По законам стаи

      Самое первое, что он обязан сделать — зайти к отцу и отчитаться. Он помнит об этом. Но ответственность — привычная и уже давно не продавливающая его своим весом — начинает ощутимо горчить и слегка подбешивать, потому что да, зайти к отцу он обязан, и он это сделает. Вот только не хочет. Стройка в Мелколесье, помимо очевидных неудобств, вызывала раздражение, потому что внутри кое-кто зло рычал, переходил на тоскливый скулёж, бился, как в клетке, и остервенело царапался, с каждым днём становясь злее и беспокойнее, ведь если мы тут так долго, то откуда нам знать, что наш омега в порядке? Как мы могли его оставить?              Как ты мог его оставить?              Оставлял его Юнги спокойно. В первый раз. Во второй — что-то неприятно засосало в желудке. В третий — сдавило грудь. Дальше это превратилось в издевательство над самим собой, как бы часто он не возвращался обратно. Последние две недели выдались особенно мерзкими: работа тянулась мучительно медленно (и похуй на Намджуна, который сказал пойти поиметь кулак, а не их мозги, потому что они из-за страха перед ним работают уже без еды и отдыха), а вернуться для отчёта через короткий промежуток времени, как раньше, он не мог. Один раз отец сам пришёл посмотреть на процесс строительства, а перед этим он отлучился из-за течки Чимина и своего гона.              Да, отлучился.              А потом сразу ушёл, чем привёл альфу-волка в бешенство. И там, под коркой мозга, зазудела и закипела тревога и ярость на самого себя, потому что ожило животное, инстинктивное желание-необходимость, вшитое в саму суть Юнги — необходимость позаботиться об омеге после совместной течки.              Позаботиться об его омеге.              Ощущение тоски по другому человеку было странным. Непривычным. Неприятным. Выворачивающим. Как будто ему пытались отрезать кусок печени ржавым ножом и пытались беспрерывно.              Гадкая херня.              Которая всё равно не могла заставить Юнги вернуться и утащить Чимина с собой, в менее безопасное и комфортное место, как бы этого ни хотелось. Как бы с ним ни просились каждый раз. Как бы ни показательно дулись, чтобы просить уже своим я-обижен-но-могу-быстро-простить-тебя личиком. Луна, ему нужно больше сил, чтобы пережить такое и в этот раз.              — Ребята вздохнули с облегчением, — подаёт голос Намджун. Юнги оборачивается и через плечо кидает на него вопросительный взгляд. — Мы уже больше недели молились на луну, чтобы ты наконец-то съебался. И вот ты здесь, а они там.              Юнги закатывает глаза, отворачиваясь:              — Но ты-то тут, чего лыбишься?              Они мотались туда-сюда примерно каждые пять или семь дней, небольшими группами: для отчётов, разрешения спорных моментов, решения вопросов, требующих участия конкретных людей — будь то сам Юнги или один из главных строителей в лице Намджуна или его отца. Альфы время от времени тоже менялись, чтобы отдохнуть.              — Того, что Чимин тут, и ты обо мне даже не вспомнишь.              О, ну конечно. Конечно, блять. Не было ни одного грёбаного разговора, чтобы никто из этих ублюдков не расплылся в ехидной ухмылке, после которой всегда следовало упоминание Чимина. И им, кажется, было плевать, что у Юнги в ответ уже даже бровь не дёргается. Неужели упиваться осознанием своей правоты было настолько приятно? Уже разве не пора начать уставать, нет?              Дальнейший монолог Намджуна Юнги игнорирует.              Они доходят до отца. Отчитываются, получают указания и уже собираются расходиться, когда тот добавляет:              — Не тяни со встречей с твоей матерью — она вернётся вечером.              — Вечером?              — Они пошли со щенками за земляникой.              Это было традицией — собирать щенков, вооружённых корзинками, и идти знакомить их с лесом, прикрываясь земляникой. Большинство щенков впервые углублялись в лес именно тогда. Конечно, главная омега всегда в этом участвовала. И конечно, Чимин тоже с ней.              Проклятье.              Почему именно сегодня?              Альфа-волк, нетерпеливо нарезающий круги, с возмущённым воплем валится с ног. Юнги пытается не кривиться от досады, и ему кажется, что у него выходит. Пока он не слышит сдавленный смешок Намджуна, после которого отец обращает вопросительный взгляд на окаменевшего Юнги, плотно стискивающего зубы, и усмехается. Снисходительно. Насмешливо. Юнги страшно хочется вернуться на полгода назад, когда в их отношениях присутствовала отчуждённая, учтивая нейтральность, сама исчезнувшая в течение пары месяцев. Всё стало как раньше, за исключением двух моментов: во-первых, исчезло выедающее нутро чувство, появляющееся всякий раз, когда на лице отца не было одобрения; во-вторых, отец всё чаще и чаще смотрел на него со снисхождением, которое походило на унизительное умиление.              Как на щенка, который обратил внимание на свою тень и теперь пытался от неё удрать, хохоча во весь голос.              И это бесило.              К облегчению Юнги, отец оставляет всё без замечаний. Отвязавшись от Намджуна, Юнги заворачивает в неприметный проулок, скрытый густой листвой, и раздражённо пялится в никуда где-то с минуту. Дом близко, но идти туда он не спешит, мысленно составляя список всего, что он может успеть до встречи с Чимином, чтобы вечером и завтра утром им ничего не мешало. И где-то в момент, когда он решает заглянуть в Логово, прикидывая, на месте ли Сокджин, слева доносится топот, а потом мелькает светлое пятно, молниеносно проносящееся мимо. Подозрительно знакомое пятно. Юнги недоверчиво хмурится. Тянет носом, полагая, что мог ошибиться, потому что Чимин бы его заметил, если бы это был он, но… стоп. Запах его. Какого хуя? Юнги выглядывает на дорогу ровно в тот момент, когда Чимин влетает домой, забыв закрыть за собой дверь и…              На лицо лезет дурацкая улыбка.              Все, кто пришёл с Юнги, уже успели разойтись по домам и комнатам. Значит, Чимин вполне может знать, что Юнги вернулся.              Значит, сейчас он так спешит к нему.              Внутри дома он оказывается так быстро, что едва ли успевает понять — когда. Все двери распахнуты, в воздухе горчит запах Чимина, и улыбка Юнги сменяется усмешкой. Хах. Не нашёл и расстроился? Впрочем, самодовольством он упивается недолго — почти мгновенно из ванны доносятся шаги, а потом стрелой вылетает Чимин.              И замирает, дёрнувшись.              В очевидном желании броситься в объятья, которые он себе отчего-то не разрешает, вместо этого проглатывая улыбку и просто молча вглядываясь в лицо — жадно, радостно… и сердито. Ах. Вот как, да? Тишину долгое время нарушает только шумное дыхание, пока в воздухе не разносится звенящее:              — Пришёл, значит?              И Чимин звучит как конченный сучонок.              Юнги усмехается, наблюдая за тем, как в ответ чужие глаза опасно сужаются. Маленькое представление Чимина веселит.              — Да. Решил заскочить. Вдруг кто ждёт.              Возможность любоваться нарочито раздражённой моськой исчезает — дрогнув и сдавшись, Чимин со счастливым писком кидается к Юнги и влетает всем телом, едва не сбив с ног. Тот хмыкает.              — Скучал?              — Скучал, — признаётся шёпотом Чимин, утыкаясь носом в щёку.              — Я начал что-то такое подозревать, когда ты пронёсся мимо и даже не заметил меня, — хмыкает Юнги, с удовольствием наблюдая, как Чимин отодвигается, не размыкая объятий, и озадаченно хмурится.              — Я что?              — Ты правильно расслышал.              И на лице Чимина пять секунд спустя появляется оно — осознание. Он застенчиво и смущённо отводит взгляд. Но лишь на миг, потому что в следующий в Юнги уже впиваются обвиняющим взглядом. Он давит вздох сожаления, понимая, что зря надеялся этого избежать.              — Тебя долго не было. А ты обещал, что будешь заглядывать каждые семь дней.              — Я не мог так быстро уйти после того, как так надолго отлучился из-за твоей течки и своего гона.              — Семь дней — это не быстро, Юнги, — прохладно замечает Чимин.              — Не сердись, — просит Юнги. И, наверное, дело в том, что он две недели уже не говорил этим лишь-для-Чимина-голосом, потому что на миг он спотыкается о ласковость в нём. Будто не она уже успела в нём укорениться и прижиться так, словно всегда там была. — Через две недели мы закончим.              Чимин сдувается, жалобно изламывая брови:              — Ещё целых две?              Иногда ему необходимо было поныть, пожаловаться и получить утешение. Прекращал он довольно быстро и после обычно всегда жался тёплым комочком, ищущим объятий, и выглядел при этом достаточно очаровательно, чтобы не раздражать. Хотя должен был.              Хотя, в общем-то, бесить умел.              Юнги коротко целует поджатые губы и произносит:              — Я и так всех слегка поторопил.              Хотя Намджун бы о «слегка» поспорил.              — Раз осталось всего две недели, можно я с тобой?              — Минуту назад речь шла о том, что две недели это «целых», а не «всего», — насмешливо фыркает Юнги.              Чимин очень долго смотрит ему в глаза и выдаёт как-то слишком спокойно:              — Ты совсем по мне не скучал.              — Скучал.              — Не похоже, — беззлобно и уныло огрызается он в ответ.              И смотрит в ожидании того, что Юнги докажет обратное.              Тот издаёт смешок, заставив Чимина сощуриться. Вновь чмокает в сжатые губы, а потом, положив ладони на щёки, прижимается к ним требовательнее, уговаривая открыться. И чужой рот приоткрывается. Юнги проскальзывает языком между полных губ, целует медленно и глубоко, а Чимин отвечает так же неторопливо, накрывая его ладони своими. Прижимаясь ближе. Ещё, ещё и ещё. Ему никогда не бывает достаточно, а Юнги никогда не отказывается надавливать на талию и прижимать к себе теснее, до сдавленного, довольного выдоха, как сейчас.              И тот бьёт по ушам так же приятно, как запах, который Юнги вдыхает полной грудью. Вдыхает, а потом осознаёт себя на том, что уже вжимается носом в шею Чимина, и, зажмурившись, задаётся вопросом: когда-нибудь запах Чимина перестанет быть таким ошеломляющим в своей идеальности, или мозги каждый раз будет плавить, как в самый первый?              — Мне так не хватает твоего запаха, — шёпотом признаётся Юнги.              Мне так не хватает тебя. Улыбки, голоса, тела, ощущения тебя под боком, когда я засыпаю и просыпаюсь. Это будет звучат даже абсурдно, если произнести, но ты же и так знаешь, да? Не можешь ведь не знать.              — Поцелуй меня, — доносится рваное и требовательное.              Юнги слушается. Успевает словить влажный взгляд прежде, чем ему впиваются в губы.              Чимину нравятся глубокие и мокрые поцелуи. Нравится дразниться и пытаться взять верх, чтобы в итоге беспомощно разомлеть под напором Юнги и послушно вручить себя в его руки. В этом его безмолвном «делай со мной всё, что хочешь», которое сводит с ума.              Действительно, блять, сводит, потому что иногда Юнги хочется сломать Чимина. Просто чтобы самого перестало рвать изнутри от вида этих глаз, губ, звука голоса, треклятых стонов, тягучих и сладких, как мёд.              Это несправедливо.              Почему ему дают над собой полную власть, но, сколько бы Юнги ни выкручивал Чимину руки, сколько бы ни выжимал из него слёзы и не выдавливал стоны, дурея от чувства вседозволенности и от чужой беспомощной послушности, этой власти над Чимином у него нет?              Она вся у Чимина.              Вся до последней капли — альфа-волк заботливо выжимает всё то, что Юнги пытается приберечь для себя.              И самое ужасное — с этим ничего не сделать.              С этим делать ничего и не хочется.              — Подожди, — вдруг шепчет Чимин, отрываясь и сжимая ладонями плечи Юнги. Он рвано дышит, облизывает припухшие губы. — Если тебе куда-то надо, остановись сейчас. Давай лучше вечером, когда тебе… когда тебе не надо будет после уходить.              — Думаю, два-три часа все подождут. Этого хватит?              — Хватит, — лихорадочно кивает Чимин, прижимаясь в коротком поцелуе, после которого тянет в сторону спальни. В своей нетерпеливости он резковатый и даже будто бы взволнованный. Но, Луна, как блядски приятно на это смотреть и понимать: это потому, что он скучал по Юнги. Хочет Юнги. Хочет его быстрее, глубже, теснее и хочет достаточно сильно, чтобы немного грубовато подтолкнуть его сесть на кровать, а потом оседлать бёдра, торопливо целуя и быстро этот поцелуй обрывая, потому что мечется, начинает рвано тереться о член, не зная, чего хочет больше — целовать губы, шею или же…              — Сними, — просит Чимин, оттягивая его рубашку, когда уже заканчивает развязывать завязки на шее и груди. — Всё вообще сними.              Юнги слегка отодвигается, разглядывая Чимина. Взъерошенный, с припухшими губами, блестящими глазами, крепко и нетерпеливо обхватывающий его бёдра своими. Требующий. Он думает, что Чимин, движимый безудержным желанием — безумно красивый в своей настойчивости. В своей дикости. Она напоминает, что этот мальчишка, не сбавляя поразительной скорости бега, ухитряется всаживать клыки в чью-то шею; так быстро учится и обладает такой ловкостью, что уже одерживает верх над альфами в учебных поединках; щерит зубки и в порыве злой ревности рвёт кожу на запястьях, ставя — очередную, блять, — метку.              — Для того, кто так любит обижаться, ты чрезмерно охотливый до члена, малыш.              — Для того, кто так любит меня трахать, ты чрезмерно охотливый до зубоскальства, альфа.              Альфа.              Это обращение крючком цепляет и резко вытягивает наружу всё самое животное в Юнги. Требующее произносить это жалобным, умоляющим, послушным голосом, а не с вызовом. Раздраженно зашипев, Юнги скидывает ойкнувшего Чимина с себя на кровать и, не дав опомниться, поворачивает на живот и устраивается сзади, уже готовясь сдернуть штаны. Ему не позволяют — разворачиваются, хватают за руки и:              — Не так. Хочу на тебя смотреть.              Это несправедливо. Это всё ещё блядски несправедливо по той причине, что агрессивный настрой Юнги улетучивается в ту же секунду, в которую он слышит эту тихую просьбу. И, судя по мерцанию глаз Чимина, тот это знает. И поэтому так уверенно тянет Юнги на кровать, снимает рубашку, штаны. И не смущается.              В постели он давно на самом деле не смущается.              В последний раз это было месяц назад, когда он вдруг опустился между ног Юнги с робким «Я бы хотел… хотел сделать тебе приятно». И добивающим «можно?» У него получалось не очень хорошо в тот первый раз, но вид того, как его нежные, пухлые губы обхватывают член, а глаза не отрываются от глаз Юнги (пусть и после угрожающего «Не смей отводить от меня взгляд») компенсировало всё остальное. С лихвой.              Но сейчас не первый, далеко не первый раз.              И даже не первый, когда Чимин сам торопливо скидывает одежду и седлает бёдра Юнги, прижимаясь ягодицами к члену и упираясь руками в плечи.              Жадный до удовольствия засранец. И наглый, потому что знает, что Юнги позволит. Почти всё, что угодно. А конкретно сейчас— даже и без этого «почти». Потому что тоже скучал.              Так блядски сильно, на самом деле.              — Не спеши. После перерыва не стоит, — хрипло произносит Юнги, притягивая к себе засуетившегося Чимина, который, кажется, уже собирался насадиться на его член.              — Тогда растяни меня быстрее, — шепчет, коротко целуя и опускаясь после к шее.              Юнги усмехается, откидывая голову назад. Точно. Сейчас его начнут старательно метить. Так и происходит: Чимин, предварительно обнюхав его, прихватывает кожу зубами и посасывает. Отрывается. Проверяет результат. Перемещается выше и вновь принимается за то же, сбиваясь лишь когда Юнги проскальзывает в него двумя пальцами и начинает торопливо растягивать, зная, что их терпение кончится раньше, чем следовало бы. Вот только наличие пальцев внутри Чимина только раззадоривает: тот стонет, начиная подрагивать и сжиматься, трётся своим членом об его, жалобно поскуливая от нетерпения.              Отзывчивый.              Чувствительный.              Нуждающийся в ласке и в этом такой нежный и красивый, что Юнги хочется подарить ему всё удовольствие этого мира. Всё, что его мальчик заслуживает. Он приподнимается, кладёт ладонь на щёку Чимина, заставляя того вздрогнуть и поднять взгляд. Влажный, слегка потерянный, который ему невыносимо идёт.              Навстречу друг другу они подаются одновременно.              Руки Чимина обвиваются вокруг шею Юнги, тот утягивает их обоих в медленный, глубокий поцелуй, в который Чимин протяжно стонет, когда Юнги находит внутри нужную точку. И, может, он перебарщивает, потому что Чимин с влажным звуком разрывает поцелуй, откидывает голову назад, отчего в волосах путаются лучи солнца, и жмурится. И Юнги думает, что ему идёт вообще всё, что происходит: сидеть на нём верхом, принимать его пальцы, задыхаться от удовольствия.              И быть в этом моменте таким только-для-Юнги.              Только-для-него.              — Подожди… пожалуйста, я хочу на… — он не договаривает, срываясь на всхлип, но Юнги понимает. Вытаскивает пальцы, кладёт руку на узкую талию, другой направляя свой член к растянутому мокрому входу. Опускается Чимин с протяжным сладким стоном, подрагивая и жмурясь. Ладошка тут же находит небольшой член, который он торопливо надрачивает, начиная двигаться и быстро наращивать темп.              