***
Под сенью малахитовых искусственных пальм и яркого освещения двухэтажной виллы блестят темно-голубые воды в бассейне с шампанским и розоватой пеной. Крутя в руках стакан виски, Юнги разглядывает насыщенного кровавого цвета рубин в перстне и не ощущает, как елозит на его коленях омега, пытаясь привлечь внимание. Мокро целуя его острый кадык и ключицы, спрятанные рубашкой с тигровым принтом. Мягкие красные губы встречают холод золотой цепи, висящей на альфе смертельным оружием. В бассейне с шумным смехом, криками и стонами плескаются несколько его деловых друзей с нанятыми мальчиками из борделя, с фальшивыми улыбками и вздохами вешающихся на голые тела альф, избитых шрамами и пулями. — Ты даже не смотришь на меня, — капризно надувает губы омега, обводя тонкими пальцами скулу Юнги. Из горячей воды вылезает Джей Пак с промокшими плавками и обнаженным торсом, исписанным угольными очертаниями тату, и широко ухмыляется, проходя мимо них: — В своих мыслях он давно трахает другого, малыш Шэнли. Твой срок годности истек, — он скалится на обиженный взгляд, придерживая за талии двух полуголых омег, что насмешливо хихикают после его слов. Юнги кидает на него уничтожающий взор и залпом осушает стакан, разумно не швыряя его во все еще усмехающегося друга. — В следующий раз оргии устраивай в своем доме и не приглашай меня, — цедит сквозь зубы альфа, все еще не замечая отчаяние в расстроенных глазах, пытающихся влезть в его закрытую на засовы душу. Джей хрипло смеется, плюхаясь напротив него в белое кожаное кресло и привлекая за собой омег, сразу же принимающихся ласкать его обнаженную грудь. — Будешь пиздеть, что не ты сам не свой с тех пор, как увидел этого омегу с повадками бляди? — вздергивает бровь альфа, попадая в коронное, болючее место. — Что не ты ехал каждый день сраную неделю в этот клуб, надеясь, что он снова упадет в твои объятия? — Завали ебало, Джей, — рявкает Юнги, резко поднимаясь с места и роняя стакан, разбившийся на кусочки. В точности, как его нервная система треснула по швам с того дня. С того чертового дня, когда в легкие змеиным ядом втравился аромат жасмина и спелого персика. С того чертового дня, как хрупкое тело прижалось к его — в единственном источнике спасения и защиты. Юнги тешит себя навязчивыми мыслями и надеждами, презрение и ненависти к собственным чувствам не скрывая. Принимая. Как жизненно необходимую дозу перед сном, сотканным из воспоминаний о глазах, напоминающих бездну и мигающие в ней звезды-миражи. О вишневых губах, влажных от чужих поцелуев, алкоголя и дури. О мягких светлых прядях и соленом дыхании, вонзившимся в его шею и не отпускающим до сих пор. О бледной коже, пахнущей чистотой магнолии и пороком Шанхая. Он его зачаровал непрошено, невольно, нечестно. Юнги сжимает кулаки, как сжимал тогда его обнаженную талию, прижимая ближе к своей груди и бережно укладывая на диван в гребанном клубе. Бережно, так, как никогда до. Гневно, яростно, ревностно, когда он не успел разглядеть его лица, но его уже оттаскивали прочь знакомые руки, а омегу приехала забирать куча полицейских. Он бы их всех загнал в мертвые земли Коулуна. — Я знаю, ты злишься на меня за то, что я не позволил тебе похитить его, — слышится непривычно серьезный голос Джея, и Юнги отгоняет мучительный образ, лишивший его сна и холода. — Но тронь ты его хоть пальцем, не знаю, кто первым убил бы тебя: комиссар или Тэхен. Он по-любому захочет использовать его в своей грязной мести. Не режь меня как сырое мясо своими***
