***
К Логову они с отцом приходят в одно и то же время. Отец кивает ему в знак приветствия, а Юнги встаёт на привычное место слева, равняясь на пути к опушке, где патрульные окружили чужака, лежавшего на земле. Отец был с ним безукоризненно вежлив на людях, абсолютно ничем не выдавая, что между ними что-то изменилось, но наедине он на Юнги не бросил ни единого взгляда с той ночи. Ни разу. Только демонстративно смотрел в свитки, принимая отчёты, раздавая поручения и слушая вопросы. Ощущения были такие, будто кто-то ковырялся в сердце ножом, предварительно обмакнутом в солёной воде. Но — ладно. Они не так много времени были рядом, чтобы это стало невыносимым. А разочаровывающие, заставляющую бурлить кровь мысли о том, что отец несправедлив, наказывая его за едва ли не единственные промахи, допущенные впервые за несколько лет, Юнги от себя гнал. Он не станет вести себя словно обиженный мальчишка. Не после того, как вытер ноги об их законы и ослушался своего вожака. Альфе, лежащему на земле, на вид лет тридцать пять; он без одежды - очевидно та порвалась, когда он поменял облик; лицо искривлено от боли, а глаза бегают по их лицам, чтобы остановиться на секунду на Юнги, распахнув их шире, а потом — на его отце. Раны, издалека выделявшиеся яркими кровавыми пятнами, вблизи оказываются ужаснее на вид. С такими редко выживают. И то — в случае тщательного ухода, который чужаку никто не предоставит. Но раны рваные, типично звериные. Такие на огромном волке мог оставить только другой волк, особо крупный медведь или звери из Темнолесья — самой дальней, старой и мрачной части леса. Это было единственное место, где водились медведи и волки, по размерам не уступающие им. В детстве их пугали страшилками про то, что эти животные — потомки тех, кто слишком долго прожил в зверином обличии и потерял человеческий разум, и они уводят непослушных, сбегающих в лес волчат к себе в Темнолесье, чтобы там съесть. — Мы нашли его недалеко от берёзовой рощи, — докладывает Сехун. Рядом стоит Хёнджин и Икдже, которые были вместе с ним на патруле. — Он был ранен и утверждал, что убегал от медведя. Он не пытался на нас напасть. Да и не смог бы. Мы его дотащили сюда сами, для допроса. Отец кивает в знак одобрения. Смотрит на альфу. — Откуда ты? — Из стаи Пустынного ущелья. Парни переглядываются с явным презрением на лицах — стая Пустынного ущелья ни у кого не пользовалась уважением и была одной из самых неприятных. Их законы противоречили законам стаи Юнги, а альфы были грубыми и мерзкими даже по меркам их стаи. А это значило очень многое, учитывая воспитанную безжалостность их альф, всегда готовых к защите стаи. — Что ты делаешь на нашей территории? — Я… мы шли, чтобы просить у вас приют, — он пытается говорить быстро и внятно, но переходит на хрип и кашляет, сразу после морщась. Очевидно, ему больно даже дышать. Отец выгибает бровь, мельком бросая взгляд на ребят. — Мы? — Я. И омега со щенком. Губы отца кривятся в отвращении. Парни переглядываются с откровенной неприязнью, а Юнги поджимает губы. Жалкий отброс. — Где они? Ответ на вопрос ясен по лицу. Альфа медлит, собираясь с силами, чтобы произнести: — Мертвы. На нас… напал медведь. Мы не смогли убежать из-за того, что щенок был маленьким. — Но ты жив, — презрительно, холодно. — А они нет. — Я пытался… клянусь Луной, я пытался, но он их… — Ты не защитил их, — обрывает отец. Это единственное, что имеет значение — альфа вёл омегу со щенком через лес. Их убили, а он сбежал, когда должен был быть первым, кто умрёт. Ему не позволили бы уйти живым, даже если он не был бы ранен. — Нет, я… нет, — сглатывает. — Не защитил. Отец смотрит на него молча некоторое время, не пытаясь скрыть отвращение, плещущееся в глазах и читающееся в искривлённом изгибе губ. Однако позже его лицо приобретает бесстрастность и холодную решительность: — Где медведь? — К югу от Берёзовой рощи. Это медведь из Темнолесья. Он зол и голоден. — Почему вы покинули стаю? — Наш альфа-вожак, он… он сходит с ума. Последние помёты щенков растут маленькими и хилыми, он решил, что от самых слабых стоит избавиться. Тогда и еды будет хватать, чтобы… чтобы у омег вновь начались течки и они могли дать новых щенков. Плохое, недостаточное питание было одной из основных причин отсутствия течки — у организма не было достаточно сил, чтобы войти в состояние, где единственной потребностью будет желание трахаться и размножаться, а внутренний волк этому содействовал, не желая заводить щенков, которые умрут от голода. А земли Пустынного Ущелья не просто так носили такое название. — Недоумок не пробовал переселиться туда, где больше еды? — Все земли заняты. — Точно, — отец жестоко усмехается. — Забыл, что альфам ущелья хватает сил только на омег, щенков и грызунов. Альфа не возражает. Он даже инстинктивного унижения и злости в ответ на это не испытывает. Только вскидывает глаза, пристыженно опущенные до этого, и умоляет, переходя на рваный, дрожащий шёпот: — Я знаю, что вы пойдёте за медведем, потому что он слишком близко находится к вашему поселению. Пожалуйста… пожалуйста, найдите их и проводите в Бесконечный Лес. Мне нечего вам предложить, но… это… это просто крошечный щенок и невинный омега. Их кости не должны валяться обглоданными в лесу. Пожалуйста. Он жалок, слаб и отвратителен как для Юнги, так и для его внутреннего волка. Но его просьба отзывается внутри, заставляя взглянуть на отца в ожидании реакции. А тот молчит, смотря на альфу слегка равнодушно, слегка снисходительно, слегка задумчиво. — Тебе следовало стать лучшим альфой, прежде чем брать под свою защиту омегу и заводить щенка. Альфа жмурится, шепча себе под нос «я знаю». — Мы сделаем это, — говорит вдруг отец. — Они погибли на нашей земле. Мы окажем им эту честь и сожжём под луной. А она решит, следует ли их брать в Бесконечный Лес или нет. На лице альфы через боль и отчаяние проступает облегчение. — Спасибо. Отец поворачивается к парням. — Пошлите всех по поселению. Через двадцать минут все охотники и воины должны быть тут. Мы разделимся на отряды и отправимся на поиски медведя и останков. Без лишних слов кивнув, все, за исключением, Сехуна, Хёнджина, Икдже и Юнги уходят. Первые — потому что они нашли и привели волка, им с ним и возится. А Юнги указаний не давали. Он понимает, что сейчас будет делать отец. Так и происходит: — А теперь расскажи мне что происходит у вас в стае. Альфа медлит только пару секунд с ответом: — Еды стало меньше, чем в прошлые годы, а щенков за раз прибавилось много, и половина осталась жива. Мы начали пробираться на территории стай Зелёных Озер и Речных Земель в поисках дичи, но нас ловили. Убив пойманных альф, они выставили предупреждение. Стая Речных земель пригрозила, что объявит войну, если мы не отдадим в уплату за убитых кабанов омег, по одному за каждого. У нас стало меньше охотников, из-за холодной зимы насмерть замёрзли щенки, оставшиеся без родителей. Он… альфа Джихан решил, что щенки обуза в такое тяжёлое время. Мы не были единственными, кто сбежал. Никто не