А Юнги смотрит.              А Юнги любуется.              Ему нравится. Нравится трахаться при ярком солнечном свете, рассматривая тело Чимина. Нравится, что мягкие у Чимина только пальчики, губы, щёки и живот. Что под нежной и гладкой кожей он чувствует мышцы. Что этими ногами спокойно можно свернуть кому-то шею. Что пары ударов кулаком в приступе ярости хватит, чтобы заставить захлёбываться кровью, стекающей в глотку. Что Чимина, нежного и ласкового, жажда любви и заботы заставляет быть уже не робким, а вспыльчивым, резким и ревнивым.              Умеющим кусаться и царапаться.              Так, что не сразу соотнесёшь тёмный опасный огонь в черноте его глаз с омегой, который сейчас скулит, задыхается и дрожит, так потрясающе сжимаясь вокруг члена Юнги, когда тот убирает ладошку Чимина, и обхватывает его член сам, начиная надрачивать.              — Б-быстрее… А-ах, Юнг-ги, я…              И как блядски прекрасно он кончает.              Как. Блядски. Прекрасно.              На краю сознания мелькает, что теперь Юнги может уделить внимание и себе. Вжать разомлевшее тело в кровать и выебать, как Чимин того заслуживает — хорошо и со вкусом. Чтобы с крепким узлом, полной задницей спермы и с лихорадочным «ЮнгиЮнгиЮнги» на губах. Всё, что Чимин так любит, сколько бы ни хлопал невинно глазками.              Всё, что можно было бы ему дать, если бы не переходящая границы вредность и наглость. Это его самоуверенное «для того, кто так любит меня трахать, ты чрезмерно охотливый до зубоскальства, альфа», словно не он сейчас собирается раздеть Юнги и тереться о него в ожидании члена и удовольствия, что за ним последует. Поэтому — только поэтому, яйца сейчас у Юнги каменные — он дожидается, пока Чимин придёт в себя, а потом валится обратно на спину, показательно раскидывает руки и смотрит на Чимина, разомлевшего и растерявшего весь свой решительный настрой.              Ожидаемо.              — Двигайся.              Кажется, выходит слишком насмешливо, потому что Чимин, вместо того, чтобы привычно строить умоляющую моську с намерением просто лежать и получать удовольствие, вдруг щурится и действительно это делает. Темп почти такой, какой хочется. Юнги хмыкает, упирается в кровать локтями, толкаясь навстречу изумительной узости. Взгляд мечется вверх и вниз: туда, где мокрый от чужой смазки член исчезает в Чимине, заставляя внутреннего альфу довольно порыкивать, потому что он там, где ему и нужно всегда быть, а потом к лицу, упрямство с которого осыпается с каждым движением.              Юнги неприкрыто усмехается, поймав взгляд Чимина, который уже становится просящим.              Хорошо.              Вот так, гадёныш. Завтра ты опять будешь кусаться и показывать коготки, но сейчас… сейчас ты в моей власти. И неважно, что тебе просто нужно пару раз открыть рот, чтобы я сделал всё, что ты хочешь, потому что прямо сейчас хнычешь и дрожишь ты.              — Юнги…              Ха. Давай.              — М?              — Юнги, пожалуйста…              — Пожалуйста что?              — Ты же знаешь. Я не могу так быстро.              — Можешь. Просто не хочешь, когда это могу сделать я.              — Пожалуйста.              Проклятье.              Требующий Чимин красивый. Да.              Чимин после охоты всегда приходит и стоит с задранной головой и открытым ртом, пока Юнги выковыривает куски мяса, кожи и шерсти, застрявшие между его зубов; всегда, стоит ему отойти от соперника, ищет глазами Юнги, ожидая его одобрения; всегда ласково тычется носом и губами в свежие укусы, немного виновато поглядывая из-под ресниц. И всегда превращается в нуждающегося.              И нуждающийся Чимин прекрасен.              Прекрасен настолько, что Юнги сносит голову. От факта: всё, в чём он нуждается, может дать ему только Юнги. Всё, в чём он нуждается — это Юнги. Юнги, Юнги, Юнги и только Юнги.              Он рывком садится. Шипит Чимину в приоткрытый рот:              — Ты ведь прекрасно знаешь что делаешь, верно?              — Я просто… я просто очень тебя хочу.              Вот ведь проклятый сучонок.              Вот ведь проклятый, милый, хорошенький сучонок, знающий что говорить. Потому что Юнги слушается: переворачивает их, толкает Чимина набок и пристраивается сзади, просовывая одну руку под шею, а второй оттягивая его коленку вверх — чтобы и узел можно было завязать, и чтобы Чимин мог его видеть, если слегка повернёт голову. Ведь он хотел.              Темп не такой быстрый, как мог бы быть, если бы он поставил Чимина на четвереньки, но блять. Ему всё равно так хорошо. Вокруг члена так идеально туго и жарко.              И Чимин.              И Чимин смотрит на него, не отрываясь.              Словно ему доставляет удовольствие просто смотреть на лицо Юнги, когда тот не сдерживает себя ни в чём. Толкается быстро и резко, заполняя комнату звуком шлепков, а сам тонет в затягивающей черноте. И захлёбывается, когда чувствует ладонь на щеке и слышит:              — Я правда… я так скучаю по тебе.              И всего в мгновение становится так много — удовольствия, прикосновений, взгляда. Так много Чимина. Юнги подаётся вперёд, вжимаясь лбом в чужой, и замирает внутри, чувствуя, как разбухает узел. Чимин стонет, начиная дрожать и цепляться за него. Блеск в глазах превращается во влагу, собирается в уголках глаз и срывается крошечными каплями, когда он дёргается, а Юнги тянет к себе, удерживая.              Очень медленно Юнги опускает ногу Чимина. Кладёт ладонь на живот и притягивает к себе вплотную, чувствуя, как альфа взрывается от восторга, связывая в одну логическую цепочку сцепку, сперму и ладонь на животе. Юнги пытается заглушить лихорадочный голос, бормочущий что-то — что-то, что он не хочет пока понимать — про круглого, полного и сытого.              Он гладит Чимина по животу. Целует в плечо, ласково трётся носом.              Первые пару минут после того, как Юнги завязывает узел, Чимин становится чрезмерно чувствительным. Его просто нужно крепко прижать к себе и нежничать, пока давление внутри не начнёт ослабевать. Впрочем, в ответ на каждое подёргивание узла, с которым выплёскивается сперма, Чимин сжимается и сдавленно стонет.              Узел вскоре исчезает.              Юнги осторожно вытягивает член. Ловит пальцем белёсые капли, выскальзывающие следом, и мягко поворачивает Чимина на живот, чмокая в макушку.              — Я сейчас тебя почищу. Подожди, ладно?              Ответом становится невнятное мычание.              От прикосновения влажной ткани Чимин вздрагивает и морщится — тёплой воды летом под рукой обычно нет. Но он послушно ждёт, когда Юнги закончит, лениво привалившись к его телу — что-что, а вот заботу после секса Чимин обожал и ждал на инстинктивном уровне. Если ему покажется, что её недостаточно, он на глазах завянет на пару со своим омегой. Этого не происходит, конечно, и спустя десять минут они оба лежат рядом, довольные и расслабленные: Юнги — на спине, протянув к Чимину руки, а тот — на животе, подставив свою круглую задницу под поглаживания и редкие жамканья, в которых Юнги себе не отказывает. Через приоткрытое окно доносится звонкое чириканье, поддувает тёплый ветерок и ярко светит полуденное солнце, лучи которого прорываются сквозь вековую листву деревьев и краешком касаются волос Чимина, отчего те светятся так же ослепительно, как само солнце. Красиво.              Красивый.              — Что ты, кстати, делал дома? — лениво спрашивает Юнги, высчитывая пальцами позвонки. — Отец упоминал, что ты ушёл с мамой и щенками собирать землянику.              — Мы как раз были на выходе из поселения. Один из щенков завизжал, потому что увидел своего отца, а тот был одним из тех, кто вернулся с тобой. Твоя мама просто сказала мне, что я свободен на сегодня и могу идти. И я пошёл, решив, что ты должен хотя бы ненадолго заглянуть домой.              — Что, вот так просто?              — Ну, Тэхён возмущался вслед, но она сама предложила, так что да.              Отношения с матерью у Чимина стали немного теплее: страх Чимина превратился в уважение, а её подчёркнуто-холодная вежливость изрядно разбавилась заботой. И, пожалуй, даже некоторой мягкостью. Которая, впрочем, не исключала прежнюю строгость и требовательность, но это было ожидаемо.              Чимин в целом начал чувствовать себя свободнее в поселении; ему даже нравилось всё то, что раньше напрягало, будь то организация праздника, переговоры с кем-то или просто раздача мелких поручений. И дело было не только в изрядно прибавившейся самоуверенности. Нет. Чимин приносил пользу и знал это. Он словно… словно начинал считать часть своих привилегий заслуженными.              Уже заслуженными.              Хотя это моментами оборачивалось неприятностями: в отношении конкретных омег Чимин мог быть неоправданно резким, вредным и даже жестоким. Порой — без явных на то причин. Как в тот раз, когда он подставил Джено в праздник Весеннего Полнолуния, завалив его работой, которую нереально было выполнить, но которую выполнить было необходимо. Джено тогда пришёл к Юнги, Юнги пришлось разбираться с Чимином, а Чимин… Чимин разозлился, сказал, что тогда Джено стоило шептаться потише, и вообще пошёл Юнги нахер, а ещё лучше — к Джено. Они поссорились. Сильно. Ревность Чимина никогда не была обоснованной, но всегда выражалась в забавных мелочах и инстинктах, которые сложно было контролировать, поэтому с подачи альфы-волка Юнги она даже нравилась, несмотря на некоторые неприятности, что Чимин доставлял.              Обычно.              Но не в тот раз: Чимин превысил полномочия, подставив Джено и, что важнее, подставив себя. Юнги пробивало на едкую злость от мысли, что его омега опускается до такой дурости. Он же, блять, не идёт сдирать шкуру с того альфы с пиздецки тупым именем, только потому, что Чимин был в него когда-то влюблён и хотел видеть в качестве своего альфы, верно?              Подобное не повторялось. Они поговорили. Но Чимин, растерявший всю свою ярость, ещё очень долго — почти на протяжении двух недель — смотрел на Юнги робко-испуганно, не решаясь ни привычно обнять, ни подставить лицо для поцелуя. Сердце разрывалось — с одной стороны было невыносимо видеть, как Чимин мучается и сомневается, но с другой стороны… Юнги тоже было… больно? Наверное. Немного. От понимания — неважно как много он делает и как сильно старается, потому что стоит случиться сильной ссоре — Чимин отдаляется.              Так бездумно, будто не они мучились долбаную вечность, прежде чем прийти к тому, что у них есть.              Наверное, если бы Юнги свою досаду и обиду скрывал лучше, Чимин бы не держался на расстоянии так долго. Он знал это. И, в конце концов, не выдержал: сцапал под локоть и потребовал прекратить от него шарахаться, на что Чимин… шарахнулся. Растерявшись. А две минуты спустя стискивал Юнги в объятиях, с которыми без объяснений налетел после ласкового: «Ты чего, малыш, всё же хорошо».              По ощущениям было не совсем хорошо. Юнги хотелось потребовать: «Доверяй мне больше». Просто, блять, прекрати смотреть так заискивающе и неуверенно, когда мы уже помирились, а я больше не злюсь.              Вернись ко мне обратно, я же с таким трудом тебя заполучил.              Разумеется, ничего такого Юнги не сказал. Это всё равно, что потребовать от человека, который боится змей, прыгнуть в яму с ними, потому что они не ядовитые и ничего ему не сделают. Видимо, нужно было время. Чтобы Чимин был уверен в них — был уверен в Юнги — не только когда между ними всё хорошо. Хотя, казалось бы, желания Юнги провести с ним всю жизнь должно быть достаточно, разве нет?              — О чём ты думаешь? — спрашивает Чимин, подкладывая под голову сложенные руки.              — О тебе.              Взгляд наполняется любопытством.              — А если конкретнее?              Думаю, что иногда ты глупый, но если я это скажу, ты отгрызёшь мне голову, а потом будешь над ней плакать — так бы звучал честный ответ, но Юнги благоразумно увиливает, задавая, впрочем, важный вопрос, который планировал приберечь на после:              — Ты так рвёшься в Мелколесье, потому что тебе не нравится быть одному или потому что хочешь там побывать?              Первой реакцией на вопрос становится растерянное моргание. После Чимин слегка хмурится.              — И то и то. На самом деле… я не хотел быть надоедливым, поэтому не говорил, но первое время без тебя я очень плохо спал. Иногда вообще этого не делал, — он морщит нос. Признаётся тише: — Мне тревожно, когда я засыпаю и просыпаюсь без тебя. Особенно в темноте.              Он знал это. Конечно, знал: сам чувствовал то же самое. Это их внутренние волки. Из-за них тоска друг по другу множилась, наливалась невыносимой горечью и не поддавалась голосу разума. Альфа и омега отказывались принимать тот факт, что их заставляют быть далеко друг от друга. Лишают взаимной ласки. Уверенности в том, что один защитит, а другой будет в безопасности. Просто — отнимают друг друга.              — А потом догадался спать в той одежде, что ты оставлял.              Юнги растерянно моргает. А альфа-волк взволнованно и радостно перебирает лапами, словно они эту одежду носили пару дней и просто оставили дома, а не кинули у порога, не желая тащить тряпки, вываленные в опилках и пыли.              — Она же грязная.              — Но она пахнет тобой, — мягко возражает Чимин. — Кроме того, я и в Мелколесье хочу. Чтобы посетить дом родителей, просто… прогуляться. Я там вырос, Юнги.              И эти желания Юнги уважал: он обещал взять Чимина с собой к концу работы, а в дом его родителей не позволил никому заселиться. Хотя большинство домов и так пустовало — общежитий хватало, а вещи, оставленные год назад их владельцами, планировалось перевезти, по возможности, в новые дома.              Желающих сбежать или вернуться обратно, к слову, почти не было. По их же словам, на памяти волков из Мелколесья это была первая сытая зима. Им больше не приходилось перебиваться от голода, холода, работать вдвое больше нужного и постоянно переживать из-за угрозы со стороны других стай — в стаю Зелёного Леса уже много лет никто не смел соваться, а они теперь были её частью.              Ладно. Работа близилась к концу, а неосмотрительно забредших (и неосмотрительно попавшихся) чужаков было мало. В целом… там было безопасно.              — Дней через десять, когда я вновь вернусь, будь готов пойти со мной.              Сначала лицо Чимина начинает светиться, а потом — сдувается. Он немного куксится и ворчит тихо:              — Ещё целых десять дней. Ты правда по мне ни капельки не скучаешь?              Юнги приподнимается, усмехаясь. Ловит косой взгляд.              — Каждую секунду по капельке, клянусь.              — Клянись не с такой паршивой улыбкой, — бурчит Чимин.              Из Юнги вырывается смешок. Он подбирается ближе, мягко подталкивает Чимина, заставляя его лечь на спину, а потом нависает сверху, скользнув рукой вниз, к ногам. Сначала по крепким мышцам бёдер, а потом по их внутренней части, где кожа нежнее и чувствительнее — одного прикосновения хватает, чтобы Чимин задышал чаще.              — Я могу доказать обратное.              Только вот вокруг запястья смыкаются чужие пальцы, останавливая.              — Не надо. Тебе нужно будет сегодня заглянуть в Логово, а мне не нравится, когда ты оставляешь меня сразу после того, как… — Чимин запинается и хмурится, пытаясь подобрать слова, но в итоге ворчит, сдавшись: — …как трахнешь.              Послушно убрав руку, Юнги некоторое время просто смотрит на лицо Чимина, которому, кажется, становится неловко.              — Ты обиделся? Из-за того, что я ушёл сразу после твоей течки.              — Нет. Я всё понимаю. Просто… — он вздыхает и морщит нос, отворачиваясь: — Мне не понравилось. Ты никогда так раньше не делал.              — И не сделаю, если не придётся.              — Если.              Прохладное и колкое.              Чужие губы поджимаются в мгновенном сожалении, а Юнги молчит. Отчего-то кажется, что всё, что он скажет, будет звучать как оправдание, каким бы разумным оно ни было, поэтому он просто напряжённо смотрит на Чимина, который, помедлив, неуверенно, извиняюще улыбается. Его руки обвивают шею Юнги, большие пальцы гладят кожу за ушами.              — Прости. Я… отвык быть без тебя. И не хочу пытаться привыкнуть, — признаётся Чимин. Затихший голос начинает звучать чётче, когда он смотрит прямо и заканчивает: — Но я правда не злюсь и не обижаюсь. Так что и ты не злись.              Не то чтобы он собирался — Чимин часто ведёт себя так, чтобы через мгновение уже пожалеть. Происходит это всё реже и реже, а сожаление всегда искреннее, потому Юнги не бесится. Правда, в противовес этому озорства в Чимине прибавляется с каждым днём, и из-за этого — в Юнги тоже. Оно совсем мальчишеское, совсем забытое — искрится и тянется к Чимину, выползая из дальнего угла, где было заперто много лет.              И перестаёт казаться неуместным, когда он наедине с ним.              — А обижаться можно?              — Нет.              — И раскомандовался, и распоясался. Что с тобой вообще делать, м? — ласково фыркает Юнги, цепляя Чимина за подбородок и поглаживая кожу под большим пальцем. Глаза напротив лучатся теплом и нежностью. И печаль, навсегда поселившаяся в этом взгляде, меркнет на их фоне.       

