Agust D — Haegeum
Квартал с неоновыми синими и алыми вывесками, иероглифами на янтарных и красных китайских фонариках вдоль лавочек с овощами и сезонными фруктами под тенью цветных зонтиков, старыми полуразваленными бараками и многоэтажками с выбитыми окнами, угнанными байками и тачками. Склады мусора и протухшей рыбы отдают зловонием и смрадом из разных свалок, где несколько рабочих сортируют пригодные для перепродажи вещи, на крышах домов разводят домашнюю птицу и выращивают зеленые растения в ящиках. Матовая темная ауди проезжает мимо пытающих глазами местных жителей Урумчи, тормозя у трехэтажного, исписанного здания с горчичным фасадом и балконами. Юнги хлопает передней дверцей, засовывая руки в карманы черных классических брюк под тон пиджака. Зализанные назад аспидные волосы блестят под свечением закатных оранжевых лучей, пыльные узкие дороги марают начищенные носки туфель. Он вытаскивает пачку «лаки страйк», хищно сощуриваясь и осматривая вызывающую рвотные позывы местность. Табачный дым обволакивает бледные скулы, он протяжно затягивается, выпуская крупные серые кольца в спертый воняющий воздух. — В какую помойку ты завез меня, ебать? — протягивает гласные Джей Пак, скривившись при виде пачки разлитого молока прямо посреди улицы, и демонстративно смахивает грязь с белоснежного костюма. Юнги застывает стеклянным взглядом на безобразно одетых детях, одиноко сидящих на тротуаре на куске картона и наблюдающих за прохожими. Враждебные, брошенные, униженные. В месте, где должно биться сердце, предательски надрывается. Он равнодушно отворачивается и кивает нескольким своим людям, стоящим позади с заряженными автоматами. Джей Пак широко ухмыляется, развязной походкой следуя за ним в один из домов, пропахших испорченной едой, кокаином и грязью. Юнги напрягает челюсть, спасаясь от зловония чистым никотином и поднимаясь по ступеням с местами сбитой плиткой. — Выбивайте, — велит он, указав на деревянную дверь и немного отойдя. Грохот оглушает на непростительное мгновение, за которые труп одного из его людей валится под ноги. Юнги стискивает зубы, выстреливая в руку целившегося в них альфы, что стоит посреди квартиры в темной майке и воет, держась за кровящую руку. — Близишь срок своей кончины, Ши. Однокомнатную квартиру освещает дневной свет, обнажая скопившуюся на полках, пестром ковре, древнем магнитофоне пыль, заставляющую сморщиться. — Какого черта ты тут забыл? — рычит Ши, пытаясь подобрать упавший пистолет, но Юнги хватает его за грудки и вдаривает коленом в лицо. Альфа болезненно кричит, когда на дряблой шее сжимаются чужие ледяные пальцы. — Куда делись грузовики, которые я отправлял в Гуанчжоу? — рявкает Юнги, сильно давя на его кадык и перекрывая пути к кислороду. — Ты выступал междугородным посредником, сукин сын! Как ты мог упустить девять грузовиков, набитых тоннами героина? — он прикладывает его лицом к полу и снова сжимает шею, давая секунду на вдох и голос. Ши отчаянно вырывается и мотает головой, смотря на него затуманенными глазами. — Наш лоцман обдолбан, судно идет ко дну, — цыкает Джей Пак, насмешливо осматривая корчащегося мужчину. Юнги показательно вытаскивает пистолет другой рукой и прижимает к его виску, не переставая душить. — Говори, сука, — издает рык он, и альфа сдается. — Я ехал сзади и не успел заметить, как над грузовиками навис дрон и подорвал их. Я еле успел унести ноги! — взвывает Ши, хватаясь за его душащую ладонь. — Ты никого не видел? — напрягается Юнги, оборачиваясь на слегка удивленного Джея. — Скорее всего, они были на автомате, либо управлялись дистанционно, — предполагает он, насторожившись. — Только дроны, — часто кивает Ши, тщетно пытаясь сделать вдох. — Они скинули бомбы. Я никого не видел, клянусь! — Блять, — рыкает Юнги и перекрывает ему дыхание, не слушая последующие мычание и вопли. Он поднимается на ноги, разъяренно оглядывая мертвое тело под ним. — Нужно выяснить, постарался ли комиссар со своими прихвостнями или нас подставил кто-то из своих? Джей смеряет его тяжелым взором, нахмуренно прохаживаясь по крошечной квартире. — Либо гребаные якудза, с которыми выстраивает связи Тэхен, — он резко оборачивается на истошный вой. К трупу припадает невысокий омега средних лет, разрываясь в рыданиях и обнимая холодное тело мужа. — Что вы натворили? — надрывается он, посылая на них едкие проклятья. Юнги без капли сожаления переглядывается с ошеломленным другом, неспешно обходя плачущего омегу и вставая сзади. Он поднимает его голову за волосы, сдавливая и отточенным движением сворачивая шею. Джей Пак потирает уши, благодаря за долгожданную тишину. — Продолжать искать зацепки на сегодня бессмысленно. Мы должны успеть вернуться в Шанхай до ночи, — он хлопает Юнги по плечу, подталкивая к выходу. Неведомая, непонятная, нечеловеческая сила заставляет оглянуться. Юнги предпочел бы ослепнуть.***
