***
— Тут ужасно холодно, — и это первые слова, которые Сокджин произносит, стоит ему показаться в дверном проёме. Его холодный взгляд останавливается на Юнги, лицо с непроницаемого меняется на псевдоудивлённое, и он фыркает. — О, надо же. Пары дней в камере не хватило, чтобы стереть с твоего лица заносчивость. На что я рассчитывал, в самом деле. Последнее он бурчит себе под нос, проходя внутрь. Юнги вопросительно вздёргивает брови, пока Хосок с Намджуном, заходящие следом за Сокджином, переглядываются, закрывая за собой дверь. — Сокджин имел ввиду, что ты выглядишь почти как обычно, — вежливо объясняет Намджун, заслуживая фырканье со стороны Сокджина, который подходит к полоске света и почему-то заглядывает в узкое окно почти у потолка. — Мы рады тебя видеть, хён, — улыбается Хосок, плюхаясь на землю рядом с Юнги, который с момента их появления едва ли толком шевельнулся. Пространство из-за присутствия ещё троих взрослых мужчин начинает казаться меньше, и Юнги морщится, на секунду желая оказаться в тихом одиночестве. Изменения на его лице тут же замечают: — Неблагодарный ублюдок, — хмыкает Сокджин, оборачиваясь со сложенными на груди руками. Намджун тем временем приваливается к противоположной стене и устремляет на Юнги изучающий взгляд. — Мы третий день шныряем по поселению, выясняя обстоятельства, способные тебя оправдать. — Как ты умудрился настолько неправильно произнести «делаем свою работу»? — сухо интересуется Юнги. Глаза Сокджина опасно сужаются. — Если у тебя так сильно чесались зубы, мог бы подождать пару часов — тебе бы всё равно разрешили всадить их сначала в одного, потом в другого. — Сокджин испугался за тебя. — Закрой рот! — рявкает Сокджин в сторону Намджуна. Тот поднимает руки в примирительном жесте и послушно затыкается. Взгляд Сокджина снова возвращается к Юнги. Тот толкает язык за щеку. Хах. «Сокджин испугался за тебя». Об этом какого-то чёрта думать некомфортно — мысли словно пытаются выпихнуть Юнги из-под его же собственной кожи. И почему-то вдруг вспоминается когда-то удививший сокджинов огонёк. Огонёк будто-бы-беспокойства. Будто-бы-что-ты-творишь-Юнги. Он невольно проводит параллель и понимает, что огонька в глазах уже нет — только чёрное какого-хуя-ты-натворил-Юнги-пламя. — Я вроде как польщён, Сокджин-хён. — Ебучий идиот, вот ты кто. Под кожей вяло шевелится раздражение. Но это скорее по привычке, потому что злость Сокджина ответную не вызывает. Потому что Сокджин прав — Юнги действительно ебучий идиот. Правда потому что недосмотрел за Чимином, а не потому что убил Чонхэ и Бёнхо, но это так — лишнее уточнение. — Знаешь, мы прихуели, — хмыкает Хосок, слегка поворачивая голову в сторону Юнги. В голосе одновременно звучат беззаботность и недоверчивая напряжённость: — Сначала выясняется, что убийца пойман. Твоя мать говорит найти Тэхёна. Он находится не сразу. Чимин не находится вообще. После разлетается весть, что омега, на которого напали — твой. Пока Чонхэ притаскивают в камеру, а твой отец раздаёт поручения воинам и охотникам, внезапно прибегает Минхо и говорит, что ты растерзал Чонхэ. А застаём мы тебя, когда ты вгрызаешься в Бёнхо. — Я бы сказал, что прихуели все, — невозмутимо поправляет Намджун, подтягивая ногу выше и упираясь ступней в стену. — В поселении быстро разошёлся слух. Потом Тэхён нашёл Сокджина и рассказал про Бёнхо. — И я имел неудовольствие сначала утирать сопли твоему братцу, — говорит Сокджин, заслуживая ироничный кому-ты-врёшь-взгляд Намджуна и быстрый, нечитаемый Хосока. — А потом объяснять твоему отцу что к чему. — Объяснения отца устроили? — безучастно интересуется Юнги. Глаза Сокджина жестоко поблёскивают: — Нет. — Как неожиданно, — усмехается Юнги. Намджун громко вздыхает со вселенской усталостью, заставляя их перестать сверлить друг друга глазами. — К слову, слухи о Бёнхо разошлись с подачи твоего отца, — тянет Хосок, барабаня пальцами по своему колену. — Через три часа стая должна будет собраться у логова, чтобы твой отец разъяснил всё произошедшее, но все и так в курсе. Никто не ожидает, что тебя накажут, но то, что ты до сих пор здесь, для многих очень показательно. Вот значит как. Тогда это наказание для Юнги и представление для стаи, которое называется «то, что он мой сын, не имеет значения». Хотя имеет. Тот факт, что это его сын, наверняка едва ли не единственная причина, по которой заточение Юнги длится уже не один день. Он может себе представить раздражённый как-ты-смеешь-меня-разочаровывать-взгляд, который в него вопьётся раскалёнными иглами. Уже через три часа. — В стае наверняка есть недовольные тем, что все покрывали Бёнхо, — говорит Юнги, окидывает парней полувопросительным взглядом. Сокджин мрачнеет. Кивает. — Твой отец в их числе. Полагаю, когда ты выйдешь, тебе придётся разобраться с альфами Мелколесья. Неприятной работёнки и разбирательств ещё дохера. — Я задаюсь вопросом, — подаёт голос Намджун, толкая язык за щеку и хмурясь. — Какова вероятность того, что Бёнхо был единственным, кто остался безнаказанным и ходит среди нас? — Очевидно, что большая, — хмыкает Сокджин. — И ты, Намджун, далеко не единственный, кто задаётся этим вопросом. — Юнги при мне и через меня узнавал про Чимина ещё летом, — роняет Хосок, прижимаясь затылком к стене и смотря куда-то под ноги Намджуна. — Я сам узнавал и расспрашивал. Никто и словом не заикнулся. Что понятно, согласитесь. Они тогда не были уверены, что их ждёт и пощадим ли мы альф, логично, что никто не посмел ничего сказать. — Хосок прав, — соглашается Юнги, поджимая губы. — Но это не отменяет того факта, что они позволили ему жить среди них. Я узнал от Тэхёна, тот — от каких-то омег. Об этом знали все и все это приняли. — Не совсем все, если верить Чимину. Юнги вздрагивает. Зыркает на Сокджина, который избегает смотреть на кого-либо и выглядит преувеличенно невозмутимым. — Значит, его допрашивал ты. — Я. Он не особо-то хотел посвящать меня в подробности, но… — язык проходится по губам, Сокджин пару секунд молчит. — Черту Бёнхо не пересёк в силу незрелости тела Чимина, но безобидными поцелуями не ограничился. Часть того, что давило изнутри на рёбра, отпускает. Юнги готов поклясться, что последний вздох ему дался быстрее, чем предыдущий. Но тем не менее улёгшаяся на время злость поднимает голову, отдаваясь покалыванием на кончиках пальцев и мимолётным зудом в дёснах. — Чимин едва не разрыдался, когда я сказал, что его и за поцелуй в нашей стае убили бы, не говоря уже о чём-то большем. У меня было такое чувство, что он ждал, когда я начну его обвинять. Юнги каменеет. …ждал ли Чимин, что и он сделает то же самое? Он ведь мог, не так ли? Это бы всё объяснило. Но с хера ли ему думать, что осуждать будут его? Сокджин, метнув в Юнги короткий взгляд, продолжает: — Это понятно, потому что каким-то образом в их стае нашлись те, кто обвинял Чимина и вставал на сторону Бёнхо. Что? Нет, Юнги, должно быть, ослышался. — Информацию из Чимина я вытягивал, поэтому никаких подробностей не знаю. Бёнхо, к слову, к нему не лез, потому что были альфы, угрожающие ему сломать руки и ноги. Хотя… — Сокджин презрительно кривит губы. Юнги всё ещё не может пошевелиться. — Подобию вожака никто не возразил, Бёнхо так же жил припеваючи, поэтому это не отменяет их ничтожности. — Как из-за нехватки альф можно дойти до такого, — бормочет Хосок, потирая переносицу. Намджун молча прикрывает глаза, не отрывая от земли мрачного взгляда, но Сокджин… Что-то мелькает в его глазах, когда он бросает быстрый взгляд на Юнги. Становится понятно — Сокджин что-то недоговаривает. — Поговори потом с Чимином, — роняет он с наигранной небрежностью. Сокджину не всё равно. Не всё равно на Чимина. И это почти ошеломляет. Хотя не должно, наверное. Сокджину не было плевать на очень узкий круг людей, в который могли из-за обстоятельств вписаться кто-то вроде Чонгука и Чимина. Те, с кем Сокджину