***

      Юнги собирается в Логово, а Чимин увязывается следом — видите ли настала очередь их команды чистить и точить ножи. Обычно это не входило в обязанности охотников, но в последние полтора месяца было сделано исключение, так как людей стало меньше, а для слаженной работы Логова, обеспечивающего мясом всё поселение, требовалось много рук и своевременность.              — Просто признай, что не хочешь терять меня из виду.              — Вообще-то, — возмущённо сообщает Чимин, просовывая голову через тунику, — я уже должен был вернуться из леса и сразу пойти в Логово, поэтому нет, не из-за тебя. Так-то и Хосок тоже вернулся, я и с ним хочу увидеться.              — Справедливо. Меня, Кихён, наверное, тоже заждался.              Секунду спустя Юнги уворачивается от подушки. Двадцать минут спустя уворачивается уже Чимин, но от поцелуя. Скорчив вредную рожицу и едва удержавшись от того, чтобы показать язык. «Иди целуй Кихёна» ему даже произносить не надо, чтобы это не звучало ехидным голоском в голове. Впрочем, это всё происходит довольно безобидно, и они (после того, как Юнги под возмущённое шипение цапает к себе Чимина и кусает вместо того, чтобы поцеловать) спокойно расходятся — Чимин уходит искать ребят, а Юнги ищет Кихёна для отчёта об объёмах добываемой дичи и о том какая команда какой вклад внесла. В зависимости от способностей и необходимого количества мяса, их распределяли на разные территории и ставили разные задачи. Нужно было проверить успешность прошлых дней, узнать у матери о том, что планируется готовить всю следующую неделю, чтобы составить новый план охоты. Помимо этого, Юнги наведывается и на бойню, чтобы глянуть на добычу.              Как раз там его и находит Хосок. Выглядит он очень напряжённым и серьёзным, отчего внутренности невольно подбираются в простом понимании — что-то случилось.              — Отойдём, хён?              Молча кивнув, Юнги так и делает. Он догадливо ничего не спрашивает, даже когда они идут в лес, зная — многие как раз суетятся после охоты, собираясь отнести мясо на кухню, а их разговор не предназначается для чужих ушей. Когда все остаются позади, Хосок прочищает горло:              — Тэхён и Чимин подрались.              Резко, словно песком в глаза. Подрались? Хосок на что-за-херню-ты-произнёс взгляд усмехается без особого веселья. И продолжает углубляться в лес, поясняя:              — Они чуть дальше. Не знаю что тут делает Тэхён, но Чимин был с нами десять минут назад, пока не отлучился. Мы пошли его искать, а в итоге наткнулись на них обоих. Без понятия из-за чего они подрались, но мы едва отодрали их друг от друга.              — Никто больше их не видел?              — Нет.              Хоть так.              Юнги раздраженно скрипит зубами. Он просто свернёт им обоим шейки. За то, что они сделали, и за то, что это нужно будет скрыть, потому что владельца одной шейки кинуть на съедение отцу Юнги не посмеет. Но то, что он устроит этому маленькому, зарвавшемуся засранцу…              Так. А где он?              Юнги останавливается. Сокджин стоит недалеко, поджав губы и опустив непривычно мрачный взгляд вниз. Недалеко мнётся Чонгук, беспомощно сжимая кулаки около Тэхёна, сидящего на пне. Услышав шаги, тот оборачивается и… хах. Он вымазан в крови: она на разбитых губах, под носом, у рассечённой брови, на скулах, хотя на них ссадин уже нет. В памяти всплывает Чонхэ, которого Чимин когда-то избил, и Юнги понимает, что могло быть и хуже. Вот только смотреть на разбитое лицо, на котором он ни разу не видел ни царапины, не становится менее неприятно.              — Где Чимин? — спрашивает Юнги, метнув в Хосока короткий взгляд.              Глаза Тэхёна вспыхивают от злости. Он впивается взглядом в Юнги, но молчит. Словно не может заставить себя разжать сцепленные челюсти, а из-за этого злится вдвойне.              — Ушёл в сторону реки, — раздражённо отзывается Сокджин. — Мы решили, что идти за ним не стоит.              Значит, на разговор настроен он не был. Но раз они не пошли за ним — он в порядке.              — Что произошло?              Тэхён вскидывается:              — Твой ненаглядный ублюдок…              — Тэхён, — Юнги обрывает его резко и холодно. Тэхён на некоторое время уязвлённо умолкает, отвечая на предостерегающий взгляд своим — обиженным, влажным, злым.              — Мы поссорились. Он меня ударил. Первый. Я ответил тем же.              С губ срывается вздох. Юнги скрещивает руки на груди и на короткий миг прикрывает глаза. Кажется, это будет сложнее, чем ожидалось.              — Что ты ему сказал?              И происходит взрыв: Тэхён вскакивает на ноги, его ведёт вбок, отчего Чонгук дёргается, но успевает себя остановить и просто отворачивается, сжимая кулаки, пока Сокджин стискивает челюсти, желая не то усадить Тэ обратно, не то просто подставить плечо. Но тому этого не требуется — он выпрямляется и рычит дрожащим от ярости голосом:              — А что, это что-то меняет?!              — Нет, — ровно отвечает Юнги. — Но мне нужно знать что случилось.              В сердце впивается мерзкая тревога — контраст исчезающей ярости и появляющихся слёз на лице Тэхёна слишком сильный.              — Успокойся, — говорит Юнги. Тэхён просто отворачивает голову, кусая губу в попытке не заплакать. Невольно голос Юнги смягчается: — Тэхён.              — Если тебе нужно знать что случилось, иди и спроси у него, — ядовито выплёвывает, задирая голову и старательно смаргивая слёзы. Та маленькая часть Юнги, обеспокоенно сжимавшаяся всё это время, успокаивается. Тэхён не заплачет. Его явно обижает, что Юнги не принимает его сторону, ведь будь на месте Чимина кто угодно — принял бы, но, тем не менее, другого он и не ожидал.              И слёзы, что он проглатывает — слёзы бессильной злости.              — Что вы вообще делали одни в лесу?              И вдруг Тэхён улыбается. Улыбка меркнет, явно от боли в разбитых губах, но он упрямо растягивает их шире.              — Решил проверить, чего это омега моего любимого брата с альфами по лесам шастает, — смешок. — Кажется, он пытается восполнить отсутствие твоего внимания. Или узла. Я не понял, если честно.              Глаза Юнги сужаются.              Волк, уговаривающий себя не набрасываться на Тэхёна, ведь он — часть их стаи, щёлкает челюстями в желании его разорвать.              — Я серьёзно.              — Какое совпадение, — он издаёт смешок. — Я тоже.              Раздражение холодной змеёй смыкается вокруг груди. Юнги знает, что Тэхён не врёт. Что, видимо, действительно попёрся за Чимином и… с кем? Догадка у Юнги есть, но он заталкивает её подальше — спросит у Чимина позже, додумывать что-то, поддаваясь провокациям Тэхёна — глупо. Вообще какая-либо реакция на это — глупая. Поэтому ничего себе он не позволяет. Цепляется за хладнокровие, воспитанное в нём отцом, и находит в себе силы стоять и разбираться, а не шататься по лесу в поисках Чимина.              Но его альфа.              Его альфа впадает в бешенство. Не внезапное, но такое, блять, лютое, что Юнги чувствует, как тело начинает предавать — ноги почти дёргаются, он уже принюхивается к следам запаха Чимина, ведь…              …неужели, сука, будешь стоять тут, услышав это? Где наш омега?              — Отведите его незаметно в лазарет Логова и не выпускайте, пока я не вернусь с Чимином. Там пусто, Джихван остался в Мелколесье.              — Пойду вперёд, — даёт о себе знать молчавший до этого Хосок, разворачиваясь и не замечая, как злость Тэхёна возрастает в разы при виде его спины. И злости неожиданно больше, чем обиды, уже привычно появляющейся в его глазах каждый раз, когда он смотрит на Хосока.              Сокджин кивает, отталкиваясь от дерева. Когда Юнги проходит мимо, ему прилетает кривая усмешка:              — Вот поэтому я и не связываюсь с омегами помладше. Ведут себя, как ебучие щенки.              Проблема в том, что Чимин очаровательнее любого щенка, чтобы обращать на такое много внимания. Мрачно фыркнув, Юнги проходит мимо в сторону реки, по пути улавливая лёгкий шлейф запаха Чимина. Сзади доносится бесцеремонное от Сокджина:              — Пошли, щенок.              — Пошёл ты, — рычит Тэхён. — И щенка своего засунь себе в…              — Мой хороший, я с тобой нянчиться не собираюсь. Закрой свой сладкий рот и встань. Живо.              Юнги невольно оглядывается. Сокджин раздражён, это было очевидно, но в голове сразу мелькнуло, что он, должно быть, зол на Чимина сильнее. Но нет — на Тэхёна определённо не меньше.              — Хён, — и это единственное, что говорит Чонгук Сокджину.              И в его голосе чётко звучит просьба-предупреждение, говорящая сама за себя. Сокджин вздыхает, но молчит. Смотрит на Чонгука ну-сам-тогда-разбирайся-глазами. Тот оборачивается к Тэхёну, замершему с напряжённым, недоверчивым лицом. Ведь они не разговаривали с осени. Хотя Чонгук с Хосоком помирились — первый узнал про планы второго, неделю ходил поникший и молчаливый до такой степени, что Сокджин в моменте обеспокоенно начал кусать губы, но в итоге его отношения с Хосоком начали приобретать привычный шутливый вид, пусть и не без некоторой неловкости, которой раньше не было.              — Тебе… действительно следует послушаться.              Тэхён усмехается.              — О, так ты вспомнил, что со мной можно разговаривать? Чего только не сделаешь, чтобы никто не узнал как Чимин нарушает законы стаи, да? — количество издёвки в его голосе превосходило в размерах весь этот грёбаный лес, на самом деле, но Юнги всё равно удаётся расслышать в этом болезненную, тщательно скрываемую… это ведь обида? Или зависть?              Взгляд Чонгука неожиданно становится жёстче.              — Разве только он это делает?              Тэхён теряется. Непривычно явно, пусть и возвращает на лицо едкую ухмылку через пару секунд. Не ожидал.              Не от Чонгука.              И Юнги отворачивается, думая, что да. Он тоже не ожидал. Ни от кого из них. Ни то, что они действительно заботятся о Чимине, ни то, что они не ставят в приоритет ни его, ни Тэхёна. Ну, почти все — Чонгук больше пытается, чем на самом деле это делает, но у него всегда были проблемы с контролем.              — Что такое, Чонгуки? Спелся с ним на почве неуравновешенности? Смотри не переборщи — Хосок забеспокоится, если его ручной щенок позарится на омегу Юнги-хёна.              Ручной щенок мог бы свернуть ему шею после таких слов, не будь он Тэхёном. Дальше в разговор Юнги не вслушивается — отходит уже далеко и улавливает лишь то, что в разговор вмешался Сокджин. Звуки голосов сначала сменяются шелестом листьев, а потом — шуршанием реки.              Юнги замедляется и выдыхает.              Раздражение. Досада. Злость. Гнев. Сдерживаемое бешенство. Все крайности одной и той же эмоции, которые нужно взять под контроль до встречи с Чимином. Вдохнуть. Выдохнуть. Успокоиться. Собрать всё в одну кучу и запихнуть за маску деланной невозмутимости. В которой, быть может, даже нет необходимости, потому что Чимин, стоящий у реки с опущенными в неё руками, не оборачивается.              Хотя понимает кто подошёл — это очевидно по тому, как напрягаются, а потом опускаются его плечи.              — Я знаю, что не должен был этого делать, — глухо шепчет он, когда Юнги останавливается в паре шагов.              — Не должен был.              — Злишься? — осторожно, боязливо.              Юнги не врёт:              — Злюсь.              — Прости.              — Ты должен извиняться не передо мной.              Чимин вздрагивает. Вытаскивает руки из воды, встаёт и оборачивается. И Юнги отчего-то уверен — до последних слов в Чимине не было ни намёка на это угрюмое упрямство, с которым он сейчас смотрит. И… лицо. По нему явно пару раз прилетело: на щеке глубокие царапины от ногтей, на тунике капли крови, но выглядит он в разы лучше, чем Тэхён. Что не удивляет — охота и тренировки давали плоды.              — Что произошло?              — Мы поссорились, — тихо отвечает, растирая ладонью плечо и неловко переминаясь с ноги на ногу.              — Неужели? — фыркает Юнги. — А так и не догадаешься.              — Он просто… ты же знаешь его, — слегка заискивающе начинает Чимин. — Он никогда не подбирает выражения, а я не смог сдержаться, когда он сказал… Я не собирался его избивать! И я бил не сильно!              Вероятно, что да — Чонхэ выглядел в разы хуже. Но Чонхэ не был, блять, братом Юнги и сыном женщины, с которой у тебя едва налаживаются отношения, чтобы вот так бездумно лезть в драку.              — И что же он сказал?              Весь запал и убеждённость, с которой Чимин произносил последние слова, резко исчезают. Он опускает глаза. И молчит.              Проклятье. И этот туда же, да?              — Чимин, — резковато зовёт Юнги. — Не зли меня сильнее, чем уже разозлил.              — Ничего такого он не сказал. Просто… — пожимает неопределённо плечами, — не то, что я хотел бы слышать.              — Это не ответ на вопрос.              Но другого не звучит. Ни через секунду, ни через пять, ни даже через пятнадцать. Ти-ши-на. Юнги перестаёт скрывать раздражение, разрастающееся с поразительной скоростью, и выдыхает сквозь стиснутые зубы. У него уходит минута на то, чтобы усилием воли расслабиться и собрать в одну кучу мысли, расползающиеся в разные стороны. Чимин замечает это — стреляет быстрым, проверяющим взглядом, который моментально отводит, не дав поймать.              Ладно.              Видимо, надо надавить. Он даже предполагал — как.              — Слова Тэхёна подразумевали, что он следил за тобой и каким-то альфой, — произносит. И пытается не дать альфе-волку разозлиться, когда Чимин вдруг дёргается и начинает суетиться, мигом перестав избегать зрительного контакта. — Всё ещё уверен, что хочешь молчать?              — Хиёнг попросил поговорить со мной наедине, только и всего, ничего… такого, — и добавляет нерешительно: — Ты же… ты же знаешь, Юнги.              Хуёнг, блять. Конечно, он знает. Чимину вовсе не обязательно так испуганно сжиматься, ожидая, что Юнги сейчас вспылит. Юнги не вспылит. Не позволит себе. Не после случая с Бёнхо. Это даже альфа не сделает — тот побесится на Хиёнга, пометит Чимина запахом и успокоится до момента, пока не подвернётся случай кое-кого проучить. Тем более, что его омега ходит с его меткой.              — Знаю, Чимин. Дело не в этом.              Только, пожалуйста, прекрати так явно беспокоиться о другом альфе, потому что тогда мой альфа-волк сожрёт меня, чтобы вылезти наружу и сделать то, что не понравится никому.              — Просто это сомнительно с его стороны. Уходить втихую в лес с чужим омегой под предлогом разговора.              — Он… опасался, что нас можешь увидеть ты, — осторожно возражает Чимин. — Говорит, что ты и так на него косо смотришь.              — Он имел в виду, что боится меня, — насмешливо хмыкает Юнги.              Внимательно наблюдая за тем, как Чимин на это отреагирует. Тот неопределённо ведёт плечами, не собираясь возмущаться или отрицать. Хорошо. Просто… просто хорошо.              — Все тебя боятся.              У этого повод более веский, конечно. Трус.              — Хорошо. Что тогда он хотел?              — Я не успел узнать. Тэхён помешал, и я попросил Хиёнга уйти.              Юнги, кажется, был прав в своей догадке: Чимин действительно скорее заговорит про Тэхёна, чем будет рисковать говорить про Хиёнга.              — Интересно получается. Тэхён получил за то, что решил поберечь мою честь?              От его внезапной полушутки Чимин теряется. Отвечает, запнувшись:              — Я не… не знаю. Мы не очень хорошо ладим, ты знаешь. Он часто позволяет себе грубо шутить, а для меня порой это слишком. Вот мы и поссорились. Он сказал, что я слишком много на себя беру, учитывая, что… — голос стихает к концу. Руки взлетают, обхватывают плечи, а взгляд опускается. Всё тело Чимина застывает в сжатой, уязвлённой позе. — Что я навязанная необходимость. И сложись всё иначе, ты бы никогда на меня не взглянул, ведь…              Вдруг тон резко сменяется на суетливый, натянуто невозмутимый. Кричащий о том, что Чимин уже пожалел о своих словах и теперь собирается рассыпаться в они-ничего-не-значат-словах, чтобы Юнги не обратил внимание на то, что услышал:              — Он много чего сказал, на самом деле. Просто я не выдержал и…              — Почему это должно было тебя разозлить до такой степени? — обрывает Юнги. Чимин вскидывает ошеломлённый взгляд, больше не пытаясь казаться спокойно-рассуждающим:              — Что значит почему?!              — В твоём случае, это буквально самая очевидная провокация из всех возможных, — поясняет Юнги мягче.              Чимин подаётся вперёд с намерением возразить, но останавливает себя. Давит кривую улыбку, пожимая деревянными плечами:              — Ну, да, наверное. Забудь. Я… больше такого не будет, честно, — он торопливо подходит и берёт Юнги за руку, всё ещё растягивая губы в ненастоящей улыбке. Тянет за собой, якобы ненароком подставляя взгляду затылок, словно одной дрожи его голоса недостаточно, чтобы понять, что что-то не так: — Пошли обратно, я ещё с ножами…              — Ты правда так думаешь?              И всё вдруг останавливается, как будто они и вовсе не разговаривали — все звуки сводятся к птичьему щебетанию и журчанию воды, Чимин замирает и просто стоит, не оглядываясь. Не шевелясь. Юнги видит только его затылок, но отчего-то уверен, что на лице отсутствует какое-либо выражение.              — Нет.              — Звучит как «да».              И… ничего. Всё то же оцепенение. Всё то же молчание. Всё тот же щебет и журчанье на фоне. Прибавляется только болезненное, гулкое биение сердца, отдающее в глотку и уши.              Спустя вечность Чимин медленно поворачивается. Затравленное выражение начинает сходить с лица, когда он неуверенно смотрит на Юнги. И явно видит что-то, что его утешает. Что бы это ни было — Юнги не уверен что сейчас чувствует и что можно понять по его лицу. Но…              Чимин улыбается.              Немного печально, немного горько, но всё равно тепло и искренне. Крепче сжимая руку Юнги, будто бы говоря: я тут.              Мы тут.              — Но это же… это же правда, Юнги. Ты и сам мне это говорил, помнишь? — вдруг. И Юнги знает что услышит до того, как Чимин открывает рот: — Сказал, что выбрал, потому что трахать было бы не омерзительно.              — Я просто был на тебя зол после…              — Я тебя не обвиняю, — прерывает Чимин, качнув головой. Сделав крошечный шаг навстречу. Заглядывая в лицо: — Ты был зол, но сказал правду. Я могу… понять. Правда.              И всё внутри вдруг падает.              Такой Чимин — это не его капризный, наглый и ревнивый омега, ожидающий, что Юнги простит любую его пакость. Не мальчишка, переругивающийся с ним из-за мелочей и лезущий со щипками. Не комок нежности, жмущийся к боку в ожидании поцелуев.              Юнги их видел. Юнги так часто их видел.              Эти печальные, умные глаза.              Это спокойствие, готовое смениться жёсткостью, если придётся защищаться.              Этот привычно-забытый Чимин.              — Но если быть честным… мы так тяжело пришли к пониманию. Если бы я просто наравне со всеми стал бы членом вашей стаи, не думаю, что ты… заинтересовался бы мной, — он опускает лицо. И, блять, голос спокойный. Очень, очень спокойный, но от него больно так, будто Чимин сейчас рыдает взахлёб. Наверное, потому что, несмотря ни на что, руку Юнги он сжимает до боли, до ёбаного хруста костей, цепляясь так, словно умрёт, если отпустит. — Просто… у тебя бы не было причин… пытаться. Отец и стая… они бы не ждали, что ты сделаешь меня своим.              Это звучало разумно. Как нечто близкое к истине.              Нечто, чему всё нутро не должно было сопротивляться до ощущения тошноты.              Юнги так давно не видел такого Чимина. Этого старого — осторожного, боязливо-задумчивого. С прежним печальным взглядом, а не тем требовательно-бескомпромиссным, что он теперь так часто бросал из-под капризно сведённых бровей.              И вдруг всё то, что Юнги не вспоминал целую вечность или больше, обрушивается на его голову разом: как он тащил Чимина в палатку; как сжимал его руку и слегка прикрыл плечом, считая это высшим проявлением заботы, на которую был способен; как от его быстрых движений дёргались, готовые убежать. И он словно снова там, на их кровати — смотрит сначала на окно, из которого бьёт холодный свет туманного утра, а потом на близко-далёкого Чимина, сжимающего в руках подушку Юнги. Потому что ему было страшно. Он нуждался в утешении и хотел его от Юнги. И на секунду — короткую, мимолётную — решил, что может его получить. Почти подался вперёд, чтобы обнять.              Обнять хоть кого-то за столько лет.              А потом вспомнил — кого собирается. И отодвинулся. Одёрнув себя. Моментально смирившись.              И вот с тем самым печальным смирением из прошлого Чимин сейчас и смотрит. Просто печали уже не с целую вселенную, а вместо горечи — взгляд, на дне которого тлеют тёплые угольки. И всё же… это было так странно. Вдруг понять, что прежний Чимин никуда не делся, а Юнги слишком привык к новому. Тому, что появился в их мирке, маленьком, сладком, состоящем исключительно из секса, поцелуев, шуток, ссор и быстрых примирений. В мирке, который был создан зимой, когда всё ограничивалось по большей части только домом и друг другом, и существование чего-то, помимо их двоих, не особо ощущалось.              — Юнги? — обеспокоенно зовёт Чимин.              Блядство. Юнги слишком долго молчит, да? Он мнётся на месте, собираясь с мыслями, прежде чем взглянуть на Чимина. И думает, что… ладно. Он может немного обманываться. Иногда зацикливаться. Теряться и забываться в счастье, которое его заставляют испытывать. Он ещё только привыкает. Ведь, в конце концов…              Он ловит взгляд Чимина.              …Юнги влюблён в кого-то в первый раз.              — Ты молчал. Долго, — неловко бормочет Чимин.              Неуверенность в его голосе, взгляде и движениях присутствовала с первой встречи. Она до сих пор не исчезла до конца, но не брала больше верх. Или не так часто. Потому что… даже сейчас Чимин доверяет Юнги. Не ставит под сомнение его заботу.              Но всё ещё ставит многие другие вещи.              Одну можно исправить прямо сейчас.              — К тому моменту, как мы добрались до стаи, я бы уже заприметил твоё очаровательное личико, потому что ты выглядишь как всё, что я когда-либо хотел от омеги, — ровно произносит Юнги.              Глаза Чимина распахиваются. В это-же-не-то-что-я-думаю взгляде. Но это то, что он думает, потому что Юнги неторопливо, размеренно продолжает:              — Я бы видел какой ты тихий и зашуганный, поэтому просто присматривался бы и выжидал. И, рано или поздно, но тебя принесло бы в Логово.              Он тянет Чимина ближе к себе. Кладёт ладонь на талию, но это, кажется, вообще не замечают. Потому что смотрят так, будто помимо взгляда Юнги и его голоса ничего не существует. И они уносят его куда-то далеко, где Чимин приходит охотником в Логово, растерянно оглядывается и вдруг замечает взгляд Юнги, смотрящего на него с другой стороны двора, потому что эта прелесть решилась прийти сюда?              — Мы бы часто пересекались. Возможно, тебе я случайно уделял бы больше времени, чем другим новичкам. Уверен, что в Логове на тебя бы засматривались с первого дня, и уверен, что я дал бы понять — не стоит этого делать. Хотя бы потому, что мой альфа был бы раздражён и готов к конкуренции, потому что…              Юнги издаёт смешок, приподнимая лицо Чимина. Хах. Он действительно даже не моргает.              — …Разве могли мы не учуять твой потрясающий запах? Думаю, через месяц или полтора твоего пребывания в стае я бы сделал тебе подарок.              — Думаю… — Чимин облизывает засохшие губы. Часто-часто моргает, пытаясь не дать набежать слезам, и говорит, сбиваясь и слегка невпопад: — Мне бы стало страшно, но я бы его принял, потому что… я бы думал, что ты красивый. И что хорошо пахнешь. И у тебя безумно приятный голос. И мой омега… ему бы понравилось, что ты сильный.              Юнги представляет себе это: как дарит подарок Чимину. Как глаза того распахиваются, как по щекам разливается жаркий румянец, а руки начинают подрагивать от волнения на грани паники. Как он запинается, бормочет глупости, не отвечая нормально, а после и вовсе начинает затравленно молчать, но Юнги вдруг ловит себя на том, что его это внезапно не отталкивает. Что мальчишка не обязательно глупый, а просто неопытный и робкий, с чем он может смириться, потому что…              — Думаю, твоя нерешительность бы меня бесила, но я находил бы тебя слишком милым и слишком хотел бы тебя трахнуть, чтобы обращать на это внимание.              — Думаю… — голос ломается, обрываясь на всхлипе, — …ты бы знал, что нравишься мне, и не стал бы со мной церемониться, а начал лезть напролом.              — И ты бы сдался?              — Немного испугавшись, — с влажным смешком подтверждает Чимин.              И Юнги был бы честен с собой, потому что не прибавилось бы проблемы в виде гордости, мешающей признаться в чувствах к тому, кто тебя не хочет так же в ответ.              — Я распределил бы тебя к Сокджину. Познакомил бы с мамой. Оберегал бы от Чонхэ. Мне кажется, ты бы долго не сознавался на счёт Бёнхо, но, в конце концов, сделал бы это. И я бы имел удовольствие убить его медленно, как он того и заслуживал. Я бы… — Юнги гладит Чимина по щеке, не смея разрывать зрительный контакт, — не причинил тебе столько боли. А ты бы всё равно стал для меня особенным.              Чимин вздыхает рвано. Его губы дрожат:              — После всего, что ты сказал… ты никогда не должен прекращать обо мне заботиться.              — Я никогда и не собирался, — хмыкает Юнги с усмешкой. Берёт чужое личико в ладони, замечая, как слёзы уже блестят на ресницах. — Честно говоря, я плохо себе представляю реальность, какой бы та ни была, чтобы я не смог вернуться к тебе взглядом, Чимин. А даже если она есть… я бы в такой жить не захотел, малыш.              Всхлип.              — Ты меня любишь.              Юнги прослеживает взглядом мокрые дорожки. Возвращается к глазам. Они всё-таки темнее, чем у кого бы то ни было.              Любит?              — Полагаю, это называется так.              — Скажи, — выдавливает Чимин.              — Что?              — Что ты меня любишь! — рявкает, плаксиво выдыхая и пихая Юнги коленкой. — Прекрати быть ублюдком! Ты!..              Юнги моргает озадаченно. Зачем ему было это говорить, раз это уже кучу времени очевидно? Ну… ладно?              — Я люблю тебя?              И Чимин, всхлипнув, заходится в слезах, утыкаясь носом в шею Юнги и уже оттуда выдавливая сквозь слёзы и сопли:              — И любить тоже. Любить тоже никогда не прекращай.              …будто бы я ему позволю, хах.              Ну, да, тупая псина.              Со смешком Юнги прижимает Чимина ближе.              — Чего ещё пожелаете, Пак Чимин?              — Заткнись и делай то, что я тебе говорю.              