Шипение носящих яд змей обволакивает своды особняка, уходящего краями в мучительно-сумеречное небо цвета индиго и исписанных чернил. В мраморном павильоне зажигаются оранжевые фонари, бросающие маисовые пятна на мутные воды изумрудного пруда. Тонированные машины окружают железные ворота, запах горячей еды и зеленого чая с миндалем поселяется в мрачных углах, содрогающихся в порывах громкого смеха. Отвратного, тошнотворного звучания. Тэхен восседает во главе стола, сжимая между пальцами фильтр сигары и выпуская клубы антрацитового дыма. Он запивает рисовым вином в фарфоровой чашке оттенка бирюзы, раззадорено внимая рассказам своих людей, выпущенных на волю. Автозак прибыл в город ровно через двадцать часов вместе с его цепными псами, заключенными на пожизненный срок. Комиссар сдержал свое слово, черт его раздери. Тэхен высек бы на груди его разъяренное, животное выражение лица, когда он поставил перед ним новое условие взамен на свободу его блядливого сына. Он тысячи раз проклинает комиссара за то, что выбрал себе самую неподходящую слабость. Неправильную, потасканную, грязную. Тэхен марается его нечистотой даже на расстоянии. Тщетно вымывая руки и тело в попытках содрать с себя ощущение его кожи под пальцами. Блевотного белого цвета. Отдающей жасмином, живущим в его глотке рвотными позывами. Задохнись, грязноротая сука. Он непроизвольно сжимает кулаки от непрошеных мыслей о шанхайской бляди, впиваясь дикими глазами в ржущих на всю окраину альф. Сидящий справа Чанель в полном черном, словно карающая тень и вестник смерти, молчаливо наблюдает за опьяненной кучкой убийц и насильников, не спеша потягивая вино. По левую сторону Юнги перекидывается парой коротких фраз с Джей Паком, неестественно весело смеющимся с каждой опущенной шутки. Чертов дурдом, кишащий голодными хищниками. Юнги желает им всем сгинуть в преисподней. Он застывает напряженным взглядом на своем перстне цвета насыщенного рубина, схожим с чистой кровью. Чувствуя выжигающий органы взор хозяина дома, норовящий разодрать его на куски при малейшей оплошности. И он зависает над пропастью, стоя на тонком канате между расстрелом и захоронением живьем. — Тэхен, когда ты покажешь нам свою заключенную киску? — с мерзким смехом просит главный из головорезов. — Ходят слухи, что сынок комиссара самая искусная шлюха в городе. Юнги едва не сжимает вилку крепче, чем нужно. И гасит желание воткнуть ее в чужой язык, вытащив его и зажарив на костре. Гребаный сукин сын. Неожиданно больно клокочет в груди от осознания, что омега на физическом уровне рядом, но парадоксом — за мириады галактик от него. За тысячи непрожитых жизней и перерождений. Метаморфоз в ничто и обратно. Тэхен норовит опустошить содержимое желудка от одного лишь упоминания о нем. Подкожно ощущая невыносимые порывы раскрошить его кости. Хрупкие, как чертов фарфор в его руках. — Разрешишь нам натянуть его втроем? — бухие в хлам голоса и ржач смешиваются в одно. Усмехнувшись краем губ, Тэхен протяжно затягивается и выдыхает едкие струи дыма. Он поднимается с места под ободряющее улюлюканье своих цепных псов, нарочито медленно осматривая каждого. Юнги напрягает челюсть, что может разбиться о его острый взгляд, ковыряющийся, как нож во внутренностях. — Я позволю вам взглянуть на него, — снисходительным тоном произносит альфа уже на лестнице, ведущей на третий этаж. Альфы орут громче прежнего, похабщиной в их глазах и словах можно было бы заполнить иссохшие моря. «Чертовы ублюдки», — шипит мысленно Юнги, продолжая есть с равнодушным лицом и ощущая мимолетную свободу, пока скулы надрезает испытующий взгляд хозяина дома. Либо его Цербера, не почтившего их сегодня своим присутствием. Сколько бы он отдал, чтобы больше никогда не увидеть его сраный шрам. Запах стали и мертвечины, впитавшийся в кожаный плащ. Так мутит. Вальяжно расхаживая по узким угольно-нефритовым коридорам, Тэхен засовывает руки в штаны цвета хаки с вязаной кофтой в тон, облепляющей широкую спину. Напряжение скапливается внутри, будто оголенные провода царапая его нервную систему. Затрагивая дыхательные пути, отравляя его легкие и закрадываясь в лимфатические узлы. Аромат чертовой суки забивает его рецепторы даже через резную плотную дверь, отделяющей от ямы в виде чернильных, ненавидящих его глаз. — Откройте, — приказывает он двум телохранителям, сторожащим Чонгука денно и нощно. Тэхен бы скорее отдал себя на растерзание буйволам, чем оказался бы на их месте. Приготовленный обед лежит на черном мраморе с белыми вкраплениями, куски пищи безобразно разбросаны по всей комнате, оттененной мазутными шторами. Тэхен брезгливо сжимает челюсть, поднимая уничтожающий взгляд на омегу, что сидит на полу у подножия кровати, царапая свои ладони ногтями. Выгрызи свое сердце, сука. На нем свободные брюки и белая однотонная блузка, затянутая на узкой талии, обнажая ровные линии позвоночника. Он разорвал поданную специально ему простую одежду, делая ее вызывающей. Заставляющей смотреть на оголенные участки кожи. Тошнотворного белого цвета кожи, напоминающей водные лилии, больше не плавающие на мутных зеленых водах его особняка. Он в омерзении стискивает зубы, перешагивая раскиданную еду, и напарывается на враждебный взор, кромсающий его плоть на части. — Вставай и иди за мной, — кидает Тэхен и разворачивается, ожидая, что он последует за ним. Как чертова послушная собачка на привязи. Плюя на факт, что притащил к себе в дом необузданную суку. — Куда? — Чонгук встает с места, невольно сжимая кулаки. До бесконечного длинный день, наполненный самодовольной ухмылкой Линга, пока он мылся в ванной, пока он раскидывал принесенный ему обед, пока ему выдавали одежду, любезно заказанную для него хозяином. Он хочет заблевать мрамор спальни от благоговейного тона, с которым омега упоминает Тэхена. Сгинь вместе с ним, мразь. Альфа до устрашающего медленно оборачивается, вгрызаясь в него раздраженным взглядом. Если бы ненависть умела убивать, Чонгук был бы трижды мертв. — В Ад, — цедит Тэхен, — где такой бляди, как ты, самое место. — Тебе даже одному будет там тесно, — усмехается с вызовом Чонгук, развязно подходя ближе. — Грешников придется перевезти, чтобы хватило пространства. — Я попрошу, чтобы в Аду мы горели в отдельных котлах, — обрывает альфа, смеряя его стройное тело напитанным отвращением