***
Спустя пару дней безделья, внезапно ставшего приятным в компании Чимина, выявившим желание разговаривать обо всём и ни о чём, раны Юнги почти полностью затягиваются, и приходит время возвращаться к работе. Упоминание о последней заставляет плечи Чимина поникнуть. Он не говорит ничего — просто смотрит в сторону, закусив губу. — Она не будет к тебе придираться. В ответ — неопределённое пожатие плеч. Не верит. — Она мне обещала. Чимин смотрит растерянно. Уверенным в этом он не выглядит, но в том, как порывисто кивает, читается слабая надежда. Юнги мог понять его нервозность. У него самого кишки тошнотворно скручивало от мыслей об отце, с которым придётся встретиться. Это был не страх, что-то другое. Но что — непонятно. И ещё была тревога. За одно её существование Юнги чувствовал к себе что-то на грани с презрением, но ничего поделать не мог: ему не хотелось разрушать своё уединение с Чимином, распылять своё внимание на других, а потом вернуться домой и обнаружить, что на него пытаются не смотреть. Как же это было глупо. Очень, очень глупо, — всё ещё думает Юнги, наблюдая за тем, как Чимин с искренним любопытством слушает пересуды Сокджина о Сехуне и его омеге, сидя рядом с Юнги, не отрывая глаз от Сокджина, но не промахиваясь вилкой мимо рта. Чонгук поддакивает, зубоскалит и уничтожает содержимое своей тарелки. Что-то в этой болтовне, заглушающей шум столовой, навевало спокойствие. Что-то обещало. Внезапно Юнги краем глаза выцепляет лицо Хосока и поворачивается к нему, опуская вилку. Хосок замечает — улыбается, машет рукой и делает движение вперёд, явно собираясь подойти и подсесть, но резко передумывает, заметив ребят и угадав в одной из тёмных макушек – Чонгука, сидящего к нему спиной. Махнув на прощанье, он направляется в противоположную сторону под хмурый взгляд Юнги... ...которым тот спотыкается о Тэхёна, направляющегося к выходу из столовой в непривычном одиночестве. Юнги не было больше двух недель — первые дни ему придётся носиться по поселению и свободное время посвящать попыткам выловить Тэхёна не хочется. Особенно когда он прямо тут. — Я сейчас вернусь, — роняет Юнги, вставая из-за стола. На улице людей мало — все внутри столовой. Тэхёна Юнги догоняет уже на улице: пристраивается рядом, ловит вопросительный, странно-уставший взгляд и идёт с ним нога в ногу пару минут, пока они не оказываются одни и не замедляют шаг. — Для того, кто едва не сдох две недели назад, ты выглядишь подозрительно хорошо. — Для того, кто живёт не шибко напрягаясь, ты выглядишь подозрительно плохо. — Ты беспокоишься обо мне, хён? — привычное ехидство делает лицо Тэхёна менее мрачным и менее... измученным. Но в голосе всё равно присутствует глухота. И она ему страшно не идёт. Юнги невольно хмурится. Непривычно видеть Тэхёна, не готовым поточить о кого-то коготки. — А ты беспокоишься обо мне, Тэхён-и? — Ну… было не очень приятно смотреть на твой почти труп и слушать, как плачет мама, — усмехается он. Выходит не очень весело. Впрочем, в следующую секунду он морщится: — Хотя… как-то так вышло, что из-за случившегося по тебе исходят слюной ещё хлеще, чем раньше. Почти как по мне. Юнги выгибает бровь, скептично переспрашивая: — Исходят слюной? — Угу. Многим очень понравилась твоя готовность любой ценой защитить своего омегу. Настоящий альфа, такой заботливый и смелый, бла, бла, бла, — и скалится, добавляя из вредности: — Теперь облизываются не только на твой запах и место мамы. — Тебя, я погляжу, это раздражает. Тэхён морщится: — Извини, что мне не хочется слушать про то, как должен выглядеть твой член, и как хорошо, должно быть, ты трахаешь Чимина. Редко. Зажмурившись. С рукой на члене. Когда тот спит за несколькими стенками. То есть: в мечтах, контролируемых так, будто само их наличие является угрозой собственной жизни. Юнги фыркает. Отворачивается от Тэхёна, смотрит прямо перед собой. — Ммм, вот как, — неторопливо тянет. — Тогда с чего тебе захотелось говорить Чимину о том, кого трахал я? Даже список потрудился составить. В него прилетает удивлённый взгляд. Тэхён даже останавливается, заставляя сделать то же самое и Юнги, но со своей растерянностью справляется за пару секунд: хмыкает, склоняя голову набок и прикрывая глаза. В них — ни капли сожаления, только любопытство. И оно же уловимо в голосе, перекрывая прежнюю глухоту: — Оу… столько времени прошло. Как ты узнал? — Нахуя ты это сделал? — Вообще-то я говорил тебе, что сделаю это. — Говорил? — Ага. Ещё давно. При ребятах, — отмахивается, хмурясь и вместе с тем кривовато усмехаясь. — И всё-таки, как ты узнал? Чимин нажаловался? Так. Юнги щурится. Интересуется в разы холоднее, чем до этого: — А ему что, было на что жаловаться? — Ну... не то чтобы… — Это не звучит как «нет». — Эй, не злись раньше времени, — обиженно бубнит Тэхён, складывая руки на груди. — Не делал я ему ничего плохого, ясно? Мама хоть его никогда не жаловала, но предупредила, чтобы я не доставлял ему неприятностей. И я не доставлял, — на этих словах он повышает голос, на следующих — пренебрежительно пожимает плечами: — Ну, отдал ему список тебе назло. Ну, показал парочку твоих бывших омег забавы ради. И что? Ему явно это пошло на пользу. Хоть перестал распускать нюни и впервые огляделся вокруг. Юнги приподнимает брови в намёке на удивления, чётко наблюдая за тем, как на лице Тэхёна и в голосе просачивается неожиданный яд, совершенно не сочетающийся с показной пренебрежительностью, читавшейся на лице десять секунд назад: — Считай, что я сделал тебе одолжение, — добавляет Тэхён. — Наш малыш Чимин понял, что он не единственный и не неповторимый. И смотрит с готовностью спорить и драть Юнги глотку. — Из-за чего вы повздорили? Я помню, что ты от него не отлипал какое-то время. — Я не… — Ты лип к нему. Тэхён снова хочет возразить, но передумывает. Вместо этого показательно фыркает и морщит нос: — Ты бы предпочёл, чтобы твой омега слонялся везде один, словно как… не знаю даже кто? — О, так ты за мою репутацию беспокоился? Славно, — елейно тянет Юнги. Во второй раз он спрашивает с ощутимым, предупреждающим нажимом: — Почему вы повздорили? На лице Тэхёна чётко проступает смятением. Хочет огрызнуться, но понимает, что делать этого не стоит. Поступает он ожидаемо: отвечает честно, но с таким видом, будто огрызается: — Я заметил, что он ревнует, а он сам — ещё нет. И слышать правду ему, оказывается, не очень хотелось. Вот оно что. Юнги склоняет голову набок, с внезапным любопытством отмечая: а Тэхён-то начинает злиться. — Дай угадаю. Он начал тебя игнорировать. И тебя это оскорбило. — Он меня бесит, — фыркает Тэхён, кривя губы. — Смотрит вечно куда-то в сторону, такой весь из себя несчастный, пока ты с ним носишься, как курица с яйцом, спускаешь всё с рук, а никто вокруг не имеет права что-то ему открыто говорить, потому что он твой. — Тебя бесит это или то, что теперь не ты такой единственный? И вот он — ступор. Хлопанье ресницами. Попытки что-то сказать. — Я не… — Избалованный ребёнок, с которым мама носится, как курица с яйцом и спускает всё с рук, но никто не имеет права что-то говорить. Вот ты кто, — спокойно обрывает его Юнги. И хмыкает, вдруг вспомнив слова Кихёна, которого и Чимин, и Тэхён одинаково не любят: — Мне даже говорили, что вы похожи между собой. Тэхён смотрит в ответ разъярённым шакалом. Открывает рот, собираясь возразить, но явно не находится ни с чем и ещё больше злится из-за этого. Юнги наблюдает за переменой эмоций на его лице, готовый к иди-нахуй-Юнги-словам, которые вот-вот должны посыпаться градом ядовитых стрел. Но этого не происходит. Вместо этого Юнги теряется сам — невидимые колючки Тэхёна обламываются. Обламываются вдруг все разом, обнажая то, что читалось в синяках под глазами и в недостатке упрямства, которого обычно хватило бы на всю стаю и осталось бы ещё. — Но чем-то мы различаемся, — шепчет глухо в землю. И стоит так, замолчав, пока внезапно не вскидывает взгляд, спрашивая с болезненно-честным недопониманием, таким надломленным, что сердце Юнги неожиданно сжимается: — Что в нём такого? Я правда не понимаю. Что он такого делает, что альфы… нет. Что тебя узнать временами не получается? Ты всю свою жизнь высмеивал людей за чувства к другим и даже на отношения родителей словно… смотрел свысока. А сейчас... Тэхён не договаривает — резко глотнув воздух, запрокидывает голову и часто-часто хлопает ресницами, пытаясь сморгнуть набежавшие слёзы. Юнги смотрит на него. Чувствует, что сердце начинает щемить больнее. Тэхён преувеличивает — преувеличивает же? — но возражать и спорить с ним не хочется. Не сейчас. — Зачем ты спрашиваешь? — Хочу понять что он такого делает. Что такого делает Чимин? Он... — Ничего, — отвечает и только потом понимает что произнёс. Только потом понимает — это правда. Чимин не делает чего-то конкретного. Он просто есть. — Тогда почему? — голос Тэхёна срывается. А глаза — наглые, въедливые вновь наполняются