***

      

      Стоит Чимину показаться из-за спины Юнги, как Тэхён подскакивает с койки и плотно сжимает губы, разрываясь между очевидным желанием выцарапать ему глаза и желанием уйти. Сокджин с Чонгуком, стоящие у стены подальше от Тэ, выпрямляются, посматривая в сторону Чимина, который старательно прячет от них глаза. Он и на Хосока так реагировал, когда они встретились в коридоре.              — Что, уже успокоился? — сухо интересуется Сокджин.              Ответом становится неловкий кивок. Помявшись, Чимин решается перевести на них взгляд. Когда тот останавливается на Чонгуке, они оба сжимаются и отворачиваются друг от друга: Чимин рассказал, что Чонгук первым вклинился между ним и Тэхёном, и в попытке отодрать их друг от друга успел зарычать на Чимина, за что получил пару раз по лицу и обзавёлся царапиной на шее, которую Юнги замечает только сейчас. Не удивительно, что им обоим стыдно друг перед другом.              Тэхён наблюдает за всем, сощурившись. На каждого смотрит зло и раздражённо, лишь на Юнги — с обидой. С «как ты посмел его сюда привести».              Юнги оборачивается к Чимину, тут же угрюмо поджимающему губы, и вскидывает брови в ожидании. Помявшись, тот мельком смотрит на Тэхёна, прежде чем упирается взглядом в пол и цедит:              — Извини меня, Тэхён.              Без сопротивления, как он и обещал. Хорошо. Теперь... Юнги поворачивается к Тэхёну, застывшему в напряжённом недоверии, которое резко сменяется я-же-ошибаюсь-лицом, когда он слышит:              — Твоя очередь.              — Я не стану этого делать.              — Станешь.              — Нет, — яростнее ощетинивается.              Запах Чимина, вполне себе послушно и тихо стоящего позади, приобретает кислинку. Отчего-то появляется железная уверенность: если Тэхён не извинится в ответ, Чимин затолкает кишки Юнги ему в глотку.              — Хочешь, чтобы я тебя заставил? — спрашивает Юнги, склонив голову набок. Тэхён всплёскивает руками.              — Почему я должен извиняться?! Это он полез ко мне с кулаками!              — Не надо было распускать язык, — шипит Чимин сзади.              Блять. Обещал же вести себя спокойно.              Доносится тихий смешок Сокджина. Действительно — как ебучие щенки.              — Но кто-то же должен был сказать тебе правду в лицо, — ядовито улыбается Тэхён.              Чимин зеркалит улыбку, склоняя голову набок. И выглядит при этом неожиданно как последний ублюдок:              — Ты просто завидуешь.              Что?              — Тому, что Юнги тебя трахает из-за смазливой мордашки? — Тэхён насмешливо фыркает. Добавляет снисходительное: — Явно нет.              — Тому, что за меня были готовы отдать жизнь, а для тебя жалеют даже объяснений, и твоя смазливая мордашка ничем не помогает.              Юнги в последний момент успевает вклиниться и поймать Тэхёна, кинувшегося вперёд с разъярённым рычанием.              Проклятье.              «Вы оба просто сущее проклятье», — думает Юнги, раздражённо приказывая Тэхёну успокоиться, а потом сильно встряхивая, когда он этого не делает. И он вроде слушается. Отходит. Садится на кровать. А потом вдруг хватает с тумбочки первую попавшуюся под руку миску с остатками мази и швыряет её через комнату. Чимин уворачивается. Сначала от разлетевшейся миски, потом от Чонгука, метнувшегося преградить дорогу к Тэхёну, но от Юнги не получается. И вроде бы он послушно замирает в капкане из рук, вроде бы взгляд полон горького разочарования, потому что Чимин хоть и понимает абсурдность своего поведения, но не может перестать испытывать бессмысленную злость.              Вроде бы да.              Но не удерживается:              — Чего ты так злишься? Вроде бы кто-то должен сказать тебе правду в лицо, нет?              — Ты как щенок, которому хватает смелости вякать только рядом с любимым папочкой. Что-то я не припоминаю, чтобы ты раньше хоть что-то говорил, когда тебя засирали в лицо или даже били по нему.              — Почему бы тебе не…              — Били? — пугающе спокойно переспрашивает Юнги.              Чимин с Тэхёном резко оборачиваются к нему. Во взгляде Чимина — непонятная смесь сожаления, испуга и чего-то ещё. Во взгляде Тэхёна только досадливое «блять», которое он бормочет себе под нос.              Действительно.              Блять.              

***

      

      — Они что? — глаза матери широко распахиваются. Она дёргается, словно хочет вскочить на ноги, но не позволяет себе этого.              — Уже неважно. Я придумал им наказание, всем остальным о драке знать не обязательно. Тем более, что у обоих к вечеру всё заживёт. Если нет — Тэ заночует у меня.              Услышанное о драке делает мать достаточно взволнованной, чтобы позабыть про настороженность, с которой она смотрела на Юнги с момента как он пришёл. Тот пытался вести себя как всегда. Идеально спокойный. Идеально вежливый. Краткий. Только вот сложно было эту идеальность на лице удерживать, когда при взгляде на мать перед глазами появлялась картина, раскалённым железом выжигающая мозг.              Она ударила Чимина.              Чимина кто-то посмел ударить.              Посмела ударить его мать — единственная, помимо отца, кто не понёс бы наказание.              — Я не только об этом пришёл поговорить.              Она меняется в лице. Выпрямляется. Смотрит в напряжённом, демонстративном ожидании:              — Что ещё?              Он долго думал как это скажет. Но сейчас, сидя перед ней на диване, он не испытывает желания подходить издалека, заставить её сознаться саму или ввернуть что-то подобное. Нет. Он просто смотрит ей прямо в глаза и говорит холодное:              — Ты ударила его.              И ты не смела.              Она понимает. Сразу. Без уточнений. Плотно сжимает губы и некоторое время молчит, прежде чем обронить сухое:              — Он этого заслуживал.              «Ну, разумеется. Это было ожидаемо», — думает Юнги, отворачиваясь и упираясь взглядом в пол. Злость оплетает его тонкой, холодной паутинкой, вместо того, чтобы сжигать изнутри и рваться наружу. Потому что это она. Он и помыслить не может о том, чтобы схватить её за шкирку, встряхнуть и заставить извиниться, как сделал с Тэхёном.              Это же… это же мама.              Даже Чимин с Тэхёном кинулись её защищать: Тэхён из-за нежелания её расстраивать и навлекать на себя неприятности, а Чимин… Чимин не хотел портить с ней отношения ещё сильнее, чем уже сделал, ударив Тэхёна. Он не говорил этого, конечно, но ему и не требовалось — неуверенного «Ничего не делай, ладно?» хватило, чтобы понять.              Но Юнги не мог это просто так оставить. Не мог спустить, как драку с Тэхёном, потому что в ней были виноваты оба, а в ситуации с мамой — напуганный Чимин получил по лицу и не смел даже пикнуть что-то в протест.              Никто не смел так поступать. Даже мама.              Особенно мама.              — Я знаю, что это было из-за любви ко мне. Ты была напугана и расстроена, — он повторяет за Чимином почти слово в слово. Опускает «Тем более, что у неё была причина на меня злиться». Наконец-то возвращает взгляд к матери, по лицу которой оказывается сложно угадать её эмоции, и говорит чётко и твёрдо: —Ты знаешь как для меня важна, и как я тебя уважаю. Но никогда, никогда больше этого не делай. Я не смогу этого простить во второй раз.              — Ты понимаешь, — вдруг.              Отрывистым выдохом. Словно для себя, а не для него.              Юнги недоуменно хмурится, а потом и вовсе теряется, когда лицо матери смягчается, а уголки губ слегка приподнимаются.              — Я бы так не сказал, — сдержанно отвечает Юнги.              — Когда я говорила, что твой отец — вожак стаи, а вожак стаи — твой отец, ты ответил мне, что если придётся выбирать, он выберет быть вожаком.              У него получается не вздрогнуть и не повести и бровью. А она склоняет голову набок, улыбаясь вроде бы с тёплой печалью, а вроде бы совсем непонятно как:              — Ты ошибался, конечно. В самую первую очередь он — мой альфа и твой отец. Мы для него важнее стаи. Важнее поста вожака. Мы — его стая.              Ему кажется, что в нём застывает всё: мысли, кровь, сердце. Получается только продолжать сидеть с прилипшей к лицу маской сдержанности, отчего-то чувствуя уверенность в том, что взгляд у него отсутствующий. Никакой.              — Ты бы не поверил, если бы я тебе тогда это сказала. Потому что были вещи, которые ты, глупый щенок, ещё не понимал. Мне было больно это осознавать, но я думала, что ничего не изменится, пока у тебя не появятся дети. Пока ты не поймёшь что значит иметь щенка. Но я ошибалась, — она вздыхает на последних словах, опуская глаза, и эмоция, которую Юнги не мог понять, становится очевидной — облегчение.              Она словно скидывает с плеч вес всего мира. И ни резкая выразительность черт лица, ни холодный оттенок кожи, ни длинные чёрные волосы — ничего из того, что раньше придавало ей несколько высокомерный, гордый вид, сейчас не может перекрыть нежное умиротворение, расцветающее на лице. Потому что… потому что, кажется, в её глазах впервые пропадает затаённое беспокойство, наличие которого становится очевидным лишь сейчас.              Беспокойство за него.              — Теперь ты понимаешь, — говорит она. И повторяет немного медленнее, как будто уже для себя: — У тебя есть этот мальчишка, и ты понимаешь.              — Чимин, — вдруг бездумно слетает с губ раньше, чем Юнги понимает.              — Что?              — Не этот мальчишка, — голос отчего-то удивительно ровный, несмотря на трепет сердца, бьющегося внутри как в клетке. — Чимин.              Губы матери складываются в неожиданную улыбку. Она склоняет голову набок. Смотрит на Юнги с любовью всего этого грёбаного мира, но там, в глубине, как будто есть капелька лукавства, когда она повторяет:              — Чимин.              И, Луна. Как прекрасно имя Чимина звучит её голосом.              Юнги отворачивается. Сглатывает ком размером с валун. Неподвижная пустота сменяется беспорядочным движением. Всего. Одновременно. Хочется взвыть, рухнуть на колени и скрести руками по полу в попытке привыкнуть к этому ощущению. Его слишком много.              Как и слов матери — слишком, чтобы понять.              Он думает, что её слова — бред. Но почему-то ни снисхождения, ни раздражения нет. Только выворачивающее волнение, переходящее в тошноту, будто он верит, что она права. Будто отец… нет, быть не может. И почему это Чимин должен доказывать обратное? То, как он важен для Юнги, не значит, что… что…              Юнги нарушал законы стаи.              Юнги продолжает это делать, скрывая проступки Чимина от отца.              Юнги ссорился с матерью. Юнги угрожал отцу. Юнги бы пошёл и пойдёт на любую жестокость, если она будет обязательным условием счастья и безопасности Чимина.              Можно ли об этом догадаться по нему? Конечно, нет.              Конечно… нет…              …так почему отец должен быть исключением? Особенно когда мама — утверждает обратное?              — Я пойду, — говорит Юнги, ощущая потребность остаться одному.              — Хорошо, — мать встаёт вслед за ним, чтобы проводить до двери. — И пусть Тэхёна проводят к нам. Сомневаюсь, что это хорошая идея — заставлять ночевать его в доме вместе с Чимином.              — Вместе с Чимином ему много чего придётся теперь делать, — кривовато усмехается Юнги. Мать, уже открывая дверь перед ним, оглядывается с вопросом в глазах. И с губ почти срывается ответ, но в последний момент Юнги проглатывает этот полузвук, наткнувшись взглядом на отца.              Внутренности окатывает холодным напряжением.              Юнги переступает порог дома и спускается по лестнице, невольно подбираясь от подозрения: а вдруг отец всё слышал? Окно было открыто, чтобы впустить домой вечернюю прохладу, медленно опускающуюся на поселение, а отец смотрит как-то цепко и странно. Лицо — непроницаемо. Ладно. Если надо, он остановит, — решает Юнги, кивнув и двинувшись навстречу, чтобы пройти мимо.              И он проходит.              И напряжение почти отпускает, как в спину прилетает:              — Заходи домой почаще, щенок, — и уже насмешливое и снисходительное: — И бери с собой своего Чи-ми-на.              Ну.              Блять.              

***

      

