшего за ней…              «Чимин, видимо, был действительно очаровательнейшим щеночком».              …ужаса.              В отличии от Чонхэ Бёнхо до конца обернуться не успевает — ударившая в голову ярость оказывается достаточно сильной, чтобы Юнги рванул вперёд, всаживая клыки в тёплую глотку. Чужое тело — тёплое, щедро орошающее землю кровью — спустя пару десятков секунд падает к ногам, растерзанное.              Изуродованное.              Кожа местами прорезана плотными, волчьими волосками. Кости выгнуты, растянуты, где-то торчат. Скелет, начавшийся меняться, но не успевший это сделать, остаётся искривлённо-уродливым.              Недочеловек и недоволк.              То, какой он на самом деле.              Что-то заставляет Юнги отступить и поднять голову. Напрячься. Его доминантный, территориальный альфа, с которым Юнги полностью слился, напрягается. Всего на мгновение, но этого оказывается достаточно, чтобы внутри шевельнулось что-то, смахивающее на недоумение.              Причина оказывается не в шарахающихся людях, а в том, кто этого как раз не делает.              Лицо отца перекошено от ярости.              Юнги безучастно вспоминает — он нарушил законы стаи.