взором. — Слишком грязно. Ухмылка на губах Тэхена напоминает вопль о бедствиях, обрушившихся на мирное население. Атомные бомбы, истребившие жизнь в Нагасаки. — Иди нахуй, — огрызается Чонгук, поворачиваясь к нему спиной. Ошибка, стоящая ему новых синяков поверх незаживших старых, цветущих отвратным синим на его фарфоровой коже. Тэхен толкает язык за щеку, силясь не проломить ему череп, и больно хватает за локоть. — Когда я говорю иди, ты идешь, херова сука, — рычит он, грубо вжимая в себя и яростно всматриваясь в непрощающие, желающие ему самой мучительной смерти глаза. Омерзительные до внутреннего кровотечения. — Мои люди хотят оценить тебя, как сырое мясо на прилавке, — изощренная улыбка, сулящая ему похабщину. Указывающая на место, обваливающая в гнилье, — только посмей вытворить что-то, я брошу тебя в подвал и позволю им пустить тебя по кругу. В горле скапливается предательский ком, вызывающий рвотные позывы. Чонгук усилием воли держит стервозную маску на лице, пока раненые розовые птицы внутри умирают, обливаясь алыми пятнами. Он ни капли не сомневается в правдивости его пошлых, унижающих слов. Какой же ты ублюдок. — Как жаль, что твой папа не избавился от тебя еще в утробе, — произносит по слогам омега, и голос непрошено дрожит. Обратный отсчет звучит в его висках ударами в гонг. То последние секунды биения его сердца, задыхающегося от бешеного ритма. От пальцев, что сдавливают шею и перекрывают воздух. От режущего без ножей животного взгляда, втаптывающего его в грязь. — Заткнись нахрен, тупая блядь, — рявкает Тэхен, заставляя упасть на колени. Он грубо сжимает его горло, рвано дыша и норовя задушить его. Прямо сейчас. Забыв про долгие годы вынашиваемые планы мести, желание станцевать на костях комиссара, истребив его семью. — Не смей открывать свой грязный рот и упоминать им кого-то, кто имеет отношение ко мне. Чонгук ощущает, как сознание постепенно мутнеет, отчаянно цепляясь ладонями за его приносящие лишь боль руки. Чувствуя выпирающие вены, которые хотел бы разрезать сам, аромат горького табака и сандала, живущий в капиллярах отравой. Неужели твои ненавидящие меня глаза станут последним, что я увижу перед гибелью? — Хозяин. Вас ждут. Тэхен отшвыривает его от себя, выпрямляясь и сжимая челюсть. Омега лежит на полу, прикрыв веки и прерывисто вдыхая. Едва не истратив кислород в его огрубевших пальцах, давящих на сонную артерию. Корчась и изгибаясь в попытке выжить в логове ядовитых рептилий, в ногах самого опасного из хищников. Боже, прошу тебя, сдохни прямо здесь. Альфа вырвал бы свое сердце голыми руками и скормил его змеям, если бы оно хоть немного кололо в жалости к нему. И на сухих губах кривая ухмылка от того, как он снова оказывается под ним. В горизонтальном, унизительном положении. Бросив короткий взор на вошедшего Айлуна, что смотрит с въевшимся холодом в серых глазах, он подтягивает к себе едва держащегося на ногах омегу за локоть. Чонгук инстинктивно вцепляется в его темно-зеленую кофту, чтобы не упасть, почти утыкаясь носом в выделяющийся кадык. До отвратительного медного оттенка кожа, смердящая сандалом и терпким дымом. Тэхен играет желваками, когда копна платиновых волос щекочет шею, и резко отстраняется. Тянет блевать от аромата белого жасмина, пропитавшего всю спальню, особняк, и его чертовы вены. — Встань нормально и веди себя покладисто, иначе я сделаю то, что пообещал, — на бешено бьющейся груди высекаются его клятвы, словно болючее клеймо. Чонгук приводит дыхание в порядок, пытаясь вырваться из будто бы стальной хватки, пока он тащит его вдоль затемненных, мерцающих малахитовым и угольным коридоров. — Пошел ты нахуй, мразь! — истошно кричит омега — на все окрестности, пугая черных ворон на ветвях шанхайского спящего леса. — Как ты смеешь указывать мне, как вести себя перед чертовыми убийцами? — он колотит его свободной рукой по крепкой груди и спине, надеясь раздробить его плоть и выдрать органы. Тэхен сжимает челюсть и его руку сильнее, замечая даже через тонкую рубашку оставленные им следы на его коже. Грязной, бледной, пропахший сотнями альф. Он вбивает себе эти мысли в подсознание, умножая ненависть, вонзающуюся в Чонгука смертельными щупальцами. — Кто тебе сказал, что они убийцы? — нагло ухмыляется альфа, кидая на него через плечо крошащий в пепел взгляд. — Это почитаемые в моем доме люди, которых лично привез твой сраный отец. Выдох-вдох. Треск. Ломота. Вопль, раздирающий голосовые связки и нервную систему. Как лезвие внутри сердца, обливающегося кровью и слезами. Чонгук бы отдал душу дьяволам за возможность выплакать скопившуюся горечь. — Отец приезжал? — тронутым болью и дрожью тоном спрашивает он, вырываясь сильнее. — Он сделал то, что ты хотел? Так почему ты не отпустил меня, гребаное исчадие? — кричит омега, едва поспевая за ним, быстро идущим по мраморному павильону. Чонгук хочет разбить его голову о известняковые скалы. — Замолчи, грязноротая сука, — Тэхен оглядывается на его перекошенное лицо, видя трещины на его дерзкой, бесстрашной маске, и самодовольно ухмыляясь. Он сорвет эту чертову маску и вонзит осколки в его же режущие скулы. — Я предоставил твоей семье услугу и избавил их от одной шлюхи в роду, — низкий смех обволакивает, словно раскаленные угли прикладываясь к саднящим ранам. Внутри мириады гейзеров, готовых взорваться. — Задохнись. Чонгук плющит ядом, точно смертоносная Пальмира, ревнующая его к другим змеям. Тэхен волочет его за собой, удивляясь, как его конечности до сих пор не отвалились из-за грубой хватки, и желая поскорее лицезреть это заманчивое зрелище. — Я отпущу тебя тогда, когда