      Весь остальной день Юнги проводит в несколько подвешенном состоянии, и скрывать это не получается: злющий Тэхён снисходит до обеспокоенного любопытства в обиженном взгляде, Сокджин вопросительно вскидывает брови, а Хосок спрашивает:              — Что случилось?              — Ничего.              — Ты выглядишь очень… эм… задумчивым?              Это замечание Юнги игнорирует. Указывает глазами на Тэхёна, угрюмо сидящего на койке. Чимин уже отправился домой, Чонгук был, должно быть, на бойне, а Хосок и Сокджин сидели с Тэхёном в лазарете, чтобы не оставлять его одного и не оставлять друг друга ему на растерзание.              — Отведите его к моей матери.              — Славно. И для тебя нашлась работка, я пойду помогу Чонгуку, — невозмутимо говорит Сокджин, хлопая Хосока по плечу и секунду спустя исчезая в дверях лазарета. Хосок же так и застывает с открытым ртом, из которого не успело вырваться возражение. Потом, правда, он смотрит на Юнги, одним взглядом упрашивая не оставлять его одного с Тэхёном, но Юнги пожимает плечами.              — У меня много дел.              И уходит.              Домой он возвращается за час до ужина. Взъерошенный Чимин моментально показывается в дверях спальни. Юнги с удовлетворением подмечает, что большинство его ссадин уже успело зажить.              — Ты всё же пошёл к своей матери, да?              — Пошёл, — кивает, разуваясь.              Чимин обиженно хмурится:              — Она теперь будет на меня злиться.              — Не будет, — спокойно отзывается Юнги, направляясь на кухню.       Чимин идёт следом за ним:              — Как это? Она не сердится?              Юнги черпает воду из небольшого вёдра на столе и прикладывается к стакану, удовлетворённо прикрывая глаза — вода холодная, Чимин явно недавно её набирал.              — Нет.              — Но почему?              — Узнала какое наказание я вам придумал и сжалилась.              — Юнги. Мне не смешно.              — И не будет, — усмехается он, откладывая стакан и оборачиваясь к Чимину. Тот напряжённо мнётся, обняв себя руками.              — И что ты придумал?              — Дополнительная работа.              — И всё?              — На пару с Тэхёном.              — Нет.              — До последней осенней луны.              — Ты не можешь.              — Ты уверен?              — Юнги, — беспомощно канючит Чимин. — Мы же сошлись на том, что оба извинимся, и на этом всё забудется.              — Это было до того, как вы снова набросились друг на друга.              — И ты считаешь, что после этого разумно оставлять нас одних?              — А кто сказал, что вы будете одни? Я установлю над вами надзор.              Чимин кривит губы и интересуется, недовольно и демонстративно уязвлённо:              — Кто?              Херин. Но Юнги не спешит говорить сейчас — вполне вероятно, что его придушат, а над телом уже плакать не будут. Лучше он поставит в известность мать, а та — этих двоих. Херин же с ними справится. Пожалуй, только она это и сможет.              — Я думаю.              Скрестив руки на груди, Чимин отводит взгляд. Спрашивает тише:              — Твоя мать… как она могла не разозлиться?              И это звучит достаточно болезненно, чтобы внимание, расползающееся вслед за мыслями, всё сосредоточилось на Чимине. Наверное, дело было в том, что сегодня свалилось чрезмерно много открытий и к вечеру победило желание оградиться от всего и просто выдохнуть. Иначе, как Юнги мог не заметить насколько Чимин напряжён? А он был. Даже, пожалуй, слишком: волосы всклокочены, губы обкусаны, пальцы нервно подрагивают.              — Ты так сильно об этом беспокоишься?              — Конечно. Я с таким трудом добиваюсь её расположения, а тут сначала бью её сына, а потом из-за меня другой с ней… — он вскидывается, обеспокоенно распахнув глаза: — Ты же с ней не ссорился?              — Нет.              — И то хорошо, — ёжится он.              Юнги протягивает руку и убирает ладонь Чимина от плеча, в которое он чрезмерно сильно вдавил пальцы. На него смотрят вопросительно и растерянно.              — Не делай себе больно. И не волнуйся. У тебя нет ни одной причины для этого.              Ответом становится нескрываемое сомнение, написанное на лице. Юнги подаётся вперёд и целует чужой лоб, задерживая губы на несколько секунд дольше, чем следует. Отстранившись, заглядывает Чимину в глаза:              — Всё хорошо. Веришь?              Помедлив, тот кивает. Сжав напоследок его ладонь, Юнги хочет уединиться в спальне с намерением завалиться на кровать и пролежать час с закрытыми глазами, не думая ни о чём. Ну, пытается: он не учитывает, что за ним пойдут по пятам, а потом нависнут сверху, встав у кровати.              — Юнги?              — Я тебя слушаю, — отзывается Юнги, не размыкая век. Правда, это сделать приходится, когда на него вдруг наваливаются с объятиями. Он вопросительно вскидывает брови:              — И что ты делаешь, м?              — Просто показалось, что так надо, — тихо бормочет Чимин, укладывая щёку на плечо. — Что-то ещё случилось, да? Ты какой-то… странный.              — Странный?              — Да. Будто… притворяешься, что не растерян.              — Будто что?.. — насмешливо хмыкает он.              Сжавшись от его тона, Чимин приподнимается, заглядывая в лицо, и неловко пожимает плечами:              — Это же… не из-за того, что было у реки?              — Нет. Конечно, нет, малыш.              Чимин расслабляется. Улыбается немного робко, мягко. И колючее беспокойство, фарширующее внутренности, вянет под этой улыбкой, скукоживаясь и обращаясь в пыль. Всё, что окружает Юнги, начинает ощущаться явнее: теплый ветерок, дующий из приоткрытого окна, звонкое чириканье, мягкость кровати под спиной, приятное давление тела, лежащего на нём.              И запах.              Нежный, вкусный и окутывающий в кокон спокойствия с каждым вздохом. И в этом коконе отголоски разговора с матерью отдаются уже не колючим беспокойством, а щекотливым, надоедливым волнением. Противно, но терпимо. Особенно когда лицо Чимина приближается, а к губам Юнги прижимаются его — нежные, потрясающе мягкие. Они податливо сминаются под прикосновениями, в готовности раскрываются, выпуская юркий язычок. Но поцелуй не углубляется — Чимин отодвигается, пояснив:              — Захотелось.              Юнги усмехается. Думает о том, чтобы поменять их местами. Вжать Чимина животом в кровать, а самому — членом в мягкость ягодиц. Сказать «захотелось» и начать тереться через одежду. Потом без, раздразнивая их обоих. Они трахались утром, поэтому можно было бы, пожалуй, сразу быть немного резким. Да. Юнги предпочёл бы сейчас жёсткий темп, чтобы потеряться в звуке шлепков, хныканья и мокрой тесноте.              Когда он трахал Чимина, ему не было дела до всего остального мира.              Только этот омега под ним, его влажная узость и удовольствие.              Он почти скользит руками под чужую тунику, как Чимин внезапно скатывается с него на кровать и:              — Если ты хочешь, можешь мне рассказать.              Юнги… молчит. Сосредотачивается на внутреннем протесте, отдающим пренебрежением. Точнее, пытается, потому что его внезапно нет. И Юнги внезапно… хочет. Кажется. Он не уверен. Ему никогда особо не требовалось выговориться, получить поддержку или удостовериться в собственной правоте через одобрение другого человека. Если что-то вызывало в нём смятение, и он был уверен, что с решением проблемы может кто-то помочь — он шёл к этому человеку. Чаще всего это была мама. По опыту, большинство его проблем были решаемыми и решаемыми самостоятельно. Сомнительно, что от разговора с Чимином будет польза.              Но Чимин смотрел так, будто ему это важно. И его искренняя готовность подставить плечо… подкупала. Отчего-то хотелось упасть в манящую мягкость его глаз, чтобы всё забылось.              — Мама сказала, что рада тому, что ты у меня есть.              Глаза Чимина распахиваются. Он явно ожидал не этого. Юнги садится на кровати. Дожидается, пока Чимин сделает то же самое.              — Если вкратце: она сильно переживала из-за того, что я буду бездушным ублюдком, пока у меня не появятся щенки. А из-за тебя щенки не понадобились.              — Она… прямо так и сказала?              — Да.              — Дело… в этом?              — Нет, — Юнги толкает язык за щёку, собираясь с мыслями. К собственному неудовольствию сердце сбивается с ритма, вызывая тошнотворное, навязчивое чувство щемления в груди. — Нрав моего альфы был понятен с самого рождения: когда я был щенком, мой запах вызывал агрессию у некоторых альф, когда я немного подрос, смог самостоятельно выследить и убить оленёнка. Очевидно, это подтолкнуло отца к мыслям о том, что в старшем возрасте я, вероятно, буду хорошим претендентом… если и не на роль вожака, то на другую, значимую. Так меня начали обучать наравне со щенками постарше, которых отобрали по тому же принципу. Ты знаешь об этом, верно?              Чимин кивает.              На пост вожака всегда были потенциальные претенденты в виде альф постарше, доказавшие свою ценность для стаи, но всегда воспитывались и готовились более молодые щенки, которые уже показывали незаурядные способности и могли подойти на пост лучше.              — Требовательность отца помножилась в моём отношении, потому что я был его сыном. Нельзя было, чтобы считали, будто ко мне у него особое отношение и поэтому я состою среди возможных претендентов.              — Подожди, — Чимин складывает брови так жалобно и несчастно, будто боится услышать ответ: — То есть ты не хотел быть вожаком?              — Хотел, — отвечает, не задумываясь. Это было правдой большую часть его жизни, чтобы отвечать по-другому. Большую часть, но не всегда. Поэтому он понижает голос и исправляется: — Захотел, когда стал старше. Лет в тринадцать или четырнадцать. А с первым гоном и превращением в полноценного альфу, понял, что никогда бы не смог смириться с вечным подчинением кому-то.              Он… не говорил об этом никому. Ребята не спрашивали — помнили его уже с бешеным стремлением к власти. С отцом этот разговор поднимался один раз, когда ответ уже был «хочу», с мамой — в разы чаще, но с одним исходом: он говорит, что хочет, она сжимала его плечи, смотрела с пронзительным беспокойством, а потом опускала руки и кивала.              — Но тогда… ты не хотел, — тихо говорит Чимин.              Его ладошка находит руку Юнги и сжимает её в знаке безмолвной поддержки. А Юнги усмехается. Выворачивает руку, меняя ладони местами. То, с какой отзывчивостью Чимин слушает и реагирует, наполняет Юнги тёплым, ненавязчивым, тихим счастьем в его отношении. И желанием обнять и не отпускать. Чувством, которое вроде и называют любовью.              Но сожаление и жалость Чимина не были ему нужны.              Юнги не жалел ни о чём— вот в чём была правда.              — Тогда не хотел, если подумать. Я был мал и знал только то, что вожак — самый сильный и главный волк в нашей стае, и вожак — это мой отец. Я обожал этот факт, — он умолкает. Уточняет сухо: — Обожал отца.              Потому что его невозможно было не обожать. Невозможно было не раздуваться от самодовольства просто от знания — этот альфа, взгляда которого хватает, чтобы напугать до усрачки — отец Юнги. И они часто играли, когда он был щенком. Точнее, только и делали, что играли, когда оставались одни. Юнги помнил ту яркую, клыкастую и широкую улыбку, с которой на него всегда смотрели.              — Иногда мне казалось, что я недостаточно хорош, поэтому отец так строг и требователен, — признаётся Юнги, чувствуя… да ничего не чувствуя толком, на самом деле.              Уже нет.              Он уважал отца. До сих пор. Потому что его было за что уважать, и он набьёт грязью рот того, кто посмеет утверждать обратное. Но с появлением Чимина всё изменилось: Юнги начал делать то, на что одновременно и не осмеливался, и от чего удерживался — воспротивился приказам.              — Одобрение его я всегда получал, на самом деле. Если превосходил всех остальных. И, в конце концов, я добился его признания. Он всегда со мной считался. Но…              Всепоглощающее желание угодить отцу исчезло, наверное, где-то после двадцати. Не полностью, нет. Остатки этого чувства сплелись со взрослым, осознанным уважением к нему, как к вожаку, что в тандеме с уверенностью в правильности их законов, чтить которые его учили с рождения, привело к ожидаемому результату — Юнги склонял голову.              Но потом выяснилось, что отец тоже может нарушать эти законы.              И склонить голову в тот раз значило поставить жизнь Чимина под угрозу.              И всё рухнуло.              Он смотрел на отца и не видел. Не чувствовал. Не было непреодолимой пропасти между ним и всеми остальными.              Не было больше налёта недостижимого.              Юнги смотрит в сторону. Видит краем глаза как Чимин беспокойно ёрзает, но терпеливо ждёт.              — Я думал, это из-за этого кем я стал, а не потому, что я его сын. Мама считала иначе. Говорила, что он сможет пренебречь всей своей властью ради меня. Сегодня она заявила, что теперь-то я должен признать её правоту.              И, возможно, отец услышал. Но, возможно, услышал только то, что я говорю матери называть тебя по имени.              — Ты хочешь, чтобы твоя мама была права? — вдруг.              Юнги резко оборачивается.              — Я в этом не нуждаюсь.              — Я не говорил, что ты нуждаешься, — осторожно возражает Чимин. — Я спросил: ты этого хочешь?              Зачем ему хотеть того, в чём он не нуждается? Ему не требовалось подтверждение безоговорочной любви к нему, которая бы подтвердила — неважно как он зол, он всё равно всегда будет обо мне заботиться и останется на моей стороне. Не требовалось, потому что он очень давно не был тем мальчишкой, который исходил ненавистью к тому дню, когда вцепился в тонкую шейку едва прорезавшимися клыками, а потом смотрел в пустые чернильные глаза.              — Хуже бы это точно не сделало, по крайней мере.              — А ты любишь отца?              Юнги моргает. Дёргает уголком губ, криво усмехаясь:              — Странные у тебя вопросы.              Если бы отец завтра умер — было бы больно. Так что, наверное, да. Ответить он не успевает:              — Когда мы кого-то любим, мы всегда хотим, чтобы нас любили в ответ.              Фырканье с губ срывается само. Оно необдуманное, откровенно пренебрежительное и заставляет Чимина нахмуриться и опустить глаза, сжавшись от дискомфорта. Едкое сожаление тут же впивается в нутро. Это выглядело так, будто Юнги…              — Не смейся надо мной.              — Малыш…              — Тебе следует ценить то, что у тебя есть родители, — бесцветно обрывает Чимин. Сердце скатывается в пятки кровавым месивом. — Когда тебя привезли в лазарет после нападения медведя, твой отец смотрел на тебя так, будто предпочёл бы быть на твоём месте. Ты его щенок. Если тебе интересно…              — Интересно, — тихо, но настойчиво.              И так, что сожаление, которым Юнги был пропитан, было невозможно не заметить. Чимин наконец-то смотрит на него — и обрушивает всю печаль этого ёбаного мира, сбив нахрен дыханье:              — Думаю, он тебя любит. А может, он как ты: не говорит ничего, считая, что это очевидно. А это… это не так.              Достаточно «не так», чтобы плакать от облегчения, услышав, что тебя любят?              — А почему это должно быть не так?              — Потому что было много… плохого, — уклончиво шепчет Чимин. Дрожь в голосе болезненная, но, тем не менее, он звучит так, будто безуспешно пытается уговорить себя успокоиться. — И теперь страшно ошибиться. Как бы очевидно для кого-то это ни было.              Юнги делает это порывисто и резко — одним движением сокращает расстояние между ними, зарывается в светлые волосы пальцами и жмётся своим лбом к чужому. Чимин широко распахивает глаза, а его вздох ошеломления оседает на губах Юнги.              — Не смей во мне сомневаться. Никогда. Слышишь?              Ресницы Чимина дрожат. Он еле заметно кивает.              — Не буду.              

***

      

      Юнги думает. Много. Времени для этого после отъезда в Мелколесье оказывается достаточно. Он прокручивает в голове одни и те же слова. Снова и снова. Очевидные. Простые.              — Когда мы кого-то любим, мы всегда хотим, чтобы нас любили в ответ.              Чимин его любит.              Чимин хочет быть любимым.              Чимин достаточно раз лишался чужой любви, чтобы всегда бояться за её сохранность и долговечность. Поэтому от любой резкости он превращается в затравленный комок боли. Иногда сразу. Иногда побесившись пару дней. Но всегда превращается. Никакого удовольствия это осознание не вызвало, но одно его наличие было уже хорошо.              Ему следует быть вдумчивее в своём поведении. А не как вчера — обкладывать себя фальшивым пренебрежением и ярко его демонстрировать кому-то, чтобы самому поверить. Не то чтобы он чётко это понимал. Нет. Да и остановиться он успел вовремя, не устраивая затянутого представления. Правда, в собственных глазах Юнги это не оправдывало — он показательно обсмеял Чимина, говорящего про любовь, после того, что случилось днём.              У него не было привычки пренебрегать мыслями Чимина, особенно разумными. Не было привычки не замечать его чувства, особенно болезненные. И Юнги спросил себя: почему получилось так? Почему колючки вылезли так быстро и незаметно? Конечно, ответ пришёл. Продравшись через внутреннее сопротивление и жгучее нежелание его принимать. И признать то, что отца Юнги любит, оказалось легко. То, что когда мы кого-то любим, мы всегда хотим, чтобы нас любили в ответ — сложнее, потому что в отношении отца это казалось абсурдным. Неудобным.              Как ржавый кусок ножа в груди.              Не режется — но больно.              Вообще, была одна вещь, которую Юнги с неудовольствием обнаружил совсем недавно — всё, что он хотел и не мог заполучить, несмотря на все усилия, приводило его в состояние бешенства. Возможно, причина была в том, что желаемого он добивался почти всегда. Исключения были редки. И исключением был Чимин, чувства к которому действительно было проще не признавать, чем смириться с тем, что его не хотят, когда собственный альфа-волк каждый день потрошит изнутри, требуя себе омегу.              Было что-то премерзки забавное в том, что с отцом всё было почти так же.              Отличие только в том, что желанная правда была под носом. Мама её видела. Чимин видел. И Юнги мог, если оглядывался назад и вспоминал: никогда не унижали, не подвергали издевательствам, тщательно оберегали до определённого возраста, а в собственном сердце никогда не было ненависти. Один раз — ярость, шагавшая на грани с ней, потому что Юнги угрожали тем, что отнимут Чимина. Ярость превратилась в напряжение, а то в течении нескольких месяцев исчезло, вернув всё в привычное русло.              Осталась только обида.              Она была где-то там, глубоко внутри, непризнанная, заточенная под решетку сдержанности и самоконтроля, но даже так обижен, по ощущениям, был не Юнги, а мальчик, которым он являлся. Проблема была в том, что чувства этого мальчика он помнил чрезмерно хорошо.              Так же хорошо, как в полной степени начинал осознавать слова Лухана. Про то, что Юнги — сын своего отца. Они действительно поступили одинаково: оба нарушили законы стаи ради кого-то. Юнги — ради Чимина, отец — ради Юнги. Если бы отец поступал так исключительно под давлением матери, она бы знала. Она бы не сказала ничего из того, что Юнги услышал. Её «теперь ты понимаешь» обретало смысл.              Безграничное желание заботиться. Неконтролируемое желание уберечь. Переполняющее чувство ценности другого человека. Чернота чужих глаза. Запах, без которого мир тускнел.              Ни один закон стаи не выдерживал их веса.              Ни один не превосходил по значимости: Юнги не задумываясь убил Чонхэ и Бенхо; не задумываясь угрожал отцу; на протяжении месяцев добровольно рисковал тем, на что положил жизнь, и как бы вдумчиво и осторожно себя не вёл — решился на это тоже бездумно.              Он хотел узнать, то же ли самое чувствовал отец, решаясь убить невинного члена стаи, жизнь которого — его ответственность и неотъемлемый долг. То же ли самое, стерпев и закрыв глаза сначала на недопустимые поступки и обман, а потом на непозволительные угрозы? То же ли самое, не лишив Юнги власти, когда должен был это сделать.              Когда сын топчется по законам стаи, за которые ты когда-то ходил умирать.              Поступил бы отец точно так же, если бы вдобавок ко всему стало понятно — Юнги не подходит на роль вожака и впереди только крах порядка? Юнги казалось, что нет. Точно, нет. Да, Юнги бы остался со своей жизнью и конечностями. Может, со званием главы Логова Охотников. Но не будущим вожаком.              Лет в двенадцать он отца бы не смог ни простить, ни понять. Но этим мальчиком он уже не был. Он, на самом деле, все наказания принял. И пощёчину, и одобренное нападение, и злость с холодностью.              Стало как-то проще… дышать. Мысли перестали давить на стенки черепа, кишки — сворачиваться, сердце — сжиматься. Отсутствие рядом родителей и Чимина принесло облегчение — некоторые вещи он мог обдумать только в одиночестве, которое никто не нарушал. Но со спокойствием начала возвращаться тоска по Чимину (который наверняка в бешенстве из-за надзора Херин и компании Тэхёна). Через пару дней ожидался перегон скота, для этого вместе с отцом надо было повидаться с вожаком стаи Большой Долины, а так же принять меры безопасности — они учуяли на границе запахи чужаков. Наверняка это рыскали либо одиночки, либо волки Пустынного ущелья, узнавшие про их планы. В таких условиях за Чимином присматривать будет трудно, а не делать этого — ещё сложнее.              Поэтому Юнги решает выполнить обещание сейчас: оставить Чимина на пару дней, после благополучно проводить в поселение, а оттуда уже выйти с отцом.              Правда, Чимин при встрече подлетел к нему злющим вихрем, назвал грёбаным ублюдком, проклял Херин с Тэ, а попутно ещё и Юнги. Правда, быстро успокоился, когда Юнги, слегка злорадствуя, поставил его перед выбором: ты прекращаешь дуться и вспоминаешь, что ты у меня единственный такой вредный и хорошенький, после чего мы уходим в Мелколесье, либо ты продолжаешь злиться, но уже без меня и в компании с Херин и Тэ.              Чимин ожидаемо выбрал первое.              Сердится только вплоть до самого Мелколесья, где уже забывает обо всём на свете, застыв посреди поляны. На новые постройки он смотрит с тоской, на деревню — с ещё большей. И подходить отчего-то не торопится, вместо этого спустившись неторопливо обходит окрестности. Юнги не лезет, но держится неподалёку и поглядывает краем глаза, убеждаясь, что всё в порядке. Но где-то через полчаса Чимин крутит головой и ищет его взглядом. Дожидается пока Юнги подходит и спрашивает с лёгкой и неожиданной улыбкой:              — Помнишь? — он указывает вперёд.              Там… просто кусок поляны и пара кустов ближе к деревьям.              — Не уверен.              — Твоя палатка стояла тут.              — Хах. Правда? — Юнги вновь проходится взглядом уже внимательнее. Он не помнит, потому что тогда не придал тому особого значения. Сейчас же это место навевает странные эмоции. Скорее приятные, конечно.              — Когда я пытался сбежать, Хосок поймал меня… — он поворачивается и показывает рукой в сторону. — Вон там.              — Помнится, он пришёл ко мне и назвал тебя кровожадным монстром.              — Кровожадным монстром мне тогда казался он, — хмыкает Чимин, отворачиваясь и вглядываясь в ряд домов, с которых начиналась деревня. На лице просачивается застарелая грусть: — Раньше деревня не казалась такой крошечной.              — Скучаешь?              — Не настолько, чтобы хотеть вернуться, — качает головой. В глазах мелькает непонятная эмоция. — Юнги, я… я хочу в дом родителей.              — Оставить тебя одного?              Он мотает головой немного затравленно.              — Нет, — помедлив секунду, тянет руку вперёд, ожидая, что Юнги возьмётся за неё. Это выглядит очень… робко. — Пошли?              Рука Чимина тёплая. Он идёт чуть впереди, на Юнги почти не смотрит, но ладонь периодически сжимает. Волнение, которое Чимин не пытается скрыть, отчего-то очень трогает. Передаётся сначала неровным биением сердца, а потом затягивающимся жгутом нервозности в желудке, когда они оказываются напротив небольшого дома. Зайти Чимин не сразу решается — просто смотрит, часто-часто моргая. И чем дольше Юнги наблюдает, тем отчетливее для него становится — он и близко не представлял масштаб того, что это значит для Чимина.              Это не просто дань памяти родителям.              Но тогда что — непонятно.              Когда они заходят внутрь, Чимин коротко оглядывается на Юнги с необъяснимым ожиданием во взгляде.              — Что?              — Н-ничего, — бормочет, отвернувшись…              …и всё равно продолжая поглядывать.              Выпытывать ответ Юнги не собирается — не то место, не тот случай. Вместо этого он крепче сжимает ладошку Чимина и разглядывает дом с искренним интересом. Тут вырос его Чимин. Места оказывается не особо много, комнаты всего две: эта, которая явно была кухней, и другая. Между ними нет двери — та небрежно привалена к стене, петель на ней нет. Как, впрочем, и вещей с мебелью — осталась, видимо, только та, которую не вынесли, потому что пользы от неё не было.              Альфа-волк угрожающе щёлкает клыками в ответ на мысль о том что Чимин должен был чувствовать, когда место, хранившее воспоминания о родителях, год за годом разбирали на нужды других, потому что рук и времени не хватало. Хотя, он говорил, что многое унёс к себе: что-то тайком, а что-то, вроде части мехов, одежду, подушки, — с разрешения.              Несмотря на пустоту, очевидную заброшенность и запылённость, в доме есть намёки на прошлый уют — вокруг окон и двери заметны старательно вырезанные узоры. Они есть и на ветхом, полуразрушенном шкафчике, на котором можно увидеть и следы от когтей. Царапин, к слову, было много. Они заставляют тепло усмехнуться — судя по расстоянию меду полосками, всех их оставили щенки. Наверняка часть принадлежит Чимину, который будучи крошечным волчонком, играл и бегал тут с братом. Юнги мог представить каким невозможно очаровательным крошкой Чимин был в детстве. Вряд ли его можно было ругать, не испытывая угрызений совести от взгляда его чернющих глазок.              Которые прямо сейчас смотрят на Юнги, пытаясь продраться в душу.              Осознав, что на него смотрят в ответ, Чимин опускает голову. Тянет в сторону другой комнаты, в которой у стены стоит большая кровать, на которой нет абсолютно ничего, в том числе и перины. У камина лежит сломанный широкий и немного плоский ящичек.              Внезапно Чимин садится прямо у него. Ведёт ладонью по дереву и шепчет глухо:              — Я сломал его, чтобы он никому не показался полезным. В нём я спал с Чихёном. Мы лежали на куче мехов и засыпали, глядя на огонь в камине, которому отец не давал потухнуть до самого утра. Я не помню, чтобы мы просыпались в холоде, пока он был жив. А Чихён… — голос Чимина начинает дрожать, а плечи мелко подрагивать. — Он был очень вредным. Вечно пытался отобрать у меня Черноглазика. Мою любимую игрушку. Но ночью он всегда жался ко мне и обнимал. Мы не могли спать друг без друга.              Вздрогнув, Чимин хватается обеими руками за доски и горбится, практически укладываясь грудью на дно ящика. Он выглядит таким сломленным, что Юнги жмурится на миг от боли. Хочет ослепнуть. Никогда не слышать этот плач, раздирающий грудь. Никогда не мучиться вот так вот, наблюдая за плачущим Чимином и задыхаясь от бессилия. Что ему делать? Что сказать, чтобы Чимину стало проще?              Он не знает.              Он, блять, не имеет понятия.              Но просто стоять тоже не получается: Юнги садится на корточки, кладёт руку на дёргающееся плечо и крепко сжимает. Чимин ведь хотел, чтобы он был рядом, да? Чтобы держаться за него. Так и происходит: вокруг ладони крепко сжимаются руки Чимина. Он не пытается повернуться и обнять Юнги, не пытается сделать что-то ещё — просто принимает неловкую поддержку с молчаливой благодарностью.              Проходит, кажется, вечность, прежде чем глаза Чимина закрываются, а из-под век прекращают литься слёзы. Он замирает так на пару секунд. Облизывает губы. Рвано вздыхает:              — Оставишь меня ненадолго?              — Конечно.              Сжав напоследок руку, Юнги выходит на улицу. Задирает голову, вдыхая воздух, и думает, что он блядски сильно хотел оттуда уйти.              Но вернуться всё равно хочет сильнее.              До ушей долетает тихий знакомый голос.              Юнги сжимается, прислушиваясь, и понимает — Чимин. Говорит что-то… непонятное. Если вслушаться, то можно разобрать, что он зовёт родителей, говорит, что не живёт больше в Мелколесье и…              Блять.              Осознав что он слышит, Юнги одёргивает себя — если бы Чимин хотел, чтобы это кто-то слышал, не просил бы оставить одного. Он отходит от дома, и, как только перестаёт различать чужой голос, приваливается к ближайшему низкому забору, упираясь в него локтями и свешивая вниз руки.              Это всё… чудовищно.              У него умирали близкие. Он убивал чьих-то близких. Смерть не была чем-то незнакомым, пугающим. Но то, что она гуляла вокруг Чимина — это слишком больно и страшно, чтобы оставаться спокойным.              Он думал, что больше не увидит таких горьких слёз.              Увидел.              А потом остался наедине с дерущим сожалением, отвратительным в своей бесполезности. Насколько Чимину должно быть больно? Он смотрел на Юнги. Смотрел, наверное, пытаясь понять — каково это, когда Юнги в доме его родителей. Могло ли быть ему тут место? И правда. А могло ли? Если представить нереальный мир, в котором родители Чимина и его брат живы, а Чимин приводит Юнги знакомиться… смущённый. Довольный. Счастливый. Никогда не познавший горечь одиночества. Боль от потери любви.              Всё, чего он заслуживал.              Он заслуживает счастья, а не сидеть в заброшенном доме, рассказывая родителям как живёт. Не смог никуда деть своё желание поделиться с ними, да, малыш? Почему ты никогда не говорил через Луну, как все? Что ты им говоришь? Скажи, что у тебя всё хорошо. Скажи, что о тебе теперь позаботятся. Скажи, что…              Блять.              Надо успокоиться.              Выдохнуть.              Он жмурится. Считает. Медленно, на глубоких вдохах и выдохах. На двухстах семи слышит шаги за спиной. Чувствует запах Чимина и не может с ходу собраться с силами, чтобы обернуться. Ему нужно подготовиться к виду заплаканного лица.              Сделать это он не успевает — Чимин внезапно прижимается к его спине, обвивая руками и крепко обнимая.              — Спасибо.              Тихо. Шёпотом.              Юнги сглатывает ком в горле.              — За что?              — За всё. За то, что стал моей семьёй.              Блять.              Юнги задыхается.              Я обещаю. Я обещаю, что позабочусь о тебе.              

