Шепот змей[蛇发出沙沙声]

Нефритовые узоры на стенах переплетаются с черными иероглифами, изумрудными тенями выплясывая на мраморных колоннах. Губительное шипение змей, ползающих по скрягам внутри кристальных стекол, обжигающих мертвенными желтыми глазами с вертикальными зрачками, вестниками грядущих гроз и смертей. Привкус горького гаванского табака и ядовитых веществ вводится внутривенно, смешиваясь с кровью и отравляя ее чистой грязью. Тусклое сияние цвета темной бирюзы отражается на бледной коже, дрожащей от стальной хватки в волосах. От длинных пальцев, норовящих вырвать клочок светлых прядей и сердце целиком, разрезав его на куски и скормив голодным рептилиям, внимательно наблюдающим за ними. За его распятием под ногами зверя, нависшего палачом над городом и его семьей. Чонгук не в силах сделать и вдоха от того, насколько грубо чужая ладонь вжимает его лицом в пах. Он ощущает кожей щек и губ плотную ткань черных брюк альфы, крупные, готовые лопнуть вены на жилистых руках, смердящих кровью. Пряжка кожаного ремня давит на висок, будто бы протыкая мышцы и вгрызаясь в черепные кости. Он перед ним на коленях, в самом унизительном из положений, в самом непростительном из мест. Выдох с примесью дыма и яда. Тэхен отшвыривает его от себя и смеряет долгим взглядом, пропитанным отвращением. Чонгук сидит на коленях и пытается отдышаться, скребя ногтями холодную зеленую плитку и цепляет маску, сквозь трещины которой видны его уязвимые места. Взор из-под густых ресниц дерзок и враждебен, уничтожает без единой пули и орудия. — Грязное животное! — дерет глотку Чонгук, резко поднимаясь на ноги. Тряска в коленях переходит в пятнистые искры в глазах, вместивших в себе ненависть, оставляющей ожоги. Тэхен их чувствует на скуле, шее, грудной клетке и косых мышцах. И видит собственные руки, ломающие его херовы кости. — Неужели ты подумал, что мне нужен твой блядливый рот? — с ухмылкой тянет альфа, подталкивая к краю обрыва надменным, тяжелым взглядом, обводящим все тело и тормозящим на сжатых вишневых губах. Тэхен хочет увидеть, как треснут на них следы от зубов и будут обливаться кровью. — В нем вся сраная грязь Шанхая. Чонгук замирает со словами-табу, застрявшими в горле, прокаженно наблюдая за тем, как он подходит к раковине из малахитового мрамора, тщательно промывая ладони под ледяной водой. Чертово унижение, прокравшееся в его легкие и перекрывшее дыхательные пути. Никогда в жизни он не чувствовал себя настолько растоптанным. Как опавший лепесток магнолии под подошвой ботинок вандала, не собирающего извиняться за отобранную жизнь. — Я желаю тебе сдохнуть в водосточной канаве, сукин сын, — шипит в точности, как его любимые змеи. Тэхен протирает руки черным полотенцем, встречаясь испепеляющими глазами с его. Дикими, строптивыми, уничтожающими, пророчащими ему преисподнюю. Черными, как обличие дьявола в его душе. Живыми. — Я убью тебя, — Чонгук набрасывается на него с кулаками, что перехватывают в воздухе и выворачивают кисти. Он издает болезненный крик, впиваясь зубами в губы и запрещая себе показывать уязвимость. Только не перед ним. Дыхание с оттенками дыма опаляет спутанные пряди. Тэхен разворачивает его к себе спиной, с силой сжимая его руки и не позволяя шевельнуться. Молочный свитер спадает с плеча омеги, оголяя кожу цвета фарфора. Пахнущую близящимися зимами и белым жасмином. Альфа напрягает челюсть, сглатывая скопившееся в слюне отвращение при виде этого. — Не смей даже думать прикоснуться ко мне своими пальцами, иначе я их отрежу, — цедит прямо в ухо он, упиваясь дрожью вдоль позвонков Чонгука. От страха и ненависти, раздирающей реберные ямки и лопающей капилляры. Тэхен резко хватает его за локоть и грубо толкает вперед, таща за собой через мраморный павильон, обливающийся дождями в болотного цвета пруд с известняками и водяными лилиями, по узким коридорам с изумрудными стенами с угольными полосами, лестницами, лунными арками и высокими дверьми из черного дерева. Омега кричит во весь голос, бьет его по крепким плечам, обтянутым водолазкой, царапает ногтями шею, проклинает его грязными словами, которых он никогда не слышал. От них внутри органы сгнивают. Толкнув резную дверь в самом конце третьего этажа, отделенную от всех других комнат, альфа нагло швыряет его на мазутную плитку с белыми вкраплениями из керамогранита. Чонгук больно ударяется о нее бедром, вспыхивая от бесконтрольной злости из-за того, как его бросают на пол уже во второй раз. Он покрывает стоящего над ним Тэхена матами, желая ему испустить последний вздох на разделочном столе с выдернутыми органами, и встает на ноги. Я не позволю тебе упиваться превосходством надо мной, животное. В спальне длинные окна с железными решетками, тумбы из темного дерева, как и изголовье кровати с шелковой черной постелью и балдахинами в цвет. — Ты больной псих, и мой отец скоро снова запрет тебя в клетку, — выплевывает омега, как черная мамба стреляя ядом прямо в душу. Которой предательски нет. Тэхен кривит ухмылку, в следующую секунду больно хватая за локоть. Чонгук задирает подбородок, впиваясь испепеляющим взглядом в его — отдающий тошнотой и неприязнью за то, что вынужден держать его. Марать себя чужой нечистотой. Грязный-брезгливый-помешанный ублюдок. — Я до сих пор не свернул тебе глотку только потому, что твой отец должен отплатить мне за все, что сделал, — мерзостно-садисткие ноты в прокуренном голосе опадают внутри тяжеловесными скалами. Чонгук испускает пугливый выдох за родителя. Не зная, где он, и жив ли. Обнимет ли он его когда-нибудь снова? В ненавидящих глазах скапливается непрошеная влага, омега ее искусно прячет в защитных баррикадах и дерзкой маске. Ты никогда не причинишь мне боль. — Я убью его собственными руками только после того, как он настрадается тобой. А затем, — Тэхен скалится, растягивая врезающиеся в голую плоть слова-ножи, — я прикончу тебя. Вдох-выдох. Треск. Крик. Истошный, убивающий отчаянием и яростью в нем. — Мерзкое животное! Я убью тебя раньше, я клянусь, — орет Чонгук, со сжигающим заживо пожаром в груди и во взгляде набрасываясь на него снова. Тэхен смеряет его разьяренным взором, выходя из себя по щелчку пальцев в момент, когда чужие ногти вонзаются в его кадык. Не заставляй меня расправляться с тобой раньше времени. Вдох-выдох. Хруст. Боль. Тэхен хватает его тонкую шею одной рукой и припечатывает к стенке, слыша его удар затылком и ни капли не жалея. Мягкие пряди цвета жемчужин лезут на лоб, его покусанные сухие губы рвано ловят воздух, спертый тошнотворным запахом жасмина и бесстрашия. От его свитера несет порохом, цветущей магнолией и мандариновыми деревьями. От него воняет ненавистью. — Запомни, грязноротая ты сука, — рявкает прямо в перекошенные от ярости и удушья черты лица, так похожие на те невинные, за которые он готов выжигать города, но парадоксом такие отталкивающее, заставляющее хотеть сжечь их, — ты будешь сидеть здесь до тех пор, пока я не решу, что тебе пора в могилу. И если к моему приходу сегодня ты выкинешь здесь что-то, — он вгрызается уничтожающим взглядом в его — отражение, ловя в них себя растерзанного, сожженного в вулканической лаве и подвешенного за органы. Он видит в них чертову жизнь, которой не хватало все эти сраные годы, — я тебе кости переломаю. Тэхен убирает руку с его шеи, Чонгук задыхается до безумия, оседая у него в ногах и держась за нежную кожу, опечатанную его приносящими лишь боль пальцами. Он не успевает отдышаться, как слышит закрытые на железный замок двери и свое бешеное сердцебиение, раздирающее хрупкие ребра. — Задохнись, блядь! — не своим голосом кричит ему вслед Чонгук, скребя ногтями ледяную плитку и взывая к небу. Пусть этот дом и его обитатели сгниют в мареве. Тэхен смотрит с омерзением на свои запачканные им ладони. Он кивает двум приставленным к двери альфам и Лингу, что подает ему черное пальто и провожает беспокойным взором. Однако перечить приказу хозяина он не станет даже под дулом пистолета.