сведу твоего отца в могилу, запихни это себе в свою херову башку и больше не задавай тупые вопросы, — напоминает альфа, искусно сдирая пластыри с саднящих ран. И будь я прекрасным принцем, выпустил бы тебя на волю, но я — чертов дракон, сжигающий тебя в адовом пламени. Оглушающий ржач и маты на нижних этажах поселяются в грудной клетке тревогой. Омега прикусывает нижнюю губу до струек крови, вцепляясь в перила в надежде остановить его и не смотреть на заплывшие жиром и развратом лица насильников. Тэхен усмехается краем рта, с силой дергая его руку и заставляя слететь на несколько ступеней. Он слышит его болезненный выдох от растяжения ноги, наплевав и продолжая выволакивать его на сцену на растерзание голодным до юной плоти псам. Сомнение на долю секунды грызет его внутренности, когда он бросает его в центр гостиной на потеху встрепенувшимся, пошло свистящим альфам. Он нужен ему живым или еще более потасканным его же людьми? Рвотные позывы охватывают глотку при мысли о том, как чужие руки, запах и члены запятнают тело омеги, которого ему приходится касаться. Юнги замирает со сжатым ножом в руке, впиваясь прокаженным взглядом в его кажущееся крохотным посреди стаи гиен тело. Выпирающие позвонки, синеватые вены, фарфорового цвета нежная кожа. Он бы обласкал своими пальцами его ребра, залечивая фиолетовые уродливые пятна от тэхеновых рук. Его искусанные губы, шепчущие им проклятия. Его обволакивающий медовой патокой аромат жасмина и теплых зим. Его наносящие шрамы дерзкие чернильные глаза, лишающие покоя. Юнги теряет себя слой за слоем, атом за атомом. И больше не хочет быть единым целым. Чонгук сжимает кулаки, вдыхая щедрые горсти ненависти и презрения к десяткам жадных глаз, впившихся в его кожу, и встает на побаливающие местами ноги. Впечатываясь спиной в твердую грудь Тэхена, обдающую его холодом и сандалом, и делая вдох, напитанный меньшим отвращением к нему, чем к его цепным зверям. И давая себе мысленную пощечину, отрезвляющую в ту же минуту. — Как ты мог прятать от нас такую аппетитную малышку? Противный, блевотный смех закладывает уши, подступая к горлу тошнотой. Чонгук сглатывает скопившееся в органах омерзение, высоко задирая подбородок даже в той ситуации, когда его осматривают со всех сторон, как зажаренное мясо. Как и обещал Тэхен, отрезая пути к оступлению, даже не дотрагиваясь — стоя за его спиной карающим палачом с секирой. — Горите в Аду, — огрызается омега, презрительным взглядом врезаясь в каждого. Юнги усмехается уголком губ, считывая сучью маску на его лице. И напрягаясь в ту же секунду от прошедшей волны свистков. Он хотел бы иметь право опрокинуть стол и расстрелять всех присутствующих в этой комнате. — Малышка показывает характер, — ржет главный из альф, поднимаясь со своего места и шаткой от выпитого вина походкой направляясь к омеге. — Сейчас я покажу ему, где должен быть его язык. Юнги порывается встать следом, но тяжелая ладонь Джея ложится на его бедро, заставляя сесть обратно. Он одаривает негодующим взглядом друга, что сидит с бесстрастным выражением, и вынуждено отступает. Выдать себя сейчас — значит проиграть до начала битвы. Чанель обращает внимание на этот короткий жест, незаинтересованно отворачиваясь. Чонгук хочет сбежать, но позади лишь каменная грудь альфы, отбирающая надежды на спасение. Тронутый тревогой пульс внутри морозит конечности, подкрадываясь к глотке отвратными позывами. Подойди ближе, и я расцарапаю тебе лицо. Тэхен с разгорающимся азартом наблюдает за разворачивающимся представлением, ощущая исходящие от омеги волны враждебности и боязни за собственную шкуру. Не стоящую ни гроша. Которую он готов отдать на растерзание любому из своих цепных псов, лишь бы не пачкаться ее грязью. И перерезать ему глотку прямо сейчас, потому что, отступая, Чонгук вжимается в него сильнее. Затапливая страхом и отчаянием. Отойди, грязная блядь. — Не бойся, я уже имел опыт с подобными тебе шлюхами, — ухмыляется альфа, обдавая запахом алкоголя и сырости. Омега сдавленно дышит, не уводя презрительного взгляда и выбешивая тем самым еще сильнее. Он подходит вплотную, заставляя вжаться всем телом в Тэхена, что не предпринимает попыток уйти. Отшатнуться от него, как от зараженного чумой. Назвав его самой мерзкой тварью. И аромат древесных с горьким дымом становится его обманчивым маяком. — Должно быть, тебе приходилось убивать их, прежде чем трахнуть. Не представляю, чтобы кто-то добровольно лег в постель с таким отродьем, как ты. Чонгук желал бы отрезать свой язык и выкинуть его в мутные воды Янцзы. Сказанное вылетает из грудной клетки, упрямо отказываясь сидеть в молчаливом отвращении к собравшимся. Оглушающая пощечина едва не валит его с ног, разъяренный альфа нависает над ним предсмертным ураганом, сносящим на своем пути каждого. Омега сжимает челюсть, держась за саднящую щеку, и расплывчатым зрением ловит торчащую из рукава его пиджака рукоять ножа. — Я распотрошу твою дырку, шлюшка, — рычит мужчина, порываясь схватить его за платиновые волосы. Но Чонгук оказывается быстрее бухого в хлам пса. Он вытаскивает торчащий нож и вонзает его в глотку с жировыми складками, через мгновение впадая в ступор от содеянного. Альфа падает на колени с выпученными глазами, держась за воткнутое в него лезвие и обливаясь уродливой кровью. — Грязная ты сука, — слышит он позади ядовитое шипение Тэхена, вещающее ему смертельные расправы. Десятки других порываются со своих мест, будто стая разозленных хищников. Впиваясь убивающими взглядами в омегу с дрожащими ладонями, но возвращенной на лицо ненавидящей их всех броней. Чонгук