***

      

      С возвращением домой жизнь на некоторое время становится прежней: забота о порядке в стае, управление Логовом, встречи с ребятами в столовой, привычная для лета суета, которую до приближающейся осени спокойно можно совмещать с отдыхом. И Чимин. Его успокаивающая нежность. Стойкое ощущение того, что в жизни всё точно правильно.              И Юнги хорошо.              Первой странностью становится Херин, которую такой уставшей и нервной Юнги видит, пожалуй, впервые. Она давит кривую усмешку и заявляет, что его «избалованные щенки» начинают ей надоедать вечной грызнёй, но…              — Что хуже всего, им тоже это надоедает.              — Хуже всего? — Юнги выгибает бровь. — Расчёт всей этой затеи был на то, что они станут терпимее друг к другу.              — Они станут терпимее друг к другу, когда не смогут быть терпимее ко мне, — фыркает она, складывая руки под грудью и хмурясь. — Было, конечно, весело наблюдать за их злыми мордашками первое время, но уж извини, дорогой, не хочу ждать, когда они додумаются сговориться, чтобы пакостить. А они додумаются.              Тогда он ей говорит, что присматривать за ними — часть её работы, поэтому пусть она выполняет её как следует, не жалуясь. Она называет его мудаком, но без возражений слушается. Позже Юнги замечает Тэхёна и Чимина за не очень дружелюбным разговором и за ещё более недружелюбными взглядами в кислую Херин. После этого к Херин он проявляет понимание — освобождает от работы, пригрозив Чимину и Тэхёну, чтобы они не заставили его пожалеть.              Сраться они не перестают, но делают это уже тихо.              Второй странностью становится мама, которая, наблюдая за их вялым переругиванием ради переругивания, вдруг говорит, что у Чимина и Тэхёна есть кое-что общее, что помогает им сосуществовать и даже разговаривать.              — И что же?              — Одинаковая нелюбовь к одним и тем же людям.              Хмыкнув, Юнги вновь смотрит в сторону амбара. Чимин и Тэхён не могут решить, куда лучше поставить столы — они обустраивали улицы для празднования последнего Летнего Полнолуния. Праздник обещал быть с размахом, так как через пару недель, ближе к концу лета и началу осени, должна была навалиться куча работы по подготовке к зиме.              Мимо проносится пара хохочущих щенков, не замечающих никого вокруг. Поглядев им вслед, Юнги говорит:              — Мы вчера говорили с Чимином. О тебе.              Мать смотрит на него в заинтересованном ожидании.              — Он сказал, что ты к нему оттаяла. А иногда ведёшь себя почти ласково.              — У меня для этого появились причины, — она находит Чимина взглядом. — Кроме того, с работой он справляется всё лучше и лучше.              — Он очень беспокоится о том, что твоё отношение к нему поменяется. Если не по его вине, то с подачи Тэхёна.              — Вряд ли.              — Я так ему и сказал.              Она склоняет голову набок, наблюдая за тем, как один из щенков врезается в Чимина и падает. Тот, удивлённо моргнув, оглядывается. Поднимает щенка на ноги, треплет по щеке, отряхивает одежду. Щенок — кажется, альфа — смотрит в ответ восторженным взглядом.              — Он ладит со щенками.              — Знаю.              Юнги за Чимином заметил одну новую особенность — люди, не решавшиеся свободно вести себя с его матерью или с Юнги, к Чимину проявляли полное доверие. Вероятно, на них действовало его милое личико, добрые глаза и мягкий голос — всё, чем не обладала мать Юнги. И это не было проблемой, потому что уважения оно не отменяло — для многих было очевидно, что Чимин его заслуживал, а для всех остальных… хах. Для всех остальных существовал факт наличия Юнги, маячившего мрачной и неотделимой тенью.              Как напоминание об иерархии, старой как сам мир.              И если те же щенки от внимания Чимина испытывали восторг, то от внимания Юнги — трепет. Он как-то даже застал того щенка, Дженмина, хвастающегося перед кучкой таких же крошек тем, что Юнги держал его на руках, а с Чимином он иногда гуляет.              — Вы не задумывались о…              — Нет, — обрывает Юнги.              Ему не нужно слышать продолжение, чтобы знать о чём она.              — Почему?              Не хочу в доме кого-то, кто будет отвлекать от Чимина, хотя альфу-волка скручивает и подкидывает от восторга просто от одной мысли о щенках.              О щенках Чимина.              Конечно, Юнги в этом не сознаётся. Он бы скорее предпочёл язык себе откусить. Поэтому произносит полуправду:              — Иногда он сам ведёт себя, словно щенок.              Кивнув, мать больше ничего не говорит. Юнги уверен — этот вопрос в ближайшие пару лет уже не прозвучит. Факт вызывает облегчение, потому что… ну, ему хватило, что его заёбывал альфа-волк, подкидывая странные, смешанные эмоции каждый раз, когда Юнги завязывал узел Чимину. Этот полувосторг-полунетерпение. Полусчастье-полубеспокойство. Секундные, мутные видения того, что могло бы быть.              Это всё и раньше было.              Как у любого альфы с любым омегой.              Но никогда в такой навязчивой форме. И никогда не было страха, что если чуть-чуть отступить — альфа-волк его уговорит.              К этому Юнги, правда, уже привык.              А вот к четвёртой странности быстро привыкнуть неожиданно не получается. Потому что без Хосока странно. Странно самым мерзким образом. И тот факт, что его вылазка продлится не больше трёх-четырёх месяцев, и к началу зимы он должен вернуться, успокаивает не особо хорошо. Но если со временем Юнги всё же начинает относиться к этому так же спокойно, как и должен был, то ребята не особо: Чимин часто грустно вздыхает, Чонгук всё чаще и чаще молчит — иногда угрюмый, иногда подавленный. Сокджин никаких признаков грусти не выдаёт — только возмущается и жалуется, потому что ему в качестве подчинённых оставили только «двух балованных щенков».              Пятой странностью становится разбитый Тэхён. Который в последнее время в сторону Хосока в основном только зло склабился. Такой реакции Юнги не ожидал. До того, что видеть не хотел — прощания. Тэхёна, молча глотающего слёзы, и Хосока, ласково расчёсывающего волосы на его затылке; долетевшего «щенок» — слегка снисходительного, слегка грустного. На моменте, когда Тэхён резко подался вперёд для поцелуя, а Хосок захотел отвернуться, но не отвернулся — Юнги ушёл. Намджун догонять его не стал. Возможно из заботы, возможно из любопытства, но было плевать.              Лезть в чужие дела всё ещё было неприятно.              Нахер надо.              После всё идёт ровно. Спокойно. Пока не долетает весть о волках Пустынного ущелья, осмелившихся попытаться украсть скот. А что более унизительно — попытавшихся частично удачно. В Мелколесье Юнги уходит злым. Возвращается — в состоянии бешенства.              Потому что наказывать пришлось не только чужаков.              Потому что он, правда, ненавидит выковыривать кровь из-под ногтей.              Он запихивает ледяную, колючую ярость глубоко внутрь. Но она не стихает. Не собирается. А успокаиваться он всегда мог только двумя способами — жёстким трахом или убийством. Чимина в таком состоянии он трогать не собирается. Волку внутри хочется, но хочется ему практически всегда — и это игнорируется. Поэтому Юнги идёт в Логово, собираясь прихватить с собой Сокджина и отправиться на охоту, чтобы к своему комку нежности и ласки вернуться нормальным.              Не ожидая его увидеть в Логове.              С Хиёнгом, имя которого он, блять, всё же запомнил.              Они стоят в стороне. Тяжёлый, опасный запах Юнги хорошо ощущается всеми, кто рядом, поэтому на его появление они реагируют тихо, с осторожной сдержанностью. А Чимин с этим утырком, находящиеся у тренировочных полей, его не замечают. Второй повыше, несколько худощавый, с тёмными, длинными волосами, собранными в небрежный хвост. На его фоне миниатюрный Чимин в светлой одежде выглядит милым солнечным лучиком. И улыбается так же — тепло. Говорит что-то про то, что на него можно положиться, что Хиёнгу не стоит беспокоиться. Тот на ласковый тон ведётся: верит, улыбается, кивает, благодарит.              Картинка милая.              Была бы, если бы они не смахивали на воркующую парочку, а Чимин — его Чимин — не выглядел таким обнимательно-хорошеньким рядом с другим альфой. В которого был когда-то влюблён и метку которого наверняка носил бы, будь у того яйца покрепче. Которому, блять, на самом деле есть о чём беспокоиться.              Например, о Юнги, которому захотелось начать охоту прямо здесь.              Около Логова оживлённо и шумно, как всегда бывает после охоты. В воздухе висит куча отяжелевших из-за охоты запахов, на языке можно ощутить привкус крови, которой несло от бойни. Из-за этого Чимин его не замечает, но по той же самой причине Юнги не может позволить себе молча исходить ядовитой околоревностью, продолжая пялиться. Вместо этого он идёт вперёд.              Думая о том, что это не очень хорошая идея. Не сейчас.              Но он чётко ощущает, что благосклоннее отнесётся к тому, что ему поднасрут в рот, чем к тому, что видит.              Первым его замечает Хиёнг: вздрогнув, он перестаёт улыбаться. Сжимается, опуская глаза в лихорадочной панике ещё до того, как чувствует запах. И Чимин это видит — оборачивается с нахмуренным лицом, готовый впиться недовольным взглядом в причину поведения Хиёнга, кажется, не думая о том, что причина может быть одна.              И этому ублюдку спасает жизнь то, что Чимин тут же забывает о его существовании. Заслоняет своим обеспокоенным личиком весь мир, сжимая плечи Юнги и заглядывая в глаза.              — Что-то случилось, да?              «Никто ничего не должен знать раньше времени», — таким был приказ отца. Чимину в порядке исключения обо всём рассказать можно было и без разрешения, но Юнги не стал. Отправил к матери, чтобы тот не застал как собирается отряд и ушёл тихо под предлогом проверки дел. Просто потому, что был уверен — необходимость отпустить Юнги туда, где ему угрожает опасность, сведёт Чимина с ума.              Ведь он не переживёт, если снова лишится семьи.              И даже самая маленькая вероятность его напугает.              — Ничего такого, что бы нельзя было исправить, — идеально ровно. Выдавая злость только отсутствием эмоций и присутствием льда, которое своим количеством превосходило все листья в этом проклятом лесу.              Чимин неуверенно мнётся. Смотрит своим расстроенным взглядом так, словно сожалеет, что не может просочиться в голову Юнги, хотя пытается.              В итоге он подаётся вперёд и молча обнимает.              Юнги хочется заорать. Потому что злость правда вдруг дохнет от родных объятий, а она ему нужна, нужна, блять, в полном объёме, чтобы обрушить её на кого-то, раздавить до кровавого месива и только после — выдохнуть. Вместо этого он приобнимает Чимина, прикрывая глаза. Дышит его запахом. Успокаиваясь. Шум на фоне становится чуть тише. Юнги практически видит кучу удивлённых взглядов, направленных себе в спину — ведь как это он просто обжимается с омегой, хотя минуту назад от него так люто несло, что расступаться приходилось, спотыкаясь о собственные ноги.              А потом он вдруг замечает на себе взгляд Хиёнга.              И внутри щёлкает.              Раньше, чем он успевает двинуться, Чимин слегка отстраняется, привлекая внимание к себе. Точнее, отвлекая внимание на себя. Альфу-волка это цепляет, потому что какого хрена он беспокоится о левом альфе, когда есть мы? И, хах, беспокоится так очевидно — нервно, натянуто улыбаясь, будто Юнги на это поведётся.              — Хорошо. А я беспокоился о том, что ты опять будешь торчать там.              Не то чтобы ты без меня соскучишься, малыш.              Мысль едкая. Юнги буквально чувствует, как она проедает мозг и скоро начнёт плавить кости. Хочется прижать Чимина к себе вплотную и срастись с ним в одно. Чтобы точно было заметно: его и только его. Будто кому-то действительно, блять, нужно напоминание, кроме самого Юнги.              — Утром ты уходил к маме.              — Да. Я почти закончил с работой. Осталось только передать кухне сколько свежего мяса из Логова им можно сегодня ждать.              — Так почему ты ещё тут?              Чимин едва уловимо съёживается:              — Об этом… ты же знаешь Хиёнга?              Хах, а вот они переходят и к сути. Юнги чётко обозначает свою позицию — мажет по напряжённому Хиёнгу пренебрежительно-незаинтересованным взглядом, прежде чем вновь повернуться к Чимину. Просто не собираясь оказывать честь этому утырку, хоть как-то демонстрируя свою… свою ревность.              Достаточно унизительно и то, что она вообще есть.              — Очевидно, что да.              — Я же упоминал, что он хотел поговорить со мной? Так вот. Он… — Чимин запинается, услышав протестующий вздох со стороны Хиёнга. Кажется, тот не хочет, чтобы Чимин говорил. Или не хочет, чтобы говорил при нём. Но Чимин мажет по нему извини-меня-взглядом, продолжив: — Он хочет вместо охоты заниматься резьбой по дереву. Для этого нужно твоё разрешение и разрешение альфы Кима.              Ах, вот оно что. Поэтому, видимо, тогда Чимина к опушке леса утащил.              — А почему он сам об этом не мог сказать? — холодно интересуется Юнги, медленно поворачиваясь.              В этот раз его взгляд выдерживают. Почти достойно. Но чужая грудная клетка едва ли шевелится — запах Юнги наверняка удушающий.              — Я собирался.              — Ничего ведь, если он перейдёт, да? — вклинивается Чимин. Он кладёт руку Юнги на живот, заглядывает в лицо склоняя голову, совсем слегка демонстрируя шею и одновременно с тем пытаясь, кажется, утопить в черноте своих глаз. Тот вовремя отворачивается, лишь хмыкнув.              Не сегодня.              — А с какого перепуга ему захотелось? — есть что-то изощрённо приятное в том, что Юнги спрашивает у Хиёнга, но не делает это прямо.              — Всегда больше предпочитал работу с деревом охоте.              — Но был охотником.              — Был. Потому что в этом была необходимость, — Хиёнг приподнимает подбородок. В глазах мелькает намёк на вызов, но быстро тухнет. И следующие слова звучат околотвёрдо, но тихо: — В этой стае её больше нет.              — Как благородно, — фыркает Юнги. И бесится, потому что да, благородно. Обернувшись к притихшему Чимину, он говорит: — Пусть пойдёт к альфе Киму, продемонстрирует свои навыки. Если там он принесёт стае больше пользы, чем когда был охотником, я не против, — и добавляет, подчеркнув: — Раз ты просишь.              Чимин кивает, расслабившись.              Сбоку доносится:              — Спасибо.              Юнги не оборачивается ни сейчас, ни после, когда произносит сухо:              — Можешь быть свободен.              Это не разрешение уходить — это приказ. Хиёнг понимает. И убирается торопливо, напоследок мазнув по Чимину коротким взглядом и одарив рваным кивком. Тот, глядя на удаляющуюся спину, поджимает губы. Очень, очень медленно оборачивается к Юнги и смотрит некоторое время молча, изучающе.              — Составишь мне компанию до столовой? — наконец тихо предлагает он.              Не стоит. Не сейчас.              — Думаю, я пойду домой и отдохну.              Чимин закусывает губу, понимающе кивая. Он понимает по запаху, что Юнги зол, каким бы подчёркнуто сдержанным не было его лицо. Это вызывает у него смятение и расстраивает — Юнги видит. И смягчается. Невольно, на самом деле.              — Тогда я пойду сразу к тебе, как только освобожусь, — полувопросительно.              — Хорошо, — и, подумав секунду: — Буду ждать, малыш.              Подавшись вперёд, Чимин оставляет на его губах мягкий поцелуй. И, не отодвинувшись толком, говорит:              — Я пойду.              — Иди, — спокойно отвечает в ответ.              Только вот пять секунд спустя, когда он смотрит в спину Чимина, спокойствия в нем нихрена.       