слезами. Юнги произносит тихо-тихо, отчего-то не осмеливаясь на что-то громче: — Не знаю. И ничего больше. Повисает молчание. Юнги не собирается его прерывать, а Тэхён смотрит так, словно не понимает, что нет. Ты больше ничего не услышишь. Смотрит долго. Дольше чем должен. И в тот момент, когда начинает ощущать подобие неловкости, Тэхён всё-таки понимает, что продолжения не будет. И с ресниц соскальзывает капля, быстро прокладывающая мокрую дорожку на щеке. Срывающаяся с подбородка вниз. Юнги следит за ней ровно до момента, пока она не разбивается о снег, а потом поднимает взгляд на Тэхёна, судорожно вытирающего глаза. И выглядящего так, что Юнги понимает — они оба не ожидали, что Тэхён заплачет. Хотя... это слово слишком громкое, верно? Это просто одна крохотная капля. Первая и последняя. Не одна из бесконечного множества, как у Чимина. Чимин. Тэхён. И Юнги вдруг понимает Тэхёна. Понимает, пожалуй, впервые в жизни. Неопределённость. Непонимание. Острое и горькое желание обладать другим человеком, проламывающее хребет. Что-то похожее на взаимность, делающее больно — потому что кажется, что ты выдумываешь, потому что если это оно, тогда почему он — где-то там, за пропастью, а ты — здесь, по другую сторону? Это не зависть к Чимину. Не ревность. Просто отчаянная, почти унизительная попытка добраться до желаемого человека. Стиснув зубы, Юнги смотрит в сторону. Говорит то, что хотел бы услышать от другого человека сам. Правду: — Они оба к тебе неравнодушны. Словно не у Юнги всю жизнь позиция: я не лезу, и ты — тоже. — Оба? — шмыгая носом, явно не уловив суть. — Хосок. И Сокджин. Последнее заставляет Тэхёна замереть, распахнув глаза. Наверное, так выглядел Юнги пару дней назад, после не-хочу-без-тебя-слов. — С-Сокджин? — Хосок тебя не удивил? — мрачно усмехается Юнги. Сокджин оторвёт ему голову. Тэхён, всё ещё ужасно растерянный, выдавливает из себя: — Он смотрит иногда так… что… Договорить у него не выходит. Он просто умолкает и смотрит на Юнги. Глаза кажутся больше, чем когда-либо до этого. — Это стало довольно очевидным в последнее время, — тянет Юнги. Ха. Ну конечно. Тэхён знал. Не мог с его въедливой прозорливостью. Тем более учитывая, что единственная причина для ссоры Хосока и Чонгука более чем очевидна. — Значит… оба? — хрипло, тихо, полувопросительно. — Оба. — И оба недостаточно. — Что? — Оба недостаточно, — и улыбается. С фальшивой шкодливостью и озорством волчонка. Наверное, скорее по привычке, потому что от горечи этой улыбки Юнги мутит. — Даже ты… так много готов сделать. А они… Он обрывается на вздохе. Губы всё ещё растянуты в улыбке, когда он кусает их. Улыбается, всхлипнув. Улыбается, пытаясь не сделать это ещё раз. И перестаёт это делать, лишь когда Юнги зарывается рукой в его волосы и тянет к себе, вжимая лбом в плечо. В скупом, неловком утешении. Хочется сказать, что просто Хосок дорожит Чонгуком сильнее, чем говорит, а Сокджин — сильнее, чем готов признаться. Но Юнги ничего не произносит, понимая, что Тэхён всё равно прав. А вслед за этой мыслью голову посещает другая: Юнги бы ничьи чувства не пожалел, если бы это касалось Чимина. Она не должна удивлять, наверное. Но удивляет. — Бесит, — шепчет Тэхён. — Привыкай. Они стоят так пару минут. Расходятся, уловив скрип снега под чужими ногами. Юнги бросает невозмутимо: — Иди проспись. — Да поспишь в общежитие днём, — фыркает Тэхён, шмыгнув носом. Но уходит, кинув через плечо потерянный, полунеловкий, полунедоверчивый взгляд с намёком на тепло. Юнги почему-то кажется, что Тэхён не до конца осознаёт реальность происходящего. Реальность действий Юнги. В столовую он возвращается медленно, давая себе время собраться с мыслями. У них с Тэхёном была слишком большая разница в возрасте: Юнги бегал по поселению, когда Тэхён ползал под столом; уже учился охотиться, когда Тэхён согласился отлипнуть от маминой юбки, проводил гоны с омегами, когда Тэхён только дорос до чего-то околосамостоятельного. Они были разные: шумный, весёлый, обидчивый Тэхён и раздражительный, серьёзный, мрачный Юнги. Он даже не помнит, когда попытки увязаться за ним куда угодно превратились в привычный обмен колкостями. Утешать Тэхёна было странно. Ещё страннее — понимать. Понимать, блять. Даже с учётом той ереси про родителей, которая... ну, не правда. Их чувства друг к другу — просто данность, не вызывающая восторга. Вещь, заставляющая сильного, умного отца скрипеть зубами, мириться и признавать чью-то власть над собой, словно... ...почему это звучит в голове так раздражённо? Проклятье. Проклятьепроклятьепроклятье, — повторяет Юнги, пересекая порог столовой. Чья-то власть над тобой. От которой не избавит место вожака, как от отцовской. Сила слёз, улыбки, голоса, изломанных бровей, глаз, смотрящих обеспокоенно и: — Что такое? Ты мрачный. — Ничего, — отвечает Юнги, усаживаясь рядом. — Точно? И мягче: — Точно. После неуверенного кивка Чимина, Юнги собирается приступить к еде, как ловит на себе два взгляда — прищуренный и агрессивный. Учуяли запах Тэхёна, конечно. Сокджин вопросительно приподнимает брови, но через пару мгновений отворачивается. Едва уловимо помрачнев. Но. Не спросив ничего. Чонгук же таращится и тогда, когда Юнги ест, и в моменте не выдерживает: — Почему его запах такой… — и, поймав предостерегающий взгляд Юнги, понятливо умолкает. Только поджимает губы, оглядываясь на двери в столовую. Ворох тревожных мыслей рассеивается в то мгновение, когда Юнги ловит Чимина на том, что тот хмурится и без капли стеснения принюхивается к плечу Юнги, в которое Тэхён вжимался лбом. Правда, осознав, что его поймали, он строит смущённую моську и отворачивается, старательно притворяясь пристыженным. И выглядит почему-то почти как Тэхён — будто тоже не сразу осознаёт что делал.***
— Если погода продолжит так ухудшаться, на охоту в ближайшие недели выйти не получится, но если выдвинемся в ближайшие два дня – вероятно, вернёмся с дичью. Отец отвечает коротким, сухим кивком, означающим согласие. Не даёт указаний насчёт отрядов, заставляя засомневаться на крошечное мгновение: это заслуга его очевидного нежелания разговаривать с Юнги или безоговорочное доверие к его опыту? И то, и то — решает Юнги, когда на нём останавливается холодный взгляд отца. Холодный. Ха-ха. — Что с запасами? — Пересчитали. Должно хватить до половины весны. Но в последнее время за едой обращаются чаще. Мама говорит, что следует сдвинуть срок ежемесячной выдачи запасов. И увеличить их для некоторых семей. — Скажи ей зайти ко мне. — Ладно, — берёт трёхсекундную передышку перед ровным и безразличным: — Становится холоднее. Нужно выделить больше человек на рубку дров, потому что мы уже начали использовать запасы. И лучше чаще сменять смотрителей в стойлах и загонах — у многих почти нет работы, будет лучше её разделить. Так же с кухни поступила просьба о дополнительной помощи. Пару секунд висит тишина. — Разберись с этим сам. — Понял. — Можешь быть свободен. Юнги молча разворачивается и уходит. На лицо лезет кривоватая усмешка. Отец был большим любителем почесать языком и позубоскалить, и редко когда доклады Юнги обходились без пары едких и снисходительных комментариев на чей-то счёт. Если, конечно, отец не был не в настроении. Как последнюю неделю — самый длинный период на памяти Юнги. Первую встречу с ним после ссоры в лазарете Юнги ожидал без страха, без сожаления, но от выворачивающей нервозности подрагивали пальцы. Отец же свёл их разговор к сухому обмену информацией о стае. А во время ужина того же дня Юнги поймал на себе его задумчивый взгляд, который ещё долго впивался под кожу, пока Юнги, стряхнув с себя оцепенение, не приподнял вопросительно брови, а отец не моргнул растерянно, явно только в тот момент осознав — Юнги смотрит в ответ. Юнги чувствовал опустошение. Необъяснимое. Следующие два дня он выпадал из реальности, когда никого рядом не было. Не мог прогнать мысли об отце. Вспоминал, думал, предполагал, слегка сходил с ума и бился внутри собственного тела с отчуждённым лицом и спокойным голосом. А потом вдруг понял — это не опустошение. Это облегчение. Дикое в своей непривычности. Ощущавшееся как чужое в этом теле, в этом разуме, по отношению к этому человеку. Ведь разве Юнги мог? Мог смотреть и понимать, что неважно что он услышит — он не сделает того, что не хочет, если в этом нет необходимости? Мог вспоминать все те «неправильные» поступки с мыслями о том, что поступил бы так снова, ведь это означало поступать правильно с Чимином? Мог разве допускать саму мысль о том, что отец... что отец в нём разочарован, и чувствовать в ответ на это едкую злобу, а не то, как сердце мучительно больно сползает в пятки? Мог. Мог и делал. Совершенно не понимая мотивы чужого поведения. Не беспокоясь об этом так, как должен был. Ощущая, как с плеч сваливаются валуны. Потому что пошёл ты. Потому что ты пойдёшь. С этим холодным взглядом, угрозами и всем остальным. А я привыкну. ...