Мягкий вкус зеленого чая обжигает стенки горла, холодный мрамор цвета платины с золотыми вкраплениями леденит оголенные руки, бледные пальцы, греющиеся о маленький фарфор. Чонгук смеряет пустым взглядом лепестки, плавающие на бирюзовой глади внутри чашки, не слушая бархатный голос Бэкхена, ведающего о столь важном и парадоксом — бессмысленном. Омега сидит напротив, закинув ногу на ногу и нервно вертя носком кожаных лоферов. Он выпускает струи серого дыма, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу и цепко осматривая кудрявые растрепанные волосы Чонгука, его обтягивающую белую майку и свободные штаны в тон. — Я прысну этот тошнотворный чай в твое личико, если ты не придешь в себя, — язвит Бэкхен, затягиваясь никотином с вишневым осадком. — Еще скажи, что тебе больно видеть меня таким, лживая сука, — тянет губы в ядовитой улыбке Чонгук, отпивая небольшой глоток и морщась. — Отвратительно, — шипит он и сбрасывает чашку на выложенный черным мрамором пол; острые осколки рассыпаются под их ногами зелеными водами. Прислуга поджимает губы, стоя у входного проема в кухню в темно-белоснежных тонах. Бэкхен коротко усмехается и качает головой, не позволяя прибраться. — Научись заваривать чай, прежде чем входить сюда, — он указывает расстроенному омеге подбородком на выход, переключая все внимание на Чонгука, сложившего руки на груди. — Дай угадаю: все еще злишься на отца? Из гостиной доходят негромкие голоса и возня, перекрываемая иногда криками Джина, недовольного выполнением обязанностей каждого, кто находится у него в услужении. — Он впервые в жизни поднял на меня голос, — отвечает омега, до струек алой крови искусав нижнюю губу. — Видимо, ебля мозга от папы дает свои плоды. — Ты заслужил, — отрезает Бэкхен, ухмыльнувшись на его крошащий кости враждебный взгляд. — В этот раз ситуация намного опаснее, чем мы могли думать. Родители соглашаются выпускать меня только к тебе, и это что-то значит, — омега на долю секунды цепляет серьезную маску, заставляющую Чонгука насмешливо вздернуть бровь. — Это значит, что придется искать другие способы выйти из дома, — фыркнув, он надменно осматривает невозмутимого друга сверху-вниз: — И, кстати, если бы ты не обдурился в клубе с двумя ебырями, которых знаешь первый день, родители были бы к тебе снисходительнее. Бэкхен издает искренний смешок и качает головой. — Главная блядь Шанхая пытается отучить меня от пороков, какое загляденье, — омега прижимает тонкие пальцы ко рту и дымит прямо в лицо друга, что слегка морщится. — Люблю, когда ты не скрываешь свою истинную сучью натуру, — он наклоняет голову набок, бросая взор ко входу и едко выдыхая: — Как дела, Чонмин? При звуке ненавистного имени Чонгук покрывается стаей мурашек, но держит равнодушное лицо, наблюдая за тем, как брат-близнец даже не оборачивается к ним, наливая себе воду из хрустального графина и выпивая суточную норму своих таблеток. Задохнись.***
Ваза с угольными иероглифами летит на выложенный бежевой плиткой пол, сотрясая грохотом повисшую тишину в гостиной. Джин застывает у стеклянного журнального столика, держа в руках охапку белых осенних цветов. Чонмин рассыпается в бессвязных извинениях, садясь на корточки собирать осколки случайно разбитой драгоценности папы, но его останавливают прохладой и вечной зимой тронутые ладони. — Ты поранишься, не трогай, — беспокойно просит Джин, привлекая к себе за локоть. Чонмин кусает щеку изнутри, избегая смотреть в ледяные, но тревожные за него глаза напротив. Чертова Антарктида захоронена в них. — Что случилось? Ты ведешь себя странно весь день, — он приглаживает чернильные пряди, проверяя лоб и шею длинными изящными пальцами. На их кончиках — ни грамма нежности. — Ты пропустил прием таблеток? Чонмин, ты же знаешь, что будет, если ты снова забудешь принять их, — в его голосе — мириады молящихся за него оттенков. — Я немного устал, пока был в академии, — тихо произносит омега, выпутываясь из плена лезущих в самое нутро красивых глаз. Джин поджимает пухлые губы, приобнимая его и проговаривая в пушистую макушку: — Ты же знаешь, что теперь и там небезопасно, — хруст позвонков или надломанного сердца слышит он внутри? —Тебе нельзя покидать дом даже с охраной, а отец запретил приглашать кого-либо, в том числе и преподавателей. Нарывы. Уродливые