сначала приходилось постоянно находиться рядом, а потом приходилось понимать, что он к ним привык, и они сделались неотъемлемой частью его жизни. Намджун как-то сказал, что Сокджин не любит подпускать к себе людей, потому что ему не нравится заботиться о ком-либо, кроме себя. Не нравится, когда на него полагаются. Когда чего-то ждут. Когда вываливают свои мысли. Когда делятся своими чувствами. Поэтому он охотно общался лишь с Юнги, которому по большей части не было дело до кого-либо, с Хосоком, который предпочитал отшучиваться от любой серьёзной темы, касающейся себя, и с Намджуном, который был слишком умён и слишком другом из детства, чтобы послать подальше. Только вот… если Юнги держал людей на расстоянии своим равнодушием, то Сокджин был демонстративно пренебрежителен и высокомерен. Потому что, наверное, Юнги действительно было глубоко наплевать, а Сокджину — нет. Он мог притащить покалечившего себя Чонгука на своей оберегаемой от любой работы спине к лекарю, сбросить тело на койку и сказать «вылечите его, чтобы я сам сломал ему кости». Имея ввиду то, что сказал. Готовый тащить через весь лес, но не готовый уделить лишних пять минут и зайти в лазарет, в котором Чонгук лежал две недели. Он мог быть настороже и заметить, что в отношении Чимина что-то не так со стороны альф Мелколесья и сказать об этом Юнги. А потом не повести и бровью на тот факт, что Юнги забил на это хер, ослеплённый злостью и унижением от отцовской пощёчины. Ведь если кто-то не любит Чимина, это проблемы Чимина, главное — к мальчишке не смеют лезть, зная чей он. — К слову… — начинает Сокджин и тут же обрывается, замечая на себе немигающий взгляд Юнги. Тот моргает. В демонстративном ожидании приподнимает брови. — Как оказалось, Чимин не расспрашивал ни о чём Хаджуна, тот к нему лишний раз не лез, и до меня к Чимину никто не заходил. И о том, почему это ты к нему не заходил, он узнал от меня. Волк замирает на секунду, прежде чем зайтись в скулеже. Никто. И Юнги почему-то больно. Тупое и ноющее чувство в его груди превращается в резкую, едкую, проедающую до костей боль. Он не уверен, что лицо его не выдаёт, и смотрит в сторону, стискивая челюсти. Даже если Чимин не хотел видеть Юнги, он всё это время думал, что тот не посчитал нужным просто заглянуть на пару минут. Бросил покусанного, напуганного, нуждающегося в утешении и заботе. — И… — Юнги мнётся, сомневаясь, но спрашивает: — …как он отреагировал? Сокджин очень медленно моргает. Краем глаза Юнги замечает, что Намджун смотрит на него странным взглядом. — Ну… вообще, тебя он упомянул, потому что разозлился расспросам о Бёнхо, и какого хрена ты подсылаешь меня. Он… у него было сложное лицо, когда я сказал о случившемся и о том, что ты под стражей уже не первый день. — Сложное лицо? Сокджин неопределённо пожимает плечами. — Чимини страшно не понравилось то, что ты к нему не зашёл, — подаёт голос Хосок. А потом поясняет: — Мы с Чонгуком решили к нему заглянуть. Хосок открывает рот и сразу закрывает, раздумывая — говорить ему или нет. Но говорит: — Мне показалось, что он хотел тебя видеть, поэтому я предложил проводить его к тебе. — Тебе показалось. — Он отказался, — медленно тянет Хосок, метнув в скалящегося Сокджина раздражённый взгляд. — Понятно, — роняет Юнги. Он предпочитает думать, что единственным, кто услышал, как глухо прозвучал собственный голос, был он сам. Он пытается дышать ровно. Закрывает глаза. Прислушивается к биению сердца, желая уловить как оно успокаивается. Оно не успокаивается. Парни молчат. Недолго, правда, потому что тишину разрывает в целом ровный голос Хосока: — О главном. Мы хотели узнать, выяснил ли ты что-то от Чонхэ перед тем, как убил? — Немного, — отвечает Юнги, наконец-то позволяя ребятам поймать его взгляд. — Только то, что он люто меня ненавидел. Они переглядываются. Юнги выдерживает паузу, дожидаясь, когда внимание вновь вернётся к нему. — Должно быть про Чхве и того альфу он узнал за некоторое время до того, как убил, а не попался потому, что подгадывал нужный момент и следил. Чимина он тоже выслеживал. И на месте омеги-няньки должен был быть он, судя по всему, но Чонхэ просто не смог удержаться от возможности убить кого-то. Он был безумцем. И звучал так, будто одержим мной. Он хмыкает, заставляя Намджуна удивлённо вскинуть брови, а Сокджина и Хосока подобраться. Последний спрашивает: — Что такое? — Я впервые видел, как у кого-то встал из-за того, что он вывел меня на эмоции. Даже выражение лица Сокджина стало неописуемым. — Ебануться… — тянет Хосок. — Хотя… может дело было в том, что одержим он был желанием быть лучше остальных. — А быть лучше тебя значит быть лучше остальных, — заканчивает Намджун. Юнги безразлично пожимает плечами: — Должно быть. Никто ничего больше не говорит. Юнги кажется, что он слышит, с какой скоростью ребята перебирают свои мысли. В моменте Сокджин выпрямляется: — Что ж. Не уверен когда тебя выведут — до или после речи твоего отца, но будь готов через три часа. Тебе дадут время привести себя в порядок и переодеться, если ты этого захочешь. Но если хочешь, говори сейчас, чтобы передали одежду. — Хочу. — Ну, тогда всё, — он демонстративно оглядывает камеру, задерживает взгляд сначала на узком окошке, а потом на Юнги. — Если тебя посадят сюда обратно, я ни разу тебя не навещу. Имей ввиду. — Постараюсь как-нибудь пережить. Он фыркает. Машет рукой в неопределённом жесте и скрывается за дверью. С небольшой заминкой Хосок поднимается и идёт следом за ним, бросая через плечо с ободряющей улыбкой: — Увидимся, Юнги-хён. Намджун отчего-то задерживается у двери, не открывая ту до конца. Ловит вопросительный взгляд Юнги и говорит: — Я застал Тэхёна, рыдающего в объятьях Сокджина и решившего, что тебя бы не посадили, если бы он молчал. А к твоему брату у Сокджина слабость, даже если ему легко удаётся её подавлять. Это удивляет. Хотя Юнги не уверен, что именно — что Сокджин согласился утирать кому-то сопли или что Тэхён пошёл плакаться не к кому-то, а к Сокджину, которого большую часть времени избегал. Или даже то, что Тэхён плакал. Н-да. Юнги фыркает. Цепляет из мыслей наименее важную и озвучивает: — Я не понимаю, как можно испытывать к Тэхёну такие чувства. — Ты его брат, ты и не должен понимать. — Они просто хотят его трахнуть. — Он красивый, — пожимает плечами Намджун. Юнги раздражённо кривит губы. Почему этого для них достаточно? — Знаешь… Сокджин ко всем нам, кроме тебя, относится как к туповатым младшим братьям, которых он не хотел. К тебе не как к туповатому, но тебя он тоже не хотел. Юнги молча ждёт продолжения. И Намджун вдумчиво, с лёгкой ободряющей улыбкой продолжает: — Кроме того… всё изначально выглядело так, будто ты со злости убил Чонхэ, а потом не сдержался и напал на альфу, с которым у тебя была стычка. Ты всех напряг и напугал. Мин Юнги последний человек, от которого ожидают подобное. Это… это всё непривычно. Всё это: что Юнги может проебаться, что ему может быть не всё равно на чувства какого-то смазливого мальчишки, что Сокджин не может удержать на лице маску, что его, Юнги, пытаются утешить, словно он в этом нуждается. — Тебе не надо меня успокаивать, — усмехается. И почему-то уверен в том, что сам бы этой усмешке не поверил. — Ублюдский язык Сокджина давно не вызывает у меня никаких эмоций. Намджун издаёт смешок. Прикрывает дверь почти полностью, прежде чем вдруг говорит: — Ты другой, знаешь. Юнги, которого я знаю, никогда бы не поступил так. — Ты минуту назад уже говорил что-то подобное, Намджун, — прохладно отзывается Юнги. — Я рад. — Что я не глухой или что ты не немой? — Что этот мальчик мешает тебе быть бездушным ублюдком. Даже если этому не рад ты. Юнги растерянно моргает. Маска на лицо возвращается быстро, но недостаточно — Намджун видит. Что-то. Юнги сам не знает. Но Намджун улыбается уголками губ. Непозволительно по-доброму, так, как улыбаться ни у кого из их компании не получается уже кучу лет. Той самой будто-бы-дохуя-мудрой и понимающей улыбкой, которой он обзавёлся, когда решил отказаться быть протеже отца наравне с Юнги, Сокджином и остальными. Дверь закрывается. Намджун уходит, ничего не добавив. Юнги смотрит ещё некоторое время на то место, где он стоял, а потом отворачивается, приваливаясь затылком к холодной стене. …ну, в общем-то, да. Ублюдок он теперь не бездушный. Ублюдок он теперь ебанутый.***