хочет в стаю Речных Земель. Думаю, многие хотят попроситься к вам или к стае Зелёных Озёр. Там хуже, но зимой идти к вам тяжелее. Значит, на границах будет неспокойно. Наверняка помимо беглецов за ними будет тянуться и погоня. Возможно, они не посмеют перейти границы, но есть вероятность, что обратятся с просьбой к отцу. Бесполезных волков отец либо отдаст, либо скажет им уходить. Да и раз положение стаи Пустынного ущелья такое шаткое, не факт, что они не покажутся ещё более лёгкой добычей для соседней стаи Речных земель. К ним по-прежнему никто не полезет, но следить за происходящим всё равно будет нужно. — Сколько желающих сбежать? — Не уверен. Человек двадцать или двадцать пять точно. Их столько… столько со щенками. Отец кивает. Склоняет голову набок. — Тебе есть что ещё сказать? — Нет. — Ты не заслуживаешь Бесконечного Леса. — Я знаю, — немедленно отзывается альфа. — Юнги, — он не смотрит и больше ничего не добавляет. Но Юнги понимает всё сам. Он приближается к альфе, который осознаёт, что к чему, и закрывает глаза, начиная беззвучно шевелить губами. Движения Юнги короткие и оточенные: он носком сапога переворачивает его на живот, наклоняется и зарывается рукой в волосы, чтобы оттянуть голову назад и оголить шею. Удобнее перехватив кинжал, вытянутый из ножен, Юнги одним резким движением проводит по чужому горлу. Под короткий хрип тело альфы тянется вперёд, на алый снег. Кровь, попавшая на руку и испачкавшая рукав, отвратительно горячая. Юнги стирает её с ладони с помощью горсти снега, проводит им же по окровавленному кинжалу и встаёт на ноги, в ту же секунду слыша вой со стороны поселения. Первый, второй, третий. Каждый вторит друг другу в знакомом, выученном сигнале собираться в логове для выступления в лес. Отец велит ребятам оттащить тело, чтобы не мешалось под ногами, а после охоты на медведя выбросить его в лесу. Пока они возятся с телом, в логово стекаются волки. Кто-то приходит уже в обличии волка, кто-то в одежде. Друг за другом они выстраиваются впереди здания. До окончания указанного отцом времени остаётся меньше десяти минут, когда среди остальных мелькает знакомая макушка. Юнги, замечая взгляд отца, отчего-то въедающийся прямо под кожу, мгновенно подлетает к малость потерянному Чимину, без слов берёт за локоть и тащит в сторону логова, где впихивает в пустующую комнату и спрашивает: — Что ты тут делаешь? Немного оцепеневший Чимин мешкает, пытаясь собраться с мыслями. С внезапной и непривычной решительностью — не мешающей, впрочем, голосу слегка надломиться — Чимин выдаёт без предисловий: — Я хочу присоединиться к охоте на медведя. Юнги даже не думает с ответом: — Нет. — Но я… — Я сказал: нет, — холодно чеканит он. Чимин вздрагивает, но упрямо поджимает губы, приготовившись спорить. Зря. — Тебе никогда не приходилось сражаться даже с обычным медведем, не говоря уже о медведе из Темнолесья. И ты недостаточно хорошо знаешь леса, чтобы выходить на такую опасную охоту зимой. Ты даже ещё до конца не прошёл обучение. Это слишком рискованно. Ты никуда не пойдёшь. Решив, что разговор окончен, Юнги отворачивается. Он не успевает сделать и шаг — вокруг локтя смыкаются чужие пальцы. — Юнги, послушай… — Не надо, — твёрдым голосом обрывает Юнги, пытаясь стряхнуть руку Чимина. Он не смотрит на него, зная, что так ему будет сложнее отказать. — Я уже сказал: нет. — Я не полезу к медведю, — лицо Чимина мелькает на периферии, он пытается заглянуть в глаза, которые Юнги упорно отводит, чувствуя, что от умоляющего тона в нём уже что-то надламывается. — Просто помогу его найти. Ты ведь знаешь, что я хороший следопыт. Ты сам мне это говорил. Пожалуйста. Я очень хочу помочь. …мы что, откажем ему? Он так редко что-то просит. Он же будет с нами, со всей стаей. Мы его защитим. Мы не похожи на того жалкого недоумка, позволившего убить щенка и омегу. Если мы не можем это сделать, разве он не подумает, что найдёт альфу получше? Разве он… От волка отмахнуться чертовски тяжело, но здравый смысл заглушает навязчивый шёпот. Юнги вздыхает. Поворачивается к Чимину, с готовыми словами про опасность. Но затыкается. Мгновенно понимая, какую чудовищную ошибку совершил, заглянув в чужие глаза. Чимин смотрит жалобно. С мольбой. Невыносимо несчастно изломив брови. Рука, всё ещё сжимающая локоть, начинает прожигать кожу через ткань. …нельзя, нельзя. Как можно ему отказывать? Юнги пытается отвернуться. На щеку вдруг приземляется и давит холодная ладошка, заставляющая повернуться обратно. — Для меня это… Юнги берёт Чимина за руку и уводит её от щеки под скулёж в груди. Сжимая ладонь в своей, он наклоняется к застывшему лицу и шипит раздражённо сквозь зубы: — Не надо так делать. Не заставляй меня соглашаться. Чимин сжимается под прожигающим взглядом Юнги. Но тем не менее. Почему-то находит в себе силы выдержать зрительный контакт и просит, мягко-мягко: — Для меня это очень важно. Пожалуйста, Юнги. — Не смотри на меня так, — огрызается он. — Пожалуйста. Задрав голову, Юнги шипит сквозь зубы. Проклятье. Он не согласится. Нет. Это слишком опасно, Чимину там делать абсолютно нечего. Да, он один из самых лучших следопытов в стае, но это не означает, что он готов столкнуться со зверем, способным в одиночку одолеть пару волков. Это будет опасно, даже если он будет держаться подальше, пока обученные, старшие волки будут разбираться. «Для меня это очень важно». Это из-за его папы, да? Его ведь растерзал медведь после смерти отца и брата. «Пожалуйста, Юнги». …брось, с нами будут лучшие охотники и воины, мы присмотрим за нашим мальчиком. Мы не будем так невнимательны, как с Чонхэ. «Пожалуйста». С губ Юнги срывается вздох. — Хорошо. Глаза Чимина округляются. — Но, — Юнги делает на этом слове акцент, — с условием того, что ты будешь беспрекословно меня слушаться. И если мы вдруг найдём медведя раньше остальных, не смей к нему лезть, что бы ни происходило. Тебе понятно? Чимин взволнованно кивает. Глаза наполняются благодарностью, когда он говорит тихое: — Спасибо. Взгляд Чимина внезапно оказывается сложно выдержать, оставаясь спокойным и собранным. Юнги подталкивает его в спину, роняя: — Пошли. Из логова они выходят вовремя — все уже собираются вокруг отца. Юнги встаёт рядом с ним, напротив Чимина и остальных. В толпе мелькают лица Сокджина с Чонгуком и Хосока. Отец задерживает взгляд на Чимине, заставляя того невольно поёжиться, а потом переводит его на Юнги с нечитаемым выражением. Но внимание на этом он не заостряет, приступая к плану их действий. Все разделятся на отряды из семи-восьми волков по два следопыта в каждом, и каждый отряд пойдёт в разном направлении. Когда кто-то найдет медведя — подаст сигнал остальным, и те немедленно бросятся на помощь. Пятьдесят человек во главе с Минхо отец оставляет в поселении, для патруля и защиты. На разделение отрядов уходит чуть больше пяти минут, во главе каждого ставят капитанов команд охотников. Так Юнги попадает в разные отряды с Сокджином, но в один с Чонгуком и Хосоком. Чимин, конечно, остаётся с ним в качестве следопыта вместе с Сехуном.***