***

Тонкую кожу шеи разрывают отпечатки пальцев, едва не проткнувших сонную артерию. Чонгук бы отдал себя на повешение, альфа так бы и сделал, если бы он не нужен был как рычаг воздействия на отца. Он скатывается вниз по стенке, ощущая переломы вдоль ребер и застывший в глотке кислым привкусом крик. Дикую тоску, сжирающую вместе с мясом, требующую вернуться к истокам. В ушах до сих пор грохот выстрелов, отравляющий сознание, в котором несгораемыми воспоминаниями застыли заботливые касания. Только о нем он будет переживать, когда живое тело засыплют холодной землей. — Отец, — выдыхает Чонгук, мыслями обнимая его, как в последний раз, и все еще не веря в черный мрамор под ногами, в насыщенную бирюзу, в аромат гаванского табака и сандала, в шепот змей, плюющихся ядом. И горло раздирает от криков выпустить, вернуть его обратно семье, но резное темное дерево предательски молчит. — Пусть вы все сгниете! — выплевывает он, стуча кулаками по двери, отчего костяшки наливаются ярким красным. — Пусть эти чертовы змеи убьют всех вас, грязных псов, и этого сраного подонка, которому вы все кланяетесь! Чонгук рвано дышит, ловя губами пропащий воздух и содрав связки от бесконечных воплей. Он осматривает спальню в черных тонах взглядом зверька, кидаясь к высоким шкафам и резко открывая их в надежде найти хоть что-то, что поможет прикончить каждого, кто посмеет приблизиться к нему. Перед глазами лишь чужие крупные руки, забитые иероглифами, и острый нож, вспарывающий его синие вены. Он клянется себе перерезать тэхенову глотку прежде чем выберется из этого зловонного особняка. — Чертово животное, — ругается под нос омега, отчаянно оглядывая чистые, пустые полки. В грудной клетке надрывно бьется сердце, паника оплетает конечности, будто тугие веревки, не давая здраво мыслить. Он дергает за ручку еще одну резную дверь, ведущую в ванную, и беспорядочно колотит ее кулаком. Закрыта, блядово логово. Чонгук переводит болезненный взгляд на окна с железными решетками, прикрытыми темным занавесом, и внутри взрываются тысячи гейзеров. Ненависть черными сгустками гноится в его душе и на коже, замаранной его грубыми касаниями. Он расцарапает его лицо и скормит голодным зверям. Задохнись в собственной крови, мразь. Охрипший от криков и проклятий голос затихает в гортани, омега впивается ногтями в ладонь, зубами — в покусанные до уродливых полосок губы. Извращенная форма самоуспокоения. — Заткнись наконец, — глухой тембр врезается в перепонки, заставляя резко повернуть голову. Чонгук вгрызается угрожающим взглядом в вошедшего Линга вместе с прислугой, держащей круглый поднос с едой, от которой исходит ароматный гнилостный пар. — Хозяин приказал тебе есть. Линг в запахнутом сером костюме с белыми орнаментами, с презрением осматривает его светлые пряди, свисающий с хрупкого плеча молочный короткий свитер, оголяющий впалый живот, и свободные белые штаны, и отворачивается с удушающей дозой надменности, которую Чонгук никогда и никому не простит. Он прожигает распаленным взором подходящую бету с подносом, с омерзением глянув на жареную до золотистой корочки утку по-пекински, овощные гарниры, рис в апельсиновом соусе и чашку зеленого чая с миндалем. Рвотные позывы подступают к глотке, переворачивая содержимое желудка. Чонгук швыряет поднос на темный мрамор, с изощренным удовольствием наблюдая за тем, как зеленая жидкость растекается по белым вкраплениям плитки, как горячие куски еды отвратительно пятнают до блеска вылизанный пол. Он будет рад, если здесь прибирался именно этот омега, что бьет без рук — одним лишь раздирающим на части взглядом. — Можешь идти нахуй вместе со своим хозяином, — язвительно шипит Чонгук, смеряя Линга высокомерным взором и отворачиваясь. Омега замирает на непростительное мгновение, порезавшись об острую линию его челюсти. Точно лезвие, входящее прямиком в вены и разносящее смертоносный яд. — Как ты смеешь упоминать его своим грязным языком? — Линг чувствует фантомные нарывы на коже от одного лишь неуважительного тона к Тэхену. Чонгук вздергивает бровь, одаривая его циничным выражением лица. Бета под их ногами покорно собирает разлетевшиеся остатки фарфора и еды, пока его не останавливают одним взмахом руки. — Оставь. Пусть хозяин увидит, какую безобразную блядь он притащил к нам в дом, — он усмехается краем потрескавшихся губ. Все те же избитые оскорбления, делающие больно по новой. Сдирающие бинты с незаживших ран, кровоточащих вдоль нежной кожи бледных предплечий. Суки всегда знают, куда бить. — Жалкие попытки жалкой прислуги пристыдить меня, — Чонгук отзеркаливает его едкую ухмылку, что сходит на нет. — Надеюсь, вы сгниете под сводами этого особняка. Звонкая пощечина оглушает на секунду, отменяя законы гравитации. Чонгук слизывает струйку крови в уголке своих губ с железным привкусом, держась за саднящую от удара щеку. — Следи за тем, что выходит из твоего поганого рта, иначе ты умрешь здесь раньше положенного срока, — цедит сквозь зубы Линг, сжирая плоть уже ненавидящими глазами. Чонгук клацает зубами, не давая договорить, подходит ближе и с размаху бьет его в