видит в их зрачках гильотину и могилы. Юнги разрывается от невозможности увести его за собой, спрятав под пуленепробиваемым куполом: от плотоядных взоров, ртов, рук, душащих и сводящих в яму. Ему остается лишь наблюдать, как грубые ладони Тэхена толкают его в спину, ближе к краю пропасти, и перестать сжимать рукоять пистолета так сильно. Предательски слишком рано. — Каждому, кто двинется с места, я вырву органы, — цедит Тэхен сквозь зубы, прожигая уничтожающим взглядом одного только Чонгука. — Отведи его в комнату, Айлун. Омега слышит в его тоне свою скорую погибель, разрушенные мироздания и затопленные пустыни. Пожалуйста, выколи себе глаза и больше никогда не смотри на меня ими. Ведь они каждый раз напоминают мне о том, кто я есть. Линг подбегает к раненому альфе вместе с двумя бетами, шум голосов смешиваются воедино, запах чужой крови, пущенной его руками, клянется преследовать в жестоких кошмарах. Альфа все еще жив, и осознание того бурлит в животе невыносимыми спазмами. Так мутит. Чонгук желает ему задохнуться в собственной сперме. Приглушенный свет в коридорах цвета виридана ложится на розовый отпечаток на его щеке темными бликами, дрожь в коленях и пальцах переходит в невыносимую тошноту, громкий звук от пощечины подкашивает его без того истоптанную под сводами носящего горести особняка гордость. Ледяное дыхание за спиной обдает холодом и опасностью, серые глаза выжигают в его пояснице незаживающие дыры, ощутимые внутривенно. Омега едва передвигает ногами, озираясь через плечо в попытках найти пути к спасению, но высокий, следующий за ним по пятам силуэт Айлуна перекрывает кислород. Угольные иероглифы будут преследовать его, когда тело засыпают голой землей. Пожалуйста, позволь мне сделать вдох, не отравленный шепотом змей. — Не советую злить хозяина, — голос альфы парализует конечности. Любимый холод морозит внутренности без спроса. Чонгук показательно останавливается, разворачиваясь и складывая руки на груди. Айлун глядит будто бы сквозь него, завлекая в тихий омут, где живут черти отвратительного антрацитового цвета. Оттенка табака и удушья. — Правда? — наигранно удивляется омега, силясь не плюнуть ему в лицо. — Иди нахрен со своими советами и хозяином. Альфа не ведет и бровью, терпеливо веля ему идти вперед. — Он чуть не придушил вас несколько минут назад. Я уверен, он сделает это, если продолжите провоцировать. Чонгуку хочется истерично рассмеяться, встряхнув его и обматерив так, как никогда до. — Думаешь, меня выпустят отсюда условно за прилежное поведение? — фыркает омега, подходя к мраморному павильону с зажженными фонарями и бегло придумывая план действий. — Этот особняк — не чертова тюрьма, а я — не заключенный. Это чертов могильник, а я — покойник. Айлун сжимает челюсть, следуя за ним и застывая нечитаемым взором на его шее, расцветшей в пурпурных синяках. — И все же вам есть, что терять. Перестаньте доводить его. В голове хозяина есть нечто похуже смерти. Чонгук режется о его ледяной тон, отдающий сквозняком и болезнями. Он желает им всем перестать отравлять его жизнь и сгинуть. Без единого шанса на уцеление. Переходя на более размашистый шаг, омега начинает бежать так быстро, как позволяют трясущиеся от слабости ноги. Он слышит, как срывается за ним альфа, упуская его в пролетах и лунных арках между этажами. Призрачная надежда поселяется в его задыхающихся легких, побуждая рваться вперед и не сметь оглядываться. За спиной дыхание смерти. Чонгук огибает колонны павильона с безмятежным малахитовым прудом и известняковыми скалами, не жалея себя и почти добегая до перегородки, ведущей в покрытый сумерками лес, как над головой раздается выстрел. Атрофирующий ноги и сердце. — Какая же ты сука. Нефритовый пруд замирает. Низкий, пропитанный ненавистью и язвами голос заставляет его зависнуть над бездной. Чужие, но парадоксом изученные до мельчайших мозолей и шрамов пальцы смыкаются на его горле, возвращая обратно. Оттуда, где маячили фантомные мечты на побег. Грубые, оставляющие нарывы ладони толкают его в болотных тонов воды, перекрывая пути к необходимому воздуху. Чонгук рассекает в отчаянии и диком испуге пустоту, стараясь вырваться на поверхность и выплюнуть отвратную зеленую жидкость, скопившуюся во рту. Тэхен садится на корточки, засовывая руку в пруд и хватая его за светлые пряди, вытаскивает на поверхность на долю секунды. — Вкусно? — усмехается он сухими губами, не давая вдохнуть и опуская снова в ледяную воду. Чонгук барахтается, не достигая ногами дна, слишком глубокого для обычного пруда, и видит перед глазами яму, в которую будет захоронен. — Разве я не сказал тебе вести себя прилежно? Разве я не сказал тебе идти в комнату, тупая блядь? — рявкает в мокрое лицо альфа, вновь вытащив его и слегка запрокинув его голову. — Сдохни, — выдает замерзшими, посиневшими губами омега, в следующую секунду ловя щедрые глотки с блевотным осадком. — Придется научить тебя правильному поведению в моем доме, — хмыкает Тэхен, погружая его в воду на несколько секунд и задумываясь. Чонгук цепляется ногтями за его кисти, ладони, надеясь на один лишь спасительный вдох. Мерзкое животное. Он выволакивает его из холодного из-за открытого мазутно-лазурного неба без единого проблеска звезд пруда, с отвращением наблюдая за тем, как Чонгук остервенело кашляет и пытается задышать. Он лежит у него в ногах, марая прозрачными каплями его кожаные ботинки, заставляя отступить и снова присесть на корточки. — Сукин сын, — шипит дрожащим ртом омега, в попытках зацепиться за что-то хватаясь за плечи Тэхена, что брезгливо морщится и отдирает от себя