Снег. "Сегодня определённо пойдёт снег", — думает Юнги, разглядывая небо, затянутое облаками, через которые не пробивался ни один луч солнца. Последняя ночь была особенно холодной: ему пришлось обернуться в волка и спать так, потому что он ощутимо мёрз даже через меха. Впрочем… если пойдёт снег, то будет славно — он укроет уродство голых веток и грязной земли, и природа не будет казаться увядшей, навевая на его волка тоску и напряжение. Юнги опускает взгляд, когда начинает чётче различать отцовский голос. Его руки не связаны, двое провожающих никак не удерживают — идут позади, на расстояние двух шагов, словно он направляется на переговоры с чужаками, а они рядом в качестве предосторожности. Издалека Юнги видит сколько собралось волков. Тут, кажется, почти вся стая. Но все молчат, не смея обронить ни слова, пока говорит отец — из обрывков, которые Юнги может расслышать на таком расстоянии, он понимает, что речь отца заканчивается, а его приводят лишь к моменту оглашения наказания. Его замечают до того, как Юнги достигает толпы. Люди оборачиваются, молча пихают друг друга локтями. Толпа без промедления расступается, образуя коридор, ведущий к пустому кругу, в котором несколько месяцев назад погиб альфа-чужак. Юнги не оглядывается — ловит взгляд замолчавшего отца и идёт в его направлении спокойным, в меру быстрым шагом. Когда до отца остаётся метров двадцать, мир на секунду останавливается. Юнги не сразу понимает, что чувствует запах Чимина. Не сразу даже понимает, что смотрит на него. И что на него смотрят в ответ. Смотрят так, будто видят ожившего мертвеца, черты которого в памяти стёрлись, и лицо оказалось не таким, каким ты помнил. Смотрят почти ошеломлённо. Забито. Недоверчиво. Расстроенно. Широко-широко распахнув и подставив взгляду свои темнющие угольки, в которых Юнги одновременно видел так много и так много не мог понять. Юнги отворачивается, не выдерживая того, что может скрываться за собственным непониманием. Он буквально ощущает и слышит, как по его безукоризненной, каменной маске идёт трещина. Отец, кажется, тоже. Они равняются. Чуть дальше, в нескольких метрах, стоит его мать. Привычно-сдержанная, но ощутимо напряжённая. Она не отрывает взгляда от него, а Юнги — от отца. Отец… Отец молчит. Неотрывно смотрит. И если в глазах Чимина всего было слишком много, то в глазах отца нет ничего. Люди начинают шуметь, когда бездействие отца затягивается. Никто не смеет заговорить в полный голос, но звук шепотков нарастает, чтобы умолкнуть и возникнуть с новой силой. В момент, когда они становятся громче, чем должны быть, все это понимают и дружно затихают. Поэтому слова отца звучат в тишине: — Имеет ли смысл озвучивать тебе твои обвинения? — Нет. — Ты признаешься в них? — Да. — Жалеешь? Юнги замирает. Глаза отца сужаются. Жалеет ли он? И — вдруг — он видит перед собой Чимина. Чимина, давящегося слезами и извивающегося в руках Юнги от невыносимой боли. А потом… тоже Чимина. Только чуть помладше. Пониже. Уже в плечах. С более пухлыми щёчками. Кажущегося совсем крошкой в мехах. С наивным взглядом, передёрнутым поволокой непонимания и… и ротиком. Розовым взбухшим ротиком с поплывшей линией контура, который никогда не должен быть у ребёнка. — Только о том, что убил их быстро. — Я бы не сказал, что это было быстро. Юнги готов поклясться, что слышит, как крошится лёд в голосе отца. Он в ярости. Хах. — Разве? — вздёргивая вопросительно брови. Отец усмехается. Хмыкает. Искры, посыпавшиеся из отцовских глаз, обжигают раньше, чем рука. В оглушительной тишине звон пощёчины разносится удивительно громко. В ушах что-то дрожит в ответ. Юнги, голова которого невольно повернулась после удара, видит, как распахнуты глаза матери. Почти как у Чимина, когда они взглянули друг на друга. Чимина. Юнги стискивает зубы. Оборачивается обратно к отцу. Ожидая что он скажет. Не ещё одну пощёчину. Такую невыносимо громкую и хлёсткую в тишине. В тишине, будь она проклята, просто абсолютной. Никто не шептался. Не издавал, кажется, ни вздоха. Юнги не чувствовал боли, даже намёка на неё — всё существо было сосредоточено только на звоне, который стоял в ушах. Или который был не в голове, а до сих пор звенел в воздухе всё то время, что Юнги не шевелился, а отец шумно дышал, не отрывая от него прожигающего, зверски злого взгляда. Отец его ударил. Отец, который никогда прилюдно не повышал на него голос. Ударил при тех, кто в глаза Юнги не смел смотреть дольше нескольких секунд, не желая проявить неуважение или вызвать ощущение, будто ему бросают вызов. Это было так… унизительно. Так, так, блять, унизительно. Опешивший внутренний волк приходит в себя. Поднимает скалящуюся морду, рычит кровожадно и зло: да как ты посмел, как ты, блять, посмел, как ты только… только… Нет. Нет, он не посмеет бросить вызов отцу. Юнги медленно оборачивается. Огонь в отцовских глазах встречается со льдом в его. …ведь не посмеет же, да? — Только по той причине… — начинает отец очень тихим, отрывистым голосом, — …что ты убил мертвецов. Только по той причине, что один был убийцей, а другой волком, посмевшим тронуть щенка. Только по той причине, что оба посмели посягнуть на твоего омегу. Только поэтому я тебя прощаю. Больше на такое никогда в своей жизни не рассчитывай. Ты меня понял? Последние слова отец произносит сквозь рычание. Юнги молчит. Чувствует, как губы размыкаются, дёргаясь в попытке обнажить зубы. Оскалиться. Он не делает этого. Сжимает их крепко. На секунды три. А после — пытаясь звучать хотя бы немного не я-всё-ещё-сделал-бы-то-же-самое и понимая, несмотря на внутреннее сопротивление, что он действительно не посмеет — отвечает: — Понял. Отец резким кивком указывает в сторону. Кажется, ему стоит огромных усилий оставаться спокойным, когда он смотрит на Юнги. Тот не медлит — обрывает зрительный контакт и почти делает шаг в сторону, как вдруг: — Это несправедливо. Разносится серия вздохов, сливающихся в один громкий и протяжный, почти комичный в своей идеальной синхронности. Юнги остаётся стоять там, где был — почти напротив отца, от которого не отрывает взгляда, когда тот демонстративно медленно смотрит в сторону, откуда исходил голос, и спрашивает в звенящей тишине: — Ты что-то сказал, Енджун? Возникает пауза. Должно быть Енджун набирается смелости и напоминает себе, что не нарушил никаких законов, высказывая своё мнение о наказании члена своей стаи. И вот они — ожидаемо аккуратный тон, осторожно подобранные слова, негромкий, покорный голос, наверняка подкреплённый слегка опущенной головой и просящим взглядом: — Я сказал, что это несправедливо, Шиндэ. Он убил члена стаи, не имея никаких доказательств его виновности. Из-за того, что он пошёл на поводу у эмоций, убит волк. Слава луне тот, который этого заслуживал, но на его месте мог быть кто-то, кого оговорили. А мальчишку наказывают двумя оплеухами. Отец хмыкает, опуская на секунду глаза, прежде чем поднять их обратно: — Не знал, что альфу в таком возрасте и с таким послужным списком кличут мальчишкой, а не мужчиной, — он слегка склоняет голову набок, смотрит абсолютно спокойно, без намёка на злость, даже слегка… озадаченно? Задумчиво? Нет. Взвешивающе. — Значит, прилюдное унижение для взрослого мужчины — недостаточное наказание? — Твоё нежелание проявлять жестокость к своему сыну понятна, Шиндэ, — очень, очень осторожно говорит Енджун. — Но ты должен быть справедлив ко всем в одинаковой