Они нападают на след через двадцать пять минут. Их немного замедляет новый слой снега, оставленный после вчерашней метели — местность идеально ровная, непонятно что лежит под лапами. Сехун с Чимином идут немного впереди остальных, задавая направление; Чимин периодически неуверенно оглядывается на Юнги, словно ищет одобрения, и, дождавшись лёгкого кивка, продолжает. Чем дальше они углубляются в лес, тем более отчётливым становится запах — его можно учуять и без исключительного нюха следопытов. Чимин вдруг замедляется. Он суетливо заворачивает влево, заставляя остальных остановиться. Сехун смотрит на Юнги с вопросительным ожиданием и издаёт рычание, в котором на уровне инстинктов Юнги понимает: «Нам туда. След ведёт в ту сторону». И он прав. След сильный, чёткий, ведущий вперёд. В сторону Берёзовой рощи, как и говорил альфа. «Чимин?». «Я сейчас». Он идёт дальше влево, не поднимая головы и шумно принюхиваясь. Все оглядываются на Юнги, ожидая, очевидно, что он прикажет Чимину прекратить. Юнги же наблюдает за ним ещё немного, прежде чем зовёт снова: «Мы не можем терять время. Пошли». «Дай мне минуту, я просто…» Тихое, невнятное рычание обрывается громким скулежом, с которым Чимин проваливается в снег почти по шею. Юнги подскакивает к нему, слыша, как сзади из-за чужих шагов скрипит снег. Лапа Чимина оказывается в… это нора? Кажется, да. Её было сложно заметить из-за слоя снега, а конкретно здесь земля находилось ещё и под небольшим уклоном — слева возвышался небольшой ряд холмов. Наверняка ещё осенью в пустующую нору дождём смыло мелкую грязь и гниющие обломки веток, треснувших под весом Чимина. Юнги смыкает челюсти на холке Чимина и медленно вытягивает, пока Хосок расчищает пространство под его лапой. На, которую, как выясняется минуту спустя, Чимин опираться уже не может — оступившись, он под собственным весом её подвернул. Он пытается. Давит скулёж, стараясь ступить вперёд, но его тут же кренит в бок. Ходить у него получается, но медленно, на трёх остальных лапах. А если медленно… «Ты не можешь ходить, не так ли?». Чимин никак не реагирует. Даже голову не поднимает. Юнги чувствует, как в его запахе расцветает унижение и стыд. Они не могут сейчас терять время, когда уже напали на след — чем дальше уйдёт медведь, тем тяжелее будет возвращаться обратно раненым, если они будут. А они, скорее всего, будут, учитывая, что дело они имеют с медведем из Темнолесья. Они смогут держать Чимина в безопасности, если будут передвигаться, окружив со всех сторон, а при столкновении он просто отойдёт, как и было задумано, но Чимин не сможет двигаться в нужном темпе. Его следует отправить обратно. А этого уже не сможет сделать Юнги: он ни за что не подвергнет Чимина такой опасности, отправив обратно с кем-то одним, но отправить с ним больше волков тоже не может — столкновение с медведем без численного перевеса поставит под угрозу весь оставшийся отряд. Был один единственный правильный вариант действий. «Я отведу его обратно в поселение. Действуйте по плану. Когда найдёте – Хёнджин сразу подаст сигнал остальным. Если у него не будет возможности, это должен будет сделать Бомгю. В случае чего следуйте указаниям Хосока и Сехуна». Они слушаются без промедления — проходят мимо, следуя за Сехуном. Хосок кивает, как и Чонгук, идущий в самом конце. Юнги смотрит им в след. Он должен был быть с ними, но они справятся и без него — их достаточно много и каждый из них достаточно хорош. Пусть тот же Чонгук и Бомгю были самыми младшими и наименее опытными — Чонгук самый сильный среди них, а Бомгю очень быстрый и смекалистый. Они будут в порядке. «Залезай мне на спину. Так будет в разы быстрее». «Ты вымотаешься, если будешь нести меня всю дорогу». «У тебя есть другая идея?». «Нет». «Просто залезай. Тут небезопасно, и тебе нужно к лекарю». Чимин слушается. Обратно они двигаются, разумеется, медленнее. Пока Юнги выверенными шагами ступает по их следам обратно, Чимин шумно дышит под ухом; поврежденная лапа безвольно свисает вниз. Он меньше Юнги и самый лёгкий из всех, кого Юнги приходилось нести на себе, но, несмотря на это, с каждой минутой становится очевидным, что к поселению Юнги действительно малость устанет. «Сильно болит?». «Терпимо». Чимин молчит ещё немного. Зарывается мордой в шерсть на шее Юнги. «Я не хотел». «Я знаю». Больше Чимин не издаёт ни звука. И лежит неподвижно. В запахе до сих пор присутствует едкий намёк на унижение, периодически то слабеющий, то усиливающийся на фоне общего сожаления. А потом в один момент оно резко перебивается запахом тревоги, когда Чимин вдруг начинает принюхиваться и беспокойно шевелиться. Юнги настораживается и замедляется, ожидая объяснений. «Я чувствую запах. Тот, который был там». Это заставляет окончательно остановиться. Юнги наклоняется ниже, пытаясь учуять что-то: он ловит прежний след, ведущий к Хосоку и остальным, но помимо него ещё и намёк на другой запах. Слишком слабый, чтобы можно было понять, откуда он идёт, но, тем не менее, здорово напрягающий. «Откуда?». «Слева». Значит, к поселению идти они будут попутно уклоняясь вправо. Им нужно было как можно быстрее уйти отсюда. В моменте Юнги улавливает звук, в котором узнаёт вой. Кажется, Хёнджина. Они нашли медведя. И ему отвечают, сообщая, что уже идут на помощь. Осталось ждать ещё сигнала. И он доносится, ещё минут через семь — один из отрядов сообщает, что они пришли на помощь. Хорошо. Юнги надеется, что обошлось без потерь. Медведь мог кого-то зацепить, застав врасплох, но целых два отряда не дадут кому-то из них умереть. «Юнги. Запах. Он становится сильнее». Блять. «Медведь?». «Кажется. Запахи очень похожи». Проклятье. Срываться на бег Юнги пока не спешит, идёт так быстро, насколько это возможно, чтобы не начать задыхаться. Но запах усиливается — Юнги чувствует его уже сам, без исключительного нюха Чимина. Его волк, и так предельно настороженный и сосредоточенный, чтобы быть готовым защищать Чимина, начинает обретать крайне опасный настрой, чувствуя, как напуган омега — Юнги ловит себя на том, что кровожадно скалится и рычит себе под нос. Но как бы быстро он ни шёл, как бы часто не срывался на лёгкий бег в попытках увеличить расстояние между ними, запах становится только сильнее, а зверь — ближе. Очевидно — их учуяли и целенаправленно преследуют. Будь с ногой Чимина всё в порядке, они смогли бы убежать даже при таком снеге, учитывая, что Чимин бегает едва ли не быстрее Юнги. Но… Нет. Юнги должен хотя бы попытаться. Только сначала следует предупредить остальных, и если им повезёт, то стая найдёт их или медведя быстрее, чем медведь — Юнги и Чимина. Юнги воет во всю мощь своих лёгких, громко, протяжно, чтобы его точно услышали и поняли. Ждать ответ он себе позволяет всего секунд тридцать, но этого достаточно — ему отвечают. Отлично. «Держись. Крепко. Зубами». Чимин незамедлительно смыкает зубы на холке Юнги, сжимая конечностями его бока. И тот срывается на бег, набирая максимальную скорость, какую только может. Запах начинает