нарывы на пол лица, вскрывающиеся и застревающие в роговице. Предательские слезы колют ресницы, не находя выхода. — Я понимаю, — кивает Чонмин и медленно уходит наверх по черным мраморным ступеням, не ощущая их холода босыми ногами. Инъекции внутривенно — щедрыми дозами боли и отчаяния, скопившегося на мягких губах. Забывших о том, каково это — драть глотку от агонии, потрошащей живот и легкие. Ребра, изнывающие от несправедливости и непринятия. Впервые предпочли его. Предпочли ему. Делившему с ним утробу, колыбель, детство. Но никогда — сердце. В мешающих засыпать мыслях — глаза цвета яда и змеиной чешуи, голос прямиком из преисподней, клянущийся в расправах. Запах гаванского табака, обволакивающий дымкой погибели и мучительной страсти. Благоговения, с которым чужие губы терзали его губы. Поклонения, с которым чужой взгляд вгрызался в его собственный. Невинный. Норовящий расплавиться у его ног и пролежать в них калекой. — Уходи из моей головы, — молебнами издает Чонмин, прикрывая веки с солеными слезами. Он сминает в дрожащих пальцах розовое покрывало на кровати, роняя голову и мыча сквозь стиснутые зубы: — Убирайся, прошу тебя, — надрывный плач трясет его грудную клетку, дробя кости. Травящий низкий шепот рептилий закладывает уши, вертясь на репите в саднящем сознании. Он поплатится за запретный поцелуй покоем, за неверную преданность — сном. Тэхен живет в его сухожилиях, выжигая клеймо на тоскующих по нему ключицах. Неправильно, недостойно, неверно. Но доверившись лживому обещанию, что не ранит его родителей, сбережет его юное сердце в желающих только смерти ладонях. Приютит рядом с собой, не позволив погрязнуть в кровавых расправах, нависших над городом. Чонмин беззвучно плачет, затыкая себе рот ладонью и глотая вкус отвращения. К нему, к самому себе, брату-близнецу, родителям и миру.***
Creep ft. Holly Mlranda – Animals (Alpines Remix)
Малиново-сливовые софиты переливаются на маленьком круглом столике, полным бутылок с коньяком и рисовым вином в фарфоровых чашах. Расслабленно откинувшись на спинку дивана, обтянутого красной кожей, Тэхен глотает залпом стакан с медовой жидкостью, затягиваясь толстой сигарой и дымя в сторону танцпола с извивающимися на шестах юными омегами в портупее, латексе и кружеве, не замечая ни одного из них и блаженно прикрывая глаза от осевшей во внутренностях дозы кокаина. Мелодичная музыка льется из больших колонок зала в традиционном китайском стиле, аромат дурманящих масел и благовоний туманит зрение, терракотовые воины в рубиновом неоновом свете расплываются, словно розовая пыль. Сидящий рядом Хосок вертит в руке чашу с вином, пахнущим миндалем, другой придерживает за талию на своих коленях Уена, обнимающего его за крепкие плечи в серой водолазке. Омега в призывных разрезанных от самых бедер белых штанах, ядерно-мятном топике и блестящем чокере на шоколадного оттенка шее, на которой собственнически смыкаются острые зубы Цербера. Уен тихо выдыхает, зарываясь пальцами в его жесткие волосы и прижимаясь к ним щекой. Горячая ладонь альфы скользит по мясистым ляжкам, больно, хозяйски сжимая их. — Скучал по нему, маленький зверек? — усмехается Тэхен, коротко глянув на задыхающегося омегу. Шумно сглотнув, Уен преданно заглядывает в верные, болящие лишь по нему глаза Хосока и целует его в незаживающий шрам на лице. — Больше, чем пустыня Гоби по дождям, — мягко шепчет он, оглаживая узкой ладонью грубые черты лица альфы. Тэхен хмыкает, улыбаясь краем губ так же, как Цербер несдержанно прижимает к себе хрупкое тело омеги, проводя носом по острым ключицам и выдыхая нежный аромат карамели и лета. — Ты выполнил мою просьбу? — Тэхен огибает цепким взором всех посетителей, поворачивая голову на утвердительный кивок омеги. — Скажи ему подготовиться. Уен послушно встает, напоследок проводя ладонью по скуле своего альфы и исчезая в фиолетово-алых бликах. — Если бы я так хорошо не знал