его худые руки. — Не смей дотрагиваться грязными пальцами, — произносит он с омерзением и по слогам, раздраженно смотря за его жалкими усилиями подняться. Он хватает его за подбородок, подтаскивая на один уровень со своим лицом и с довольной ухмылкой всматриваясь в его горящие огнем глаза. Травящие ядом в них. Вешающие ему эшафот и погибель. Живые. Вода с платиновых волос стекает на его ресницы, щеки и припухшие губы, смешиваясь со струйками крови с искусанной кожи на них. Тэхен сдерживает рвотные позывы. — Отвали от меня, — вымученным неожиданно даже для себя тоном выдает Чонгук, собирая себя по крупицам. Истощенный организм обещает ему кару за издевательства без единого куска пищи. — Я только начал, чертова ты сука, — насмешливо отвечает альфа, сильнее сжимая его подбородок. Чонгук чувствует его дыхание с примесью табака, вина и сладковатого древесного, глотая тошноту от непозволительной близости. — Предоставлю тебе два варианта наказания на выбор: первое, мои люди хотят развлечься с тобой сегодня ночью. — Второе, — ослабшим голосом прерывает Чонгук, заглядывая в его ожесточенные глаза с неподдельным ужасом. Страхом за свою потасканную честь, которому альфа ни на секунду не верит. Но невольно удивляется его нежеланию подставлять свою дырку каждому желающему, как это заложено в природе каждой бляди. Тэхен напрягает челюсть, вступая в безжалостную войну взглядов: его презирающий, норовящий сломать его по частям против ненавидящего, никогда не простящего его. Ты учишься ранить меня, даже не прикасаясь. Альфа больно хватает его запястья широкой ладонью, в которой поместятся еще несколько его запястий, и надевает на них железные наручники, смотря прямо в черные бездонные глаза. Отражение его отсутствующей души и замаранного в чужой крови и слезах сердца. Чонгук бесшумно сглатывает, не смея отвернуться от лезущего в вены взора, и вдыхает полной грудью, когда Тэхен отпускает его подбородок и отходит к темным колоннам, звеня длинной цепью от наручников и привязывая ее к одной из них, смыкая на замок. Заветный ключ он кладет в карман брюк цвета хаки, тормозя на мгновение и оборачиваясь на омегу, все еще погруженного в ледяную словно глыбы воду до ребер. В тонкой рубашке, промокшей до невозможного и просвечивающей царапины, синяки и ссадины на его бледной коже. Ветер, дующий с севера и приносящий печальные вести, трогает его впалый живот и оголенные руки, на которые он кладет голову и ослаблено прикрывает веки. Дрожь от невыносимого холода проносится по каждому его позвонку, норовя раздробить его кости раньше, чем это сделает Тэхен. Альфа смеряет едким взглядом его светлый силуэт, будто бы сияющий в глубокой темноте мраморного павильона в оттенках изумруда. Его посиневшие губы, посылающие его в преисподнюю. Покрасневшую сторону его щеки, по которой пришелся ослепляющий удар. Тэхен соврет, если скажет, что Чонгук не заслужил. Он с брезгливостью отворачивается, направляясь к лунной арке, ведущей к гаражам с заведенным черным мерсом, мигающим фарами в такт оранжевым китайским фонарям. Аромат белого жасмина остается с ним, как неминуемые стихийные бедствия не покидают Поднебесную.***
В полицейском участке кружат машины офицеров из соседних городов, злосчастные маты и рухнувшие надежды сплетаются воедино, образуя беспощадный круговорот, сотканный из отчаяния и ярости. Заваленный оборудованием нового времени и работающими компьютерами кабинет смешивает в себе запахи десяток разозленных альф, задыхающихся в тщетных попытках поймать шанхайского зверя. Намджун швыряет иссиня-черную фуражку в противоположную стену блевотного белого цвета, отчего сидящие за стеклянными перегородками инстинктивно опускают головы, боясь напороться на гнев комиссара. Преследующий их в бессонных кошмарах. — Он покинул город, — сообщает с порога Чжунхэ, с сожалением осматривая залегшие под его потухшими глазами темные круги. Находя в них отражение своих и едва не сваливаясь духом под его ногами. — Сегодня ночью он отправился, предположительно по собранным сведениям, в Гонконг. Мы не знаем, взял ли он Чонгука с собой. Наш отряд по его поиску снова пришел ни с чем. Стоящий у подоконника Бэкхен подрывается с места, вплотную подходя к альфе и вгрызаясь в него лисьим прищуром. Требующим ответы на гниющие внутри вопросы. — Сукин сын, — рявкает Намджун, сжимая кулаки и сдерживая себя, чтобы не разбросать попадающиеся под руки вещи. Чешущиеся в диком желании перерезать глотку животному, лишившему его самого дорогого в жизни. Оставленном ему небесами, как дар, без которого долго не протянет. Ивл, без которого ему завещали не жить. — Я уверен, что он держит его в Шанхае. Мы найдем Чонгука до того, как этот ублюдок вернётся. Намджун видит его светлую макушку перед закрытыми на мгновение глазами, так явственно щекочущую его лицо, что впору бы задохнуться. От бессилия, режущего по швам. От бесполезных рейдов, не приносящих добрых вестей. От промозглого холода, поселившегося в его капиллярах запахом Джина. Убивающего льдом и безразличием, хозяйничающем в его сердце по отношению к их ребенку. Будто февральские бури приютили их, обещая никогда не оставлять без ледяных зим. Горючие боли облюбовали его семью. Намджун разучился улыбаться, оставив на губах лишь несдержанную скорбь. Время, не испытывай нас самыми близкими. Провода предательски перерезают. Бэкхену под стекла черных очков вонзаются полные горькой безвыходности глаза Намджуна, путающего слова и приказы плана дальнейших действий. Он вынимает фантомные осколки из собственных зрачков, проглатывая царапающую горло тоску. Где же ты, блядская