лицо. Кольцо с розовым кварцем оставляет на виске омеги царапину, из которой сочится кровь. Он удивлен, что не черного цвета, как и гнилостная душа Линга. — Я буду плясать на ваших костях под обломками этого сраного места, — выплевывает Чонгук, пытаясь схватить его за русые зализанные волосы, но из-за криков беты в спальню вваливаются два сторожевых пса, разнимая их. — Не прикасайся ко мне своими грязными лапами, сукин сын! — кричит во все связки он, вырываясь из крепкого захвата альфы, что выше его на несколько голов. Он выколет эти лживые глаза Линга, что хотят проникнуть в его внутренности и распотрошить их. — Что здесь происходит? — суровый голос с бархатными нотами приковывает к месту, заставляя притихнуть на минуту. Чонгук переводит уничтожающий взгляд с омеги на вошедшего альфу в кожаном черном пиджаке и брюках. Аспидного цвета волосы затянуты в хвост на затылке, его острые скулы сильно выделяются на медного оттенка коже. Он растаптывает сталью в серых глазах, сосредоточенных на одном. — Происходит он, Айлун, — кривится в отвращении Линг, указывая подбородком на Чонгука, но альфа не поворачивается в его сторону, кроша уверенность к чертям нахмуренными густыми бровями. — Надо было бросить его в темницу, пусть развлекает там гребаных крыс, — фыркает он, поправляя подолы своего одеяния и направляясь к выходу. — Твой херов хозяин сжалился и решил, что я лучше буду развлекать тебя, — кидает насмешливо Чонгук. — Я не давал разрешения уходить, Линг, — низким, снисходительным баритоном Айлун заставляет застыть в дверном проеме. Радужки цвета ледяной Антарктиды впечатываются в Чонгука, в его одежду, под кожу, покрывающуюся предательскими мурашками. Любимый вкус холода оседает на кончике языка, впитывается в легкие вперемешку с ароматом белого кедра. Отвернись, гребаное исчадие. — Убери здесь, — говорит он сжавшемуся от страха бете, — а ты иди за мной, — бросает через плечо Лингу, что кланяется и послушно выходит следом. Чонгуку обещает сниться в липких кошмарах его короткий взгляд, наполненный ненавистью и клятвами отмщения. Двое телохранителей загораживают выход, сцепив руки за собой и нависая над бетой, что собирает разбросанную посуду и еду сидя на коленях. Чонгук неспешно прохаживается вдоль комнаты, оглаживая пальцами китайские иероглифы вдоль стен и ширмы из резного дерева, пока один из охранников наклоняется к другому с громким ржачем, немного отходя от двери. Сердцебиение под ребрами напоминает бег подстреленной в Сахаре газели. Сейчас или никогда. Чонгук срывается с места, полощет по лицу стянутым осколком одного, второго, убегая под истошные мужские крики, переполошившие весь особняк.

***

Черный мерседес бенс брабус рассекает затянутые вечерним слоем тумана улицы Шанхая, минуя рокочущие волны реки Янцзы, мятежно опоясывающей изумрудными водами проплывающие суда. Неоновое мигание огней тысяч небоскребов отражается на блестящем покрытии тачки, ревом мотора выбивающей себе место среди мириадов других, петляющих вдоль центрального района Хуанпу, просыпающегося после долгой дневной спячки вместе с подпольными казино, элитными борделями, ночными клубами и выгодными сделками за стаканом дорогой серебряной текилы. Тэхен барабанит пальцами по спущенному тонированному стеклу, раздраженно наблюдая за серьезной дорожной аварией и, крутанув руль левой ладонью, выезжает навстречку, коротко ухмыльнувшись под шквал оглушающих сигналов вслед. За ним едут несколько темных машин с его верными псами, обгоняющими ряды застрявших в пробке автомобилей и поспевающими за хозяином. Джип вранглер рубикон бордового цвета едет наравне, сидящий за рулем Хосок цепко осматривает маячащие вдали сирены полицейских, параллельно поглаживая нежную ляжку Уена. Чужие горячие пальцы сильно сжимают кожу через обтягивающие леггинсы, оставляя новые собственнические метки. Омега нервозно кусает накрашенные багряным губы, тревожно посматривая в зеркало заднего вида и пытаясь держать безупречную маску спокойствия на выточенном лице. Тщетные-жалкие-обреченные попытки представить, что рядом — любимый, а не убийца. Ему в вены вшито имя кровавого тирана, присвоившего себе его душу, приручившего ее, как маленького зверька, брошенного умирать в джунглях. И не найти ему искомого спасения. Он без него в пепел, в руины, в ил. Стрелка на спидометре переваливает за двести, норовя свести их в могилы. Тэхен расслаблено сворачивает в сторону главного полицейского участка, довольно ухмыляясь на приветствующих выстроенных в ряды офицеров, взявших их под прицел. Вой сирен и человеческие крики приготовиться к огню вздымаются к корично-серым облакам, закрывшим бледный диск луны. Над Шанхаем звезды больше не мерцают. Мерс брабус с рыком тормозит прямо у металлических въездных ворот участка, где собрались знакомые ему до больного омерзения лица — комиссара и его прихвостней, причастных к его долгому заточению. Тэхен хлопает передней дверцей, засунув руки в карманы черного пальто и вальяжно проходя вперед. Хосок выходит следом, с хищным прищуром наблюдая за готовыми растерзать их полицейскими, и не разрешает