слабеть, но когда он невольно замедляется, не выдерживая заданный бешенный темп с Чимином на спине по такому снегу, он не только чует, но и — пусть, блять, едва-едва — слышит погоню. Проклятье. Просто ебаное, блядское проклятье. Они не убегут. Он мог бы попытаться, но если медведь их догонит, всё обернётся ужасно — Юнги не успеет перевести дух. Поэтому, выбрав подходящее место, он останавливается. Мягко скидывает заскулившего Чимина на землю, дышит глубоко и жадно, задирая голову и позволяя Чимину беспокойно тыкаться носом в шею. Напуганный, дрожащий скулёж подогревает бурлящую в крови злобу. Так продолжается недолго — минуты две или три. Юнги вовремя вспоминает, что они преодолели большое расстояние, и об их местонахождении следует сообщить ещё раз. «Зови на помощь. И не смей лезть. Понял?». Чимин скулит, вновь прижимаясь к нему носом, не в силах подавить инстинкты сейчас, в условиях опасности и облике волка. Однако, уловив шум, он отходит. И воет, надрывно и отчаянно. Отвечают ему моментально — звук громче, чем Юнги изначально надеялся. Значит, ему просто надо тянуть время. Он отходит от Чимина, намереваясь встретить медведя один, на как можно большем расстоянии от Чимина, но тот скулит, тут же начиная ковылять в его сторону. Юнги зло рычит, обернувшись, и Чимин испуганно прижимается к земле. Послушно останавливается. Хорошо. Тебе так безопаснее, малыш. Но. К ужасу Юнги, достаточно далеко от Чимина отойти он не успевает, когда появляется медведь. Большой. Просто, блять, огромный. Чёрная клякса на фоне белой природы. И с ним что-то не так. Взгляд. У животных почти не бывает такого разъярённого, бешеного. Он либо чем-то болен, либо страшно голоден. Юнги рычит, обходя его по кругу, готовый либо уворачиваться, либо нападать, если медведь удачно откроется. Приходится уворачиваться. Ещё. Ещё. Ещё. Вниз, в сторону, нырнув под лапу, увернувшись от когтей. Он много раз открывается, давая возможность всадить зубы в лапы или в шею, но Юнги не делает этого, не желая злить его ещё сильнее — чтобы убить, медведя надо повалить на землю, а сделать один он это вряд ли сможет. Он просто должен тянуть время. Вот только зверь начинает злиться из-за того, что Юнги заставляет его изворачиваться и крутиться, снова и снова бесцельно нападая на воздух. Он встаёт на лапы, пытаясь обрушиться всем своим весом. У него не удаётся. А потом. Юнги пропускает взмах лапой. Он чувствует боль в одном боку, а секундой позже — в другом. Через крохотное мгновение он понимает, что влетел в дерево, и шатко приподнимается, ожидая удара, но этого не происходит — медведя, готового обрушиться на него сверху, перехватывает Чимин. Он смыкает зубы вокруг лапы, заставляя того взреветь, но держит недостаточно крепко — от резкого движения могучего тела его откидывает в сторону. Юнги с ужасающей быстротой понимает сразу несколько вещей. Медведь собирается напасть уже не на него. Чимин не успевает встать из-за больной лапы. Юнги не успевает достаточно разогнаться, чтобы ему хватило сил повалить на землю такое огромное существо. И то, что он делает, получается само. Он не думает. Просто в один момент рвётся вперёд, чувствует под собой Чимина, которого пытается оттащить, взяв за холку, словно щенка. А в другой — боль. Чудовищную и жгучую, словно жидкий огонь. И потом, до того, как он окончательно оттаскивает Чимина и отбрасывает его, попутно изворачиваясь, чтобы вцепиться зубами в занесённую лапу — ещё раз эту боль. В воздухе разливается запах крови. Юнги больше не изворачивается, зная, что времени у него мало — кусает, нападая снова и снова, своим напором отгоняя медведя. Конечно, по нему снова прилетает. Но боли почти нет — только вот обжигающе горячей крови всё больше и больше скатывается со спины. А потом налетает стая. Они обрушиваются на дезориентированного медведя разом — троим вместе с Юнги удаётся повалить его на землю своим весом. А потом они кусают. Кому хватает места — в шею. Кому нет — куда попадётся. Когда тело под ними перестаёт сопротивляться и вообще шевелиться, они отходят. Юнги слезает последним. И почему-то сразу падает. Он видит перед собой кучу лап, которые периодически заменяет темнота, а потом — светлую шерсть и глаза. Чёрные, словно угольки. Чернее, чем темнота, поглощающая за свалившимся с-ним-точно-всё-в-порядки-облегчением.***
Темнота рассасывается долго и тяжело. Юнги морщится, старательно пытаясь сморгнуть её и понять что мельтешит перед глазами, самым краем туманного сознания улавливая шум. Кажется, голоса. В следующее мгновение он чувствует, как его приподнимают; что-то касается губ и течёт в рот. Вода. Жажда, просыпающаяся через секунду, вытесняет из головы всё остальное, и когда щека — снова, да? он лежит на животе, верно? — касается подушки, он уже может различить сморщенное лицо Хаджуна, а чуть дальше — застывшее Чимина. Вспоминает он всё внезапно и резко, со вспыхивающей болью в затылке. Блять. Ебучий медведь. Хаджун что-то говорит и исчезает до того, как к Юнги возвращается способность вовремя на всё реагировать, и всё внимание с его исчезновения плавно перемещается к лицу Чимина, которое вдруг становится ближе, словно он… сел на колени? Юнги чувствует робкое прикосновение к руке. Глаза Чимина бегают по его лицу с какой-то странной, отсутствующей эмоцией, пока не перехватывают взгляд Юнги. И вдруг. Почему-то чужие бровки изламываются над глазами, заполняющимися слезами, а прикосновение к руке — едва ощутимое, такое несмелое — превращается в хватку. Всё более и более крепкую, заставляющую мысли скидывать с себя мерзкую медлительность, пока не доносится почти умоляющее… — Юнги? — Д-да? …и Чимин заходится в слезах, подтаскивая руку Юнги к себе и утыкаясь в неё лицом. Плачет. Он плачет. Почему он плачет? Ладонь Юнги становится мокрой непозволительно быстро. С раздражающей медлительностью, которая начинает вызывать ненависть, он аккуратно выворачивает её, цепляет пальцами подрагивающий подбородок и приподнимает лицо Чимина. Слёзы. Много-много бесконечных, горячих слёз. Он подхватывает одну капельку большим пальцем, растирает по щеке, слыша шёпот. Кажется, свой. — Не плачь. Пожалуйста. Чимин жмурится, качая головой и кусая губы. Пытается, кажется, не плакать. И продолжает. Юнги хмурится, не способный понять почему. Почему Чимин просто не может прекратить плакать? Он снова начинает вытирать чужие слёзы, но ладонь перехватывают. К ней прижимаются мокрой, мягкой щекой, накрывая поверх своей тёплой ладошкой и глядя в глаза с облегчением, которое… которое просто не может поместиться внутри одного человека. Но помещается. Как оно это делает? Нет. Правда. Как? Почему его так много? — Ты очнулся. И даже сейчас. Его так много в подрагивающем шёпоте. — Это тебя расстроило, да? На мгновение Чимин замирает. А потом начинает плакать ещё громче. — Так сильно? — вяло отшучивается Юнги. Чимин, продолжая удерживать руку, мотает головой. Он делает это, не отрывая от Юнги взгляд. И, наверное, в первый грёбаный раз он смотрит на Юнги так долго. — Ты так долго