степени. Потому что в будущем могут найтись те, кто последует его примеру и не будут опасаться наказания. Енджуну отвечает не отец, а мать — её ледяной голос рассекает воздух, как заточенный клинок человеческую кожу: — Вы оспариваете решение своего вожака? — Нет, — быстро отвечает Енджун. Голос слегка надламывается: — Я просто прошу его пересмотреть. Глаза матери зло сужаются. Ничего сказать она не успевает. Только оборачивается с приоткрытым ртом, растерянно моргнув, когда отец вдруг роняет ровное: — Это уместная просьба. Енджун прав. Ни у кого не должно быть и мысли о том, что за свои преступления против членов стаи он останется безнаказанным, — отец не пережидает волну шепотков, оглядывает собравшихся вопросительным взглядом и спрашивает: — Кто согласен с Енджуном? Впервые с момента своего появления Юнги позволяет себе слегка повернуть голову и осмотреть тех, кто попадает в поле его зрения. Вперёд выступают Пак Хичоль, Хван Борым и старейшина Ли. На лицах пары людей написано смятение, но они остаются на месте. Хах. Какая прелесть. — Что ж, — говорит через некоторое время отец. — Я оставляю выбор за вами. Он медленно поворачивается к Юнги. Все ждут в напряжённой тишине следующих его слов, очевидно не понимая и не смея предположить, что он имеет ввиду, а отец, неотрывно смотря в глаза Юнги, добавляет: — Вершите своё наказание. Поднимается шум. На лице отца не дёргается ни одна мышца. Юнги, не разрывая зрительный контакт, расстёгивает застёжки и скидывает плащ себе под ноги. Смотрит через плечо на застывших в недоверии мужчин и на старейшину Пака, который ежится и отходит назад, очевидно не собираясь принимать отцовский подарок. Ну, или то, что могло им быть, если бы Юнги действительно был мальчишкой, за которого они его принимали. Он меняет облик секундой позже их. И, блять, как же легко и потрясающе он себя чувствует, освободив мечущегося от злости волка и дав ему понять — выход для твоего гнева сам лезет тебе в пасть, упрашивая сомкнуть челюсти и оторвать конечность к чертям. Их трое. И все трое ровесники отца, находящиеся в том возрасте, когда ты так же полон сил, как и двадцать лет назад, но опыта у тебя больше. Это могло бы быть даже немного затруднительно, если бы Юнги не пребывал в таком осознанном, холодном бешенстве, как сейчас; если бы до этого не пришлось сидеть в заточении, пропуская через себя всё испытанное дерьмо; если бы здесь, в двадцати метрах, справа от него не стоял один маленький омега, проиграть на глазах которого было равноценно тому, чтобы позволить кому-то прилюдно подёргать член ради забавы, а самому жалобно поскуливать, прося прекратить. Отец разрешил им вынести своей приговор и самим привести его в исполнение. О смирении со своей участью не шло и речи, как и не подразумевалось, что их приговор стоит наравне с приговором вожака. Делай то, что считаешь справедливым, раз ты можешь. Они будут пытаться его покалечить, но не посмеют убить. И он тоже не должен этого делать. Это делает всё не таким жестоким и затяжным, каким могло бы быть. Юнги не проигрывает. Жадно втягивает в себя воздух минут десять спустя, не отрывая цепкого взгляда от последнего тела, которое подёргивалось в попытках встать, но заваливалось обратно из-за дрожи в кровоточащих лапах — обкусать троих волков в нужные места, уворачиваясь от чужих зубов, оказалось легче, чем можно представить. Особенно учитывая, сколько раз Юнги проделывал такое на тренировках, которые у него явно были чаще, чем у них. Детские игры. От которых он выдохся, крутясь и изворачиваясь, получил пару царапин, повалялся в грязи и лишился двух-трёх клочков меха, но остался на ногах. Если бы это была битва насмерть, пришлось бы сложнее. Но к их счастью нет, да, Юнги? Его альфа-волк довольный. У него чешутся клыки и подёргиваются ноги от животного, чисто инстинктивного желания перекусить глотку поверженному противнику, чтобы тот больше не представлял никакой угрозы. Конечно, Юнги этого не делает — наворачивает круги вокруг тела, пока не убеждается, что Хван уже не сможет встать, пока альфа-волк назойливо напоминает о наличии Чимина, нашего омеги, Юнги, которого они могли бы забрать, если бы победили. Но они не победили. Они запомнят. Они — угроза. После поражения забирают омег только у чужаков. В нашей стае такое не практикуется уже почти столетие. Болван. Просто убей. Всади клыки в глотку и… Юнги оборачивается и смотрит в ожидании на отца. Тот осматривает волков — Хичоль сдался быстрее всех, явно пожалев о решении, Енджун продержался долго, но быстро выдохся, Борым же яростно сопротивлялся и нападал до конца, но лежал, выдохшись и пытаясь не сдаваться, словно в этом был смысл, когда он даже не мог подняться на ноги. Отец шумно вздыхает. Машет рукой, роняя небрежное: — Видимо, Юнги всё же не мальчишка.***
Было удивительно. Услышать то, что он услышал: — У него до сих пор нет метки. Ты всего один раз за всю свою жизнь заставил повторить меня что-то дважды. И вот второй. А я ненавижу повторяться, Юнги. Было понятно, что отцу всё станет известно. Хаджун не стал бы распространяться, но утаивать что-то от отца не посмел бы, а тот, видимо, лично интересовался состоянием Чимина, что не удивительно, учитывая, что все видели то, что Чимин был покусан. И всё же Юнги ожидал чего-то другого. Вопросов. Обвинений. Ругательств. Ещё одну затрещину. Не просто пару сухих предложений, после которых Юнги кивком указали на дверь. Впрочем… отец мог проорать это ему в лицо, подкрепив ещё одной пощёчиной, но это ничего бы не изменило — Юнги знал, что он не поставит Чимину метку. Не сможет. Не попытается. Не захочет. После всего, что случилось с Чимином по его вине, Юнги просто тронется умом, если ещё раз будет причиной чужих слёз. Он не мог разрушить то шаткое, непонятное нечто, которое между ними было. Он не мог… не мог разрушить то, что осталось от Чимина. Пусть и понятия не имел, как разобраться с ситуацией, не нажив себе ещё больше неприятностей, чем уже. С отцом он что-нибудь придумает. Разберётся. У него просто нет другого выхода. Вопрос в том, что теперь делать с Чимином. Юнги вздыхает, чувствуя, что чем ближе он находится к дому, тем тише звучат слова отца в голове и тем сильнее становится тревога, вгрызающаяся в его внутренности голодным хищником. На улице холодно, солнце уже садится, оставшиеся люди разбредаются по домам, и далеко не всем из них хватает самоконтроля, чтобы не поглядывать на него исподтишка. Хах. Будто кто-то из них сможет разглядеть что-то за его вышколенным внешним безразличием. Днём, когда стая только начинала расходиться, а Енджун и остальные — подниматься на ноги, отец сказал Юнги ждать его дома. Ожидаемо, вообще-то, но Юнги одновременно почувствовал облегчение и усилившиеся напряжение из-за того, что разговор с Чимином откладывается. Он позволил себе мельком взглянуть на него, безошибочно определив местоположение в толпе. Чимин медленно и нерешительно оглядывался, явно выискивая Юнги. И увидел. На мгновение замер, брови изломились, губы задрожали, но он тут же отвернулся, сжимаясь, словно пытался исчезнуть. Юнги едва ушёл. Дома его уже ждала мать, подготовившая ему одежду и ванну. У неё он с удивлением выяснил, что перед стаей Чжинёну отец ничего не предъявил, хотя должен был. А ещё по поведению матери понял, что для неё до последнего оставалось загадкой, что отец собирается с ним делать, и она явно была зла из-за произошедшего. Злость была сдержанной, потому что, во-первых, была направлена на отца, а, во-вторых, Юнги отделался практически без ушибов. Но знание этого не подавило в его матери тревогу. И спокойствию Юнги она не поверила. А он не смог долго его на лице удерживать, в моменте сдавшись и показав, насколько был подавлен. Отец задержался сильно — солнце начало садиться, и к Юнги успел наведаться Тэхён, у которого при взгляде на Юнги мелко задрожали губы и пошли слёзы. От