приблизиться вооруженным цепным псам, остановив их жестом руки. Он на уровне чертовых атомов ощущает, как сжимается в страхе крохотное сердце Уена, но не позволяет себе оглянуться. Намджун достает винтовку и направляет ее прямо между тэхеновых глаз, нагло и насмешливо осматривающих, и почти нажимает на спусковой крючок. — Где мой сын, ублюдок? — раздирает глотку альфа, резко порываясь к нему. Чжунхэ с перевязанным плечом хватает его за грудки и не дает двинуться дальше — там, где ждут беспощадные расстрелы. Тэхен неспешно закуривает любимую гаванскую сигару, подставляя себя прямо под дуло и с презрением скалясь. От одного лишь упоминания о Чонгуке предательски сводит скулы. Вынужденное его присутствие в собственном доме живет гнильем и отвращением во внутренностях. Задохнись к моему приходу, чертова сука. — В преисподней, — выдыхает альфа вместе с клубами мутного дыма, и среди его людей проходит громкий ржач. Намджун ранено порыкивает, вырываясь из захвата Чжунхэ и подступая ближе. Хосок следит за ним со звериной внимательностью при сезоне охоты и встает позади, сжимая рукоять тяжелого боевого топора, — там, где этой бляди самое место, сказал бы я. Но он не отделается так просто за грешки своего сраного отца. — Я убью тебя, сукин сын, — рявкает Намджун, подходя к нему вплотную с вытянутой винтовкой, но его руки перехватывают с двух сторон Чжунхэ и Роун. — Что тебе нужно? — обрывистым тоном спрашивает Чжунхэ. В его подернутых яростью глазах Тэхен видит расправу над собой, которой не суждено сбыться. — Наконец-то пошли правильные вопросы. Я поражен, что у кого-то из собравшихся здесь долбаебов механизмы внутри рабочие, — усмехается краем губ Тэхен. — Для начала вы должны выпустить из заключения тридцать моих людей, направленных в тюрьму в Циндао, — ухмылка становится шире с каждым надрывным дыханием комиссара. — Их задержали на территории другого города, мы не имеем законного права вмешиваться в их тюремную систему, — сдержанно говорит Чжунхэ, сдирая с низко посмеивающегося альфы кожу. — Ваши ебаные чиновники могут закупать кокаин в борделях, где процветает детская проституция, которую они поддерживают всеми своими дряблыми конечностями и хуями. Почему же никто из вас не проявляет свою гребанную преданность закону там, где это необходимее всего? — Тэхен щедро дымит им в лицо, затягиваясь до самих легких и с насмешкой в аспидных глазах смотря на комиссара. Намджун убирает винтовку, нацеленную на его лицо, и напряжено сглатывает. — Я привезу их к тебе на автозаке через двадцать часов, ты отдашь мне моего сына, — он настырно вглядывается в пренебрежительную улыбку альфы, не предвещающую ни одной доброй вести. — Условия ставлю я, комиссар, — Тэхен выпускает крупные кольца горького дыма. — Ты привезешь мне моих людей, я не прострелю твоему сыну глотку. Пока что не прострелю. Следующие условия я скажу тебе после того, как проведу душевную трапезу с освобожденными. — Грязный подонок, ты выпустишь его сразу же или умрешь прямо здесь! — рявкает Намджун и едва не впечатывает свой кулак в отвратительную ухмылку на его сухих губах. Чжунхэ умоляет его успокоиться ради безопасности Чонгука, отводя от пугающей пропасти в обличии дьявола во главе триады. Тэхен швыряет сигару под ноги и цепляет маску убийцы на лицо, перекошенное от жажды мести и чужой крови. — Видит Будда, лучше бы тебе повиноваться, комиссар, иначе я сломаю твоего шлюховатого сына, — он выплевывает слова-стилеты, пропитанные омерзением. — Отдам его в один из своих притонов. Будет развлекать моих старых приятелей, которые так любят отрезать конечности при трахе. Намджун дерет горло в животном крике, цепляясь дрожащими пальцами за винтовку, которую отбирает держащий его Роун, пока Чжунхэ пытается переорать издевательский ржач среди цепных псов. — Ты не можешь убить его сейчас. Тогда будут мертвы и Чонгук, и все мы, — он стучится в голос разума комиссара, погрязшего в пучине неконтролируемой боли за сына. Они всегда знают, куда бить, чтобы перекрыть поток кислорода. Намджун поднимает разбитый, растоптанный, разъяренный взгляд на стоящих перед ним зверей, сломавших клетки и вырвавшихся на свободу. Голодных, с текущими слюнями при виде сырого человеческого мяса. Он поражено замечает сидящего на переднем джипа вранглера омегу, сжавшегося до размера крохотной частицы. Его затравленный, боязливый взор врезается ему под ребра, проломив кости. Уен впивается зубами в покусанные губы, сцепляя пальцы в замок и сводя вместе колени. Тревожные, тронутые искренним беспокойством за него глаза поступают в его кровоток, отравляя его запретными покалываниями вдоль юного сердца. Полицейская форма облепляет высокое, натренированное годами тело, в объятиях которого кроется безопасность вселенной. Фантомная, но манящая смертельными серенадами. Отвернись, черт подери. Он вздрагивает всем телом, когда Хосок садится за руль, заводя мотор и обдавая кожаный салон теплом мускуса и привкусом железа. Умоляю, не смотри мне вслед, пока бедра собственнически сжимают чужие ладони. Пока засосы на его покалеченной шее оставляют чужие обжигающие губы.