***

      Юнги просто сидит на диване. Опустив расслабленные руки, откинув голову на спинку, глядя в потолок.              Ждёт.              Он переоделся. Вымылся. Провёл час в тишине и одиночестве. Отдохнул и успокоился. Ну, в каком-то смысле. Злости и раздражения не было: их причины были не здесь. Одна где-то с Кимом, другие кровавыми клочками около Мелколесья. Единственное, от последней встречи с Чимином остаётся зуд под кожей, который за это время стягивается в низ живота, образовав опасный комок злого «моймоймой». Он шевелится, ворочается с боку на бок, нетерпеливо гудит, не собираясь исчезать.              А волк в груди молчит.              Тоже ждёт.              Вскоре доносится звук шагов. Поступь знакомая, но торопливая, тяжёлая. Юнги знает что увидит ещё до того, как в дверях показывается сердитый Чимин.              — Почему ты не сказал, что уходил из-за нападения? — шипит с ходу.              — А о чём я должен был говорить? — сухо интересуется Юнги у Чимина, уже возвышающегося над ним. — О парочке костлявых волков, которых мог бы сдуть и ветер посильнее?              Чужие губы поджимаются в нескрываемом недовольстве. Потемневший, изучающий взгляд скользит от лица вниз, по всему телу, прежде чем вернуться обратно и резко упереться в глаза.              — Ты не пострадал.              — Было бы позорно пострадать от кого-то из стаи Пустынного ущелья.              Со вздохом бессильного раздражения Чимин садится на диван, залезая на него с ногами, чтобы упереться рукой в плечо Юнги и нависнуть над ним грозной, надутой тучкой:              — Ты мне солгал.              — Моя вылазка тоже была по своей сути проверкой. Так что не совсем.              — О, да. Это, конечно, всё меняет. Извини, что я злюсь.              Комок в животе дёргается. Хочется усадить Чимина к себе на колени, вжать резко, тесно, до ошеломлённого выдоха. Чтобы этот наглый рот плевался не ядом, а раскрывался в стонах.              — Ну, ты без меня не скучал, малыш.              — Не смей из-за этого злиться, ясно? Я просто разговаривал с Хиёнгом, а ты без предупреждения пошёл рисковать жизнью.              Юнги выпрямляется. Едва не сталкивается носом с Чимином, мечущим глазами молнии.              — Не смей во мне сомневаться. Ты, блять, правда думаешь, что волки Пустынного ущелья могут причинить мне вред?              — А ты, блять, правда думаешь, что я с Хиёнгом не просто по делу разговаривал?              — Нет.              — Но тебе это злиться не мешает, а мне, значит, должно?              Он не может ответить — нечем. Потому что да, не должно. Он и правда солгал, а Чимин злится, потому что испугался. Потому что заботится о нём. И очевидно, что он с Хиёнгом просто говорил и говорил по делу. Юнги понимает всё это. Прекрасно понимает. Но чем дольше он смотрит на Чимина, тем сильнее гудит напряжение внизу.              — Злюсь я не на тебя. Но ты злишь меня только сильнее.              Чимин понимает намёк. Сразу. Шипит упрямо:              — Он хороший.              — Славно. Что теперь?              — Он не заслуживает, чтобы с ним обращались плохо.              — Кто-то с ним плохо обращается?              — Юнги, он правда не заслужи…              Блять.              — Чем больше ты о нём беспокоишься, тем меньше он мне нравится. Если правда о нём беспокоишься — закрой свой сладкий рот. А лучше займи его чем-то более полезным.              Чимин и правда закрывает. Растерявшись, потому что только сейчас, кажется, понимает. И это потерянное выражение так ему идёт. Так хорошо напоминает о неминуемости того, что будет, что комок в животе сжимается, натягиваясь и натягиваясь, стягивая всю кровь к себе, вниз, а у альфа-волка вызывает желание надавить Чимину на затылок и вжать его хорошеньким личиком в член, просто потому, что он может.              Может только он.              Зрачок Чимина затапливает радужку. Дыхание сбивается, взгляд стреляет куда-то в область губ, прежде чем он — вдруг — расслабляется. Почти с предвкушением кидает хрипловато-вызывающее:              — Хиёнг бы никогда не позволил себе так со мной разговаривать.              Хах. Хах.              Это прошибает. Как будто кто-то одним махом проломил ему рёбра и схватил его волка за яйца. А потом даже не двинулся, будто зная — эту руку откусят и обглодают на твоих глазах. В глазах, из непроглядной черноты которых лезет злость, любопытство, жадность, нетерпеливость. Возбуждение тоже есть. Но уже в запахе, терпком и дразнящем.              Он специально.              Он, блять, специально.              Провокация была очевидной. Чимин даже не пытался её скрыть.              — Вот как?              — Вот так.              Это происходит быстро: выпад, сжатие на нежной коже и резкое движение обратно, к себе.              После которого губ касается испуганный выдох Чимина. Глаза — огромные. Он напрягается в объятьях-тисках, смотрит на руку, которая удерживает его за челюсть. И внезапно расслабляется. Шепчет уверенно, убеждённо:              — Ты не сделаешь мне больно.              — Нет, — выдыхает Юнги. Оглаживает большим пальцем линию челюсти. И снова: — Конечно, нет.              Они оба это знают.              Знают давно. Но, тем не менее, Чимина от его слов отчего-то откровенно ведёт — он тянется вперёд для поцелуя, словно завороженный, и недоверчиво замирает, когда Юнги не позволяет ему двинуться дальше.              — О нет, малыш. Не сегодня, — Юнги ласково гладит костяшками пальцев гладкую кожу скул. Извращённое, нехорошее удовольствие разливается по телу, когда он смотрит в распахнутые, ожидающие объяснения глаза, и шепчет ядовито-нежно: — Я же просил занять твой сладкий рот чем-то полезным, да?              Очень, очень медленно Чимин кивает.              — Вот и славно, — хмыкает, убирая руку и вновь откидываясь назад с показательной расслабленностью. — Вставай на колени, мой хороший.              И Чимин встаёт. Садится между разведённых ног, не отрывая взгляда, безропотно, послушно. Быстро передумав бросать вызов — не осмелившись. Член в штанах дёргается, внутренности поджимаются от нетерпения, а комок начинает развязываться, разливаясь внизу живота тянущим возбуждением.              — Ты разве не знаешь что делать? — вкрадчиво шепчет Юнги. — Начинай.              И снова — Чимин слушается. Медленно ведёт ладонями вверх по бёдрам, к паху. Мысли в голове стремительно тают, исчезают одна за другой, уступая место исключительно Чимину, обволакивающему собой всё нутро. Весь мир сужается до затягивающего взгляда, пухлых, приоткрытых губ, ладоней, которые накрывают выпирающий пах. Они оба задыхаются. Дышат громче. Рвано.              Юнги пытается держать на лице маску спокойствия, когда Чимин начинает возиться с завязками штанов, задевая член. Движения становятся беспорядочно-раздражёнными, он опускает глаза, почти мгновенно ослабляет завязки, а в следующий миг удивлённо выдыхает, когда Юнги дёргает его вверх за подбородок. И требует:              — Не отводи от меня взгляда.              Ему не хочется пропускать ни единой эмоции на чужом лице.              — Тогда помоги.              Он помогает. Они вместе стаскивают штаны, а потом замирают оба: один в нетерпеливом ожидании, другой — хлопая ресницами в нерешительности. Просто потому что, кажется, не знает как одновременно удовлетворить Юнги и смотреть ему в глаза.              Ведь Чимин, на самом деле, отсасывает немного застенчиво. Нуждаясь в похвале. В одобрении. Потому что они не делали это часто. Пока что не делали. Юнги легонько давит на чужой затылок, придвигая Чимина ближе, к текущему члену. Тот часто-часто моргает, пытаясь не опустить взгляд.              Чтобы продолжать смотреть только на Юнги, как было велено.              Рот приоткрывается, но несколько неуверенно. Не там, где надо, и Юнги решает помочь.              Ведь его так вежливо, так жалостливо попросили.              Он обхватывает член рукой. Коротко надрачивает, направляя в сторону личика Чимина, которое смотрится потрясающе рядом с членом. Правильно. Внутренности сворачивает тугим жгутом от предвкушения того, как губы опухнут и покраснеют после того, как сомкнутся тугим кольцом, но толкаться в приоткрытый рот Юнги не спешит — хочется подразнить. Помучить, заставив поволноваться. Он тычется влажной головкой в щеку, медленно ведёт ко рту, который приоткрывается в готовности.              И Чимин смотрит.              У него дрожат ресницы, а глаза влажнеют, когда Юнги водит головкой по его губам, нежным до одури. Мягким. Идеальным. Пачкая, оттягивая желанный момент, заставляя Чимина покорно ждать. И он ждёт. Ждёт и податливо раскрывается со сдавленным хныканьем, когда Юнги проскальзывает внутрь. В принимающий, горячий, мокрый рот.              А Юнги протяжно выдыхает, понимая: не привыкнет.              Никогда не привыкнет к этой красоте, от который не может оторвать глаз.              И почему. Почему, блять, на коленях стоишь ты, а бессильным себя чувствую я? Почему тебе просто понадобилось кому-то улыбнуться, чтобы сделать со мной это?              Почемупочемупочему.              Хочется крепко ухватиться за волосы и толкаться, толкаться, толкаться. Но Юнги только с силой прижимает бёдра к дивану. Не сейчас. Нет. Чимин не сможет. А вообще пусть лучше старается сам:              — Ты разве не знаешь, что делать? — давит хрипловато, умудряясь произнести это снисходительно. — Начинай.              И, конечно, Чимин знает. Он опускается ниже. Отодвигается, когда головка оказывается слишком близко к горлу. Медленно начинает набирать темп, сжимая бёдра Юнги руками. Тот ласково пропускает чужие волосы сквозь пальцы.              — Так красиво. Жаль, ты не можешь увидеть, как прекрасен с моим членом во рту.              Чимин часто-часто моргает, пытаясь не зажмуриться. Смущается. Конечно, смущается. Но по блядски открывает рот шире, лезет ласкать юрким язычком и даже опускается ниже. Старательно пытается взять больше, чем когда-либо до. Чтобы Юнги похвалил ещё раз. Становится хорошо. Идеально. Но даже так — недостаточно. Потому что необходимо сейчас вовсе не удовольствие.              Нужно доказательство.              Для Чимина. Для альфы-волка. И как бы это ни было позорно — для себя тоже.              Чимин его.              Хватка Юнги в волосах становится немного жёстче. Он начинает толкаться навстречу, сначала проникая быстрее, а потом — немного глубже, чем следует. Чимин начинает давиться, задыхаться, смотреть глазами, на которых наворачиваются слёзы.              Красиво.              Правда, очень, очень красиво, но — даже меньше, чем минуту спустя — Юнги отодвигает Чимина, бережно и легонько потянув за волосы назад:              — Хватит.              Чимин не сможет выдержать, что его трахнут в рот. Не сейчас. Он просто не готов. А Юнги хочется именно трахаться — жёстко, грубо, быстро.              Он тянет Чимина наверх. Жмётся ртом к чужому, не позволяя ни отдышаться, ни прийти в себя. Целует, лижет, кусает в намёке на отчаяние, потому что что ты со мной делаешь, а? Что ты заставляешь меня делать?              Чимин под его напором теряется: только податливо раскрывается, не отвечая — просто позволяя и принимая. Позволяя себе теряться в удовольствии, а это оно — Юнги чувствует. Носом. Всей своей волчьей сущностью. Чимину нравится. Его омеге нравится. Потому что они знают — это из-за них.              Это они причина этого злого, дикого возбуждения.              Проклятье.              Юнги нетерпеливо сдёргивает сначала чужие штаны, помогая выпутаться из штанин, а потом приступает к тунике. И поцелуй не разрывает, но отвлекается достаточно, чтобы Чимин взял инициативу, начиная вылизывать рот и попутно пытаясь спустить рубашку с плеч. Вот только спустя минуту он превращается в хнычущее, текущее ничто, когда Юнги присасывается сначала к шее, а потом к груди. К чувствительным бусинкам сосков, от прикосновения к которым Чимин дёргается. Мечется. Зарывается в волосы, выгибается, шепчет сверху «ЮнгиЮнгиЮнги».              Пожалуйстапожалуйстапожалуйста.              И блять.              Даже если бы он хотел тянуть, то не смог бы — опрокинув Чимина на диван, он отрывисто требует:              — Встань на четвереньки.              Руки Чимина дрожат, но он слушается — поворачивается, привстаёт, подставляет круглую задницу, на которой руки Юнги оказываются раньше, чем он себя осознаёт. Упругая. Нежная. Проминающаяся под пальцами. Между ягодиц поблёскивает влага, от запаха которой весь остальной мир смазывается в ненужное, неинтересное «ничто».              Чимин дёргается вперёд, пытаясь уйти, когда чувствует рваное дыхание Юнги на ягодицах.              — Юнги, что ты…              — Не двигайся, — приказывает он, притягивая Чимина обратно удерживая руками. — Сегодня мы обойдёмся без твоих маленьких капризов, малыш.              Чимин дрожит и стонет. Сначала от стыда, уткнувшись лицом в диван, потом — от удовольствия. Ошеломлённо, жалобно, даже плаксиво. Как и должно, блять, быть, без всяких вызывающих «Хиёнг бы никогда не позволил себе так со мной разговаривать». От воспоминаний в груди шевелится злость. Юнги отрывается, облизывает терпкую, густую влагу с губ. Выдыхает хрипло:              — Мне прекратить?              — Нет, — сдавленно шепчет Чимин.              Губы трогает усмешка.              — Славно, — он выпрямляется, обхватывает одной рукой член, а другой проскальзывает двумя пальцами внутрь, чтобы проверить — достаточно ли Чимин возбужден. Достаточно. — Тогда оставим это на сегодня.              — Ты же не собираешься сейчас останав… ах.              Он входит. Одним слитным, резким движением.              До смачного шлепка и разбитого стона Чимина.              Он узкий. Более узкий, чем когда его растягиваешь.              Юнги даёт Чимину время привыкнуть. А после отодвигается и толкается. Вновь во всю длину, вплотную прижимаясь к ягодицам Чимина, которого от толчка ведёт вперёд. Который тут же нетерпеливо жмётся ближе, пытаясь вновь насадиться. Юнги отвешивает лёгкий шлепок по ягодице, толкаясь и требуя:              — Не шевелись.              От звука его голоса Чимин туго сжимается. Юнги усмехается, прикрывая от удовольствия глаза. Уточняет, чтобы наверняка:              — Привык?              Голова Чимина дёргается в рваном кивке.              Хорошо.              Значит, дурь из него уже можно выебать.              Темп Юнги наращивает быстро, уже спустя минуту вбиваясь резко, грубо. Трахая Чимина жёстче, чем когда-либо позволял себе, и дурея от того, как Чимина ведёт и размазывает от удовольствия. От полного контроля над собой.              От такого Юнги.              А Юнги… а Юнги тоже. Тоже размазывает тонким, кровавым слоем от чужой податливости, послушности. Готовности вручить себя в руки Юнги, взять всё, что он даст.              И блять.              Ведь не скажешь, что этот стонущий комок удовольствия тот мальчишка, который снимал с него кожу глазами пару минут назад. Который осмелился сказать то, что не должен был.              Юнги скользит рукой от чужого бедра к груди, а потом выше — к горлу. За которое он тянет Чимина на себя, заставляя привстать на коленях и откинуть голову назад, демонстрируя покрасневшее личико.              — Обнаглевший гадёныш. Нравится выводить меня из себя, да?              Ответом становится очередной стон. Он бесстыжий — Чимин не пытается сдержаться — сильнее запрокидывает голову, жмурится, принимает, позволяя себя трахать и откровенно наслаждаясь этим.              — Я задал тебе вопрос, малыш, — шипит Юнги ему в ухо.              — Нравится.              — А раньше ты боялся.              — Раньше ты меня не любил.              Блять.              Блятьблятьблять.              Это бесит. Бесит, потому что несправедливо, потому что блядски чудовищно то, что скрывается за этим грёбаным «люблю».              — Не вздумай больше говорить ничего подобного о нём, слышишь?              — Почему? — выдавливает Чимин.              — Думаешь, он бы дал тебе столько, сколько готов я? Смог бы когда-нибудь так хорошо трахать?              Молчание. Сквозь сжимающиеся губы рвутся только сдавленные звуки удовольствия.              — Отвечай.              — Нет.              — Я уверен, он думает об этом. Каждый раз смотрит на твоё красивое личико и жалеет. Представляет тебя на своём узле. И не только он. Ты видишь это? То, как они пытаются не смотреть на тебя? Знаешь, почему они не смеют?              Чимин сжимается. Возбуждается от каждого слова Юнги, и тем самым страшно злит. Заставляет вколачиваться быстрее, жёстче.              — Потому что я твой?              Альфа-волк внутри кровожадно склабится, потому что да. Потому что, блять…              — Правильно, — шипит Юнги, утыкаясь носом в нежную шею. Прямо в метку, которую сначала облизывает, чувствуя запах Чимина на языке, а потом прихватывает зубами, кусая. И Чимин дрожит. Хнычет. Пытается уйти от прикосновений и в то же время спустя секунду жмётся обратно, разлетаясь осколками удовольствия, когда Юнги внезапно находит его член и начинает надрачивать, в то же время прижимаясь губами к ушку. — И не смей вести себя, будто это не так. Понял меня?              Чимин едва ли его слышит, полностью отдаваясь прикосновениям.              — Я задал вопрос, — рычит Юнги, прекращая надрачивать чужой член.              — Понял, — жалобно давит Чимин. — Только не останавливайся. Пожалуйста, Юнги.              Хмыкнув на это, Юнги толкает Чимина обратно на диван под протестующий стон. Берёт за талию и начинает буквально вдалбливаться, отчего чужие руки подгибаются, а тело не соскальзывает с члена только из-за хватки Юнги.              — Собираюсь завязывать тебя. Блять, я бы не снимал тебя с узла, если бы мог.              Чимин копошится, упирается в диван только одной рукой, другой скользнув себе между ног. Он кончает, когда узел начинает набухать. И кончает дольше, чем обычно — крупно вздрагивая и всхлипывая. С каждым мелким, частым толчком, которые Юнги не контролирует. Он сам едва удерживает себя на руках, не наваливаясь сверху, но прекратить двигать бёдрами не может.              Не хочется упускать ни клочка удовольствия.              Ни минуты этого тугого, мокрого сжатия.              И Юнги не упускает. Он выдыхает, расслабляясь на согнутых в локтях руках, когда узел полностью образуется, застревая внутри.              Ему нужно немного времени. Это было слишком хорошо. И — он промаргивается, глядя на растрёпанный затылок — Чимин, кажется, тоже ещё не пришёл в себя. Хотя его сознание всегда полумутное во время вязки.              И он очень, очень ранимый.              До абсурдного, но не они выбирали себе инстинкты.              Юнги протискивает руку под низ живота Чимина под сдавленный звук и плотно прижимает того к своим бёдрам, чтобы не причинить боль, когда они поворачиваются на бок — с узлом свободно шевелиться не получается. Чимин смотрит на него, вяло моргая.              Выглядит… разбитым.              Юнги стирает влажные дорожки, тянущиеся из уголков глаз. Ласково гладит по щеке, выжидая, когда Чимин сфокусирует на нём взгляд.              — Всё хорошо?              — Д-да, — он часто-часто моргает. — Юнги?              — М?              — Поцелуй меня.              Хах. Хмыкнув, Юнги наклоняется, накрывая мягкие губы своими. Целуя разнеженного Чимина медленно, сладко-сладко. Тот довольно выдыхает, когда Юнги отстраняется, и расслабляется в его руках. Они лежат так ещё пару минут, пока узел не слабеет, полностью исчезая. Удерживая Чимина за живот, чтобы держать его вплотную, Юнги тянется к своей отброшенной рубашке. Подпихивает её между ними, расстилая на диван и предупреждая:              — Я сейчас вытащу член.              Под шипение Чимина он отодвигается. После помогает тому сесть на сложенную ткань и смотрит на то, как он морщит нос, прижимая руку к низу живота.              — Мне надо помыться. Но я… не уверен, что могу спокойно встать.              — Тебе и не надо. Сиди. Я сейчас.              Им обоим следовало ополоснуться. Натянув на себя штаны, Юнги прихватывает полотенца и выходит на улицу. Летом у большинства во дворе стоял небольшой чан с водой, которая нагревалась под солнцем и оставалась приятно тёплой вплоть до захода солнца. Он наполняет два ведра водой, относит их к пристройке сарая — небольшому строению, не скрытому от солнца, но не особо заметному кому-то с улицы. Такие строились, чтобы ополоснуться летом. Подготовив всё, Юнги возвращается домой, к ожидающему Чимину.              Достаточно бодрому, уже накинувшему на себя тунику, но не собирающемуся сдвигаться с дивана.              — Точно не можешь встать? — с едва уловимой насмешкой спрашивает Юнги. Чимин возмущённо сопит.              — Тебе хватит совести заставлять меня ходить после того, что ты со мной сделал?              — Звучит так, будто я тебя избил, — фыркает Юнги, просовывая руку под чужие колени и поднимая Чимина на руки. Тот довольно улыбается, окольцовывая его шею. Тянет слегка ехидненько:              — Теперь можешь идти, Юнги.              Его бы следовало внезапно скинуть обратно на диван, чтобы не наглел так открыто. Но моська слишком очаровательная в своей игривости, чтобы Юнги посмел.              Спустя пару минут они сидят чистые. Чимин — на скамейке, Юнги — между его ног, подставив голову, пока ему сушили волосы полотенцем. Отложив которое, Чимин серьёзно и спокойно говорит:              — Скажи мне в следующий раз, — видит, как поджимаются губы Юнги, и добавляет настойчивее, надломленнее: — Не поступай так со мной больше.              Вздох.              — Хорошо, — сдавшись.              Тогда научись не бояться того, что вновь лишишься семьи, потому что я всегда буду возвращаться обратно, — он хочет сказать это. Это нужно сказать. Но слова встают поперёк глотки, потому что на спокойном лице Чимина расцветает румянец, а в глазах появляется странный блеск. Его не хочется расстраивать. Не сейчас.              — И ещё. Сделаешь… ещё раз, — невнятно мямлит, застенчиво поглядывая из-под ресниц. — Ну, что ты недавно…              Губы растягиваются в широкой ухмылке:              — Сделать что?              — Ты понял, — ворчит Чимин. Подумав немного, он поясняет: — Языком.              — Вылизать тебя? — усмехается Юнги.              — Да. Пожалуйста.              Юнги смеётся, уткнувшись лицом в бедро Чимина. Оставляет на коже короткий поцелуй и поднимает голову, встречая ответную улыбку и немигающий, завороженный взгляд.              — Ладно. Как-нибудь обязательно.              — Сегодня. Вечером, — и добавляет: — Пожалуйста.              — Это слово не всегда будет работать, малыш.              — Пока оно всегда работает.              Возразить нечем — получается только бессильно вздохнуть, вздёргивая брови с намёком на «не будь так уверен». Чимин издаёт чудесное, звонкое хихиканье, наклоняясь ниже.              — Это приятно.              — Когда ты никогда не слышишь отка…              — Когда ты ревнуешь.              Юнги осекается, замирая. Поджимает губы.              — Приятно, потому что я не побежал строить твоему ненаглядному дружку козни, пользуясь положением.              — Я только один раз так сделал, — недовольно бубнит Чимин, понимая, к чему Юнги клонит.              — Этого более чем хватило.              — Не переводи тему, — возмущённо отмахивает Чимин, повторяя с нажимом: — Ты ревновал.              Вздох. Секунда на принятие, секунда на смирение, секунда, чтобы признать спокойно:              — Ревновал.              Чимин довольно хмыкает. Склоняет голову набок, ехидно спрашивая:              — И каково это?              — Глупо, бессмысленно, раздражающе, — ровно отвечает Юнги, выпрямляясь во весь рост и попутно цепляя полотенце, которое начинает обвязывать вокруг бёдер. — В любой другой день я бы отреагировал иначе, но я изначально был очень зол и планировал сходить на охоту, чтобы успокоиться.              — А там мы.              Руки каменеют.              Мы?              Он, блять, сказал мы?              Очень, очень медленно Юнги поднимает глаза на Чимина. Взгляд, кажется, достаточно резкий и колючий, чтобы разрезать даже воздух, но вместо того, чтобы напрячься, Чимин растерянно моргает:              — Ты действительно… действительно ревнуешь, — выдыхает немного ошеломлённо.              Немного зачарованно.              С губ срывается раздражённый выдох. Юнги толкает язык за щеку.              — Какого хрена ты с ним возишься? Вы не были друзьями.              — Мы и сейчас не совсем друзья, — осторожно, но уверенно отвечает Чимин, сжимая руками край скамьи. — Просто теперь, когда у меня есть возможность, я хочу чем-то помочь людям, которые были ко мне добры. Это моя благодарность, — последнее он добавляет как-то мягче.              И в этом есть смысл. У Чимина нет причин относиться к Хиёнгу плохо, но есть причины относиться хорошо. И он относится. Будь они близкими друзьями — Юнги бы не лез. Правда. И даже его альфа-волк с ворчанием, но смирился бы и с дружбой, и с полудружбой, и с любой херней.              Но блять.              «Мы?»              — Ты сказал, что Хиёнг жалеет и думает обо мне. Я за ним не замечал ничего такого. С чего ты это взял?              Проклятье. Он издевается?              — Это важно?              Чимин ёжится от количества льда в голосе.              — Нет, — тихонько.              — Тогда и мне отвечать на вопрос не обязательно.              — Юнги, я…              — Будь осмотрительнее в том, что ты говоришь. Каким бы безобидным тебе это не казалось, — припечатывает Юнги, отворачиваясь. Берёт пустое ведро и засовывает одно в другое. Цепляет деревянный ковшик на гвоздь. Оглядывается, пытаясь найти чем можно занять руки и отвлечься от едких, обжигающих мыслей хоть на миг.              Но убирать практически нечего.              Приходится взяться за что есть, роняя сухое:              — Собирайся. Пойдём внутрь.              Ответом становится молчание. Когда Юнги отворачивается, поднимая свои штаны и тунику Чимина, тот оказывается за спиной. Спустя миг вокруг живота обвиваются чужие руки, а теплое тело тесно прижимается сзади. И это очень приятно — ощущать голую кожу Чимина на своей. Чувствовать это давление.              — Я спросил потому, что мне жаль его, если это правда.              Губы растягиваются в кривоватой улыбке.              — По-моему, тебе хотелось бы, чтобы это было правдой.              — Я не…              — Ты сжимался вокруг моего члена, когда я это говорил. Не ври мне, Чимин, — фыркает, сворачивая их одежду в ком и отбрасывая в сторону. — Тебе хотелось бы.              И, конечно, Чимин умолкает. Юнги упирается взглядом в деревянные доски.              Он не сомневается в чувствах Чимина по отношению к нему. Просто… блять. Чимин охотно проявлял ответную доброту, не был склонен к беспричинной грубости, но с самого начала их знакомства не страдал и излишним благородством. Охотником он стал ради себя, в отличие от его дружка. Пытался удрать от Юнги, зная, что спаривание — по сути его жертва — это успокоение для напуганных членов его стаи. Очень предвзято и зло относился ко всем из того треклятого списка. Вероятно, даже его «благодарность» — не в последнюю очередь мстительная демонстрация того, что у него всё хорошо. И у всех тех, кто был с ним добр — тоже.              Может, ему нравится помогать Хиёнгу тоже не только из самых хороших побуждений. Может, он и сам видел, что этот трус поглядывает на него с тоской.              И Чимину это нравится.              И вот это… это бесит.              Почему ему не должно быть всё равно? Юнги не станет делить Чимина с кем-то. Ни сердце, ни мысли, ни тело, ни что-то ещё — что бы, блять, это ни было.              — Мне нравится, что ты заставляешь его нервничать, — вдруг.              Юнги почти уверен, что ослышался.              — Мне бы понравилось, если бы Хиёнг хотел вернуть всё назад. Мне нравится, что Тэмин до сих пор убивается по тебе и ненавидит меня. Мне нравится… чужая зависть. Нравится то, что на меня смотрят, но боятся даже этого.              — Тебя же угнетало то, что к тебе вновь относятся предвзято, — немного глухо шелестит Юнги, оглушённый честностью, сквозившей в каждом тихом, но уверенном слове.              Чимин прижимается теснее. Трётся щекой о плечо.              — Но это всё существует только из-за того, что я твой, и ты меня любишь. А ты… ты тоже мой. И больше всего мне нравится всё время об этом помнить.              Его пробирает. До костей. Дрожь сначала прошибает всё тело, а потом стягивается к сердцу, беспомощно барахтающемуся в груди. Приходится напомнить себе: дыши, Юнги. Дышать необходимо. И он дышит. Только Чимин внезапно скользит ладошкой туда, где стук колотящегося сердца ощущается отчётливее.              И его запах расцветает манящей сладостью.              Юнги пробирает на смех.              Он откидывает голову назад, кусает щёку изнутри и усмехается. Над собой. Над этим сучонком, который упивается самодовольством даже сейчас. Упивается из-за зависти. Из-за того, что, кажется, сравнивает Юнги с Хиёнгом, и невольно — всегда в пользу первого. Это не вызывает шок: иногда в Чимине действительно проскакивало желание… похвастаться. Повариться в самодовольстве. Неважно, что он делал — сидел на коленях Юнги в столовой, обнимал его где-то посреди улицы — главное было показать как сильно отличается отношение Юнги ко всем и к нему. В эти моменты его запах становился отчётливее, выдавая, что сущность омеги берёт верх. Но в этом-то и было дело — такое случалось иногда.              Не в таких масштабах.              Щёку опаляет дыханием Чимина, который привстаёт на цыпочки, заглядывая в лицо Юнги. Тот поворачивается, ловит сочащийся любопытством взгляд, в котором есть капелька не то волнения, не то беспокойства.              — С каких пор ты так упиваешься самодовольством, малыш?              Совсем слегка, но Чимин тушуется. А когда понимает, что в голосе Юнги нет осуждения, хмыкает слегка мстительно:              — С тех самых, как меня оставили загибаться от тоски на два месяца. Мне пришлось искать себе развлечение. И я решил, раз тебе так нравится задирать нос, в этом что-то должно быть.              Хах. Юнги издаёт смешок. Вот ведь. Он цепляет пальцы Чимина, переплетает их со своими. Перебирает, думая о том, откуда в нём столько ревности, которую — и в этом вся суть — не получилось взять под контроль? Ведь альфа-собственник всегда ворчал и скалился где-то внутри, от инстинкта соперничества нельзя было уйти, но он почти всегда был под контролем. Тем более, что Юнги не станет себя унижать, возвышая этого труса до своего соперника.              В памяти мелькает картинка.              Чимин. Другой альфа. Тёплая улыбка.              …вот оно. Вот оно откуда, да?              — Как будто… изнутри выжигают клеймо раскалённым железом.              Брови Чимина сходятся в недоумении.              — Ты спрашивал каково тебя ревновать, — поясняет Юнги, наблюдая за тем, как широко распахиваются чужие глаза. И припечатывает твёрдо: — Вот каково.              Между ними повисает тихий растерянный звук, слетающий с губ Чимина.              — Прямо… так? — шепчет так осторожно, словно боится кого-то отпугнуть. Но заплясавшие в глазах огоньки заставляют вздёрнуть брови и сухо добавить:              — Ты и с первого раза прекрасно расслышал.              — Ну… да, — Чимин кладёт подбородок на плечо Юнги. Строит довольную мордашку с оттенком озорства. Льнёт ближе. И смотрит. Просто. Словно любуясь. Словно намереваясь делать это вечность.              И да. Юнги смотрит в ответ. Смотрит не отрываясь. И снова понимает.              Откуда.              Он просто не привык к тому, что он делает Чимина достаточно счастливым, чтобы счастливым он был не только рядом с ним.       