не просыпался, — давит сквозь слёзы. — Сколько? — Сегодня… сегодня четвёртый день. — Не так уж и долго, — хмыкает Юнги. Ответом ему становится душераздирающий всхлип, становящийся началом для череды таких же. Блять. — Тш-ш, ну хватит, малыш. — Я просто… просто очень… — его обрывает свой же всхлип, но в этот раз он не плачет. Пытается: рвано втягивает воздух, проглатывает все издаваемые им звуки, вытирает слёзы рукавом, всё крепче и крепче сжимая так и не выпущенную ладонь. И неожиданно дарит Юнги улыбку. Немного сломанную. Вымученную. Болезненную. Насквозь пропитанную облегчением и горечью, но такую, блять, искреннюю в своей робкой радости, что сердце Юнги в этот момент… Просто рвётся. Кажется. Юнги, по крайней мере, за этой сумасшедшей резью не может почувствовать его биение. Конечно, нет. Не тогда, когда он… Он улыбается. Он мне улыбается. — Я просто очень рад, что ты очнулся. Это… это хорошо. Наверное. Должно быть. Юнги думает, что он должен быть рад и доволен, но он… он просто не может. Эта сумасшедшая резь прошивает каждый сантиметр его плоти, забирая себе всего Юнги без остатка, заползая сама на его место, чтобы после Юнги поглотить уже Чимина. Это пугает. Это слишком незнакомо, этого слишком много, это слишком сильно, это… это просто слишком. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Слишком хорошо, чтобы Юнги мог выдержать, если это ею всё же не окажется. И происходит что-то знакомое: Чимин, вздрогнув, опускает глаза (на мгновение), а Юнги, выдохнув, соскребает фальшивое спокойствие (и верит ему). Чимин не улыбается в следующий миг, что смотрит на него. А Юнги не чувствует, что ему тесно в своём теле, когда он смотрит на личико Чимина. — Вот как, — выворачивая чужую ладонь и поглаживая её. Наверное, если бы Чимин смотрел на него чуть дольше, или Юнги мог двигаться, они бы находились ближе, чем сейчас. — А как там… твоя рука? Чимин приободряется. — В порядке. Вчера Хаджун снял повязку. — Кто-то ещё попал в лазарет? — Да. Но они… они просто ходят на перевязки, без сознания лежал… лежал только ты. — Как там мама? Мужество Чимина, заставляющего его смотреть в глаза Юнги, снова заканчивается. Но снова на короткий миг – он опять устанавливает зрительный контакт и только после отвечает: — Первые два дня она отсюда не уходила и не спала. Потом её увёл твой отец. Она вернулась к делам стаи, но всё равно большую часть дня проводит рядом с тобой. Хаджун пошёл за ней. Она сказала, чтобы он это сделал сразу, как только ты очнёшься. Ему не хотелось расстраивать мать. Видимо, раны на спине были действительно глубокие, и он потерял много крови, раз провалялся так долго с волчьей способностью к восстановлению и хорошенько напугал Чимина и мать. Было бы славно понять, в каком примерно сейчас состоянии его спина… Попытка привстать отзывается ужасной болью. Поморщившись, Юнги тут же ложится обратно. Кажется, раны ещё не до конца затянулись. Ладошка Чимина сжимается крепче. Брови изламываются в сожалении: — Сильно больно? — Терпимо. — Хаджун сказал… — голос начинает дрожать от слёз, но, явно переборов себя, Чимин продолжает: — Что у тебя скорее всего останутся шрамы, потому что раны были глубокие и не смогли быстро зажить из-за потери крови. Юнги это не трогает — шрамы так шрамы. Но он видит, как плохо воспринимает это Чимин. Это из-за того, что раны он получил, прикрывая собой Чимина, да? Должно быть, дело в этом. Это его… расстраивает. Ха. — Как-нибудь переживу, — ровно произносит Юнги, пытаясь передать через голос всё своё безразличие по этому поводу. — Я ведь отделался только ими, так? — Да. Их бы могло вообще не быть, если бы твоему телу не нужно было сначала восстановить запас крови, — и добавляет торопливо-убеждённое: — Так Хаджун сказал. Хаджун сказал. — Хаджун сказал что-то ещё? Насмешливость в его голосе Чимин не слышит: — Что если ты очнёшься, недели две, наверное, придётся возиться с перевязками и… — он запинается. Кажется, увидел слабую усмешку Юнги. Хаджун сказал. — Ты просто издеваешься надо мной, да? Ни расценить реакцию Чимина, ни ответить Юнги не успевает — всё внимание притягивает хлопок двери и звук шагов человека, явно пытающегося не перейти на бег. Раньше, чем он успевает среагировать, ладони Чимина соскальзывают, а вместо него перед ним оказывается мать. — Юнги… — она падает на колени там, где секунду назад сидел Чимин. Её губы, — обкусанные так, как никогда до этого — дрожат; блестящие от непролитых слёз глаза бегают по лицу Юнги, которое она нежно гладит мелко подрагивающими пальцами и, словно не устояв, она вдруг всхлипывает и тянется вперёд, чтобы оставить поцелуй на лбу. — Мой милый щенок. На крохотное мгновение на него сваливается вся усталость и боль, которые он отодвинул, увидев слёзы Чимина. Юнги выбрасывает в прошлое. Он старательно сжимает губы в плотную линию, чтобы из него не вырвался всхлип — он не может хныкать. Он уже плачет, но хныкать и всхлипывать не будет. Папа говорит, что альфы не плачут. И ты не должен, даже если «ты самый крошечный альфочка на свете, щенок». А папа всегда прав. Его все слушают. Но мама улыбается, дует на его разбитые коленки и на расцарапанный в кровь подбородок. И Юнги всё же ревёт в голос, утыкаясь ей в шею. Он смаргивает наваждение. Конечно, он не плачет. Она тоже. Только смотрит точно так, как и Чимин, когда тот плакал — с облегчением и горечью, медленно рассасывающейся, но оставляющей после себя очевидное послевкусие — страх. — Как ты себя чувствуешь? Болит? — Не так, чтобы было невыносимо. — Хорошо. Хаджун сказал, что когда ты очнёшься, будет болеть. И раны затягиваться будут долго, но мышцы и кожа срастутся. Хаджун сказал. Она… Юнги смотрит за её спину, где тихонько стоит Чимин, несмело поглядывающий на них двоих. …она произнесла это с той слепой верой, что и Чимин. Словно если бы Хаджун сказал, что солнце холодное, а луна квадратная, они бы в это поверили. Потому что. Хаджун ведь сказал. — Хаджун говорил «если он очнётся». Голос отца обрушивается ушатом ледяной воды. В нём не получается уловить какую-либо эмоцию, а лица Юнги не видит — он лежит на животе, голова повёрнута в одну сторону, и шевелиться не очень приятно. Между болью и тем, чтобы валяться перед отцом, не имея возможности даже повернуться, Юнги без раздумий выбирает первое. Сил ему хватает только на то, чтобы приподняться, упираясь руками в матрас, и повернуть голову в сторону отца. Его лицо напрягающе пустое. — Хаджун говорил, что он должен очнуться, — зло чеканит мать с другой стороны. Юнги подбирается — его мать никогда при посторонних не позволяла себе говорить с отцом таким тоном. При нём — дважды за всю его жизнь. Хаджун, стоящий чуть позади отца, торопливо опускает голову в попытке скрыть вытянувшееся от удивления лицо. Отец же смотрит на мать непроницаемо. Долго. Молча. Пока вдруг не перемещает взгляд на Чимина, вырывая из того сдавленный, испуганный звук, в ответ на который Юнги внутренне подбирается, напрягаясь. — Выйдите. Оба. Из лазарета, не только из комнаты, — говорит он, после