***

Береговые увесистые скалы, покрытые темно-зеленой россыпью низкорослых растений, уходят пиками в грозовое мазутное небо. Разделенное русло реки муторно-желтого цвета протекает между ними и большим полем с густой малахитовой зеленью и маленьким поселением вдалеке. Зажженные фары нескольких внедорожников мигают точечными маяками цвета цинии. Черная матовая ауди с открытыми передними дверцами освещает коренастую фигуру своего хозяина, сидящего на корточках перед двумя связанными прочными веревками полицейскими. Юнги играет желваками, крутя между бледными пальцами лезвие острого ножа и медленно проводя им вдоль век одного из офицеров. — Не скажешь сейчас, я вырежу твои вылупленные глаза и скормлю их твоему дружку, — он кивает подбородком на трясущегося от страха второго альфу, равнодушно делая глубокий надрез вдоль его скулы и морщась от капель крови, попавших на его белый пиджак. Джей Пак стоит над ним, протяжно затягиваясь сигаретой. — Мы ведем себя с ними, как джентльмены, а они срут нам на голову, — хмыкает он, недовольно отвешивая кричащему от боли альфе сильный удар кулаком. — Не ори, блять. Люди в селе спят. Повторюсь в третий раз: кто дал приказ организовать операцию по аресту триады? Полицейские упорно молчат, терпя получасовые пытки в забытом чертями месте и наглые ухмылки людей Юнги, готовых растерзать пойманную добычу. — Пидоры, — выплевывает Юнги, разукрасив их лица своим любимым ножом так, чтобы не потребовалось проводить опознание, — пусть ими занимается Тэхен. Джей Пак громко присвистывает, выдыхая серые струи дыма с экзотическим привкусом спелого винограда. — Видит Будда, я бы на вашем месте прокололся сейчас. Тэхен часовые прелюдии с вами проводить не станет, он просто вас выебет, — заливисто ржет он, хлопая раздраженного Юнги по спине. — Грешно играть с едой, — хрипло выдыхает Хосок, беззвучно подойдя к ним. Он хищнически ухмыляется с ноток удивления на чужих лицах, крепко сжимая рукоять своего топора и плотоядно осматривая связанных полицейских. — Хороший улов сегодня. Юнги давит липкий холод вдоль позвонков при виде безумной улыбки Цербера и занесенного острия топора, в добавок ощущая неприязненные, ревностные глубоко внутри порывы, когда мерседес брабус с рыком останавливается рядом с ними. Тэхен выходит из тачки с выедающей внутренности надменной усмешкой, поправляя подолы черного пальто. Будто бы только он здесь чист кровью, херов убийца. Тэхен медленно обходит связанных альф, распалено осматривая их исполосованные лица и раненые конечности. — Разве я не просил тебя пытать их, Юнги? Надеюсь, ты не предложил им выпить зеленый чай напоследок, — насмешливо выдает Тэхен, вгрызаясь в названного разочарованным взглядом. — Хосок, покажи, как надо выполнять мои приказы. Цербер точит когти и клыки. Он с широкой усмешкой подходит к полицейским, нарекая себя охотником за представителями закона, и заносит обнаженный топор над плечом одного из альф, отрубая его. Тэхен держит их за волосы, вбирая в себя истошные крики, разбудившие половину населения Шанхая. — Кто распорядился организовать арест, спрашиваю в первый и последний раз? — рычит им в ухо Тэхен, пока Хосок отрубает второму ногу. Юнги сдерживает подкатившие к глотке рвотные позывы от кровавого месива, устроенного на окраинах города, и цепляет равнодушную маску на лицо. Он предпочитает работать чище, чем помешанные на чужом сыром мясе два зверя. — Хан Цинлинь! — орет во все горло один из полицейских, утонув в животном страхе за свои уцелевшие руки. Тэхен довольно скалится, отпуская их волосы с вырванными клочками и брезгливо отбрасывая их на землю. — Придется совершить небольшую поездку в Гонконг, — он облепляет веревками кисти их рук и щиколотки, привязывая концы к заведенным внедорожникам и веля водителям сесть за руль. Оглушающие крики альф прекратить раздражающе действуют на слух, но Тэхен продолжает усмехаться так, будто выиграл главные трофеи в войне. Шесть тачек газуют по его приказу, разрывая живые плоти двух офицеров. Он оглядывает их останки презрительно, холодно, веля собрать их в темные пакеты и оставить у полицейского участка. Он надеется, что комиссара инфаркт покарает не сразу. Не раньше того, как он вырвет его сердце голыми руками. Тэхен закуривает свою гаванскую сигару, на мгновение прикрывая глаза и оказываясь в чертовой нирване. Клубы сизого дыма окутывают его лицо и татуированные пальцы, мысли парадоксом пусты, на сухих губах застывает жажда скорой мести и пролитых рек крови. Хосок подходит к нему с зажатым в руке телефоном, засовывая его в карман кожаного плаща, заляпанного алыми пятнами, и цедит сквозь зубы: — Звонили из особняка. Сын комиссара сбежал. Тэхен сжимает фильтр сигары сильнее, чем нужно. В аспидных зрачках скапливается болезненная ненависть, перетекающая в желание вспороть тонкие вены на фарфоровой коже. Юнги бросает на него короткий напряженный взор, чувствуя треск в суставах от сжирающей ревности и тревоги за омегу. Зверь Шанхая не пощадит его. — Я дам ему час, — выдыхает с горьким табаком Тэхен, впиваясь в пустоту крошащим в ничто взглядом, — а потом сломаю ему ноги.

***

Изображение древнего дракона на серых стенах в переплетение с черными иероглифами на фарфоровых высоких вазах пленит, многоугольный стол из красного дерева окружен низкими стульями, в бежевом чайном сервизе томится зеленый чай, разносящий аромат пряных трав по гостиной с деревянным покрытием, росписью с маленькими домами старых династий, мягким диваном из бархата пурпурного цвета, вазами с кобальтовой росписью и живыми бордовыми розами. Отсчет в голове хуже предсмертных ударов сердца, стучит в висках болезненным набатом, путающим поток беспокойных мыслей. Ледяные пальцы холоднее обычного, примыкают к бледным губам, дрожащим при прикосновении к ним. Джин буравит стеклянным взглядом алые лепестки, напоминающие о пролитых в их родном коттедже реках крови. Тревожная дрожь вдоль позвонков — единственное, что позволяет не забывать делать вдохи. Облокотившись на подушки насыщенного сиреневого цвета, он нервно дергает ногой и безудержно поглядывает на запертые уже сутки двери. Чонмин сидит за столом, грея замерзшие ладони о фарфоровую чашку и вздрагивая всем телом от каждого шага прислуги, что успела переехать вместе с ними в маленький домик на окраинах Шанхая. Фантомный запах цветущего жасмина вспарывает его хрупкие легкие. Руки невольно сжимаются в кулаки от воспоминаний о бездонных глазах, затягивающих в неведомую пропасть. Там, где ждут унизительные расправы. Тени его брата-близнеца преследуют его, как прирученные не им дикие звери, и каждому из них он желает