душа, подобная моей? Как смел оставить меня на растерзание ненавидящему нас городу? Омега забирает свою черную в тон короткому пиджаку и брюкам сумку, покидая заученный до дыр полицейский участок и вдыхая не отравленный всеобщим отчаянием воздух. Он зажигает тонкую сигарету, отдающую вишневым послевкусием, и бегло спускается по лестничной площадке, избегая петляющего за ним семейного водителя. Выдохнув мутные кольца дыма сухими губами, он закрывает веки навстречу дующему сильному ветру, колышущему болотно-зеленые листья лип, растущих вдоль проволочных заборов, обгороженных от длинного шоссе. Когда он вновь увидит Чонгука, он клянется себе свернуть ему шею, воскресить и обнять до перелома костей. До безумия крошащие напополам мысли. Накатывающее губительной лавиной ощущение одиночества и обреченности. Чуждый себе и миру, скитающийся по пустынным прериям шаман. Насыщенные алые цвета осенней сакуры похожи на облавы внутри юного сердца, ползучие ветви, вкрапленные в амарантовое полотно, напоминают о внутренних корнях, призывающих расти в забывшее их небо цвета серой гавани. Он чувствует кожей слепящую черную тонировку следующей за ним по пятам машины, прожигающий в нем зияющие дыры взгляд, норовящий раскромсать на части. Он застывает на деревянном мосту с режущими красными перилами, возвышающимися над призрачным озером, отражающим переплеты деревьев оранжевого, малахитового и лимонного оттенков. Бэкхен резко разворачивается, врезаясь бесстрашными глазами в чужие — плавящие в собственном соку. Блестящая под сенью алых цветов сакуры тойота проносится мимо него, как вестник грядущих терзаний и катаклизм.***
неделю спустя
Болезненные, до тошнотворного похожие друг на друга дни сменяют бледные очертания луны на густой синеве неба. Сквозь решетчатые окна и темные длинные шторы проникает тусклый свет, доносящий о скорбящих журавлях, давно улетевших за туманные горизонты гор Хуаншань. Чонгук бы присоединился к их стае птицей с изодранными в кровь белыми перьями, утоляя мучительную жажду в бирюзовых водах озера Сиху. Там, где в святыне обретают покой цветки лотоса. Он бы вырвал клокочущее, непрестанно ноющее сердце из груди голыми руками. Голос срывается от череды криков, так и не проходящих сквозь плотные резные двери. Он барабанит по ним со всей дури, плюя на покрывшиеся красными отметинами костяшки. Сжимать их в кулаки все тяжелее, сдирать собственное тело с мраморной черной плитки — бездушная пытка, которой он подвергает себя каждый раз. Силы предательски покидают его мышцы, ослабшие за несколько дней бессонных ночей, лишенных покоя и еды. Он упорно выбрасывает каждый обед, принесенный ему на серебряном подносе. Отравитесь собственной пищей и сдохните, мрази. Прикрывая тяжелые веки, он видит образ своего отца, сгорбленного над его могилой и застреленного в ту же минуту, как он будет захоронен. Чонгук царапает подушечки пальцев ногтями, искусывая губы в попытках сохранить сучью маску на лице. Въевшейся так сильно, что не помнит себя настоящего. Обнимающие фантомно заботливые руки заставляют не забывать дышать. Запах утраченного родного зовет его, как изгнанных путников тянет обратно к истокам. Кости крошат в ничто воспоминания о папе и брате-близнеце и ледяная яма, следующая за ними по пятам. Холод, вонзившийся им в плоть, разрывает аорту. И бинтами не перетянуть раны, оставленные после слов-ножей и уродливо кровящие до сих пор. Он клянется себе не прийти на их могилы. Под ребрами ноющее покалывание при мысли о родителе, ищущем его в затерянных городах, исполняющим прихоти зверя, издевающегося над каждой секундой их разлуки, вонзающейся шипами в без того окровавленное сердце. Чонгук желает ему сгинуть самой мучительной смертью, испустив последний вдох под дулом чужого пистолета. До тебя я не знал, каково это — по-настоящему ненавидеть. До дрожи от безумного желания перерезать твою глотку. Ему вшита в память промозглая ночь, проведенная в натерших его запястья наручниках и пруду, почти атрофировавшим его конечности. На нем не осталось ни единого живого места, не задетого Тэхеном. Оставившим его свободно дышать без своего блевотного запаха гаванского табака и сандала, вызывающим головокружение и рвотные позывы. Омега взывает к жестоким небесам молебнами больше не увидеть его глаза, лезущие в нервную систему и потрошащую ее к чертям. Ты научился оставлять раны на моей коже, даже находясь за тысячи километров от меня. — Я рад, что ты решил сдохнуть раньше времени, но перестань опрокидывать поднос с едой, — с ломающей пополам ненавистью Линг нависает над ним, пока омега из прислуги протирает заляпанную в кусках пищи плитку. Чонгук стоит рядом с просторной кроватью, занавешенной балдахином, и складывает руки на груди. — Можешь поесть с пола, если жалко, — он усмехается уголком губ, получая удовольствие от горящего в желании убить его взгляда. — Хозяин слишком щедр к такой дряни, как ты. На его месте я бы давно скинул тебя в подвал и оставил там до конца твоей ничтожной жизни, — огрызается омега, скривившись в привычном отвращении. В благоговейном трепете при упоминании Тэхена, что подкатывает к глотке тошнотой. — Ты лишь отравляешь все своим существованием. Чонгуку бы послать его и забыться, не позволяя ножевым фразам ворваться в нутро, но проигрывает каждый раз. На маске чертовы трещины. — Надеюсь, я отравлю твою жизнь настолько, что ты решишь перерезать себе глотку, — кидает с кривой улыбкой Чонгук, осмотрев его сверху вниз с показным высокомерием и отвернувшись. — Грязная блядь, — шикает ему вслед Линг, сжав кулаки, просящие разукрасить