тебя, удивился бы, почему ты хочешь себе именно Чонгука, — хрипло произносит Хосок, осушая вино и глядя на него тяжелым проникновенным взором. — Что будет с другим близнецом, на которого ты точишь зубы? — с поднимающей ухмылкой спрашивает он. Тэхен равнодушно осматривает изгибающегося перед ними стриптизера, чью белую кожу опаляют голодные посетители и сиреневые прожекторы. — Чонмин пока что не заслуживает всего этого, — без надменной маски, предназначенной для других, отвечает он, — я пообещал ему, что не трону его родителей. Хосок смеряет его недоверчивым взором, крутя в руках чашу. — А за тушку своего близнеца он не отсосал? — он кашляет: — то есть, не попросил? Тэхен давит его своей аурой, источающей жестокость при упоминании омеги. — Я его еще не тронул, — он глубоко затягивается любимой сигарой, — но это обещание выгодно мне и будет действовать до тех пор, пока сраный комиссар не заплатит за то, что натворил, и не сгниет в земле вместе со всей своей семьей. Хосок усмехается на почти клятву и решительность в аспидных глазах альфы, готового резать и потрошить каждого, кто переступит дозволенную черту. Уен возвращается с ласковой улыбкой на лице, предназначенной лишь для одного, и Тэхен оставляет их одних, засовывая ладони в карманы черного пальто. Цепь и водолазка цвета хаки обтягивают его торс с проступающими мышцами, угольные иероглифы на пальцах, сжимающих сигару, привлекают любопытные взгляды спешащих на свое выступление блядово одетых омег, слегка морщащихся от обволакивающего горького дыма. Пройдя в узкий коридор, освещенный красными фонариками в восточном стиле, он прикладывает вип-карту к одной из дверей из темного дерева. Аромат розмарина и лесной земляники вторгается в его прокуренные легкие, жадный взгляд вгрызается в омегу, сидящего на просторной кровати, застеленной багряным шелком. Персикового цвета кожа в белой портупее, трусиках с пушистой отделкой и крупном чокере на маленькой шее. Высветленные платинового цвета волосы и влажные розовые губы манят к себе, и Тэхен не думает сопротивляться, снимая пальто на ходу и откладывая сигару в пепельницу. Омега чаще дышит с каждым его шагом навстречу, сложив руки на сведенных вместе коленях и боясь поднять взгляд. Альфа делает это вместо него, сжимая острый подбородок пальцами и заставляя вздернуть голову. Чистые, будто шанхайский небосвод глаза в голубых линзах смотрят на него сначала с диким страхом, затем медленно — с интересом и просыпающимся желанием, пока он водит большим пальцем по его пухлым губам, надавливая на их мягкую кожу. — Уен сказал, что вы заберете меня отсюда, если я вам понравлюсь, — осмеливается подать робкий голос омега, на серьезе удивляя Тэхена. Он насмешливо выгибает бровь, нависая над ним и проводя грубоватыми ладонями по юным щекам, векам, зарываясь пятерней в волосы и с силой оттягивая их. — Для этого нужно постараться, малыш, — ухмыляется альфа, второй ладонью сжимая его тонкую шею. — И не открывать рот, пока я не сказал тебе сделать этого. Тэхен негромко рычит, наклоняясь и вгрызаясь в очаровательные губы голодным поцелуем. Омега послушно позволяет ему залезть языком в свой рот, пытаясь обхватить дрожащими руками его плечи и выстанывая, когда его толкают на постель, а кисти больно сжимают над его головой чужие руки. Спускаясь настойчивыми, глубокими поцелуями по горящим ключицам и груди, где бегло дышит сердце, альфа очерчивает сухими губами его ребра и выпирающие тазовые косточки, резким движением разрывая шелковую ткань его трусиков и припадая к внутренней стороне бедер. Безымянный омега протяжно стонет, благодаря небеса за крышесносную прелюдию перед прыжком в бесконечную пучину боли, сминая ногами скользящие простыни и задыхаясь. — Не рыпайся, — охрипшим голосом велит Тэхен, обдавая ароматом змеиного яда и дыма. Он нависает над ним, стоя на коленях и стягивая водолазку через голову. Омега завороженно