Тэхён назвал бы это «достаточно»? Что одобрение отца, —единственное, что имело значение всегда, буквально на протяжении каждой грёбаной секунды в жизни Юнги, — перестало казаться таким ценным на фоне заботы о ком-то. А может, Юнги и сам бы в один момент перестал пытаться его заслужить? Если бы, например, его мнение с отцом разошлось бы настолько сильно, что они поссорились. Может быть. Да. И если бы. Если бы, блять, они не были похожи так сильно, то может быть перестал бы. Но они были. Юнги точно знал. Пусть чрезмерно часто не понимал, что у него на уме. Юнги плавно возвращается из своих мыслей в реальность, когда приближается к амбарам. Мать стоит у входа и разговаривает с альфой, в котором он узнаёт Ынхо. Альфу той омеги, которую Чонхэ убил. Выглядит уже не таким безумным, как в первые дни. Мать замечает его, когда Юнги подходит уже близко. Поздоровавшись с ней, Юнги обменивается приветственными кивками с альфой. — Отец просил зайти к нему. Хочет что-то уточнить насчёт запасов. — Я зайду. — Чимин там? — глазами указывая на амбар. — Да, помогает с пересчётом запасов, — и добавляет, успевая раньше Юнги: — Работы на сегодня уже мало, можешь забрать его с собой. Юнги, хмыкнув, проходит внутрь, провожаемый внимательным взглядом матери. Въедливее и задумчивее она смотрела только на Чимина те несколько раз, что Юнги с ними пересекался, когда решался вопрос замены инвентаря в логове, ранее отложенный из-за ранения Юнги. За прошедшую неделю ему вообще пришлось хорошенько побегать, попутно словив на себе с дюжину удивлённо-любопытных взглядов. Он чувствовал изменение во всеобщем отношении, но пока не понимал до конца — это плохо или хорошо? Надо было понаблюдать ещё, чтобы решить. Даже ребята смотрели на него иначе. Хосок, не обронив ни слова, кинул ему парочку непонятных ухмылочек, Сокджин подозрительно щурился, словно в нетерпеливом ожидании чего-то, а Намджуна не было видно — погряз в планировке построек, намечавшихся в огромных количествах уже весной. Но в целом за прошедшую неделю было... спокойно: отец не нервировал; количество дел плавно уменьшалось с каждым днём, освобождая всё больше и больше времени для заслуженного за год отдыха; посиделки в столовой становились чаще и веселее: так как развлечений зимой было мало – они являлись одними из немногих; ребята зазывали в купальню, чаще и чаще можно было слышать шепотки об общих днях с омегами и... И всё было привычно. Так проходила каждая зима. Только в «привычно» этой входило просыпаться под сопение под ухом, потому что кое-кто переползал ночью поближе, используя в качестве грелки. Сонно бубнил полупроклятья и полужалобы, отказываясь просыпаться и вылезать из-под тёплого одеяла, когда его пытались разбудить. Сидел на кровати потрёпанным птенчиком и глядел обиженно-недовольным, не до конца прояснившимся взглядом на Юнги, готовящегося к рабочему дню. Почему-то стеснялся смотреться в зеркало при Юнги, когда надевал меха, словно его чисто омежий инстинкт прихорашиваться был тайной. Зевал и жался к плечу в столовой, в которой во время завтрака было ещё холодно. И смотрел так, будто Юнги на его глазах свернул шею щенку, когда слышал «тебе пора к маме». Это было бы забавно, если бы Юнги не чувствовал — нервозность Чимина граничит со страхом. Он долго мялся, в итоге попросил прийти за ним пораньше. Юнги пришёл: застал Чимина растерянно поглядывающим на мать, когда она не видела. И мать, которая окидывала его задумчивым взглядом, когда не видел он. Она сдержала слово. Ожидаемо. Правда, Чимин всё равно охотнее шёл в Логово. Но в целом... никогда за всё их знакомство Юнги не видел Чимина таким... спокойным? Домашним? Он часто терялся рядом с Юнги, не зная что сказать и что делать. Но всегда что-то говорил, подбираясь чуть ближе. Реже замирал в болезненной задумчивости. Снова наел свои щёчки обратно. Как будто... Как будто снова жил, а не существовал с надеждой на то, что видит плохой сон. Внутри амбара чисто, в определённый момент начинают поскрипывать доски, под которыми находится подвал, разложены мешки с крупами, ящики с зимними яблоками и другими запасами, мелькают пары людей — те, кто работает непосредственно тут, и те, кто пришёл за своей частью запасов на зиму. Запасы подсчитывались и делились поровну на каждого члена стаи ещё осенью, когда их заканчивали собирать. Делилось всё, начиная от мяса и заканчивая высушенными яблоками. Каждые несколько недель еду выдавали долями, кто-то мог не успеть и подходил позже. Забирали не всё: кто-то не брал консервированные в меду фрукты, кто-то — сушёные листья малины и черники, из которых делали чай. Многие едва ли готовили что-то дома, ограничиваясь столовой. В дома самых старших волков припасы доставляли самостоятельно, в семьи с большим количеством щенков всегда распределяли немного больше объёмов всего, чем изначально задумывалось. Случаи, когда в доме всё было съедено раньше срока выдачи, а есть в столовой по ряду причин было трудно, рассматривались матерью Юнги. В целом, у них всё было поделено поровну с каждым членом стаи. Конечно, дома у охотников было больше мяса — они могли отдельно добывать его вне официальной охоты, взяв предварительно разрешение, по факту являвшееся скорее предупреждением — причин запрещать не было. И хранить мясо можно было не дома, а в амбаре — никто его не тронет и не перепутает. Та же ситуация была с теми, кто добывал мёд, помогал в сборе ягод, фруктов — если собрал больше положенного, то забирай себе. Хотя с мясом отдельная история — до разведения скота позволить себе свежее мясо зимой можно было редко, а скот, в случае непредвиденных обстоятельств, мог спасти от голодной зимы. Пройдя вглубь помещения, Юнги слышит голос Чимина и... ребёнка? Он останавливается за ящиками и наблюдает забавную картину: чуть дальше стоит знакомый на лицо омега и возится с пергаментами, Чимин сидит на корточках рядом с крохотным щенком, который, ухватившись руками за край ящика и встав на носочки, смотрит что внутри. На вид ему меньше трёх. И выглядит смутно знакомым. Юнги не сразу узнаёт в нём щенка, который спал на его кровати в родительском доме. Щенок Ынхо, мать которого убил Чонхэ. — О-о! Чимини-хён, это что, мёд? Его так много! — Ага, — начиная после беззвучно шевелить губами. Считает. — Папочка отсюда его блал? — Да. Его делят в баночки так, чтобы хватило всем в стае, и раздают. — Я знаю, — гордо заявляет мальчишка, скрещивая руки на груди и с ожидающей похвалы моськой поглядывая на Чимина, который поворачивается к нему с тёплой улыбкой. И, блять, это настолько мило, что Юнги чувствует, как собственные губы подрагивают. Он и подходить передумывает, решив чуть-чуть понаблюдать. — И откуда ты всё знаешь, а? — Я всё съел, а когда поплосил ещё, отец сказал, что нужно дождаться лета, пока пчёлы не сделают ещё. Чимин теряется на мгновение: рот приоткрывается, глаза распахиваются, на лице мелькает сомнение, а потом он тянется к ящику, достаёт небольшую банку с мёдом и протягивает щенку: — Держи. — Это мне? — Ага. — Ты слишком много на себя берёшь, — вдруг доносится раздражённый голос. Волк в груди недовольно скалится, увидев чужой враждебный взгляд, направленный на Чимина. Какого хрена кто-то себе позволяет так разговаривать с ним? Даже если Чимин и нарушает правила. — У тебя нет права раздавать еду кому попало. Всё чётко поделено поровну. Улыбка Чимина вмиг становится приклеенной, а глаза стекленеют. Он не оборачивается на омегу, явно собираясь проигнорировать грубость к неудовольствию Юнги. Рука с баночкой, протянутой к оцепеневшему щенку, слегка дрожит. — Бери, — мягко говорит. — Ты не слышишь? Юнги толкает язык за щеку, не отрывая взгляда от Чимина. Тот же продолжает смотреть на щенка. И в тот момент, когда щенок испуганно смотрит на омегу, а потом на Чимина, на лице последнего проступает злость. Он медленно поднимается на ноги, смотрит на омегу тёмным взглядом и цедит: — Он просто щенок. В чём проблема? — Его отец уже забрал то, что было положено им, — фыркает омега, сложив руки на груди. — Если бы все умирали от необходимости поесть мёд, остались бы только запасы, выделенные кухне. Но этого не произошло. — Впереди больше двух месяцев зимы, — он склоняет голову набок, выгибая бровь. — Думаешь, никто не придёт? — Думаю, никто не сдохнет с голоду из-за одной баночки, — и добавляет ядовито: — Если это не будешь ты. Глаза омеги сужаются. — Причём тут я, когда ты нарушаешь установленный порядок? — Моя с Юнги часть тоже тут есть, да? — вдруг с вызовом произносит Чимин, вздёргивая подбородок. — Вот её я и отдам. Лицо омеги становится ещё более раздражённым. Он переходит на шипение, заставляющее щенка испуганно отступить: — Ты не можешь решать за своего альфу. — С каких пор для делёжки припасов нужна вся семья, а не один человек? — фыркает Чимин. Сердце Юнги проваливается в никуда. Семья? Омега делает шаг вперёд, опуская