скорейшей погибели. На его могилу он принес бы белые хризантемы, так ненавистные Чонгуку. Пожалуйста, сгинь и больше не отравляй мою жизнь своим чертовым дыханием. Чертовым ртом. Чертовой кожей. Чертовым ароматом. Всем, что затмевает меня в твоем обличии. Грохот дверей предвещает ему долгие скитания по Ахерону, пристанищу потерянных душ, ведущему в преисподнюю. Чонмин резко оборачивается, с пренебрежением осматривая ввалившегося в гостиную Бэкхена. Омега впервые в потрепанном виде, с едва запахнутым черным пальто, светлой рубашкой и черными узкими леггинсами. Он осматривает Джина недоверчивым, почти неверующим взглядом, затем вклинивается, словно игла, в него самого. Чонмин отворачивается без единой капли интереса, продолжая заделывать дыры на зеленом чае. — Вы нашли Чонгука? — первое, что выходит изо рта Бэкхена, прожигающего обоих. Чонмин кусает щеку изнутри, царапая собственную нервную систему. Ты не заслуживаешь того, чтобы за тебя переживали. Задохнись. Джин поднимает на него ледяной взор, морозящий органы, и отрицательно мотает головой. — Так почему вы так спокойно можете сидеть здесь и распивать сраный зеленый чай? — повышает голос Бэкхен, прокаженно осматривая их и давясь ничем — мертвенными действиями. От суровой морды дракона во всю стену он ощущает больше живности, чем в их пустынных, не тронутых отчаянием глазах. Ногти вонзаются в мягкую кожу ладоней, оставляя кровавые полумесяцы, и Чонмин приказывает себе вдыхать. — Следи за своим языком, Бэкхен, — обрывает его Джин, не двигаясь с места и давая пощечину одним холодным взглядом. В нем плавятся чертовы айсберги, — мы все ждём вестей от Намджуна. Как только мы узнаем, тебе тоже сообщат. И в ближайшее время тебе лучше не показываться возле нас. Это не безопасно, — в его снисходительном тоне гибнут уцелевшие после ненастий города. Под ребрами обрываются тонкие ростки надежд, еще вившихся вокруг костей, когда Бэкхен проснулся после долгого невольного сна в своей спальне. Подкожно помня чужие касания, едва не отобравшие его пропащую душу. Лезущие в вены глаза цвета агата, застрявшие в его затуманенном сознании липкими кошмарами. Бэкхен до сих пор чувствует его травящий запах, ненавистный до ломки. Входная дверь с грохотом раскрывается, пропуская Намджуна в форме, измазанной местами в крови, с потрепанными волосами и глубокими кругами под глазами, в которых бушует жерло вулкана. Часы пыток пойманных псов, напавших на его дом, и тщетные усилия узнать местоположение того, кто отобрал у него самое ценное. Он сурово осматривает троих присутствующих омег, подходя ближе к сидящему на диване Джину и теряя всю хваленую хватку. Во взоре своего супруга видит котловины и телесные увечья. — Тэхен не собирается его отпускать, — с порезами вдоль грудной клетки говорит альфа, погружаясь в ужасающий смысл собственных слов и забывая об остальном. Вдох-выдох. Облава. Пустошь. Чонмин опрокидывает фарфоровую чашку, разлетающуюся вдребезги в точности, как обломки его ноющего сердца. Сходящего с ума от одного лишь имени, должного быть ненавистным, но прочно оплетшим его капилляры, как тугие веревки. Тэхен поставил себе трон в его внутренностях, не собираясь уступать его другому. Его снова беспощадно выбросили за борт. Предпочли ему другого. Уцелевшего вместе с ним в утробе и испоганившего его юные годы. Чонгук умеет наносить ему раны даже на расстоянии. Находясь под боком того, к кому он мечтал пасть в губительные объятия. Джин сглатывает противный комок, обхвативший глотку, и произносит обледенелым голосом: — Он, наверное, уже мертв. Намджун вгрызается в него непрощающими за фразы-кастеты глазами. Не веря ни на одну секунду, что может потерять самое родное его истерзанному отцовскому сердцу. — Как вы можете говорить такое, господин Чон? — непрошено дрожащий тембр Бэкхена не задевает стальных струн внутри Джина, отмерзших с веянием времени. Намджун разжимает кулаки, глубоко вдыхая. Он разучился глядеть на Джина без убивающих доз боли. Крика, раздирающего гортань. Пожалуйста, будь потеплее. От твоего запаха парализует конечности. — Он не убьет его так просто, — альфе ножами между лопаток собственные изречения, — не убьет, пока не получит от меня то, что ему нужно. Лучше бы ты сгинул еще в чреве. Чонмин оглядывает сгорбленную спину и трясущиеся пальцы отца без единой оскомины понимания и сострадания. Молясь лишь о черном одеянии над надгробием близнеца. Бэкхен беспокойно мечется по комнате, грызя тонкие губы и впервые не зная, куда себя деть в этом необъятном мире. Он — беспомощная манта, выкинутая на сушу погибать. — И кого винить в этих бедах, преследующих нас, если не тебя? — посиневшими от мерзлоты губами выдыхает Джин, запуская эффект домино внутри альфы. Силы остались лишь для болезненного шепота. — Не удивляйся, если Чонгука в скором времени не станет, а затем придет и моя с Чонмином очередь. Намджун грозно, ранено рычит, швыряя ему под ноги антикварную вазу. Бэкхен единственный в комнате подпрыгивает на месте, хватая себя за плечи и поражено наблюдая за сорвавшимся с цепей альфой. — Молчи, Джин. Ради Будды, — не своим сорванным голосом кричит он, нависая над омегой, что втаптывает его в яму и засыпает землей. — Ты говоришь о моем сыне, и я умру, но вытащу его оттуда. Убью этого ублюдка, — высекает клятвы на своем солнечном сплетении, не в состоянии остановиться и разбивая попадающиеся под руку фарфоровые статуэтки. В широкой груди бешено бьется сердце, обливаясь кровью и слезами. Жизнь вовсе не жизнь без этих по-детски сияющих только для него глаз. Доверчивых последних объятий, платиновой макушки, едва доходящей ему до надплечий. Мягких щек, соленых и мокрых от сдирающих горло просьб не отставлять его. Чонгук наполнил его душу слабостью и нежностью, чтобы кости крошились от его отсутствия. Намджун никогда себе не простит его потери — выстрелит в висок сразу же, как его тело завернут в белый саван. Он падает на колени перед диваном, на котором восседает Джин, стылым, мерзлым взглядом вонзаясь в его дрожащие плечи, надрывающиеся в скупых горьких слезах. Намджун ломается вдребезги перед ним, и он не протянет бледных пальцев, не разделит с ним его сгибающую пополам ношу. Бэкхен шумно сглатывает от представшего вида альфы, непривычного до режущей боли вдоль вен и омерзения к тому, кто даже не пытается залечить его шрамы. Чонгук никогда бы не простил им соли на скулах отца. Он выходит из комнаты, прогнившей в холоде и равнодушии тех, кто должен был разрываться от агонии. И в горле предательски копится ком от потери единственного, с кем мог разделить детство, постель, тайны и чертов кокаин.