чего снова смотрит на мать, теряя интерес к Чимину и Хаджуну, которым предназначался приказ. Первый молча исчезает в дверях. В поле зрения появляется Чимин, который тихонько выскальзывает за дверь и прикрывает её, в последний момент одаривая Юнги подавленно-тоскливым взглядом через уменьшающуюся полоску между дверным косяком и самой дверью, пока та с тихим щелчком не закрывается. Юнги молча смотрит туда, где секунду назад было лицо Чимина, всё чётче и чётче ощущая, как в груди с боку на бок ворочается колючий клубок… раздражения? Злости? Он не понимал. Ему просто не понравилось. Просто блядски не понравилось то, что отец может приказывать Чимину. Может позволить себе говорить с ним так: с холодным, пустым пренебрежением. И это глупо. Отец со всеми так говорил, кроме матери. И этот факт никогда не смущал Юнги. — Оставишь нас? — это звучит слегка мягче, вопросительно. Но это всё равно вопрос вожака, предполагающий один единственный ответ. Который, впрочем, не звучит: — Сейчас? — голос матери ломается. — Нет, Шиндэ, он только очнулся, ты не можешь… — Минджи. — Нет, — уже резко, почти зло. Юнги прикрывает глаза. Он чувствует какое-то… сдавленное смирение. Усталость. Понятно, почему отец хочет остаться наедине — он никогда не откладывал ничего не потом, если в этом не было выгоды. А в том, чтобы предъявить Юнги его доёбы, её, конечно, не было. Он точно знает во всех подробностях то, что произошло на охоте — Чимин не смог бы выдержать давления отца. Никто не мог. И наверняка за эти несколько дней он узнал, что у Чимина нет метки. Что Юнги его ослушался. Снова. Этот разговор, так или иначе, должен был произойти, но Юнги думал, что это будет позже. Что он будет к нему готов. Вместо этого он лежит в лазарете едва живым мешком из костей и мяса, испытывая ненавязчивое желание сдохнуть. Которое по ощущениям вполне может стать реальностью, когда усталости наберётся ещё совсем чуть-чуть, и она размозжит его своим весом. Из водоворота давящих мыслей и ощущений Юнги вырывает непривычно терпеливое: — Это не займёт больше десяти минут. Надо же. Отец кого-то уговаривает. Ответом ему становится упрямое молчание. — Всё нормально, — подаёт голос Юнги. Отец всё равно не уйдёт, не добившись своего. — Иди. Я никуда не денусь. Она сидит неподвижно некоторое время, слегка оглушая своим громким, рваным дыханием в образовавшейся тишине. Не хочет. Но не отказывает ему: роняет тихое «десять минут» и выскальзывает за дверь, напоследок ободряюще сжав его ладонь и полностью игнорируя отца, который провожает её взглядом до тех пор, пока они не остаются одни. А потом переводит его на ожидающего Юнги: — Ты жив. — Как видишь. — Вижу. Но не то, что бы мне хотелось. — Ты всё ещё можешь меня убить. Почти безучастное предложение Юнги заставляет отца вздёрнуть брови в намёке на удивление. — Действие трав видимо не прошло, раз ты изволишь шутить, — хмыкает он, толкая язык за щеку и разглядывая Юнги почти лениво. Он молчит достаточно долго, чтобы это начало напрягать, а когда заговаривает, то звучит неторопливо, словно он рассуждает о чём-то несущественном: — Через два-три дня ты отправишься домой. Через неделю можешь приступить к своим обязанностям, через ещё одну от ран останутся только шрамы. — Ты не ради этого отправил маму. — Нет. Конечно, нет. Почему он опять молчит? Ждёт, что заговорит Юнги? Ладно. Он сразу перейдёт к делу. — Я сделал то, что должен был. — Сделав всё, чтобы его защитить? Да. Ты сделал то, что должен был сделать любой альфа, — легко соглашается отец, небрежно пожимая плечами. Его взгляд, голос, движения, даже то, как он стоит — от этого всего веет странным безразличием. Показной расслабленностью. Отец мог иногда вести себя подобным образом, чтобы в моменте обрушить на провинившегося всю свою ярость, но взгляду не хватало привычной снисходительной издёвки, а голосу — едкого, проедающего яда. Он всегда был непредсказуемым. Всегда всех этим пугал. За двадцать шесть лет Юнги не научился предсказывать его действие, но выучил каждую эмоцию, её причину и последствия. А это… Это он видит в первый раз. Где-то там, краем сознания, он, кажется, улавливает хруст. Возможно, своего тела, потому усталость наваливается на него с новой силой. — Всё, что произошло — твоя вина, — говорит отец. Он ждёт, что Юнги отведёт глаза. Юнги не отводит. — Я видел, как ты его уводил. Ты просто пошёл на поводу у мальчишки, решив взять его с собой, хотя он ещё даже не состоит в рядах охотников. Я позволил, думая, что приглядывать за ним ты точно будешь, учитывая, как ты с ним возишься. Но нет. Знаешь, что я ещё думал? — Знаю. — Я удивлён, Юнги. Ты представить себе не можешь, насколько. Кто бы мог подумать, что я начну сомневаться в том, может ли мой сын завязать узел омеге, — он криво, ядовито усмехается, наклоняя голову набок. Глаза опасно поблёскивают. — Почему? Стоит выражению лица отца стать чем-то привычным, как это вдруг происходит — Юнги наконец-то проламывается под усталостью. Ему хочется позорно заскулить просто от мысли, что сейчас придётся изворачиваться, защищаться, пытаться выдержать напор отца, словно Юнги есть чем его выдерживать. Он не сможет. Он не будет. — Я не могу, — честно выдыхает. И тут же жмурится, захлёстываемый ненавистью к себе и желанием откусить себе язык. Проклятье. Это прозвучало отвратительно беспомощно. Непозволительно беспомощно. — Выебать тугую дырку? Это укалывает. Напоминает про колючий клубок в груди, который никуда не делся. Который вспоминает, как очаровательно морщится чужой нос и какие темнющие у него глаза. Как он мило сопит, когда ему что-то мешает спать. Как забавно и старательно он делает вид, что сердится, когда начинает смущаться. Какой у него приятный голос. Какие у него крошечные пальцы. Чимин не отверстие для члена. Он хочет сказать это. Это глупо, но он хочет. И не может — усталость, присутствие отца проталкивают невысказанные слова обратно в глотку. И Юнги проглатывает. Смотрит на отца — и не давится. Просто признаётся: — Я не могу… заставить себя принудить его. Отец стискивает челюсти, слегка кривясь. Ему отвратительно видеть Юнги таким, слышать такой его голос. Юнги очень хорошо его понимает, ощущая то же самое. Мерзко. И даже альфа-волк молчит. — Что ты ожидал, Юнги? Что едва знакомый омега с разбегу запрыгнет на твой член? Или и в течку его заставлять бы пришлось? — Я не могу, — выдавливает Юнги. Перед глазами оживает заплаканное лицо. — Он мне этого не простит. Отец молчит. Пугающе долго. С его лица успевают сойти все эмоции, оставляя только холодную расчётливость, идеально сочетающуюся с пронизывающей внимательностью глаз. — Я мог бы понять смысл некоторых твоих действий, — начинает он, разминая шею, окидывая взглядом комнату, прежде чем снова взглянуть на Юнги. Словно он сделал это только потому, что Юнги — наименее скучная вещь в комнате. — Мог бы понять, почему ты наперекор своей матери зачислил его в охотники. Мог бы понять, почему ты убил альфу за попытку посягнуть на твоё. Мог бы понять, почему ты защищал