исследует глазами твердые кубики, покрытые угольными контурами тату, мышцы с выпирающими венами и набитыми иероглифами, контрастирующими с бронзовой кожей, местами покрытой шрамами. Внизу впалого живота предательски-приятно тянет сладостью. — Как вас зовут? — едва слышно произносит омега, желая лишь дотронуться до завлекающих мускулов на руках, но ему ожидаемо не разрешают. — Тэхен, — бархатно шепчет альфа, сжимая его кисти одной рукой, другой давя на шею и врываясь в истекающую каплями естественной смазки дырочку. Омега болезненно кричит и глотает слезы, пока длинный увитый венами член толкается в его теплые узкие стенки еще раз, проходя все дальше. Тэхен рвано дышит ему в ключицы, не позволяя опомниться и вдалбливаясь быстрее, всасывая его розовые соски и облизывая их шершавым языком. Омега мечется в нирване между болью и наслаждением, выстанывая его имя с каждым толчком, что становится приятнее и глубже. — Громче кричи, маленькая сука, — с ухмылкой выдыхает альфа, натягивая его хрупкое тельце на свой набухший член и порыкивая от тесноты внутри. Невинность, ради которой сжигает города и вырезает целые поколения. Невинность, дурящая ему голову мягкими пухлыми губами, хныкающими его имя как в самый последний раз.***
水泥森林 — 克然Eli，南北方舟
Вооруженные телохранители и полицейские ходят вдоль закрытых ворот белого коттеджа, объятого лавандовым небом и ароматом одиноких магнолий вокруг маленького зеленого пруда с водяными лилиями. Известняки и мандариновые деревья покрыты порывами ветров, дующих с севера и приносящих первые зимние холода. Небольшой шезлонг бежевого цвета с теплым пледом стоит внутри дворика на твердом бледном вознесении рядом с прудом, фонари с тусклым светом в подстриженных клумбах мигают в такт приходящим пурпурным сумеркам. Обняв себя за оголенные плечи, Чонгук делает глоток рисового вина в розовой чашке. Синицы взлетают с ветхих ветвей на высокие поднятые края крыши, преданно ожидая грядущие бури. Омега обводит тревожным взглядом мутно-болотного оттенка водную гладь, успокаивая вязкие мысли жидкостью, текущей вниз по иссохшему горлу. Черные тучи нашли приют в его истерзанном сердце. Запах щекочущих рецепторы цитрусовых обнимает его, словно самое мягкое одеяло, на мгновение даруя надежды на не обещанные никем рассветы. Спину греет махровый плед, заботливо обернутый вокруг его заледенелых рук. — Ты замерз, — его голос с недавних пор зализывает увечья на нежной коже, покрытой фантомными ожогами от брошенных в самую плоть слов-ножей. Чонгук улыбается краем губ, оборачиваясь через плечо к подошедшему Чжунхэ. В неизменной полицейской форме, обтягивающей крепкие плечи. За которые так хочется спрятаться от болей и горестей, верно ожидающих его на оставшиеся годы. Омега кусает щеку изнутри, когда он присаживается на стоящий рядом белый шезлонг, складывая локти на коленях и пристально, молчаливо осматривая его. От его проникновенного взгляда хочется утопиться в суровых истоках Ганга. — Когда это закончится? — без веры спрашивает Чонгук, вгрызаясь бесстрашным взором в его — молчаливо ведающий о защите, пока он с ним. — Неужели мы будем сидеть взаперти всю вечность, окруженные кучей головорезов? Альфа коротко улыбается на его недовольный тон, с трудом отворачиваясь от разглядывания фарфоровой кожи, молящей о бережных касаниях. Мутные волнения нефритовых вод и колыхание лилий знаменуют неминуемые боязни и печали. — Если бы я знал ответы на эти вопросы, — с горечью замечает Чжунхэ. — Единственное, что я могу сказать тебе: в этом доме ты и твоя семья будете в безопасности. Я позабочусь об этом, — и твердость в его словах лелеет раненую душу омеги, словно обматывая бинтами кровящее крыло подстреленной розовой птицы. — Отец злится на меня, — Чонгук наклоняет голову набок, и детская немая просьба убедить его в обратном читается в дрожи вишневого цвета губ. — Уже несколько дней не разговаривает со