***

Вдоль бурлящих индиговых рек раскинулись непроходимые хвойные леса, покрытые мутной дымкой тумана, обволакивающего мрачные каменные скалы и дальние голые холмы. Закат догорает на лазурном небе сливовым заревом, пряча луну в тени серых облаков. Изумрудные листья душистых тополей колышутся под натиском северного ветра, пирамидальные кроны кипарисов вещают о близящихся дождях и бурях. Хруст древних ветвей под подошвой белых ботинок заставляет дышать, унося его далеко от тянущегося ввысь особняка, на острых выступах которого умирают синицы. Он жадно хватает заканчивающийся в легких воздух, слыша вдалеке лай ищеек и жесткие голоса. Идущие по его истерзанную душу. Чонгук продолжает бежать, морщась от хлестких порывов в лицо, треплющих светлые волосы, от саднящих разодранных в кровь колен. В его раны попали всевозможные инфекции и гнилье шанхайского леса. Тэхен убьет его. Раскромсает его плоть на маленькие куски и скормит своим любимым рептилиям. И обглодает его чертовы кости. Но омеге предательски наплевать — инстинкты вырублены так, словно ему обещали девять жизней. Но остановиться сейчас — значит умереть через секунду. Он никогда не умел оборачиваться вовремя. Зажженные позади фонари мигают предательским знамением возвращения туда, откуда бежал, сдирая в ничто конечности. Как невольный прыжок с палубы в утопающую в океане лодку. На хрупкие плечи ложится тьма с крон вечнозеленых деревьев, холод проникает под разорванный местами свитер, счет времени теряется после второго ряда плоских холмов, помнящих его уставшие выдохи. Омега набирает побольше кислорода в будто бы разломанные легкие, отравленные щедрыми дозами гаванского табака. Живущего в его глотке рвотными позывами. Его прокуренный голос, клявшийся зарыть в могиле голыми руками. Его глаза цвета бездонного рва, сочащиеся ненавистью и отвращением. Его жестокие пальцы, сдавливающие шею, норовящие проломить кости и вырвать бьющееся сердце, выпив всю кровь. Его запах горького дыма и сандала, забивающийся в гортань и атрофирующий тело. Чонгук ощущает его подкожно, внутривенно, внутри мангровых, темно-бирюзовых лесов и шумящих сизых вод. Так явственно, до неверия неправильно, вдыхая его пересохшими губами, как наркоман свою последнюю дозу. Стелющую ему путь в глубокую безвылазную яму. Прямиком к ликующим дьяволам в кровавые объятия. Холод чужой твердой груди овевает его спутанные ветром волосы. Пожалуйста, задохнись. Грубые ладони смыкаются на его горле, сильно сдавливая и перекрывая пути к кислороду. Медленно повернув голову, Чонгук впечатывается в лед черной радужки, слившейся со зрачками. На медной коже свежие царапины, и единственное, о чем он жалеет — что не нанес их сам, разодрав его лицо в клочья. Тэхен вгрызается в него, нанося фантомные увечья одними безжалостными касаниями. Он ловит проблеск страха в чернильных глазах, в которых мигают чертовы звезды, украденные с чертового порочного неба. Омега видит ухмылку на его тонких губах и мечтает разрезать ее ножом. — Далеко собрался, гребаная ты сука? Альфа зарывается в его волосы, показательно кривясь от того, что приходится прикасаться к нему. Грязная паскуда. — Чтоб ты сдох, — шипит Чонгук, вытаскивая спасательный осколок и разрезая его кожу там, куда смог дотянуться. Тэхен стискивает зубы от раздражения, наплевав на капающую с шеи кровь. — Неужели ты думал, что сможешь убить меня этим куском стекла, блядь? — рявкает он на ухо и оттягивает светлые пряди. Колени предательски подгибаются от того, как альфа толкает сзади, заставляя упасть на покрытую пихтовым зеленым землю. Давящая тишина поселяется в срубленных ветках елей; и даже рокот синих рек замирает. Тэхен сильно сжимает его волосы, волоча за собой по пожелтевшей листве с колючими ветками, впивающимся в разрезы на брюках и оставляющими все новые раны. Алая кровь смешивается с молоком кожи. Чонгук сдирает глотку в криках, застывающих в далеких покрытых туманом скалах. — Сгинь, херов подонок, — низко шепчет омега, сопротивляясь всем телом и задыхаясь от того, насколько больно смыкаются пальцы в его прядях, норовя вырвать клочки. Новые царапины нещадно саднят, конечности ударяются о валяющиеся повсеместно ветви и бревна. — Мерзкое животное, как ты живешь с этим дерьмом внутри? — Заткнись, иначе я зашью тебе твой грязный рот, — цедит сквозь зубы Тэхен, с презрением, выворачивающим органы, глянув на омегу, сжимающего губы от кровоточащих ран. И ему невыносимо хочется добавить еще несколько царапин на эту отвратительно фарфоровую кожу. Белый цвет стал ему до одури ненавистен. Чонгук цепляется за его пальцы, оттягивающие пряди, вонзается ногтями в огрубевшие ладони, но хватка все равно не ослабевает. Он вгрызается в собственные щеки, в истерзанные губы, не смея выдавать криков боли, а его каратель беспощадно тащит его сквозь одинокие хвойные деревья, что не в силах его спасти. И ощущение беспомощности накатывает, как каскад водопадов Меконга. Ему не с кем разделить вой, душащий изнутри. Змеиное кодло поглотило его, раздвоенными языками брызжа яд на оголенную кожу. Оставляя ожоги, язвы, опухоли. Тэхен вьет из него нитки, превращая в безвольную куклу вуду, живущую лишь по велению хозяина. Он отрывает плоть, прожевывает мясо и облизывает кости. Он давит на сонную артерию, оставляет жгучее клеймо от пальцев, отбирает последние вдохи и надежды. Как сейчас, протаскивая вдоль шанхайского нефритового леса и затыкая уши на его проклятия. Чонгук видит его глаза, наполненные черной сажей и ненавистью, которую он чувствует внутривенно. И возвращает в двойных дозах, желая ему скорейшей погибели. Вблизи мигают зажженные фонари, цепные псы замолкают на привязи нескольких альф, напавших на его след, но не успевших найти. Они сгибаются в поклоне перед Тэхеном, моля о прощении и милости. Омега кривит губы в чистом презрении к ним, желая им всем провалиться. И выдыхает на секунду, когда альфа ставит его на ноги и убирает пальцы с волос, волоча за собой под локоть. Железные темные ворота раскрываются, пропуская их в сияющий от теплого свечения особняк в три этажа с балконами и длинными окнами в бурых рамах. Лунные арки ведут их мимо гостиной в черно-белых тонах с расставленными живыми растениями, решетчатыми переходами и торшерами. Вдоль мраморного павильона мерцают цветом охры фонари, мутно-болотные воды навевают плохие вести. Чонгук осматривает известняковые скалы в пруду, аспидные колонны, уходящие в сумеречное небо и крепящиеся к крыше. Пальцы на его молочном свитере пронзают до самой кожи, застревая во внутренностях