стиснутые в кулаки руки и выдыхая с ненавистью: — Кем ты себя возомнил? Думаешь, если ты омега Мин Юнги, тебе всё можно? — Думаю, мне можно больше, чем тебе. И даже если ты удавишься от злости и зависти, это не изменится. — Он ещё не вожак, и поэтому ты пока ещё… — …может решать, что делать со своей долей припасов, — подаёт голос Юнги, когда омега слишком близко приближается к Чимину, а кулаки того стискиваются, вдруг выдёргивая из прошлого почти забытую картину лица Чонхэ — разбитого, вымазанного в крови на пару с чужими костяшками. К нему оборачиваются все трое. И все трое — одинаково растерянно. Омега, приходит в себя раньше — опускает лихорадочно забегавшие глаза, испуганно выдохнув, прежде чем подхватить пергамент и юркнуть вглубь амбара. Щенок поступает почти точно так же, юркая за Чимина. Только Чимин смотрит на него без страха, лишь с намёком на неловкость. Действительно не боится. Юнги находит это забавным. Настолько, насколько позволяет звучащее в голове «семья». Вероятно, он даже не имел в виду то, о чём Юнги подумал. Не вложил туда тот самый смысл. И всё-таки как легко слетело это с его губ. — Что ты тут делаешь? — За тобой зашёл. И смотрит вниз на щенка, опасливо выглядывающего из-за ноги Чимина. — Это щенок… — он разумно проглатывает имя матери, — Ынхе? Глазки щенка округляются. Неровное биение сердце становится ощутимо быстрее, вызывая лёгкое удивление — дети уделяли Юнги особое внимание, зная о нём со слов взрослых, видя их отношение к нему и, очевидно, не считая таким же обычным волком, как и всех остальных в стае. Но так испуганно никто не реагировал. — Да, — Чимин ободряюще улыбается щенку, поглаживая того по тёмной макушке. — Это Дженмин. — У нас не принято прятаться за омег, Дженмин, — хмыкает Юнги. — Это Юнги. — Я знаю, — бормочет щенок. Знает он, хах. Юнги берёт забытую банку мёда, — которую, вообще-то, щенок явно не поднимет, — и протягивает ему. Щенок медлит. Юнги приподнимает брови в намёке на нетерпение, заставляя щенка опасливо шагнуть к нему и взяться за банку двумя крохотными ручками. Юнги предусмотрительно поддерживает банку снизу, не разрывая со щенком зрительный контакт. Сверху доносится голос Чимина: — А когда я предлагал – не брал. — Папа сказал, что слушаться Альфу-ши и Юнги-ши нужно всегда, — робко отвечает щенок. А потом вдруг озадаченно хмурится и запрокидывает голову, глядя на Чимина с молчаливым: «А правда надо ли?» — Надо-надо, — хмыкает Юнги, бросив на Чимина короткий, насмешливый взгляд. — Чимин-хён просто этого сам не делает и тебе не скажет. Бровки щенка взлетают вверх: — Чимин-хён непослушный мальчик? — Непослушный. — Вообще-то... — начинает Чимин возмущённо, прежде чем его прерывают со слегка заговорческим: — Я слушаюсь, когда отец говолит, что не даст мне яблоки и мёд. — Эй! — Чимин топает ногой. — Дженмин! Ты мой друг, а не друг Юнги! — Предлагаешь не кормить его? — с напускной задумчивостью спрашивает Юнги, пытаясь не заржать. Щенок оглядывается на надувшегося Чимина, складывает бровки в явном смятении и говорит Юнги жалостливо: — Чимин-хён холоший. Он мой длуг. — Ну, раз он холоший, — поймав взгляд Чимина, — я подумаю. Со стороны входа доносятся приглушённые голоса и шаги. Юнги подхватывает мальчика и поднимает на руки. — Тебя твой отец ищет. Пошли. И Чимина-хёна своего позови. — Юнги! — возмущённо сопит Чимин откуда-то сзади. — Чимин-хён, пошли с нами! — бодро зовёт щенок, махая ручкой. А потом вдруг смотрит на Юнги смело и заявляет: — Ты совсем не стлашный и не кловожадный. Юнги прищуривается: — А кто тебе сказал, что я страшный и кровожадный? Явно ведь от кого-то услы... — Чимин-хён. Он говолил, что если мы не ляжем спать, то придёт стлашный и кловожадный Мин Юнги, станет большим чёлным волком и слопает нас. Он, блять, что? — Я думал, ты пришёл меня слопать, — и признаётся стеснительно: — А ты холоший. — Вот как, — тянет Юнги, медленно оборачиваясь на Чимина. Готового, кажется, расплакаться от смущения. Значит, как детей пугать с помощью Юнги — так это сразу, Юнги будет плохим, страшным и кровожадным, а как признаваться в этом, так сразу жалостливо сведённые бровки и раскаивающаяся мордочка с пунцовыми щеками. — Кажется, мёдом и яблоками кормить его мы не будем.***
— Советую тебе поставить сапоги аккуратнее. А то вдруг придёт страшный и кровожадный чёрный волк, который тебя слопает. — Ну, Юнги! — канючит Чимин, оборачиваясь. — Я просто... — Пугал детей мною. Я всё понимаю, никаких вопросов и претензий, — Юнги приваливается плечом к косяку двери, не спеша проходить внутрь дома. И добавляет невозмутимо: — Все так делают. Чимина хватает только на жалостливый прекрати-уже-взгляд. Прекращать Юнги не собирается: Чимин смущается слишком забавно, слишком мило краснеет, слишком очаровательно дует губы, а Юнги слишком вставляет, когда он слышит в его голосе дрожащую мольбу. Это очень приятный звук. Сладкий. От него... — Я так понимаю, это действовало? — усмехается. ...чуть ниже живота заворачивается тугая спираль, а в груди плотоядно скалящийся альфа начинает нарезать круги, готовый... Блять. Его это возбуждает, — понимает Юнги. И не успевает ничего почувствовать на этот счёт, потому что Чимин вдруг... сердится. Ну, точнее старательно пытается сделать вид: грозно хмурится и поджимает пухлые губы, отчего щёки кажутся круглыми. Невыносимо мягкими. Напрашивающимися на лёгкий, дразнящий укус. Появление зуда в дёснах не становится неожиданностью. Юнги отводит взгляд от Чимина, пытаясь вдыхать его запах через раз, и замечает, что солнце уже садится. Прохлада в доме быстро сменится холодом, если не разжечь печь. — Действовало, — отвечает Чимин, вскидывая подбородок с намёком на вызов, теряющийся в очевидно смущённом голосе. Юнги хмыкает. — Ну, хорошо хоть так. Я пойду, печь разожгу. Без присутствия Чимина рядом веселье рассеивается, а остаточное возбуждение липким, неприятным слоем оседает на внутренностях. Юнги подносит к разложенным дровам лучину, смотрит на медленно разрастающийся огонь, пытаясь сосредоточиться на неприятном запахе дыма. Вытеснить, заменив чем-то зудящее под кожей неудовлетворение. ...ты идиот! Он был там, хорошенький, вкусно пахнущий, смущённый и почти готовый. Нам оставалось только протянуть руку и... И напугать его. Чтобы смотреть позже на то, как от любого движения Чимин шарахается. Альфа не понимал. Ему хватало чувствовать, что запах Чимина за пару недель превратился в мягкий и чуть сладковатый — запах комфорта и безопасности, — чтобы смело жаждать большего. ...ему хорошо с нами. Мы сделаем ему ещё лучше. Юнги хотел. Тоже. И вовсе не из-за того, что трахался в последний раз, кажется, целую вечность назад, а из-за картины, упорно подсовываемой альфой: Чимин, с подёрнутыми дымкой глазами, с приоткрытым в полустоне ртом и... Блять. Просто. Блять. Раздражённо закинув почти сгоревшую лучину в запылавшее пламя, Юнги захлопывает дверцу печи и рывком встаёт на ноги. Под бесячий скрип снега под ногами идёт к дому, заходит, думая, что в отношении Чимина есть вещи поважнее, чем попытка разложить его на ближайшей поверхности. Пусть и в разы менее приятные. Взять хотя бы то, что Чимин явно просто проигнорировал бы того омегу, не разозлись так из-за щенка. Чимин сидит на диване, забравшись на него с ногами; к груди прижата подушка, в которую он секунду назад вжимался лицом, всё ещё слегка пунцовым. Он смотрит на Юнги слегка неловко, в ожидании, такой невыносимо уютный сейчас. Тёплый, как последние лучи солнца, освещающие комнату. Какая-то часть Юнги ужасается тому, что у него хватало духу поднимать на Чимина голос. Он садится на диван, думая, что больше никогда. Ни он, ни тем более кто-то ещё. — Тот омега был груб с тобой. Часто такое происходит? Взгляд Чимина тускнеет, а плечи опускаются. Вопросу он не удивляется. — Не очень, — тихо признаётся. На губах мелькает короткая, тут же увядающая усмешка: — В основном все просто шепчутся, не дожидаясь, когда я уйду достаточно далеко, чтобы их не слышать. Да и… обычно я не нарушаю установленный порядок, как сегодня. Правда. — Я бы назвал это уместным исключением. Ответ не становится для Чимина неожиданностью, но в выражении его лица что-то неуловимо меняется. Теплеет. Кажется, он хотел услышать именно это. — Этот щенок хорошо тебя знает, — осторожно начинает Юнги. Он почти уверен, что эту тему Чимин воспримет болезненно. И оказывается прав: тот вздрагивает, сжимаясь и отворачиваясь, но отвечает неожиданно быстро, с лихорадочным кивком, словно торопится, чтобы не дать себе передумать: — Да. Я же помогал присматривать за щенками до того, как убили его мать. А потом вместе с твоей матерью навещал, как и других щенков. Он… — и, выдав это на одном дыхании, обрывается. Болезненно морщась. Юнги поджимает губы: ему до свёрнутых в узел кишок неприятно видеть Чимина таким и не знать что делать. Снова не знать. — После смерти Чонми-щи Дженмин очень долго не