удушающих объятий Юнги успел избавить себя только вовремя выставив вперёд руку. Жаль, что он не мог сделать так с тревогой, окутывающей его вязким коконом, когда он находится почти у дома. "Наверное, внутри холодно, — думает Юнги, бросая взгляд на дымоход. — Надо будет развести огонь", — решает он через секунду, замедляясь ближе к крыльцу, а после замирая уже у двери. У него получается сжать ручку двери, но толкнуть её — нет. Он несколько лет жил один, его это более чем устраивало, и, поэтому, наверное, он никогда не мог себе представить, насколько сложно возвращаться в дом, в котором тебя никто не ждёт. Юнги вздыхает. Толкает дверь и входит, чтобы сразу споткнуться взглядом о спину Чимина, который застывает изваянием в дверном проёме. И застывает не только он — Юнги замирает на месте, по-прежнему удерживая руку на полуоткрытой двери. Чужие плечи слегка подрагивают, но оборачиваться Чимин даже и не думает. Юнги видит. Поэтому медленно закрывает за собой дверь. И ждёт. Тем временем легкие, а вслед за ними и всё существо, пронизывает запах дома: дерева, тканей, свеч, новой кожи, открытой книги, лежащей на маленьком столике у дивана, пучка чрезмерно пахучих трав в шкафу на кухне. Чимина. И, луна, как это глупо и неправильно — стоять вот так, не шевелясь, скованным непривычной беспомощностью из-за его Чимина, не в силах ни подобрать слова, ни просто позвать по имени. Словно это не он прокручивал в голове сотню раз всё то, что хотел сказал. Что должен был. Пытаясь побороть свою скованность, Юнги расстёгивает плащ и вешает его на крючок. Оборачивается, не решаясь сделать шаг вглубь дома. Чувствует себя так, будто ему нужно разрешение, чтобы сдвинуться с места. А волк в груди даже, кажется, не дышит, застыв в напряжённом ожидании. В моменте, секунд двадцать спустя, сердце Юнги сжимается, чтобы провалиться в пятки, когда Чимин вдруг медленно оборачивается. Он не выглядит злым. Не выглядит растерянным. Не выглядит готовым что-либо сказать. Просто очень, очень несчастным. Скукожившееся сердце, валяющееся у ног, противно крошится, словно засохшая грязь. Потому что взгляд Чимина потухший. У него не хватает ни решительности, чтобы смотреть на Юнги дольше нескольких секунд, ни желания, чтобы это решительность в себе отыскать. Блять. Блятьблятьблять. — Ты… — хрипло начинает Юнги. Вздыхает, обрывая себя. Нет, довольно. Говорить должен не Чимин, а он. Просто надо начать: — Когда ты вышел из лазарета? Чимин медлит. Всё ещё смотрит на пол. — Сегодня, — тихо-тихо. Под рубашкой, на шее, проглядывают бинты. — Разве всё зажило? — Почти. Ещё день-два и заживёт. — Без последствий? — Да. Кожа затянется. Может, даже шрамов не будет. Железа в порядке, — и глуховато: — Чистая. — Хорошо. Взгляд Чимина перемещается куда-то вбок, на стык пола и стены. До Юнги внезапно доходит — Чимин мог подумать, что Юнги интересуется из-за метки. В старом, идеальном мире так бы и было. В новом Юнги просто надеется скрыть то, что если дело касается Чимина, то повторять ему что-то — дважды, трижды, бесконечно — бессмысленно. — Мне… — и обрывается. Понимая, что никогда раньше в своей жизни Юнги не произносил этих слов. Ни разу. Ни одного раза за всю свою грёбаную жизнь. Никогда не считал нужным. Никогда не приходилось. — Мне жаль. Глаза Чимина распахиваются. Он, кажется, перестаёт дышать. — То, что ты ушёл один в пустое поселение… это неважно, — Юнги запинается. Чимину не стоило этого делать. Они оба это знали. Но главным было не это. Юнги просто должен был... — Я должен был присматривать за тобой. Как и обещал. Я очень виноват перед тобой. Чимин поднимает на него недоверчивый взгляд. Приходится прилагать ещё больше усилий, чтобы в твёрдом, уверенном голосе не становилось ещё больше этой грёбаной надломленности: — Извини меня. Мне действительно… очень жаль. Больше ничего сказать не получается. Губы просто отказываются размыкаться, хотя Юнги хочет. Хочет спросить: почему ты так на меня смотришь? Что с таким отчаянием и недоверием ты пытаешься разглядеть? Неужели ты правда думал, что я буду на тебя злиться, когда большая часть вины на мне? Как, блять, тебе удаётся переламывать мне хребет только тем, что у тебя начинают дрожать губы и ресницы? Почему я чувствуя себя беспомощным перед маленьким тобой, а не перед собравшейся толпой членов стаи и троих волков, пытающихся меня покалечить? …ты ведь меня простишь? Чимин в смятении опускает голову. Вздох получается сделать только тогда, и лёгкие взрываются болью. Которая не утихает, потому что Чимин молчит. Бегает глазами по полу, пытается поджать подрагивающие губы, мнёт ткань своих рукавов, сжимаясь в попытке сделаться невидимым. Юнги закусывает щёку изнутри, сдерживая рвущийся наружу скулёж. Скулёж. Его волка, который хочет получить прощение, одновременно уверенный в том, что он его не заслуживает. Но это нормально. Юнги не ждал того, что Чимин рванёт в его объятья. Что из-за присутствия Юнги к Чимину вернётся ощущение безопасности, которого — Юнги видит точно — у Чимина не было. Он был готов к этому. Волк — нет. — Холодно. Я пойду разожгу огонь. Иди и отдыхай, раз ты только сегодня вышел из лазарета. Не дожидаясь ответной реакции, Юнги разворачивается и выходит из дома. Тут же хочется зайти обратно и вернуться в кокон из чужого запаха, но вместо этого он заходит в небольшой сарайчик и разжигает огонь в печи, усевшись на маленькую табуретку перед ней. Голова падает на сложенные руки, мир перекрывает собой темнота под веками. Он сидит так, кажется, долго — жар от печи начинает греть промёрзшие руки, а открыв глаза Юнги оказывается уже в полутьме. Солнце село. Он пялится в никуда несколько минут, думая, что это всё так… так странно. Когда с тобой происходит столько всего, что ты считал невозможным: ты позволяешь омеге ударить себя, нарушаешь законы стаи, проводишь несколько дней в темнице, разочаровываешь отца, дохнешь в самоубийственной горечи по другой причине, сидишь в сарае, не смея войти в свой дом и — кто бы мог подумать, а, Мин Юнги? —больше всего на свете хочешь, чтобы Пак Чимин этой ночью протянул ладошку и ухватился за твою тунику. Блять. Он жёстко влип, да?***
Свет, который льётся из окна, слепяще яркий, как и всё, что находится по ту сторону стекла. Юнги был прав, думая, что пойдёт снег — ночью неплохо замело, со стороны окна немного тянуло холодом, что убивало желание вылезать из тёплой постели. Впрочем, Юнги с этой задачей и так отвратительно справлялся, продолжая пялиться на спящего Чимина уже… сколько? Кажется, долго. Дольше, чем должен был. И дольше, чем когда-либо до этого. По привычке он всё ждал, что вызовет раздражение, но его не было. Даже отголосков. Было только смирение. Вперемешку, пожалуй, с тоской, подталкивающей к тому, чтобы протянуть руку и сгрести тёплое тело к себе впритык, уткнувшись носом в чужие волосы. Может, Юнги так бы и сделал, если бы не опасался разбудить Чимина. Опасался. Юнги усмехается, понимая — он и правда опасается. Вчера он лёг спать, убедившись, что это сделал и Чимин, но тот не спал. Лежал беззвучно и напряжённо, пока Юнги раздевался и ложился. Они лежали далеко друг от друга. Та часть его, которая подумывала лечь на диване, чтобы не расстраивать Чимина, тихо радовалась тому, что кровать большая. Вторая испытывала досаду. По той же причине. Чимин заснул раньше. На тунике Юнги чужие пальцы так и не сомкнулись. Ожидаемо, вообще-то, но это заставило закрыть глаза и искать утешение в чужом, таком нужно-сильном запахе. Утешение. Хах. Просто… …унизительно. Ну, по крайней мере он подполз к нам ночью, чтобы было теплее. Н-да. Просто наичудеснейшее утеш… Юнги обрывается, отказываясь развивать эту мысль. Мнётся, возвращая взгляд к лицу Чимина, беззаботно сопящего почти у него под носом. Вглядывается в черты лица, будто не этим занимался последних хуй-поймёт-сколько-минут, задерживается на густых ресницах, слегка