мной, как раньше. Альфа ободряюще улыбается, видя загорающихся при имени родителя чистую, непорочную любовь в бездонных глазах. — Я никогда не слышал, чтобы кто-то так трепетно относился к своему ребенку так, как делает это Намджун, — Чжунхэ слегка приобнимает его, собираясь отстраниться в ту же секунду, но омега вжимается всем замерзшим телом в его грудь, прижимаясь щекой к плечу. Как брошенный в тропических джунглях зверек, ищущий приют и спасение. Он бесшумно сглатывает, застывая с поднятой ладонью, что вскоре накрывает чонгукову макушку, осторожно прижимая его ближе. — Когда нас ругают близкие, они показывают, как сильно мы им дороги. Иногда гнев — все, что у них остается, чтобы выразить свою заботу. Чжунхэ чувствует ускоренное биение собственного сердца вперемешку с тихим дыханием омеги, опаляющего его кадык и линию челюсти. Его рука медленно перемещается на талию, скрытую пледом, и мягкий аромат жасмина непрошенным гостем проникает в его легкие. Разреши поселиться под твоими ребрами, ведь там так безопасно? — Чжунхэ, — полушепотом произносит Чонгук, тычась носом в его смуглую шею, касаясь нижней покусанной губой грубоватой скулы и останавливаясь у уголка чужих губ. Светлые нежные пряди щекочут, запах дерева и апельсина играет на кончике языка кислой сладостью. Альфа не позволяет себе повернуть голову, не смеет двинуть ни одним мускулом, пока губы вкуса горечи трогают его собственные, оставляя из прощания и просьб защитить сотканный долгий поцелуй. Чонгук млеет перед тем, кто трогал его так, словно он — тонкий хрусталь, норовящий разбиться от грубого касания. Кто обнял так сильно, что хрустнули бы кости и срослись снова под его беспокойным за него взглядом. Кто одними фразами подарил надежды щедрые горсти, прося верить в ожидающие рассветы, даже если они так далеко за миражом-горизонтом. Оглушающие выстрелы палят в небо цвета темного сапфира алыми всполохами огня. Истошные крики режут слух, оставляя гнойные волдыри и бешено бьющееся сердце. Звук ответно стреляющих винтовок отпечатывается на груди незаживающим клеймом, облаченные в черное телохранители и отряд полицейских обороняются против прибывших на нескольких десятках тачек альф с изуродованными шрамами и дикими ухмылками. — Иди за мной, — сквозь непрекращающийся залп Чонгук слышит тревожный голос Чжунхэ, что прячет его под своим плечом и ведет к заднему двору с гаражами. — Кто они? Они пришли за отцом? — кричит омега, в убивающем живое страхе оглядываясь назад в поисках самого родного. Альфа пригибается вместе с ним от стрельнувших сзади двух цепных псов, вытаскивая пистолет и убивая обоих. Чонгук боязливо прикрывает глаза от раздирающего перепонки шума, открыв их натыкаясь на дорогой сердцу силуэт. — Чонгук, — часто дышит Намджун, перепуганным за него, до больного нежным взглядом осматривая его и хватая в свои надежные объятия. Омега сжимает дрожащими руками его твердые плечи, вгрызаясь зубами в губы и заставляя себя быть храбрым, когда смерть постучалась в их запертые двери. Безжалостно выбив их. Он вмещает в больших ладонях припухлые чонгуковы щеки, заледеневшие от холода и ужаса. — Ты должен сейчас бежать со мной к машинам, которые увезут вас. Джин и Чонмин уже там, — не дожидаясь ответа, альфа приобнимает его за плечи и ведет через огнестрельный залп, где каждая пуля врезается прямиком в вену. Несколько телохранителей вместе с Чжунхэ прикрывают их со всех сторон, пока они добираются до заднего двора. — Я не уеду без тебя, даже если меня похоронят здесь, — перекрикивая пули орет Чонгук, вцепляясь ногтями в форму Намджуна и всматриваясь в его глаза своими напуганными — за его лишь жизнь. — Чжунхэ, посади его в машину, — рычит альфа, с надрывающейся душой пытаясь убрать ладони сына с себя. — Чжунхэ! — громче и свирепее, когда в нескольких сантиметрах от них пролетает весь магазин патронов. — Голодные псы вышли на охоту, дичи не