разговаривал толком, — шепчет Чимин. — Его отец говорит, что он ведёт себя так, будто Чонми-щи и не было вовсе. Спрашивает, кто у них свои вещи оставил. И при этом постоянно принюхивается к остаткам её запаха. Проклятье. Щенок вёл себя так беззаботно, но Юнги списал это на возраст. Не подумал о чём-то таком и... — Иног-г… иногда мне кажется, что это из-за меня. Незаконченная мысль рвётся натянутой ниткой. — Он же искал там меня, — Чимин жмурится, стискивая подушку до побеления костяшек. — Если бы на месте Чонми-щи был я, то Дженмин… Продолжение исчезает в изумлённо-напуганном вздохе, когда Чимин замечает движение Юнги — резкое, необдуманное. Они оба замирают. В паре сантиметрах друг от друга. Чимин — от испуга, Юнги — от выворачивающего бессилия. Точнее, от попытки от него избавиться, чтобы не совершить глупость — взять, например, Чимина за плечи, встряхнуть и заорать прямо в лицо: не смей, блять, такое произносить. Не смей о таком даже думать. Бессмысленно изводить себя жалостью к трупам, малыш. Он не говорит этого. Ничего вообще не говорит. Не смеет: признание Чимина было слишком болезненно-колючим и выстраданным, чтобы заставить его сейчас пожалеть о нём. Чтобы отказать в сочувствии, которого для Чимина у Юнги было столько, сколько он не испытывал за всю свою жизнь ни к кому. Никогда. Юнги смотрит с мгновение на ошарашенные, блестящие от слёз глаза, а потом на пальцы — белые-белые. Он смыкает пальцы на одной из ладоней и тянет ту на себя. Кладёт на поверхность дивана, накрывает поверх своей и сжимает. — Не говори так. Ты не виноват. Кто угодно, но не ты. И ты знаешь это. — Я знаю… просто… — он закусывает губу, пытаясь не расплакаться. — Мне так жаль его. Он же такой крошечный и невинный. И ты… ты не понимаешь. Не понимает? — И представить себе не можешь каково это. Тебе на самом деле очень повезло, Юнги. Может быть, ты даже не знаешь насколько. Про что он вообще говорит? — Рядом с тобой всегда был кто-то, кто о тебе заботился, — шепчет Чимин, проглотив всхлип. Он звучит нежно-поучающе, невыносимо больно в том количестве грусти, которая затапливает его глаза. Которая вот-вот заполнит их и вытеснит слёзы. Которой Чимин пропитан сам насквозь. — Всегда, понимаешь? Твоя мама так тебя любит. И даже твой отец... он всегда был рядом. Он ведь тебя всему научил. Ты не рос, не зная что делать. Тебе было кого спрашивать. У тебя есть друзья. Брат, которого... тебе не приходится представлять взрослым, потому что он дожил до взрослого возраста. И никто... не относится к тебе с безосновательным пренебрежением. Он обрывается и облизывает подрагивающие губы, прикрывая на мгновение веки. Словно оттягивая время, чтобы Юнги точно запомнил, что... — Ты никогда не был одинок. И... Юнги вдруг понимает — ему нечего ответить. Потому что Чимин прав. Юнги видел людей, которые теряли невообразимо много и никогда не отрицал, что ему самому во многих отношениях повезло: он родился в их стае, у него были живы оба родителя, его волчья форма была на редкость огромной и сильной. Юнги никогда не жаловался, зная — не на что. Зная — не имеет права. Не в их мире. Не при существовании таких, как Чимин. — А этот щенок... этот щенок будет, если вокруг него будут такие, как Туён, — добавляет Чимин, прикусывая губу. Чтобы не расплакаться. Его так сильно хочется утешить. — У него всё ещё есть отец. В ответ — судорожный кивок. Рука снова взлетает к лицу, трёт глаза. Пальцы сразу становятся мокрыми. Но ладонь, которую сжимает Юнги, Чимин выдернуть не пытается: — Да. Это уже... не так ужасно. — Ты всё ещё чувствуешь себя одиноким? Вопрос застаёт Чимина врасплох. Он так и замирает — широко распахнув глаза, приоткрыв губы, с рукой, застывшей чуть ниже подбородка. И смотрит. Юнги готов поклясться, что чувствует, как его лица касаются взглядом. Трогают. Проводят вдоль щеки. И так тихо: — Уже не всегда. Уже... не всегда? Это из-за него? Из-за него ведь? Если нет, то пусть Чимин прекратит смотреть так, будто да, иначе Юнги сойдёт с ума. — Мне казалось, ты ладил с ребятами, — чтобы ответить хоть что-то, а не сдохнуть здесь и сейчас от того, что сердце пропихивается в глотку, чтобы вылезти к Чимину хотя бы так. — Да, но... — Чимин наконец-то опускает глаза. — Они ведь так из-за тебя. Слова не сразу доходят до сознания. Юнги запоздало хмурится: — О чём ты говоришь? — Ты ведь и сам знаешь. Блять. Юнги сжимает руку Чимина, заставляя вскинуть голову. — Из-за меня вы оказались в одной команде. И из-за меня тебя оберегали на охоте. А ко всему остальному отношения я не имею. — Никто не относится ко мне, как к Чимину, Юнги, — вдруг. Выражение лица Чимина становится несчастным. И звучание ты-и-сам-должен-это-понимать-голоса ощущается липким, отвратительным смирением. Как грязь, от которой Чимин не может отмыться и теперь пытается к ней привыкнуть. — Для всех я – твой омега, и их отношение ко мне просто зеркалит то, что они думают о тебе. Меня уважают за то, что считают твоим. Набиваются в друзья и пытаются что-то узнать. Ненавидят и ведут себя так, будто я у них тебя украл. Даже дети тыкали в меня пальцами, называя омежкой Юнги-ши. Все... абсолютно все, кого я вижу, ждут от меня чего-то и... Чимин обрывается. Выражение лица меняется с поразительной скоростью, он резко подаётся назад, и рука почти выскальзывает из хватки Юнги — тот сжимает и удерживает в последний момент. Тогда и понимает — выражение его лица напугало Чимина. Он делает глубокий вздох. Проглатывает и давится кипящим гневом. Просит: — Продолжай. Чимин не продолжает. Только смотрит так, что становится кристально ясно: он пытается понять, правда ли Юнги хочет слышать. Можно и надо ли ему это говорить. А ему хочется. Ему так сильно хочется. — Чимин, — мягко, — продолжай. — Что бы я ни делал, как бы не выглядел, я постоянно слышу, как обо мне шепчутся, — он произносит это медленно. Они оба не моргают. — С первого дня, как я тут оказался. Каждый раз, когда я просто выхожу на улицу. Я не могу сделать что-то не так, чтобы об этом не заговорили все вокруг. Они хотят и ждут, что я сделаю что-то не так. — Если при тебе кто-то будет шептаться, скажи им заткнуться и знать своё место. Губы Чимина растягивает горькая усмешка. Он качает головой. — Не могу. Я ничем не лучше их. Ты — да. Но не я. — В стае есть иерархия, — жёстко напоминает Юнги, слегка подавшись вперёд. — Которую они обязаны соблюдать. И будут, если ты им напомнишь, а не продолжишь молча слушать, пока не разозлишься достаточно сильно, чтобы ответить. — Что, мне прямо так и сказать? — Можно. — А если не смогу? — Посмотри на них злобно и отвернись. Обычно это работает. Если не прекратят — я натравлю на них Тэхёна. И Чимин... Чимин смеётся. Слёзы, уже блестящие на ресницах, срываются и чертят дорожки по щекам. Юнги тянется вперёд. Стирает их. Не понимая откуда в нём столько грёбаной нежности, но не волнуясь об этом. Важно то, что Чимин на самом деле не плачет. Что можно задержать руку на его лице. И погладить по щеке, не удержавшись — как делал, когда Чимин спал. Глаза Чимина распахиваются. Он теряется. Но слушает так, словно от слов Юнги зависит чья-то жизнь: — Они понимают, что будут или уже зависимы от тебя. Их интерес к тебе оправдан. При тебе прекратят шушукаться, если ты не будешь это позволять, но делать это за твоей спиной не перестанут никогда. Не обращай внимания. Это сложно, но ты научишься, — на последних словах ровный, ласковый голос ломается. Потому что вдруг вокруг запястья Юнги сжимаются пальцы Чимина. И не для того чтобы убрать руку от лица — просто сжать. Как будто ему надо за что-то держаться. — А ты... — большой палец вдруг скользит вдоль выпирающей кости запястья, поглаживая, — долго учился? — Долго. — Пф, — недовольно фырчит Чимин. — Если ты учился долго, я точно потрачу на это всю жизнь. — Если бы всё, что ты делал, получалось у тебя с первого раза, ты бы ел, спал и срал, ничего больше, — пренебрежительно бросает Юнги. Чимин хмурится. — Ты очень смышлёный — научишься. И судить тебя будет не за что. — Ото всех я слышал, что у тебя всё всегда получалось легко с самого детства. — Они просто не видели как я лажал. Чимин издаёт недоверчивый смешок. Молчит чуть-чуть, прежде чем спрашивает с неожиданным любопытством: — Это правда, что ты убил оленёнка будучи щенком? — Правда. — И стал охотником в шестнадцать? — Да. — А почему ты им стал? — Мне это нравилось, — и вдруг ловит себя на том, что не ограничивается привычно короткой фразой: — Бегать по лесу, выслеживать добычу, ловить её. На охоте... можно было себя просто отпустить. А ты? — Я... ну... я просто хотел есть. Юнги кажется, что ему между рёбер всаживают нож. Чимин вдруг оттягивает его ладонь от своего лица. Зачем-то кладёт ту на поверхность дивана. Берёт другую и поворачивает их тыльной стороной вверх, потом обратно — внутренней стороной. Разглядывая, сравнивая. С тихим любопытством и намёком на смущение в опущенных