его ценой жизни. Мог бы даже понять, почему ты с ним носишься, как со щенком с переломанными ногами. Он умолкает. Смотрит в глаза так, словно желает убедиться, что Юнги расслышит каждое его слово. И Юнги слышит. Каждое. Очень чётко. — Но я не могу, Юнги. Это было ожидаемо. Конечно, было. Он и сам потратил кучу времени, чтобы понять, почему он это делает. Но Юнги всё равно опускает глаза, не выдерживая отцовский взгляд. И всё равно… он почему-то не испытывает сожаления или стыда. Ничего похожего. Для Чимина он бы сделал это снова. — Наши обычая и традиции не бессмысленны, обязанности для альф и омег распределила сама природа, сделав нас разными. Было бы верхом идиотизма запереть всех омег в поселениях и быть уверенным в силе каждого альфы, когда среди них есть те, кто не полезнее червей под ногами, а среди омег найдутся такие, которые ценнее десяти альф вместе взятых. Как твоя мать, которая сделала для этой стаи больше, чем её четверть вместе взятые, — к концу в голосе улавливается презрение. Отец хмыкает. Ловит взгляд Юнги в то же мгновение, в которое тот неуверенно поднимает глаза. — В конце концов, глотку перекусить кому-то может каждый волк, не так ли? Если ты можешь больше, то давай, — отец как будто подбадривает кого-то невидимого, разводя руки в стороны и слегка наклоняя голову к Юнги. — Твоему вожаку плевать, альфа ты или омега. Но если ты ничерта не можешь, ты должен делать то, для чего тебя создала природа — держать задницу повыше для узла, раздвигать ножки и рожать щенков. Реакции со стороны Юнги не следует — он просто молча слушает, зная — отец ещё не закончил. — Твой омега даже этого не может. Вот оно. Лицо отца становится жёстче. А голос обретает резкость, которой можно разрубить сталь: — Он не захотел учиться у твоей матери – ты ему это позволил. Захотел быть простым охотником — ты ему это позволил. Не захотел быть твоим омегой по-настоящему — ты ему это позволил. Этот омега не хочет ничего, что делало бы его ценным. — Он хороший и быстрый охотник, — без промедления возражает Юнги. И запинается к концу, всё ещё не принимая то, как непривычно слабо и жалко он звучит. Отец вопросительно вздёргивает брови. — Если бы их у нас было мало, мы бы голодали. — Он один из лучших следопытов в стае. — Этого недостаточно. — Ничего бы из этого не случилось, если бы мы прислушались, когда он учуял второго медведя. — Ничего бы из этого не случилось, если бы он смотрел под ноги или слушался тебя, — едко поправляет отец. Только сейчас масштаб испытываемой им злости начинает становиться очевидным. Он, блять, в ярости. — Ему мало быть хорошим следопытом. Твой омега должен быть чем-то большим для стаи. Но по-настоящему хорош он только в помыкании тобой. Даже то, что на него напал Чонхэ в ту ночь — вина мальчишки. Он сам решил, что это хорошая идея — в одиночестве переться в пустое поселение. И мало того, что каждый день ты ставишь под сомнение свой авторитет, не ставя ему метку, ты мог умереть из-за этого мальчишки. Мог умереть из-за того, что он тебя не послушался. Я терпел, будучи уверенным в том, что ты всё решишь. Как ты делал всегда, но теперь моему терпению настал конец. — Ты рассчитывал на идеального омегу, когда сказал мне выбрать любого понравившегося из толпы? Что, мой член должен был послужить указателем на самого полезного из них? — это так вяло, что даже он сам не сразу вспоминает, что отчего-то вдруг захотел огрызнуться. Взгляд отца холодеет. — Нет. Я рассчитывал не на омегу. Я рассчитывал на тебя. Запал Юнги пропадает, едва появившись. Он не может пошевелить губами. А если и смог бы — это не имело значения. В голове не было ни слова, которое он мог бы произнести. Ни единого. Отец выглядит разочарованным. Отец. Выглядит. Разочарованным. Задавленный этим пониманием, Юнги даже не дышит. Только смотрит, не смея моргать, как отец передёргивает плечами. Наклоняет голову набок. И вдруг выдаёт абсолютно бездушно то, от чего внутренности Юнги ухают в никуда: — Либо ты делаешь то, что должен был сделать давно, как любой уважающий себя альфа, либо этот омега снова наткнётся на медведя в лесу, — пауза. — И не выживет. Он отворачивается. Собирается уходить. Может, говорит что-то ещё напоследок, но Юнги не слышит. Не когда альфа с рёвом оживает. Не когда руки с внезапной силой отталкиваются от кровати. Не когда с собственных губ слетает полное ярости: — Ты не посмеешь. И отец замирает. А Юнги нет. Он почему-то даже не надеется на то, что ослышался. Что не говорил этого. Что, блять, не выплюнул, как обещание убить. Его ведёт, когда он встаёт с кровати; боль, жгучая, едкая, ослепляет на мгновение, угрожая согнуть пополам, но ярость, за миг затопившая изнутри, вытесняет её. Напоминая: это пустяк. Просто ёбаный пустяк по сравнению с тем, что ты, блять, услышал. Отец оборачивается очень медленно. — Не посмею? — недоверчиво, опасно. — Нет. Отцовские глаза — застывшие, взгляд — немигающий. Так смотрят на человека, которого расчленят сразу после того, как осознают реальность услышанного. Юнги не дёргается. Не боится. Или боится, но только того, что переполняющая ярость разорвёт его раньше, чем он и отец попытаются сделать это друг с другом. Юнги заговаривает, чувствуя, что не может ничего сделать с тем, что голос с угрожающего шипения переходит на рычание. Что не хочет: — Он мой омега, только я буду решать что с ним делать. Если я захочу, чтобы он учился у мамы, он будет. Если я захочу, чтобы он был охотником, он будет. Если я захочу, чтобы он ничерта не делал и просто шлялся целыми днями по поселению, он будет. Потому что он, блять, мой, — он делает несколько несдержанных, резких шагов в сторону отца, вставая вплотную. И рычит чёткое, уверенное: — И даже ты не посмеешь хоть что-то с этим делать. И почему-то. К удивлению Юнги выражение застывшей ярости сползает с отцовского лица, сменяясь на сдержанное, холодное раздражение. Явно не способное заставить отца снести Юнги башку. — Тебе повезло, что ты единственный мой сын. Не продолжай делать так, чтобы меня это не устраивало. Он собирается уйти и уже отворачивается, когда Юнги, ещё не успевший осознать чужую реакцию, инстинктивно делает шаг в сторону, не позволяя отцу двинуться в сторону двери. Потому что он не уйдёт. Он, блять, и шага отсюда не сделает после того, как угрожал убить Чимина. — Это тебе повезло, что твой единственный сын — это единственный альфа в этой стае, который может быть вожаком, которого даже ты будешь уважать. — Ты забываешься, — шипит отец, подаваясь вперёд. — Ты тоже, — в тон отвечает Юнги. — Ты учил меня наравне с остальными. Я. Намджун. Сокджин. Минхо. Соджун. Я даже не знаю, кто был в списке, когда ты его ещё только составил. Ты всех нас рассматривал как потенциальных вожаков. Но я был лучшим из всех них. Я доказывал это, блять, годами. Отец на это не реагирует. Вообще никак. И от этого Юнги начинает злиться только сильнее, словно ярости ещё есть куда разрастаться. — Большинство думает, что ты сделал правильный выбор. Меньшинство вряд ли останется в живых. Они