скрыться. Низкий голос Цербера лезет в кровеносную систему ядовитыми веществами. Он несет с собой запах увечий, падали и металла. Омега в легком лиловом плаще застывает у длинных окон в пол, бегая напуганными глазами по периметру заднего двора и сжимая в кармане рукоять маленького пистолета. — Чонгук! — громко вопит Бэкхен, тщетно надеясь быть услышанным в урагане непрекращающихся выстрелов. — Где ты, черт подери? — тревожно озирается он, лисьими шагами проходя вперед. Его припаркованный минуту назад лексус разлетается в щепки от гранаты, затронувшей все стоявшие у ворот тачки и нескольких телохранителей. — Блять, уроды, — шипит он, решив пройти дальше и едва не оглохнув от пролетевших пуль. Он откидывает голову на бледные стены коттеджа, на секунду прикрывая дрожащие в блестках веки и замирая, вновь открыв их. Дуло пистолета направлено прямо между его изрезанных ненавистью и страхом карамельных глаз, в них отражается чужой тяжелый взгляд, пригвождающий к могильной яме и не дающий сделать последний вдох. Под козырьком черной кепки такого же смертельного цвета волосы, пальто и измазанные иероглифами пальцы, держащие курок. — Какого черта ты здесь делаешь? — грубый тембр проникает в его капилляры сладкой отравой. Бэкхен ощущает тряску в коленях, костях и нервной системе, непослушными тонкими губами выдыхая свои последние слова: — Пошел нахуй, грязный убийца. Чанель цепенеет на непростительное мгновение, всматриваясь в его дерзкий, надменный даже перед решающим выстрелом взгляд и слыша вопль надвигающихся цепных псов. — Послушай, они тебя убьют, если найдут, — как можно осторожнее начинает альфа, убирая пистолет и в ту же секунду получая пулю в плечо. Бэкхен с презрением осматривает его и толкает, собираясь сбежать, но Чанель затыкает его рот ладонью и вырубает. — Вот же сука, — ругнувшись про себя, он тащит хрупкое тело к стоящим бесцельно тачкам и открывает багажник своей тонированной тойоты, укладывая его подальше от посторонних глаз, что убьют его в ту же секунду, и накрывает его своим темным пальто. Вооруженные альфы с противным смехом окружают их, бесцельно стреляя в живые мишени. Чжунхэ прикрывает задетое пулей ребро одной рукой, другой хватая Чонгука за шкирку и насильно волоча его к ожидающим их бронированным внедорожникам. — Быстрее! — рявкает им вдогонку Намджун, оставаясь с тремя выжившими своими людьми и посылая остальных вместе с сыном. Чонгук дерет глотку в нечеловеческом крике, безудержной ненавистью тронутыми глазами видя, как подходят десятки новых людей во главе с одетыми в костюмы альфами. Леопардовый принт мутит зрение знакомыми воспоминаниями, стягивавшими кости в тиски, фантомный аромат древесно-цитрусовых и прохлада касаний предательски подкашивают без того трясущиеся колени. Его гибельный образ отражается в пылающем алом мареве из трупов и оружейного огня. — Отец! — упрямо кричит Чонгук, вырываясь из стального захвата альфы и убегая обратно, по пути подхватывая заряженный пистолет одного из пристреленных телохранителей. Чжунхэ грязно ругается, порываясь вслед за ним и ощущая мгновенную темноту в сознании. Оставшиеся из отряда валятся замертво у известняков и в тронутый осенним холодом зеленый пруд. Бледные водяные лилии слегка колышутся под натиском северного ветра. Издав полный отчаяния выдох, Чонгук продолжает бежать, крепко сжимая рукоять пистолета и вздрагивая, когда пахнущие мертвечиной пальцы смыкаются на его открытых губах, тщетно ловящих спертый смертями воздух. В медленно покидающем его рассудке и зрении призраками мерещатся подолы белого пиджака, мраморная синева бледных ладоней, крупный перстень, переливающийся оттенками огня, охватившего сухие ветви цветущих мандариновых деревьев и магнолий.***