глазах, но... есть в этом какая-то невозмутимость. Странная. Как в тот день у конюшни. — Мой отец был охотником. Папа помогал на кухне. Юнги невольно перестаёт дышать — Чимин что, сейчас хочет рассказать о... — У нас не было много посуды, неиспользуемой мебели и из одежды не было ничего красивого с вышивкой, кроме старого папиного плаща, который ему подарил отец. Но каждый день у нас на столе была еда и много мехов на зиму, — Чимин улыбается куда-то вниз воспоминаниям с нежностью, которая, Луна, ему так нестерпимо идёт. Юнги не смеет даже моргнуть из-за нежелания упускать хоть миг. — Папа заставлял отца подшивать их под плащи для нас, тот вечно ворчал, но всегда сидел рядом и помогал. У Чимина вырывается смешок, но после — улыбка медленно начинает тускнеть до тех пор, пока лицо не становится похоже на печально-отстранённую маску. Взгляд направлен на их руки, голос звучит ровно, но глухо: — Когда погибло большинство охотников, еды стало не хватать. Всех щенков без родителей переселили в общежитие. Первой же зимой там от голода умерло четыре щенка. Со временем всё стало лучше: охотники обучили новых, мы торговали со стаей Большой Долины. Выполняли ту работу, что они поручали, добывали меха, которые сложно найти на их территории, а они давали нам еду, которой можно было бы прокормиться зимой. Нас спасло, наверное, только это. Правда... еду всё равно воровали. Часто не досчитывались припасов, несмотря на то, что ставили охрану. Брови Юнги ползут вверх — воровство в собственной стае? Немыслимо было, что кому-то могло хватить на подобное смелости, зная о том, что его будут искать, обязательно найдут и сдерут кожу со всей поверхности руки, попутно повесив позорное клеймо вора на всю жизнь, если вообще оставят в стае. Все стаи вокруг знали, что на территории стаи Мелколесья что-то произошло. Спустя пару недель долетела весть о болезни, скосившей половину стаи, и, поставив временный запрет о торговле, границы начали строго охранять — чтобы никто в поисках помощи не принёс смерть уже к ним. А те, кто пытался, были. Патрульная группа не подпустила их ни на территорию, ни к себе, прямо заявив: сделаете лишний шаг — убьём. Так поступили все, чьи территории граничили со стаей Чимина. Только спустя год стая Большой Долины решила проверить что там происходит. С их слов. — Щенков без родителей было много, нас нужно было кормить, а работать наравне со старшими мы не могли. И если нужно было выбирать между нами, всегда выбирали альфа-щенков. А Чимин был омега-щенком, которому было немногим большем десяти лет. — Как ты выжил? — Ну... папа погиб спустя пару месяцев, не с отцом и братом. Он доставал для нас еду, пусть и не так много, как раньше. А если не получалось, то... отдавал всё мне. После... я всегда был крепким щенком. И был не таким маленьким, как некоторые, и... умел выслеживать животных. Чимин снова слабо улыбается, аккуратно выворачивая пальцы Юнги, пока тот неотрывно смотрит на него, оглушённый услышанным. И фактом, не умещающимся в голове: Чимин, которому явно тяжело сдерживать слёзы, вспоминает мёртвую семью с нежно-грустной улыбкой, только моментами понижая голос и позволяя в нём расслышать отголосок дерущей боли. — Отец часто игрался со мной и Чихёном, мы ловили зайцев. У меня это получалось даже лучше, чем у него. Я смог один раз попроситься вместе с охотниками, выследил для них лань. С тех пор они брали меня на охоту и давали каждый раз немного мяса. Так продолжалось до весны этого года, тогда я тоже стал охотником. На маленьких животных я мог охотиться сам, добывал мягкие шкурки, обменивал их на одежду у волков Большой Долины. Чимин поднимает глаза впервые за весь рассказ и: — А потом появился ты. И замирает, словно поймав себя на чём-то. Моргает. Слегка сжимается с намёком на неловкость и исправляется зачем-то, следя слегка опасливо за реакцией Юнги: — То есть вы. Это не звучит как упрёк. Скорее как данность. Но Юнги почему-то всё равно его чувствует. Потом появился ты. Появился, когда всё только начало налаживаться, напал на меня и на мою стаю, вдруг вытянул из толпы и потащил к себе в палатку, заявив: я теперь твой альфа, будь послушным омегой, можешь поплакать, но немного, потому что тебе, малыш, действительно очень повезло. Но... хах. Проклятье. Чимину не пришлось бы испытать столько боли и страха, если бы Юнги выбрал не его. И он, конечно, знает это. Они оба знают. Только один наверняка думал об этом месяцами, тогда как другой — даже не задумывался ни разу. У Юнги ворочается что-то неприятно в груди. С одного колючего бока на другой, такой же шипастый и болезненно острый. Это была вина? Сожаление? Возможно. Юнги не был уверен, потому что... потому что на самом деле знал — он бы поступил точно так же даже сейчас. Поймал бы именно эту ладошку, сжимающую его руку, притянул бы к себе именно этого омегу. Всё, что было после — он бы изменил, да, он бы просто не смог проявить к Чимину жестокость. ...или смог бы? Смог бы я? Юнги не хочет отвечать «да», но ответить «нет» — не может. Потому что он ведь думает о том, что сделал бы это снова. И зачем-то думает о том, что в этот раз не будет жестоким, хотя просто выбрать Чимина — уже жестокость. Так ведь, малыш? Ты жалел о том, что не спрятался тогда в самый конец, согнувшись, чтобы я тебя точно не увидел? Жалел. Точно жалел ведь. А сейчас? Ты жалеешь? Юнги хочет это спросить. И молчит, не зная что услышит, но зная — ему будет больно слышать «да». Он мог бы потом спросить: тогда ты меня простил, потому что к чему тогда были я-не-хочу-без-тебя-слова? Почему тогда ты сжимаешь мою руку? Или не простил? Нет? А сможешь? А если я сделаю всё, что ты попросишь? Он, наверное, должен это спросить. Только не спрашивает. Он не благородный. Не добрый. Не хороший. Не хочет слышать «отпусти меня» и отвечать честным «не хочу», как будто слова «всё, что попросишь», не имеют никакой ценности. И ему... — Мне жаль. Тебя и твою семью. Ответом ему становится опущенная голова. Ладошки, напряжённо сжимающие руки Юнги. — А стаю не жаль? О чём он спрашивает? Про болезнь, смерти и голод? Это не радовало Юнги, не вызывало злорадства, но так сложилось, что страдать по трупам, которых не знал и при жизни, Юнги просто не был способен. Или Чимин всё же спрашивает про то, что его стаи по сути больше нет, а Юнги — одна из причин этого? Юнги не было жаль. Они получили больше, чем потеряли. Некоторые — больше, чем заслуживали. Они допустили то, что щенку-сироте, помогавшему охотникам выслеживать добычу, пришлось терпеть тычки в свою сторону из-за Бёнхо, который должен был быть мёртв. Правда была в том, что... — Мне не всё равно только на тебя. А ты не заслуживал такого. Очень, очень медленно Чимин поднимает к Юнги лицо. Очень долго смотрит на него. Очень долго ищет что-то в его глазах. А Юнги очень долго молчит и просто смотрит в ответ, не понимая что Чимин делает и не решаясь спросить: — Можно... Блять. Просто скажи. Кажется... кажется, он даже этого хочет. — Можно мне тебя обнять? Глаза Чимина распахиваются. Он замирает. А потом — вдруг неожиданно резко и порывисто — кивает, подаваясь навстречу ещё раньше, чем Юнги раскрывает объятья. А оказавшись тесно прижатым чужими руками, расслабляется, пряча лицо на груди. А Юнги ведёт и дерёт от чужого доверия. Доверия. Это было оно с самого начала. Чимин доверяет ему. Это так внезапно. И так правильно. Всё правильно — чувствовать Чимина так близко, ощущать тепло и податливую твёрдость его тела, прижимать к себе, чувствуя, что хотят именно этого, молчать и краем сознания замечать как идёт время: полностью садится солнце, комнату поглощает тьма, нагревается воздух, — но ты... ты не размыкаешь рук. А он не просит этого сделать.***