приоткрытых губах, щеках, на вид менее мягких, чем неделю назад. Чимин слегка похудел. Это не сильно бросается в глаза, но заметить можно. Поддавшись порыву и сдавшись, Юнги медленно, прислушиваясь к каждому шороху, проходится костяшками пальцев по щеке Чимина, поглаживая кожу. Невыносимо нежную. Он бы Чимина всего перетрогал и перецеловал. Раньше, в те моменты, когда он позволял себе думать о подобном, такие мысли Юнги легко отметал, уверенный — потом, обязательно. Сейчас этой уверенности не было. И вот это вызывало раздражение, вибрации от которого расходились от груди, где сидел волк, по всему телу. Нет, он наш. Видимо, действительно пора вставать. Юнги быстро одевается, стараясь не шуметь и краем глаза поглядывая на Чимина. Тот, минуты через две после того, как Юнги вылезает из постели, начинает недовольно морщить нос и слабо ёрзать. Кажется, чувствует, что источник запаха уже не находится так близко, как должен. Интересно, неосознанные реакции Юнги на Чимина такие же явные? В прихожей, уже обуваясь, он слышит шум из постели. Чимин просыпается. Юнги уходит. Ему следовало бы поесть, но нетерпение гнало в спину. Он должен разобраться с этой ебучей ситуацией, а чтобы это сделать, нужно было получить разрешение, которое у него уже было. Формальности ради. От перспективы встретиться с отцом в груди свербит, но спокойствие своё Юнги не теряет — разговор проходит ровно, отец ни о чём не спрашивает, не подаёт вида, что что-то не так, хотя в глубине его глаз Юнги видит что-то новое. Мрачное, недовольное ожидание. Предупреждение. Отец не повторит что-то трижды. Юнги удивляет то, с какой лёгкостью ему удаётся закрыть на это глаза. У него уходит несколько часов на то, чтобы заглянуть в логово охотников, разобраться с парой дел и узнать что он пропустил. У одних хватает ума и самообладания не смотреть на него с затаённым любопытством, у других — нет. Впрочем, один холодный взгляд непрошеное внимание отшибает напрочь. Затаённый, обоснованный страх, который к нему так или иначе питало большинство, ощутимо увеличился. Юнги это не коробит. Он просто принимает к сведению этот факт, обсуждает предстоящее с Сокджином и Хосоком, и собирается обратно домой. И вот тогда по его каменному спокойствию идёт трещина. Ему надо поговорить с Чимином. И это определённо будет чертовски сложно — Чимин вспылит и не захочет об этом говорить, вполне вероятно, что начнёт плакать, а Юнги даже в мыслях сложно отнестись с безразличием и к первому, и ко второму. Дома тихо, тепло. Со стороны кухни слышится возня, Юнги, решая не медлить, направляется туда. На столе стоит дымящаяся чашка, рядом — открытая баночка с малиновым вареньем. Чимин же немного скованно возится с чайником. Юнги сначала кажется, что дело в его присутствии, но потом понимает, что не только в этом — левой рукой Чимин управляется не так ловко, как правой. А с правой стороны у Чимина до сих бинты. — До ужина осталась два с половиной часа, — неторопливо начинает Юнги, приваливаясь к стене. Чимин молчит, сверля взглядом чайник на плите. Смотреть, значит, всё ещё отказывается. — Мне принести еду домой или ты хочешь сходить в столовую? Неторопливо Чимин подходит к столу. Закрывает банку с вареньем, ставит его обратно на полку, хватается рукой за ручку чашки. Теперь уже неотрывно смотрит на неё. — Принеси. Это звучит так… странно. — Когда пойдёшь на последний осмотр к Хаджуну, скажешь — я пойду с тобой. Чимин кивает. Аккуратно крутит чашку, не поднимая её с поверхности стола и очень показательно намекая — он хочет, чтобы Юнги оставил его одного. — На работу не выходи ещё два-три дня после этого. Снова — кивок. Юнги вздыхает, прижимаясь головой к стене плотнее. Чимин не то что разговаривать, а даже смотреть на него не хочет. Имеет ли смысл в таком случае тянуть с разговором? Очевидно, что нет. — Слушай… я правда не хочу это делать так скоро, но ты должен рассказать мне про Бёнхо, пото… — Что? — резко вскидывая голову и ойкая сразу после: из-за резкого движения чашка опрокидывается, расползаясь по столу и обжигая руку Чимина. Тот суетится, откладывает чашку, берёт тряпку и спрашивает резковато, не глядя на Юнги: — Зачем? Тебе Сокджин не рассказал? Почему-то Юнги пронизывает беспомощность, когда он смотрит, как Чимин судорожно вытирает стол. Страшно хочется отобрать у него эту проклятую тряпку, сжать плечи и заглянуть в глаза, которые тот так старательно прячет. Будто дрожи в руках и голосе недостаточно, чтобы понять, что сейчас испытывает Чимин. — Не совсем, — начинает Юнги с трудом. И его нерешительность как-то умудряется звучать как неторопливость. — Того, что рассказал он — недостаточно. Мне нужно знать всё. — Мне всё равно. Я не хочу об этом разговаривать. Это уже в прошлом. — Нет, не в прошлом. Об этом знали все и… — Вот у всех и спрашивай! — внезапно рявкает Чимин, отбрасывая тряпку и разворачиваясь всем телом. В Юнги впиваются злые глаза, поблёскивающие от подступивших слёз. Чимин бросается к двери, намереваясь уйти, но для Юнги достаточно сделать один шаг вбок, чтобы закрыть её собой. — Уйди прочь, — шипит Чимин. — Нет. — Я сказал. Уйди. Прочь. — Чимин, послу… — Что?! — взрывается тот, бессильно всплёскивая руками. Юнги растерянно замирает, глядя на неожиданно хлынувшие по щекам слёзы. — Что ты ещё хочешь?! Услышать историю про ребёнка, которого насиловали и принуждали?! Но ты её не услышишь, ясно?! Её не было! …что? Юнги моргает. Быстро собирается с мыслями и напоминает осторожно, но твёрдо: — Ты был ребёнком. — Не настолько, чтобы не знать что я делаю! Я знал, что это запрещено, ясно?! Он меня не заставлял ничего делать! Ты разве не слышал, что он тогда говорил?! Я и сам предлагал! Что? — Чимин пытается насмешливо улыбнуться, но у него не выходит. Кривая недоулыбка слезает с лица, уступая прежней ярости и горечи. Он кричит: — Нравится тебе правда, Юнги?! Юнги оглушённо молчит, не находя в себе достаточного самообладания, чтобы быстро собраться с мыслями и легко принять то, что Чимин ждёт обвинений со стороны Юнги и более того… сам винит себя? Юнги стискивает зубы. Догадка ему не нравится. Но он прав. Не так ли? — Ты. Был. Ребёнком. Просто щенком. Даже если ты сам умолял его что-то сделать, и он сделал, то виноват только он. И почему-то. Какого хрена в ответ на это Чимин отшатывается, всхлипывая и широко распахивая глаза. — Что ты… несёшь… — моргает часто-часто, недоверчиво, а голос ломается. — Тебе просто хочется так думать, потому что тогда я не… — Что тогда? Чимин беспомощно давится всхлипом и качает головой. Чужая неспособность что-то сказать ощущается почти физически, но Юнги с нажимом повторяет: — Чимин, что тогда? Издав жалобный, сдавленный звук, который не смог сложиться в полноценные слова, Чимин опускает голову и обхватывает себя руками, начиная беззвучно плакать. Юнги, который и до этого не знал как себя вести, просто стоит и смотрит, всё ещё растерянный от яркой вспышки злости и резко последовавших вслед слёз. Немного неуверенно он подходит к Чимину, которому не позволяет отодвинуться, когда тот пытается, а потом аккуратно, так мягко, как только может, кладёт ладони на мокрые щёки и тянет чужое личико наверх, заставляя взглянуть на себя. И лишь тогда Юнги медленно и вкрадчиво произносит: — Ни один нормальный альфа не посмеет притронуться к щенку. У тебя не было течки, ты пах для него ребёнком. Ты был ребёнком. — Если ты правда так думаешь, — выдыхает Чимин сквозь слёзы, хлопая слипшимися ресницами, — почему тогда спрашиваешь… Юнги вздыхает. Вытирает большим пальцем слезинку, выкатившуюся из уголка глаз, и говорит: — Его не убили и не выгнали, хотя должны были. Мне нужно знать, что точно было, и кто ещё был в этом замешан, чтобы знать, кто ещё должен понести наказание, — и, звуча непривычно мягко даже для самого себя: — Я хочу знать, почему ты вырос, думая, что в чём-то виноват, когда вокруг были