***

      Это было ровно год назад. Когда он поставил Чимину временную метку, а потом смотрел на мальчишку с лунным венком на голове, обливающегося слезами, и не смог к нему прикоснуться. Переоценив свою черствость. А позже выяснил, что сопливый, глупый в своём упрямстве мальчишка оказался человеком, для которого Юнги стал очередным, выламывающим хребет испытанием. Очередным плевком от жизни, но в этот раз — проедающим до мяса и костей. Потому что в этот раз у Чимина отнимали самое ценное — мечту о любви и семье.              В итоге вышло так, что мечта Чимина исполнилась, а хребет выломало Юнги.              Выломало, вывернуло его самого наизнанку, наполнило незнакомой, разрывающей нежностью, вновь и вновь заставляющей смотреть на спящее лицо и не понимать — какого хрена, блять, происходит?              Происходило самое лучшее в его жизни, но самым плохим образом.              Неправильным.              В процессе ломались его убеждения, он сам топтался по своим принципам и клал на то, на что положил всю сознательную жизнь. И злился. Всё ещё не понимая — какого хрена, блять, происходит. Злился на себя. Злился на Чимина. Злился и в этой злости захлёбывался.              Чтобы позже захлёбываться в сожалении.              Оно иногда давало о себе знать. Потому что он не забыл — не смог и не сможет, — сколько раз заставлял Чимина сжиматься от страха и плакать от ужаса. Но это сосущее, неприятное чувство исчезало, когда спокойное личико Чимина светлело и сияло, стоило ему посмотреть на Юнги. Сияло от всей долбаной любви этого мира. И Юнги думал: никогда больше. И Юнги обещал: я всегда буду о тебе заботиться.              Я всегда буду рядом с тобой.              — Я всегда буду к тебе возвращаться.              Чимин хмурится. Он бы хотел услышать: «Хорошо, я не пойду с остальными выслеживать чужаков, которые растерзали нашу патрульную группу, заманив их вглубь леса». Или «Давай пойдём вместе, и ты будешь знать в порядке ли я, и похуй, что ты к таким вылазкам ещё не готов».              — Не веришь?              — Пытаюсь.              — Тебе придётся привыкнуть.              — Нет. Не придётся. У меня никогда не получится.              — Эй, — Юнги цепляет острый подбородок и тянет вверх. В него впивается колючий, обеспокоенный взгляд. — Когда-нибудь я убью перед тобой кого-то, чтобы ты понял, что не стоит обо мне беспокоиться.              — Одного ты убьёшь. Двоих тоже. Может, троих…              — Без «может».              — …но ты не сможешь один убить сразу десятерых, если вдруг так получится.              — Нет, — легко соглашается Юнги. — Но смогу удрать. Даже если не бегаю так быстро, как ты.              Чимин ошеломлённо застывает, оборвав себя на полуслове. Смотрит так, будто боится того, что мог ослышаться.              — У-удрать?              — Удрать.              — Ты? Но ты не… ты разве не посчитаешь это слишком унизительным? Убегать от кого-то. Ты… — он снова запинается, заканчивая бессильным: — Ты же не такой.              — Нет. Но стану таким, если это значит, что я вернусь к тебе.              Судорожный выдох Чимина, с которым он кидается обнимать Юнги, жалобный, плаксивый. Лишь обняв его в ответ, Юнги понимает — того трясёт. Если быть откровенным, этот разговор мог бы больно задеть гордость и взбесить, если бы не очевидный и простой факт — чем сильнее Чимин его любит, тем сильнее боится потерять. Боится иррационально, бездумно, до подобных срывов, которые он пытается не допускать. И всё равно допускает.              — Обещай, — требует он. Голос дрожит. — Обещай вернуться.              — Обещаю.              И, казалось бы, за этим должно последовать смирение. Но Чимин не может удержаться от упрекающе-напуганного:              — Ты бы взял меня с собой, если бы это не было очень опасно.              — Я не беру тебя с собой, потому что не знаю, насколько это будет опасно. Тебе никогда не приходилось драться насмерть. Никогда не приходилось убивать. Не так много времени прошло с последней казни. Мне напомнить, что ты даже смотреть на процесс не мог?              Вместо возражений, которых у него нет, Чимин лишь обнимает его крепко-крепко.              И всё равно не так, как два дня спустя, когда Юнги возвращается вымазанным в чужой крови и с хвостом в виде парочки уцелевших пленных. И Чимину оказывается плевать на то, что они не одни. Юнги внезапно тоже. Он обнимает Чимина одной рукой, гладит по спине, поднимая глаза на родителей. В их глазах — облегчение. И некоторое недовольство — здесь, перед членами стаи, а не за закрытыми дверями, демонстрацию страха и беспокойства они считали демонстрацией сомнения в Юнги.              Возможно, в случае с матерью, стае всё бы прямо так и казалось.              Но Чимин не слыл холодным и сдержанным. К Чимину вообще относились по-особенному, потому что не было очевидно только последнему идиоту, что он исключительный, потому что никогда до по Юнги нельзя было догадаться, что он может быть таким ласковым. А он был. И на людях. Потому что пошло нахрен мнение всех, если это не касается его работы.              Чимину нужно.              Юнги хочется.              И это единственное, что по-настоящему имеет значение.              В целом… периодическое проявление чувств словно даже больше расположило некоторых по отношению к нему. Намджун говорит, что теперь он выглядит человечнее, заслуживающим большего доверия. Мать говорит, что Чимину стоит воздержаться от открытой демонстрации своих страхов. Отец говорит, что ему следует помнить о том, что на его место многие метят, и он должен быть осмотрительнее и безжалостнее, возможно — в обход законов. Лухан говорит, что всё правильно, забота о своём омеге — и есть его суть.              А потом Лухан умирает.              Юнги стоит у его костра, пока не дотлеют последние угли. И стоит всё Логово. Не смея ослушаться его приказа. Не смея издавать ни одного лишнего звука. Не смея выражать недовольства, которое некоторые должны были испытывать, не желая стоять тут несколько часов. И испытывают.              Молча.              Но стоя там и глядя на огонь, пока Чимин сжимал рукой его плечо в безмолвной поддержке, Юнги думал обо всём, что когда-либо ему говорил Лухан. Вспомнил тот самый разговор у такого же горящего костра, окруженного, правда, куда меньшим количеством людей. Слова про то, что когда-то потеря одного члена стаи была трагедией, потерей для всех и каждого, а не для кого-то одного. Что быть отцом и братом для тысячи человек сложнее, чем быть им для сорока.              За последний год Юнги твёрдо убедился в одном — изменения были неотвратимы. К ним нужно было подстроиться. Подстроить стаю. Конечно, это придётся делать не в одиночку, но ответственность — вся ответственность — будет на нём.              И всё же.              Если подумать.              Сможет ли он быть хорошим вожаком для этой стаи, если готов вытереть ноги о любой закон, если это будет значить безопасность и счастье Чимина? Если его мальчик для него важнее кого угодно? Пусть и законы по-прежнему основа их безопасности? То, на чём всё держится.              Продолжение их волчьей сути.              Юнги не особо загоняется, прекрасно понимая две вещи: если не придётся выбирать между стаей и Чимином, то всё будет замечательно. А выбирать, вероятно, никогда и не придётся.              Тем не менее, после смерти Лухана он часто молчит и часто думает.              Первое время Чимин его не трогает. Спрашивает иногда, можно ли обнять Юнги, и обнимает, получив согласие. Дарит молчаливое утешение и поддержку. А после — начинает беспокоиться. Чаще предлагает что-то почитать. Суетится. Старается его отвлечь и подбодрить. И успешно, на самом деле. Но именно поэтому, наверное, одно утро оборачивается абсурдным…              — Я ненавижу повторяться. Иди сюда.              — Чимин.              — Зови меня Юнги.              — Чимин.              — Что, мой милый маленький альфа? — ехидненько тянет Чимин, поправляя на себе светлую тунику Юнги, натянутую на голое тело.              — Так, пошутили и хватит, а теперь... — он тянет руку с намерением ухватить Чимина за рукав, притянуть к себе и уложить под бок, чтобы заткнуть, но тот выворачивается.              — Закрой рот. Я — Мин Юнги. Крутой альфа-волк из стаи Зелёного Леса, ты будешь меня слушаться, — в моменте он осекается, задумчиво хмурясь. — Или лучше стаи Запада?              Со вздохом Юнги падает на подушку. Он в исполнении Чимина выглядит ужасно нелепо.              — Какого хрена ты вообще всё это вспомнил...              — А я и не забывал. Ты очень меня напугал!              — Вспомнить бы теперь как.              — А никак. Я знаю, что что бы я ни сделал, ты ничего мне не сделаешь. А знаешь почему?              Юнги молчит. Его пинают. Он вздыхает.              Проклятье.              — Почему?              Перед глазами оказывается довольная мордашка:              — Потому что ты меня любишь.              Улучив момент, Юнги цапает Чимина за талию, опрокидывает на постель и подминает под себя. Тот растерянно хлопает ресницами, не сразу соображая что произошло, и выглядит при этом настолько очаровательным, что Юнги не хочется давать ему возможность прийти в себя — он тянется вперёд и целует, мстительно прихватывая нежную плоть зубами. Чимин слабо возмущается и чуток ворчит, но откидывает голову назад, давая доступ к шее, а пару минут спустя уже ёрзает, пытаясь потереться о бедро Юнги.              Одежда летит в сторону.              Юнги закидывает чужие ноги себе на плечи, заставляя Чимина сначала согнуться почти вдвое, а потом — плавиться от удовольствия, цепляясь за простыни.              В нём узко и мокро. Он растягивается под член Юнги, шепчет его имя, а тот смотрит и не может насытиться. Удовольствием, запахом, видом, чувствами.              Чимином.              Тем, что досталось случайно.              Тем, что всегда было где-то далеко, ждало его и могло достаться кому-то другому, но досталось ему.              Пару минут спустя они лежат рядом, слишком расслабленные, чтобы даже говорить. Чимин рассеяно гладит его по груди, а Юнги смотрит на него, отчего-то сравнивая омегу рядом с тем мальчишкой, который спал, стиснув клочок его туники, но в ужасе вылетел из комнаты, проснувшись в его объятьях во время течки. Вылетел из дома, примерив его меха. Пытался удрать в лесу. Плакал, с прекрасным венком на голове.              Этот мальчишка сейчас лежит в его постели.              И Юнги думает, что блять.              Он всё делал правильно. Настолько блядски правильно, что даже не понял. Нарушая законы, он им только следовал. Ради защиты Чимина. Забота о своём омеге, о своей семье. Он сделал то, что предполагают законы стаи, предполагают на самом деле, на протяжении тысячелетий, с того момента, как волки появились на земле: защищать.              Защищать своих вопреки всему.              — Я тоже, — вдруг говорит Чимин, поднимая на него нежный взгляд.              — М?              — Тоже люблю тебя. Больше всего на свете.              Очень, очень медленно до него доходит — эти слова от Чимина он слышит впервые. Где-то там возмущённо щёлкает челюстями его обдуренный альфа-волк, пока Юнги молча таращится на Чимина.              А потом усмехается.              Щёлкает по крошечному, очаровательному носику.              — Это было очевидно.              Это не нужно было говорить — он знал и так.              Любит.              Конечно, блять, любит.              А Чимин… а Чимин надувается, приподнимаясь на локтях. Растрёпанный, очаровательный, прекрасный, его.              — Эй.              — Нет. Это правда очевидно.              Чимин слышит в его голосе дразнящую нежность. Прищуривается.              — И почему же?              Юнги задумывается на миг.              — Твои глаза, — он оглаживает рукой нежную кожу скул. Губы. Цепляет подбородок. И улыбается под взволнованным, уже почти смущённым взглядом. — Они чернее, чем у кого-либо кого я когда-либо видел. Но когда ты смотришь на меня, они светятся ярче луны в полнолуние.              И за этим сиянием не видно застаревшей печали.              Луна как будто прямо здесь.