Зимой, когда в бойне практически не было необходимости, они время от времени меняли и ремонтировали инвентарь: ножи, топоры, меняли износившиеся верёвки, крюки, проверяли сетки в больших деревянных ящиках, внутрь которых вешали мясо, чтобы спрятать его от мух. Что-то отправляли для переплавки обратно на кузницу, кого-то туда же, если требовалась помощь, словом — наводили порядок и готовили всё к весне и началу сезона охоты. Работа была не сложная, но требующая внимательности и ответственности. Последней в какой-то момент не хватило, видимо, парочке новичков — никто не знал ни то, куда запихнули ящик с новым инвентарём, ни то, кто должен был за ним проследить после того, как его принесли из кузницы. Вина была в том числе и на Юнги: с дисциплиной и выполнением приказов проблем не было. Никогда. Он привык. Позволил себе расслабиться и поддаться соблазну — проводить время с Чимином было приятнее всего остального. А теперь ходил взвинченный и злой, потому что этого времени у него последние два дня едва хватало на то, чтобы вообще прийти домой. А всё из-за каких-то безалаберных идиотов, которых ещё надо найти, и совета, устроившего истерику после необычного предложения со стороны Хаджуна. Тоже не особо порадовавшего. — Ты везде искал? — раздражённо спрашивает Юнги. — На бойне их нет, — отвечает Кихён, шагая с ним нога в ногу и не отрывая глаз от Логова, к которому они шли. — Я уточнял у твоей матери, она сказала, что Чимин должен был за этим проследить. — Он проследил. Они потерялись уже у нас. Буквально позавчера Чимин недовольно бубнил что-то о том, что задолбался постоянно что-то пересчитывать: то это банки, то ящики, то мешки, то ножи, то свечи, которые нужно поменять в столовой. Юнги решил, что поиск ножей, — которые, блять, непонятно как умудрились проебать — стоит начинать с Чимина. Кихён, который ему и доложил о пропаже, тоже так подумал, но к Чимину лезть сам очевидно не решился. Почему-то. — Ты мог бы и сам у него спросить. — Я мог бы его расспросить, — отвечает Кихён, выдержав небольшую паузу. — А вот спросить с него, если вдруг придётся, мне не хочется. — И почему же нет? Хотя Юнги не думает, что Кихёну бы пришлось: двенадцать дней прошло с их разговора о прошлом Чимина, семь — с его просьбы разъяснить некоторые моменты в отношении его обязанностей, с которыми он не решился обратиться к матери, и ровно три — с маминого «он старается» в ответ на «что там с Чимином?». Она произнесла это почти как похвалу. С лёгким оттенком недоумения и явным — недоверия. А потом сдержанно спросила, не случилось ли что-то между ними, потому что... — ...твой мальчик проявляет поразительное рвение для того, кто больше всего остального предпочитал сидеть в углу и делать муторную работу в одиночестве. — Случилось, — без подробностей отвечает Юнги. И наблюдает непривычную картину: мать, желающая услышать ответ настолько, что сейчас поджимает недовольно губы и отворачивается, чтобы удержаться от вопроса. Ему даже кажется, что он видит, как беспокойно и активно шевелятся мысли у неё в голове. У него было так же. Он думал, думал и думал. Печальный, молчаливый и боязливый Чимин с редкими вспышками неконтролируемой злости явно был шумным, энергичным и капризным ребёнком, обожаемым родителями. Ребёнком, не привыкшим к одиночеству, безразличию и жестокости, внезапно обступивших его со всех сторон. И был сейчас взрослым, не привыкшим к этому до сих пор. Его мучали не плохие воспоминания — хорошие. Разница между ними. Потому что Чимин помнил. Помнил каково быть счастливым. Его взгляд, голос, лицо — всё в нём кричало об этом, когда он говорил о своих родителях. Юнги мог сказать наверняка: Чимин хотел так же. Хотел, наверное, на грани болезненной жажды. Может быть, больше всего остального на свете. Бёнхо, мгновенно ставший центром вселенной Чимина. Тот треклятый альфа, которому он отказал, но меха которого продолжал хранить. На которые смотрел убитым взглядом, не желая выпускать из рук, когда Юнги стоял над ним и раздражённо отсчитывал минуты. Едва ли объяснимое упрямство со стороны голодавшего Чимина в отношении поданной на блюдечке сытой, обеспеченной жизни. И то, что несмотря на все слёзы, попытки избежать прикосновений и вечно одеревеневшие от напряжения конечности, Чимин всегда находил в действиях Юнги что-то, из-за чего можно было смущаться. Искренне. Как в тот день, когда Юнги отдал Чимину меха, а тот вдруг повёл себя так, словно Юнги подошёл к нему на улице, заговорив впервые и оставив выбор. И всё-таки. Чимин так много ему рассказал. Про стаю, работу, про чувство вины и прошлое. И рассказал, зная, что его утешат. Это было осознанно — не в момент срыва, не из-за давления. Он хотел. И... вряд ли, наверное, сказал бы что-то из этого раньше, до нападения медведя. Ведь когда из-за тебя подставляются под чужие когти — это значит только то, что ты очень, очень важен. Но Юнги мог, конечно, и ошибаться: разве до этого не было очевидно, что Юнги заботится о Чимине? Пусть и не все его действия были такие кричащие и однозначные? Хотя... для Чимина, быть может, не были. Юнги терялся в этих вопросах. Но знал точно — Чимин знает, что Юнги о нём заботится. Чимин хочет, чтобы Юнги о нём заботился. И больше не хочет убежать. Его желание разговаривать с Юнги и то самое рвение, о котором говорила мать — это ведь принятие? Должно быть оно. Точно должно быть, — думает Юнги, в очередной раз замечая за Чимином то, что тот хорохорится и задирает подбородок. Неуверенно, но упрямо. Но стоит им остаться одним, складывает несчастно бровки, грустно вздыхает так, чтобы Юнги точно услышал, и смотрит. В ожидании вопроса. — Что случилось? — Ну... — и дальше следует много чего про стаю, волков, их обязанности. А ещё Чимину, кажется, нравится перебирать чужие косточки. Порой из любопытства, чаще — из неприязни. В один момент Юнги, слушая про то, какие ужасные свечи делает в сравнении с Джихё Доён — Доён, блять, это не может быть совпадением — Юнги осознаёт, что его это не раздражает. Не может, когда Чимин забавно морщит свой нос, умилительно возмущается и смотрит на Юнги в ожидании подтверждения, потому что если Юнги согласится, то Чимин точно прав. И Юнги чаще соглашается: говорит «в таком случае, надо присмотреться», что «свечи Джихё действительно лучше» и неважно, что про новую деятельность Доёна он узнал только что, что в душе не ебёт чем отличаются свечи и отличаются ли вообще. Но это неважно, потому что Чимин удовлетворённо кивает и спрашивает как у Юнги прошёл день. Юнги отвечает, опуская то, что лучшая часть дня у него впереди. Ему было хорошо. Но иногда он сидел, окутанный мягким запахом Чимина, приобретающим дразняще-сладковатый привкус в моментах, и думал, что ему, блять, ахуеть как хорошо, но этого недостаточно. Не тогда, когда Чимин сам подбирался на диване или кровати ближе и ближе, подавался вперёд, что-то спрашивая, а Юнги неотрывно следил за этим движением, чувствуя себя волком с раскрытой пастью, в которую доверчиво собирался запрыгнуть крольчонок. Хотелось податься вперёд и щёлкнуть челюстями от призрачного ощущения чужой шейки прямо под носом. Он не щёлкал. Сидел и слушал, ни на мгновение не забывая про контроль над запахом — сознательно или подсознательно, но Чимин поймёт чего хочется Юнги и его внутреннему альфе, не затыкающемуся, блять, ни на мгновение. Неожиданностью для Юнги стало другое — незнакомое чувство тоски по человеку, обгладывающее самым мерзким образом каждую кость в его теле, потому что в последние два дня вылезли неожиданные проблемы, требующие неотложного внимания. И вместо «как прошёл твой день» Юнги слышал сопение в подушку — Чимин, стиснув в руках подушку Юнги, уже спал, когда он возвращался. А этим утром ещё и дулся, если Юнги ничего не... ... это что, звуки драки? Юнги ускоряет шаг, оставляя Кихёна позади, когда слышит голоса Сокджина, Чонгука и Чимина. Какого хрена? Он заворачивает за постройки во внутренний двор со скамейками и замирает на месте, потому что открывшаяся картина оказывается последним, что он ожидает увидеть: Сокджин на пару с Чимином пытаются запихнуть Чонгука лицом в сугроб. И, судя по их растрёпанному виду и снегу, не успевшему растаять на волосах, они и сами успели там поваляться. Видимо, с лёгкой руки Чонгука или в попытках его туда запихнуть. А ещё. Можно уловить очень знакомый запах кое-кого. — Проклятый гадёныш... — шипит Сокджин. Он добавляет ещё что-то, что Юнги не может разобрать. Да и не пытается, слишком поглощённый сердитым сопением Чимина, уголки губ которого дёргаются, угрожая вот-вот растянуться в ухмылке. Ухмылке, подозрительно смахивающей на злорадную. — Оу, — тихо доносится сзади от Кихёна. И тогда все трое замирают. Оказавшись без крепкой хватки с двух сторон, растерянный Чонгук... валится лицом в снег. Чимин ойкает. У Сокджина дёргается глаз и шевелятся губы: — Какого хуя ты вот так просто сейчас упал? Хороший вопрос. У Юнги ещё один: — Какого хера вы творите? На лице Сокджина мгновенно возникает маска невозмутимости, на лице Чонгука — её подобие, которое тот пытается удержать секунд пять, пока не понимает, что у него не выходит. А Чимин неловко и пристыженно мнётся позади, поглядывая то на Юнги, то на Кихёна. На второго чуть дольше, разглядывая с ног до головы. — Вы решили продолжить тренировку здесь? — спрашивает Юнги, разрушая затянувшееся молчание. — Мы просто… — Чонгук смотрит беспомощно сначала на Чимина, потом на Сокджина. Тот фыркает, направляясь в сторону Юнги, чтобы пройти мимо с раздражённым: — Я не буду ничего говорить. Думай, что хочешь. Ему вслед Юнги не смотрит, зная, что смысла в этом нет. Чимин и Чонгук переглядываются. Второй прочищает горло. Делает неловкий шаг в сторону, второй, третий. И мямлит: — Мне пора… там мы с Ыну… ну… мы с Ыну, да. Улепётывает Чонгук удивительно быстро, не обращая внимания на возмущённое шипение Чимина, зовущего его по имени. — Может, хоть ты объяснишь? — Ну, мы... — он сначала стыдливо ёжится, а потом бубнит сердито, резко поменявшись в лице: — Вообще-то это начали они. — Это не объяснение, Чимин. Глаза Чимина сужаются. Он —кинув предварительно быстрый взгляд на Кихёна, тут же неловко замявшегося — решает недовольно фыркнуть, скрестить руки на груди... и надуться. И Юнги не понимает, чего хочет — смеяться или уткнуться в ладони с уставшим выдохом, потому что внутренний волк тоже вдруг решает добавить злобное: ...