страхом. Он уверен, останутся болючие синяки. — Пришли ко мне всех, кто заходил к нему сегодня, — кидает Тэхен стоящему у лестницы Хосоку, что хищно оглядывает омегу — от макушки до ног, и широко ухмыляется. Чонгук чувствует себя так, будто его суставы вывернули одним плотоядным взором. Чертовы животные, вырвавшиеся из клеток. — Ты не посадишь меня снова в эту ссаную помойку, — едко выдыхает Чонгук, со всей силы дергая рукой и вырываясь, пока он тащит его верх по лестнице. Слабость и дрожь в мышцах после часового бега, пустого желудка и кровящих ран дают о себе знать. В самый предательский момент. — Отпусти, подонок! — кричит сорванным голосом, бьет в широкую спину, обтянутую черным пальто, что даже не дергается. Тэхен прикрывает на секунду глаза, держась не размазать его в ошметки по стенке, и больнее сжимает его локоть до самого входа в спальню. Под ресницами омеги застывают слезы безвыходности — плен, из которого вырвался, маячит перед ним, завлекая колючими щупальцами. — Неужели ты думал, что сможешь сбежать, тупая сука? — рявкает Тэхен прямо в ухо, и его угрожающее рычание оседает в животе невыносимыми спазмами. Пожалуйста, ослабь хватку. Он затаскивает его против воли в комнату и швыряет на кровать, нависая сверху и кромсая душу ледяным взглядом. Сочащимся отвращением, гневом, желанием задушить его прямо здесь. — Твой блядов труп вынесут отсюда только когда твой сраный отец отдаст то, что мне нужно, а затем свихнется от потери шлюховатого сыночка. Его похабные, омерзительные слова вертятся в сердце лезвием, ковыряясь внутри и отрезая по куску. — Не смей! — орет во все горло Чонгук, подрываясь с места. Он не видит его сквозь мутную пелену, накатившую в первый же день заточения, но ощущает подкожно кривую ухмылку, потрошащую его нутро. Тэхен вгрызается в него насмехающимися, холодными глазами. — Я убью тебя, если тронешь моего отца, я клянусь, — он набрасывается на него с кулаками, что больно отбрасывают в стороны. — Попробуй, — выдыхает альфа, схватив его за подбородок и почти столкнувшись с ним носами. Чонгука обдает запахом гаванского табака со странной примесью сладковато-древесных тонов. Так мутит. Его влажные, наполненные отчаянием и ненавистью глаза оставляют ожоги внутри Тэхена. Убивают его жизнью в них. Царапины на фарфоровой коже смотрятся так правильно, что хочется исполосовать все его лицо. Эти блядские покусанные губы, иссохшие от криков. Он смотрит на них и хочет разодрать в мясо тем же осколком, которым омега резанул его шею. Нездоровая, безудержная, истощающая злость. Резные двери медленно раскрываются, в темно-малахитовом коридоре показывается высокая фигура Цербера в кожаном плаще, стоящего над сидящими на коленях двумя охранниками и бетой, что приносил обед. Чонгук переводит на них стеклянный взор, растерянно моргая и ударом в гонг понимая, что они собираются сделать. Не отстраняясь от него, Тэхен вытаскивает из-за пазухи пистолет, нацеливая дуло на троих своих людей. Омега соврет, если скажет, что ему жаль их. Они все в услужении чудовища, что держит его взаперти, и он не станет плакать над их могилами. Но что-то внутри предательски обрывается, когда он слышит первый выстрел и отворачивается, зажмурившись. Альфа усмехается краем губ, сжимая левой рукой его лицо и заставляя смотреть, как он прицеливается во второго охранника, затем приканчивает и вскрикнувшего бету. — Ты — животное, — выговаривает дрожащим ртом Чонгук, дергая головой, но пальцы на подбородке смыкаются лишь сильнее. Хосок с отравляющей жилы ухмылкой закрывает двери, и грохот напоминает захлопнувшийся капкан. Тэхен смеряет надменным взглядом его спутанные волосы, исцарапанную шею с его отпечатками, разорванные свитер и штаны, оголяющие нежную кожу ляжек, измазанных в крови. И запах. Чертов запах белого жасмина и греющей зимы. — Ты воняешь так, что вызываешь рвотные рефлексы, — низко произносит альфа, с непонятным самому удовольствием наблюдая за тем, как в бездонных глазах напротив скапливается ненависть. Поглощающая его всего без остатка. — Линг поможет тебе принять ванну, — равнодушно бросает он и отстраняется, вдыхая не испорченный его ароматом воздух. — Пошел ты нахуй, — дерзит Чонгук и жалеет. Тэхен останавливается на полпути к выходу, вонзая в него разъяренный взгляд. И омега понимает, что бежать от его ярости больше некуда. — Грязная блядь. Кости обещают сломаться от хватки, с которой Тэхен тащит его в ванную. — Открой свой чертов рот, — приказывает он, подводя его к наполненной пенистой водой ванне из черного мрамора, смердящей запахом цветущей сакуры. — Ты настолько туп, что не понимаешь значения «иди нахуй?», — нарывается Чонгук, упиваясь распирающей сухожилия злостью, исходящей от альфы. И пусть лавина обожжет их обоих. Лопатки больно впечатываются в холодную мазутную плитку, но омега держит на лице стервозную улыбку, выбешивающую еще сильнее. Задохнись в своей ненависти, ублюдок. — Страшно представить, на скольких хуях ты перескакал. Шанхай должен был потонуть в волне сифилиса, — скалится Тэхен, держа его за грудки и перекрывая чертов воздух. Конфронтация взглядов — презирающих, готовых разодрать глотку. Чонгук кривит свои губы в отвращении, цепляясь взглядом за едва заметную щетину на медной коже и боевые шрамы, придающие ему большее уродство устрашение. — Я бы никогда не разрешил себя трахнуть такому отродью, как ты, — пытается ранить в ответ омега, ощущая смыкающиеся пальцы на шее. На ней не осталось ни единого белого участка. — У меня не встает на потасканных шлюх, разносящих грязь, — цедит в ухо Тэхен, отстраняясь и наблюдая за его реакцией. Чонгук не отводит испепеляющего взгляда с его издевательского и парадоксом — ледяного, морозящего внутренности. — Я удивлен, что у тебя до сих пор может что-то шевелиться там, — ухмылка омеги ощущается как стилет в ребра. — Заткнись, чертова сука, — шипит альфа и опускает его голову в мраморную ванну, зарывшись пятерней в платинового оттенка волосы. Чонгук инстинктивно открывает рот и ловит тошнотворную пену, задыхаясь, когда Тэхен вытаскивает его за пряди, давая секунду на вдох и снова опуская его лицом в воду. Беспощадная терапия, длящаяся смертельные минуты мерками в вечность. Чонгук громко кашляет, набирая побольше кислорода в легкие, когда он его отпускает, и прислоняется затылком к плитке. — Больной ублюдок, — выдыхает он вслед, прикрывая дрожащие ресницы и вытирая губы, покалеченные его грубыми пальцами. Тэхен уходит, оставляя за собой удушающий запах терпкого сандала, дыма и растоптанной гордости.