попытаются меня убить, но не смогут. Я убью их у тебя на глазах. И ты ждёшь этого. Ты хотел, чтобы я был вожаком, — цедит сквозь зубы, чувствуя, что ещё чуть-чуть — и он сойдёт с ума. — Но не делай вид, что ты выбрал меня, потому что я твой сын, а не потому, что я был лучше абсолютно, блять, каждого волка в этой стае. Я не идиот, чтобы в это верить. — Нет. Но и не начинай им быть, Юнги. Это заставляет остановиться. Перестать даже дышать. Потому что… Какого хуя? Какого. Хуя. Ты говоришь со мной. Так спокойно? Какого хуя из нас двоих я — тот, кто злится и угрожает, а ты — тот, кто слушает это так безразлично? Почему ты мне это позволяешь? Юнги достаточно долго просто стоит молча, таращась на отца, чтобы тот решил, что разговор окончен и шагнул в сторону двери. Почти шагнул — Юнги снова его опережает. Снова преграждает путь. Снова раньше, чем понимает. В него впериваются раздражённым взглядом, но останавливаются, выражая готовность слушать. Вздох. Выдох. — Я сам разберусь что делать с Чимином. — И что ты собираешься делать, а, Юнги? Отпустишь не меченого омегу на потеху всей стае? — он неожиданно ухмыляется. — Это будет занимательно. — Нет, — быстро отвечает Юнги, мельком глядя на отцовский оскал и думая, что поведение его отца переменилось слишком быстро. Резко. Как бывало у Юнги, прежде чем он цеплял на лицо маску равнодушия. На вопросительно-насмешливый взгляд он отвечает честно-ужасное: — Я бы никогда его не отпустил, не вырезав предварительно всех альф в этой стае. Отец хмыкает. Ждёт. — Я разберусь с ним. Сам. Как захочу. И когда захочу. Я больше не буду насильно ставить ему метку, чтобы… — заминка, проглоченное «угодить тебе», от которого сердце болезненно сжимается. — …следовать приказам своего вожака. Голова отца склоняется набок. Он щурится. Кажется, понимая, что Юнги сначала хотел сказать что-то другое. А Юнги продолжает: — Он мой. И я буду с ним обращаться так, как хочу я. — Если стая узнает, я выберу в качестве вожака другого, — спокойно сообщает отец. Юнги не ведёт и бровью. — И в меньшинстве, которое будет оспаривать моё решение через несколько лет, будешь уже ты. — Не буду. Потому что стая не узнает. — Ты уж постарайся. В этот раз Юнги даёт ему пройти. Только спустя пару секунд останавливает коротким окликом, не оборачиваясь сам: — Отец. И он уверен, что отец тоже не поворачивается. — Я тебя слушаю. — Ты изначально собирался это сделать, если омега будет неподходящим, не так ли? — он прикрывает глаза. Должен ли был Юнги догадаться? — И мама тоже знала. Она бы ни за что не отнеслась к этому так, будь всё иначе. — Может быть, — неопределённо хмыкает отец, толкая дверь. — Это против законов стаи. — Тебе ли рассказывать мне про законы стаи, щенок? Ничего ответить на это Юнги не может. Он мог бы догадаться, если бы не думал, что отец будет ставить законы стаи превыше всего. Но нет. Её благополучие было важнее — по традиции, на омеге вожака лежало много важных обязанностей, чтобы спокойно принять на его место любого омегу. Отец бы не принял. Только почему он не сказал Юнги, изначально всё представив так, будто эту вынужденную меру просто необходимо принять? Думал, что Юнги будет против? Впрочем… не имело значения, будет ли он против, да? Блять. Просто. Блять. Следующий выдох даётся тяжелее предыдущего. Всего Юнги до сих потряхивает, но его ярость, такая внезапная и ослепляющая, отступает. А потом приходит боль. И Юнги вдруг понимает, что спина влажная, а в воздухе стоит терпкий запах крови. Его крови. Кажется, не затянувшиеся до конца раны открылись. Морщась, он делает несколько шагов в сторону кровати, но передумывает при взгляде на неё — он не сможет лежать. Не сейчас. Надо успокоиться. Подойти к окну, откинуть крючок, распахнуть форточку, позволяя холодному зимнему воздуху ударить в лицо. Дыши. Просто… дыши. За спиной слышатся шаги. Юнги не оборачивается, но по запаху понимает — Чимин. Только он, мамы нет. Он не оглядывается — не думает, что стоит это делать прямо сейчас. — Где мама? — С твоим отцом, — тихонько отвечает Чимин. — Твоя спина… тебе нельзя было вставать. Раны открылись. Хаджун уже идёт, он… — Чимин. — Да? Помолчи, пожалуйста. Конечно, он не говорит этого. Но и не успокаивается, с каждой секундой всё отчётливее и отчётливее понимая — что, блять, он сделал. На что его толкнул этот мальчишка, мнущийся позади. Не имеющий ни малейшего, чтоб его, понятия о… да ни о чём, блять, не имеющего. Глупый мальчишка. Глупый, глупый, глупый мальчишка. — Юнги, ты сейчас упадёшь. Он слышит шаги. Чувствует робкое касание к локтю. Юнги оборачивается. Смотрит в глаза, распахнутые, обеспокоенные. — Что случилось? Вряд ли он поверит. Юнги, например, всё ещё не мог. — Давай сядем? Пожалуйста. Ты же сейчас… — Я в порядке. Чимин как будто не слышит — оглядывается на дверь, уже делая шаг назад. — Я позову Хаджуна. — Нет, — Юнги тянет его за локоть обратно. — Но Хаджун… — Я сказал: нет. Ты никуда не идёшь. — Что случилось? — Ничего. В этом-то и было дело. Отец спустил это ему с рук. Ничего не сделал. А он не стал бы терпеть сегодня, чтобы наказать завтра. Уж точно не тогда, когда его власть оспаривают и… — Юнги… И это звучит достаточно напуганно, чтобы стряхнуть с Юнги оцепенение. Он часто-часто моргает. Морщится от очередной вспышки боли и чётко видит, как это заставляет Чимина жалостливо изломить брови. Глаза всё ещё немного красные после того, как он плакал. И это… это какое-то проклятье, если честно. Как мало этому мальчику нужно, чтобы повлиять на Юнги. Из-за него он врал и притворялся. Из-за него нарушил законы стаи. Из-за него едва не умер. Из-за него угрожал, блять, отцу и по совместительству вожаку. …«из-за»? Это разве не перестало быть «из-за» него, Юнги? Мы разве не делаем для него? Ради него? Он улыбнулся. Он. Нам. Улыбнулся. Он так о нас беспокоится. Этот трусишка полез к медведю, когда мы свалились с ног. Наш милый маленький омега. Юнги хмыкает. Кажется, он немного не в себе. Или не немного. Он кладёт ладонь на нежную щёку, заставляя Чимина растерянно заморгать, застывая. Гладит большим пальцем. Смотрит. И чем дольше это делает, тем меньше в нём становится изумления и неверия. Конечно, он угрожал отцу. Конечно. Он ведь обещал о нём заботиться. Ради того, что он улыбается, даже сдохнуть было не очень жаль. И всё же — немного было. Или много. Вряд ли ему вообще обязательно стоит умирать ради этой улыбки. Тем более… судя по сегодняшней реакции, после его смерти улыбаться Чимин не станет. — Ты беспокоишься за меня. Чимин, вздрогнув, опускает глаза. Не отрицает. Или не может сейчас подобрать нужных слов, чтобы это сделать. Неважно. Юнги перемещает руку ему на волосы и давит на затылок, прижимая к себе. Прижимая к себе. И лишь с ощущением чужого тела в руках и запаха, окутывающего с головы до ног, к Юнги приходит спокойствие. Он в порядке. Он будет в порядке. В дверях в моменте появляется его мать, которая в них же и замирает. И почему-то её решительный взгляд вдруг становится беспомощным, когда она смотрит на них.