ты бы тоже не был бы рад, если бы он игнорировал тебя два дня, а потом стоял рядом с альфой из прошлого, тем самым, с дерьмовым именем, которые ты не-помнишь-чтобы-не-произносить, и что-то, блять, от тебя требовал. Отреагировать Юнги не успевает: в тот момент, когда он отрывает рот, из Чимина вырывается нервный выдох, и он торопливо начинает отряхиваться от снега, пытаясь сделать вид, что находится сейчас в одиночестве. Запах приобретает ещё более кислый привкус, и у Юнги в голове щёлкает — Чимина и его омегу нервирует то, что рядом с ними, помятыми и растрёпанными, находится кто-то с безупречно опрятным видом. Кто-то, кто Кихён. Это забавно. Волк в груди снисходительно склабится, подталкивая Юнги шагнуть навстречу Чимину и затискать. Навстречу Юнги идёт, но не тискает — под прицелом чужих глаз выворачивает капюшон, вытряхивает из него снег, приглаживает мех, поправляет воротник. И замирает. Вдруг обнаружив: Чимин открыто сверлит Кихёна недружелюбным, мрачным взглядом, положив хер на Юнги, его возню и волка, озадаченно замершего в груди. Юнги щурит глаза. Смотрит с мгновение на Чимина, ожидая, что тот заметит. Этого не происходит. Вот значит как, да? Ладно, мелкий паршивец. Потянув руку, Юнги щипает Чимина за румяную щёчку. — Ай! Чимин дёргается, взметнув руку к щеке, а взгляд — к Юнги. И тому вновь становится смешно. — Что ты делаешь? Где-то сзади Кихён, судя по звуку, давится воздухом от удивления, чем заслуживает ещё один недружелюбный взгляд от Чимина. Тот, впрочем, теряет к нему интерес и переводит глаза на Юнги, начиная прожигать его сердитым взглядом. — Не дуйся, — ласково хмыкает Юнги. — Я же сказал, что это начали они. — Хорошо. — Я серьёзно. — И я тебе верю, малыш. Чимин растерянно моргает, услышав своё прозвище. Гнев на милость у него сменяется невольно, словно против воли — он фыркает, чуть смутившись, и бурчит забавно: — Что ты тут делаешь? И он? — Тебя искали, — отвечает Юнги, оглянувшись на Кихёна. Тот на грубоватое «и он» реагирует с уставшим вздохом. — Тебе же было поручено проконтролировать, чтобы ножи доставили сюда? Знаешь где ножи? — Не на бойне? — Чимин удивлённо морщится. — Я сказал отнести их туда. — Кому? — Эм... Джено и Лихён, кажется. Я не помню их имён. Они не отнесли? Джено и Лихён, значит. — Видимо, нет. Знаешь, где они сейчас? Чимин кивает. — Вот и славно. Иди и покажи Кихёну. — Что? — доносится с двух сторон одновременно. Юнги чувствует, как в затылок прилетает молчаливое «ты охерел?» от Кихёна, которое он не посмеет озвучить, а Чимин возмущённо сопит. — А ты? — А у меня ещё много работы, — с расстановкой произносит Юнги. Его работа, правда, стоит сейчас слева, прячась, но уже наверняка осознавая, что поймана. Выдержав небольшую паузу, Чимин сдувается. — Ладно, — делает шаг, но не выдерживает, добавляя полуприказным вреднющим тоном: — Не уходи домой без меня. — Как скажешь, — послушно выдыхает Юнги. Решив, что последнее слово всё равно осталось за ним, Чимин молча проходит мимо Кихёна к Логову. Кихён смотрит на Юнги, позволяя себе намёк на раздражение. Правда, без промедления разворачивается и идёт вслед за Чимином. Когда Юнги остаётся один, он хмыкает: — И как давно ты там стоишь? Во дворик выскальзывает знакомая фигура. На губах — привычная усмешка. — Достаточно. — Обычно в снег Чонгука пытался закопать ты. — Было дело. Я не знаю кем удивлён больше, хён: Кихёном, побаивающимся Чимина, Чимином, наконец-то показывающим зубки или тобой, кто всё послушно терпит. Не думал, что доживу до того, как ты начнёшь потакать чьим-то капризам. Юнги тоже так не думал. Но не суть. — Не переводи тему. — Ещё не смирился с действительностью? — склабится Хосок. — Смирился, — хмыкает Юнги. Для него было очевидно, что вредность и капризность Чимина вылезут наружу, когда он перестанет бояться Юнги и поймёт — ему почти всё спустят с рук. Бояться Чимин перестал, а вокруг понимания нарезал круги, угрожая вот-вот до него добраться. Юнги было себя немного жаль, но он этого момента ждал. Ему нравилось, что Чимин щерил зубки. — О, тогда мне жаль всех нас. Если мне не изменяет память, Чимин почти такой же кровожадный, как и ты. — Вот это вряд ли. Но паклей он теперь сможет вырвать больше. И ты всё ещё уходишь от темы. Хосок фыркает, слегка сдувшись: — Тебя Намджун укусил? — Не хочешь прогуляться по лесу? — Как раз сам хотел предложить, — кивает Хосок. О. Вот как. Не сговариваясь, они направляются в сторону леса и идут в молчании достаточно долго, чтобы гул голосов остался позади, утонув в скрипе снега под ногами. — Ты собираешься что-то делать? — спрашивает Юнги, глядя исключительно перед собой и не сбавляя шага. — Твои попытки избегать Чонгука выглядят убого. — Ты как всегда очень милый, хён, — усмехается Хосок. — Собираюсь. — И что же? — Съебаться. — Съебаться? — оглядываясь на короткий миг. Хосок пожимает плечами. Голос звучит ровно: — Ага. Я об этом и хотел поговорить. Ты упоминал, что вы хотите наладить торговые отношения с другими стаями. Придётся с ними договариваться, чтобы получить возможность передвигаться по их территории. Вероятно, это затянется даже на годы. В переговорных отрядах должны быть лучшие из воинов. Да и сопровождать торговцев они должны в любом случае, — он останавливается, заставляя Юнги сделать то же самое. Когда их глаза встречаются, Хосок набирает воздуха в лёгкие и просит: — Добавь меня в список этих волков. Примерный список существовал уже пару недель. Хосока включать Юнги не собирался — тот являлся слишком ценным воином с большим опытом в обучении молодняка. И если первых у них было достаточно, вторых — нет. Но отец бы разрешил, если бы Юнги выдвинул его кандидатуру. Но дело ведь не в этом. — Ты сбегаешь. — Мне всегда были по душе далёкие вылазки, — возражает Хосок с кривоватой усмешкой. — Вокруг слишком много всего интересного, чтобы всю жизнь прожить в этом поселении, нарезая круги, чтобы никто сюда не сунул нос. — Одно разве отменяет другое? Ему не отвечают. Усмешка Хосока, словно приклеенная, не сходит с лица, но с каждой секундой приобретает всё более странный, неестественный вид, пока вдруг губы не размыкаются в тихом: — Он мне нравится. — Я знаю, — говорит Юнги, отворачиваясь. Видеть Хосока таким непривычно. И неприятно. Юнги произносит куда-то в сторону дерева, вглядываясь в ветки, покрытые слоем снега: — Он мог бы быть твоим. — Да. Мог бы, — соглашается Хосок. Это соскальзывает с губ легко. Следующее — уже нет: — Но Чонгук мне никогда этого не простит. И это важнее. Я... — он запинается, — я объяснюсь с Тэхёном. И с Чонгуком. Но ты должен пообещать, что зачислишь меня в список волков. Юнги видит на лице Хосока и смятение, и решимость. Чего больше — не понимает. Пока не слышит хлёсткое: — Не смотрит так. То, что я хочу поступить так, не значит, что мне заебись. Да никому не будет заебись, проклятый придурок. — Хорошо. Отвернуться не даёт хватка на плече. Хосок смотрит твёрдо и серьёзно, выдерживая раздражённый взгляд Юнги: — Пообещай. Ебучий идиот, — хочет процедить Юнги. — Я обещаю, — говорит вместо этого. Пальцы Хосока расслабляются. На лице — улыбка, в глазах — печаль, в голосе — облегчение: — Вот и славно. Выдернув руку, Юнги отворачивается. Начинает медленно брести в сторону Логова, считая, что разговор окончен. Этот идиот съебётся. Он сам этого хочет. Сам решил. И вообще-то говорил правду: ему не нравится сидеть на одном месте. Поэтому, блять, пойди долбанись лбом о дерево, а не позволяй развёртываться внутри этой едкой... — Юнги. Прежде чем злиться, знай: я делаю это для своего утешения. — Про что ты… Юнги затыкает снежок, прилетевший в лицо.***
— Эм... Юнги? Неуверенный голос Чимина разлетается по двору, медленно погружающемуся в тишину — каждый, кто оборачивается и видит Юнги, озадаченно захлопывает рот. Даже Кихён забывает про то, что ругал двух молодых альф перед собой. — Что? — роняет недовольно, делает вид, будто не он стоит, мокрый, всклокоченный и злой, пока сзади плетётся довольный Хосок, выглядящий похуже. Как, интересно, быстро до отца долетит эта весть? И вдруг: Чимин как-то совершенно по-сучьи выгибает бровь и спрашивает звенящим голосом: — Вы тренировались? — Тренировались, — цедит Юнги. — Хён хорошо тренируется, кто бы что ни думал, — хохочет Хосок, приваливаясь к Юнги сзади и закидывая руку на плечо. — И чаще, чем ты думаешь, Чимин. Попробуй как-нибудь на досуге. Я бы тренировался с ним постоянно, будь я тобой. Тебя он... — Хосок склоняет голову набок, подбирая нужные слова: — М... пожалеет. Когда Чимин переводит на него взгляд с намёком на заинтересованность, Юнги чеканит: — Даже не думай.