взрослые волки, которые знали, что это не так. Поэтому, пожалуйста. Просто расскажи, Чимин. — Но ты разозлишься, — выдыхает Чимин, пытаясь мотнуть головой. Юнги на даёт. Тянет Чимина к себе ближе и говорит: — Нет. Не разозлюсь — Разозлишься, — слабо протестует Чимин. — Ты всегда злишься. Ты всегда злишься. — Я больше не буду на тебя злиться, — обещает Юнги раньше, чем осознаёт. И Чимин… Чимин начинает коротко всхлипывать, пытаясь удержать слёзы. Выворачивается. Юнги не смеет удерживать, чувствуя такое сопротивление. Отпускает. Цепляет стул, отодвигает его в сторону и мягко давит на плечи. Чимин послушно садится, судорожно стирая слёзы. Он не сразу перестаёт плакать. Юнги ждёт, вцепившись пальцами в спинку другого стула. Желая утешить, но не смея приближаться. Даже волк внутри метался, не понимая чего Чимину нужно больше — пространства или объятий. Словно на последнее Юнги осмелится. Как можно назвать это грызущее чувство внутри? Вина? Совесть? Оно такое непривычно мерзкое и назойливое. Не сразу, но Чимин успокаивается. Он смотрит себе под ноги, а Юнги ждёт, думая, как начать разговор. Чимину будет, наверное, проще, если Юнги будет задавать вопросы, а не просто скажет «рассказывай». Но его опережают: — Что ты хочешь знать? — Расскажи, как всё началось. Чимин отвечает не сразу и некоторое время перебирает ткань своих штанов. Голова опущена низко-низко, и смотреть на Юнги он явно не собирается. — Ты знаешь, что произошло с нашей стаей. После этого всё изменилось. Как будто никому ни до кого не было дела. Нам не всегда хватало еды. Ремесленников стало меньше. Некому было шить обувь, делать мебель, готовить сладости и… много чего ещё. Всем приходилось много работать, потому что щенков было много. И у многих погибли альфа-отцы. Было много тех, кто остался вообще без родителей. К концу голос Чимина слабеет. Он умолкает, собираясь с силами. — И… большинство из нас были омегами. Многие омеги постарше… вели себя ужасно друг с другом, пытаясь привлечь внимание альф, потому что никому не хотелось остаться без пары. Я… я просто был одним из многих щенков. Мне было… одиноко. Мои родители и брат… их не было. Это был второй раз, когда Чимин заговорил о своих родителях. Когда Юнги узнал, что Чимин сирота, но со смерти его семьи прошло много лет, он был уверен в том, что время притупило чужую скорбь. Но сейчас, глядя на то, как Чимин давится словами и болью, ему кажется, будто это произошло всего пару месяцев назад. — Мои ровесники… мы все между собой не особо дружили. Никто ни с кем не дружил. Я часто уходил в лес и сидел в одиночестве. Юнги невольно вздрагивает. Тоже, значит, уходил в лес? — Чаще я просто плакал в одиночестве и возвращался обратно. В тот раз, летом, на меня наткнулся Бёнхо. Он… — Чимин запинается, пытаясь совладать с дрожью в голосе. У него не получается — голос дребезжит: — Он был таким добрым и красивым. Он гулял со мной по лесу, водил купаться, кормил, целовал, держал за руку и об… обнимал. Чимин стискивает пальцы в кулаки до побеления, сжимаясь. — Я знаю, что это глупо, но меня никто не обнимал уже несколько лет. Он так многим нравился, но был рядом со мной. Я просто… я чувствовал себя хорошо рядом с ним. Кому-то опять было до меня дело, — резким движением руки Чимин проходится по лицу. Шумно втягивает в себя воздух, пытаясь восстановить дыхание и не заплакать. — Но потом… пару недель спустя, когда мы купались, он… — Он приставал к тебе. — Нет, — мгновенно отзывается Чимин, чтобы тут же запнуться. Осознать свой порыв. И выдохнуть тихое: — Да. Юнги понимал, почему Чимин, будучи щенком, повёлся. Маленький мальчик, который наверняка рос в любящей семье, лишился её. Внимания, заботы, чувства защищённости. А потом появился кто-то, кто спустя несколько лет оказался первым, кто вернул ему всё это. — Я был почти раздет, а он… просто начал меня… гладить и трогать. Не как раньше. — Ты испугался. — Немного. — Он заметил. — Заметил. — И не прекратил. — В тот раз прекратил. Только в тот раз, верно? — Это повторилось? — уже зная ответ. Чимин кивает. — Я не совсем понимал, что он хотел. Я знал что такое спаривание и как оно происходит, но… мне неоткуда было знать подробности. Когда умерли его родители, он был слишком мал. А в общежитии омеги постарше вряд ли считали нужным шептаться о том, с кем они потрахались. При условии, что они вообще с кем-то трахались, учитывая огромную разницу в количестве омег и альф. — У нас… осуждался секс до спаривания со своей парой. Течки и гоны принято было проводить в одиночестве. Брови Юнги ползут вверх. Вот этого он не знал. У них в стае в штыки восприняли бы разве только измену после спаривания. Было в порядке вещей предложить человеку, с кем ты не особо знаком, провести с тобой течку или гон. Конечно, это становилось поводом для сплетен, но не для осуждения. — Был запрет? — В каком-то смысле, — кивает Чимин, растирая бёдра и пожимая плечами. — Наказания не было. Если не считать всеобщее осуждение. — Не может быть такого, чтобы запрет соблюдался большинством. — Как выяснилось, не соблюдался, — губы Чимина дёргаются. — Просто все скрывали и особо не распространялись. — У вас с Бёнхо был секс? Юнги верил Сокджину. Но не верил в то, что Чимин рассказал Сокджину всё. — Нет. — У тебя ещё не было течки. Значит, ты всегда был сухим. Сколько точно тебе лет было? — Почти шестнадцать. От догадки у Юнги сворачивает кишки: — Ты… не понимал, что значит быть возбуждённым, верно? Чимин мотает головой. У Юнги всё падает. Чимин просто… не понимал, не мог понять смысл того, что происходило. В редких случаях бывало, чтобы до первой течки или гона щенок мог испытывать возбуждение, будь ему пятнадцать, шестнадцать или даже семнадцать. — А во сколько была первая течка? — В девятнадцать. Юнги моргает. По словам Чимина, летом ему было почти шестнадцать. Значит, ему сейчас уже двадцать лет, но тогда… — Какая по счёту была твоя последняя течка? — Третья. Всего лишь третья? У Юнги по спине ползут мурашки. Он передёргивает плечами, отодвигая мысли по этому поводу на потом. — Он раздевался при тебе? Чимин кивает. — Дрочил? — Да. — А ты ему? Он дёргается от вопроса, словно от пинка. Коротко кивает через некоторое время. Юнги понимает, что Чимин что-то недоговаривает. Что-то, что, кажется, просто не может произнести вслух. И понимает сам — Бёнхо наверняка игрался… по всякому. Не обязательно кого-то трахать, чтобы это имитировать. Блядство. — Он просил тебя ему отсасывать? — Сначала я отказался, потому что… я не понимал зачем. Мне было страшно и противно. — А что он? — Разозлился. — Он тебя ударил? — Нет. — Угрожал? — Нет. То есть… И умолкает, отворачиваясь куда-то в сторону. Юнги кажется, что Чимину… стыдно? Блять. Какого… — Ты можешь говорить. Всё нормально. Ты был ребёнком. — Он сказал, что я могу отказать ему в этой мелочи, если хочу, — тихо шепчет Чимин, жмурясь. — Но звучал так, будто разочарован во мне. Начал… избегать смотреть, словно ему противно. А я… я сам предложил… уговорил. Я просто боялся, что он тоже уйдёт, и я снова буду один. Юнги вздыхает, запрокидывая голову и глядя в потолок. Он старался. Правда старался не дать своей лютой, всепоглощающей злости выход, чтобы ни по запаху, ни по голосу Чимин ничего не понял и не испугался. Но сейчас… Луна. Как, блять, он был зол. — Ты соврал, — слабо, на грани слышимости шепчет Чимин. — Что? — Ты говорил, что не будешь злиться. Юнги моргает. — Я злюсь не на тебя. В ответ Чимин неопределённо ведёт плечами, всё ещё не поднимая глаза. — Ты не произнёс ничего, из-за чего на тебя можно злиться. Чимин не отвечает. Юнги смотрит поверх его макушки, толкая язык за щёку. — Сколько это всё продолжалось? — Месяца… три. — Как его поймали? — Сначала… когда было тепло, он часто водил меня к реке. Там на нас наткнулся его друг. Джихан. Он… не выглядел сильно удивлённым. Я испугался, но Бёнхо меня успокоил. Джихан