Изумрудно-оливковое свечение внутри террариума отражается от стен цвета нефрита в чернильных иероглифах. В бархатном бирюзовом кресле с резными подлокотниками сидит Тэхен, широко расставив ноги и запрокинув голову. Удушающий дым гаванской сигары достигает зеркального потолка, запах яда, песчаных пустынь и смертельных укусов обвивает его конечности. Сетчатый питон с блестящими ромбовидными пятнами ползет в его ногах, оборачиваясь вокруг голени и колен и прожигая мертвыми глазами. Черная мамба с угольной чешуей и мазутным взглядом, рожденным в самой зловонной бездне, лежит на его плечах, обтянутых темной водолазкой. — Помпеи, — ласково зовет ее Тэхен, схватив ее высунутый раздвоенный язык и коротко ухмыльнувшись, — какая ты собственница, — шепчет он, поглаживая холодное тело песчаной эфы — змеи со сложным цветным узором и зигзагообразными линиями. Ее токсичный, несущий гибель яд живет в золотистых глазах. — Пальмира тоже ждет моей заботы, — с шутливым упреком говорит он, продолжая гладить эфу. Аркаим устраивает голову на подлокотнике кресла рядом с последним четвертым змеем коричнево-зеленого окраса. — Карфаген, — Тэхен беспокойно заглядывает в радужную оболочку глаз тайпана маккои, что сегодня тише остальных лежит обвив его левую руку. Травящий легкие дым заполняет стены оттенка плакучей ивы, оседая внутри незримым оазисом. Он приносит с собой ощущение родины, дома, могущества и воли. Он приносит с собой горести, перемены и дозы боли. Тэхен на груди своей высек клятвы вгрызться собственными зубами в плоть каждого, кто заточил его в клетку. И с утекающими секундами он все ближе к их исполнению. Шум цепи машин, подъезжающих к трехэтажному особняку с вытянутыми к мрачно-синему небу краями и зажженными фонариками вдоль высоких колонн, тревожит темные болотного цвета воды мраморного павильона. Ядовито облизнув губы на громкий смех и выкрики его цепных псов, приехавших с долгожданной добычей, он неспешно поднимается с места, по очереди размещая своих единственных ценных сердцу змей по вертикальным и горизонтальным террариумам. Тэхен сцепляет руки за спиной, отходя в черно-изумрудную тень спальни и зажигая фонарик в азиатском стиле с мятным свечением. Запах смрада, стали и сырого мяса заносится в рецепторы, грея ребра знакомыми нотами. Грохот тяжелой подошвы разит в узких малахитовых коридорах, чужой истеричный голос, требующий отпустить, пока их особняк не сожгли к чертям, вызывает лишь желание замарать ладони в свежей крови. Хриплый тембр Цербера отвечает ему жестким матом, заставляя заткнуться и шагать дальше. Но бесстрашный тон продолжает подливать чертов керосин. Резные черные двери с рокотом распахиваются, пропуская заляпанного алыми царапинами и пятнами Хосока в кожаном плаще, с перекошенным от раздражения лицом держащего в руках сопротивляющегося омегу со светлыми, как древний шелк, прядями, и отвратным ароматом зимы и жасмина. — Сдохни в пламени преисподней, мразь, — шипит сквозь стиснутые зубы он, со всей дури впечатывая кулаки в каменную грудь Цербера, что даже не моргает и грубо толкает его в спину. Чонгук упирается ладонями в мраморную плитку темно-зеленой палитры, ненавидящим взглядом впиваясь в массивные ботинки из кожи, серые штаны и цепь на крупной шее. Татуированные иероглифами, увитые выпирающими венами руки. Он возвышается над ним ореолом смерти и кровавых расправ. Он нависает над ним непрошеным палачом, обнажая свою секиру и вознося ее над его тонкой шеей. Он перед ним — и бесы оживают, выплясывая на его переломанных костях. Он перед ним — и железная клетка захлопывается. Его аромат погибели и змеиного яда он узнает из мириада других. Удаляющиеся шаги Цербера звучат как траурный реквием в сознании Чонгука, растленном, униженном, выжженном. Тэхен закатывает рукава черной водолазки, оголяя смуглую кожу и контуры пугающих тату, вставая прямо перед ним и больно хватая за мягкие пряди. Он вжимает его лицом в свою ширинку, не позволяя отодвинуться — лишь задыхаться от отвращения и высокомерия в хриплом прокуренном голосе: — Заткнись, грязноротая ты сука.