никому ничего не рассказал. Юнги прикрывает глаза. — Он знал. Верно? — Может быть. Надо просто дышать. Быть спокойным и проявить уважение к мужеству, которое Чимин проявляет, рассказывая ему обо всём. Этот мальчик до сих пор думает, что на него из-за чего-то можно разозлиться. Стыдится. Где-то ловит себя на том, что винит себя настолько, что оправдывает Бёнхо. — Потом… сентябрь в том году выдался холодным. У нас было много свободных домов, поэтому альфы в большинстве своём не жили в общежитии. У него было дом. Он… водил меня туда. Один из старших альф, охотник, пришёл, чтобы сообщить Бёнхо об охоте. После узнали старейшины и вся стая. — Почему его не выгнали? — У нас было туговато с мясом. Он был хорошим охотником, а я — ещё одним ртом, который надо было кормить. Для стаи он был ценнее омеги-щенка. Ещё… — голос становится тише, — у меня не было повреждений, я не обвинял его ни в чём, и ему просто запретили приближаться ко мне до моей первой течки. — Это было решение вожака и старейшин, так? — дождавшись утвердительного кивка, Юнги спрашивает: — А что насчёт членов стаи? Как все они могли с этим смириться? — Многие были против. Хичоль, который нас поймал. Один из старейшин. Некоторые из охотников и более старшие волки, но… Бёнхо, он… он многим омегам нравился. Не от безысходности, как некоторые альфы. Он был красивым и был охотником. Вот оно что. Проклятье. — Они выражали по отношению к тебе неприязнь? — Некоторые, — глуховато признаётся Чимин. И молчит. Долго. Ещё не всё, да? — После разбирательств… Бёнхо подловил меня. Я был напуган допросом, который мне устроили вожак и старейшины, и разбит тем, что нам больше нельзя видеться. Он сказал, что можно. Надо просто скрываться тщательнее. Меня поймали, когда я пробирался к нему домой ночью. Разозлились. Последнее слово Чимин почти шепчет. И ждёт. Кажется… реакции от Юнги. Плохой реакции. Юнги вздыхает. Отодвигает стул, за который всё это время держался, и садится, заслуживая мимолётный взгляд Чимина. — Что было дальше? — Он ещё раз смог меня подловить. Но я был уже слишком напуган происходящим и отношением к себе, поэтому отказал. И т-тогда он… — Что? Чимин закусывает губу. — Что он сделал? Чимин? — Я слишком громко плакал. Не мог успокоиться. Он разозлился. — Он тебя ударил? Кивок. Ублюдок. Как бы много Юнги отдал, чтобы убить его ещё раз. На этот раз медленнее. Сука. — После он попытался извиниться. Я убежал. Через некоторое время, когда он понял, что я не собираюсь больше с ним вообще видеться, он начал распускать слухи. Его друзья, омеги, с которыми он спал. Меня многие… не очень любили. Несмотря на это, за мной пытались ухаживать. Дважды. Чимин пытается усмехнуться. У него не выходит. Юнги не чувствует удивления. Конечно, на Чимина засматривались. Тупых ублюдков среди альф было, конечно, большинство, но надо было быть слепым, чтобы пропустить Чимина. Даже этот ублюдок Бёнхо, вполне вероятно, не посмел бы лезть к щенку, если бы щенок уже не был наиочаровательнейшим существом. — Один был его дружком, поэтому я отказал. Второй… он был хорошим, — вдруг говорит Чимин. — Слишком хорошим для меня. Я просто струсил. Но он оставил мне меха, и… причин не любить меня в общежитии стало больше. — Он тебе нравился? И они замирают. Оба. И в этот раз Чимин смотрит на Юнги, а Юнги — вбок. Конечно, спустя пару мгновений, Чимин снова опускает голову, а Юнги возвращает к нему взгляд, но это не отменяет того, что один произнёс, а другой услышал. Какого-то хера произнёс, хотя не собирался. — Я не знаю, — отвечает Чимин. — Мне просто было страшно. — Он в составе нашей стаи? Какого. Хуя. Он. Это. Вообще. Спросил? — Зачем ты спрашиваешь? Я не знаю. Отвернись. Чимин не отворачивается. — Мне нужно будет знать всё обо всех, кто в этом замешан, Чимин. Это правда. Но на неё Чимин реагирует неожиданно — испуганно выпрямляется и лепечет сбивчиво: — Он ничего не сделал. Он с самого начала выступал против того, чтобы Бёнхо оставили, он… — И он, в отличии от других, никакого наказания не понесёт. Как и те альфы, которые выступили против.— обрывает Юнги. Ему страшно не нравится то, что Чимин был готов защищать какого-то альфу от него. Но это неважно. Точнее… важнее не это. И, наверное, хорошо, что были люди, обращавшиеся с Чимином так, как тот заслуживал. Плохо, что один из них имел цель сделать его своим, а теперь Юнги исходил внутренним ядом и… блять. Нет, он не будет заострять на этом внимание. Чимин хмурится. — Что ты хочешь сделать? Ты не можешь спросить со всех. — Могу, — прохладно отзывается Юнги. Нет. Пусть не смеет никого оправдывать. — Но остальные… — Что остальные? — Прошло так много времени, — Чимин жалостливо заламывает брови. — Они и так меня ненавидят за то, что ты выбрал меня, а если ты что-то сделаешь нашим альфам из-за меня, то… — Они ничего тебе не сделают. Никто не посмеет. — Ты и про Чонхэ так думал. И… Юнги это заслужил. Ему не должно быть больно. Он не должен каменеть и смотреть перед собой, не моргая. Но ему больно. И он каменеет, смотря в пространство остекленевшим взглядом, пока Чимин закусывает губу и отворачивается, опуская глаза. Будто бы жалея. Будто бы. Юнги мог бы в это поверить, но Чимин бросил это резко, не запнувшись. Просто, наверное, озвучил вслух то, о чём думал давно. И был, в общем-то, прав. — Теперь я за этим прослежу как следует, — глухо отзывается Юнги. И не позволяет заострять на этом внимание, резко переключая на безупречно ровный тон: — Почему ты решил стать охотником? И как стал? Он же ошивался рядом. Чимин неуверенно молчит. Кажется, не осмеливается говорить. — Среди… охотников было мало омег. И по большей части не приходилось с кем-то разговаривать. Старшие сильно злились, стоило ему оказаться просто поблизости. Он и не оказывался. И понимал, что теперь я им обо всём расскажу, если он что-то сделает. — Он или его друзья к тебе подходили, когда вы уже вошли в наш состав? — Нет. Просто зло смотрели, — к концу фразы Чимин затихает, поднимая на Юнги и-что-теперь взгляд. Но тот встаёт со стула и удаляется из кухни, возвращаясь минутой спустя. Чимин удивлённо, загнанно смотрит на него опухшими от слёз глазами, когда Юнги кладёт перед ним пергамент. — Имена. Всех альф, которые были против того, чтобы остался, которые промолчали, и которые поддержали решение вашего вожака. Если среди омег были те, кто яро выступал за его невиновность, их тоже включи. Всех до одного, Чимин. Ты меня понял? Чимин мечется, бегая глазами по чистому пергаменту. Сомневается, да? — Чимин. Я задал тебе вопрос. — Я понял.***
Это заняло у него некоторое время. Сначала он разузнал про каждого из списка, предоставил отцу информацию, включающую и то, кем сейчас этот волк является в стае, после озвучил, что предлагает в качестве наказания для каждого из них. Пара старейшин немного смутилась, посчитав, кажется, настрой Юнги слишком кровожадным, но отец дал добро на всё и назначил дату сбора стаи ради одного из них. Того, которому не посчастливится сначала столкнуться с Юнги, а после — с решением отца и старейшин. В удовольствии Юнги себе не отказывает — собирает всё логово охотников, устраивая демонстрацию. Альф выдёргивают из общежития, домов, с работы, провожают через всё поселение. Прибывших Хосок выстраивает в один строй, а Юнги молчит, оглядывая каждого с головы до ног. Когда все собираются, они, кажется, уже понимают, в чём причина. — Вам всем уже известно, по какой причине вы тут находитесь, верно? Чуть дальше Сокджин и Хосок переглядываются. В неторопливом, спокойном голосе Юнги чётко угадывается холодная угроза. Толпа альф, окружённая всем логовом охотников и воинов, переглядывается, и запах страха — гнилого, резкого, оставляющего на языке мерзкий привкус, — в очередной раз резкой волной бьёт в нос, вызывая желание издевательски усмехнуться. На лице Юнги не дёргается ни одна мышца. — Который из вас Ким Джихан?