выточенные черты его лица в ошметки. Если бы желчь умела душить, он бы задохнулся в первые секунды своего появления в особняке. Омега входит в подготовленную для него ванную комнату, открывающуюся лишь под надзором Линга, что пожирает его озлобленным взглядом, пока он снимает шелковый халат цвета слоновой кости, такого блевотного, что сводит скулы от желания сжечь его и кинуть в лицо тому, кто выбрал его. Черный мрамор с белыми вкраплениями привычно режет глаз, наполненная белесой пеной ванна с запахом сакуры в цвету подкатывает к горлу невыносимыми рвотными рефлексами. Чонгук перекидывает одну ногу через бортик, стискивав зубы от того, насколько ледяная вода, и проглатывает порыв окунуть в нее мерзко усмехающегося омегу с головой. Чертов сумасшедший. Он погружается до ключиц, прикрывая веки, чтобы стереть из памяти бьющее словно ток прошлое. Аромат травяных листьев, напоминающий о древнеиндийских практиках с использованием благовоний и шлейфом тянущийся за Лингом, постепенно покидает сознание и рецепторы. Позволяя сделать вдох. Он коченеет за несколько долгих минут, кажущихся вечными и бросающими обманом в прежнюю жизнь. Будто бы сейчас он откроет глаза и окажется в папиной оранжерее с рассаженными белыми хризантемами, получившими больше тепла, чем он за долгие годы. Так пахнет Чонмин. С примесью осенней тоски и грядущего конца. Веет почвой и гробом. Чонгук раскрывает глаза в мучающем страхе, вставая и оборачивая вокруг груди длинное махровое полотенце. Он ступает босыми ногами на холодную плитку, норовя поскользнуться от стекающих с тела капель. По оголенной коже ползут противные мурашки, доползая до гортани. Он вздрагивает и резко оборачивается, врезаясь носом в воротник кожаного плаща, воняющего сталью и мертвечиной. Гребаный палач. — Соскучился? — до жути глухой голос Цербера втыкается в его сухожилия. Чонгук впивается в его отдающие дикостью темные глаза, рассекающий половину лица шрам, и внутренне сжимается. — Каждую ночь молился, чтобы вас снова заключили в клетки, — цедит омега, вызывая его широкую, неестественную ухмылку. Проходящую по обнаженным плечам табуном мурашек. — Неужели маленькая сука думает, что его ублюдочный отец сможет поймать нас? — низкий смех альфы рубит топором органы. Подташнивает ничем — желудочным соком и мерзостью. Запрещенный прием, от которого Чонгуку хочется перегрызть ему сонную артерию. Он сжимает дрожащие от холода и скрываемого страха губы, замечая скользящий по его голым ключицам взгляд. Вспарывающий чертовы вены. — Он сделал это один раз, сделает снова. Таким грязным животным, как вы, нужна цепь и контроль, — омега ступает на минное поле, где каждое сказанное слово — взрыв и разлетевшиеся в стороны куски мяса. Лицо Цербера приобретает губительные черты, надрезающие плоть без орудия. Он смотрит и швыряется кислотой, оставляя ее разъедать нежную кожу. — Когда Тэхен разрешит, я выпотрошу твои органы вот этим ножом, — Хосок скалится, вертя перед ним начищенным лезвием и облизывая его длинным языком. Чонгук сжимает челюсть в чистом отвращении, ощущая каждой жилой его приносящий смерть запах. — Он просил передать «привет» от семьи, — с ухмылкой добавляет он, подходя вплотную — не оставляя ни грамма свободы и кислорода, и показывает ему прямую запись на экране планшета. Чонгук вгрызается в него ненавидящим, норовящим треснуть вдребезги взором. Он чувствует внутренние кровотечения, глядя на взятых под прицел папу и брата, стоящих у окон их загородного дома. Неприступного, как утешал его отец, гладя его светлые пряди перед беспокойным сном. — Сукин сын, — произносит по слогам омега. Его рот опечатан тряской в невозможности выразить, как сильно он желает им всем сгинуть. — К ним скоро присоединится и твой отец, — наиграно добродушным тоном, отрезвляющим, как удар молотков по вискам. Хосок отходит на несколько шагов, позволяя ему задышать снова, и выискивает безумными глазами его пропащие. — Тэхен повелел тебе приготовиться и поехать с ним на важное дело. Если ты ослушаешься, этой ночью в Шанхае станет на три трупа больше. Цербер обдает его запахом падали, бесшумно выходя из ванной так же, как и зашел. Роняя секущие напополам слова, выбившие из него последние остатки гордости и воли. Сплетение отчаяния и ярости.***
Нефритовые воды мраморного павильона принимают порывы холодного ветра, трогающего известняковые скалы и отражения зажженных фонарей на изумрудной глади. Аромат белого жасмина заселяется в узких коридорах непростительным клеймом, закрадывается в спальню со змеями, обволакивая их чешую и смертоносные клыки. Черный блестящий под горящими сводами особняка габаритный лексус сверкает фарами с голубоватым свечением, мутные кольца дыма от гаванской сигары обволакивают татуированные пальцы, сжимающие фильтр. Кожаный пиджак облепляет крепкие плечи, серебряная цепь блестит на угольной водолазке с брюками в тон. Тэхен сверлит тяжелым взглядом из-под темных очков раскрытые ворота, затягиваясь до самых легких и выпуская серые клубы в мрачно-сапфирное небо. Позади стоят несколько тачек с его людьми, одетыми в классические костюмы, и Цербером, нетерпеливо бросающим взоры на наручные часы, виднеющиеся из-под пальто пепельного цвета. Маленькая сука заставляет ждать целую триаду. Входные двери особняка приоткрываются, китайские фонари мигают десятками дарующих надежды мотыльков, ветви засыпающего шанхайского леса преданно склоняются под натиском близящихся зим. Тэхен не понимает, откуда приходят первые холода — с севера или с чонгуковой кожи, мерцающей от шиммера, серебристого чокера и топика, блестящего в цвет цепочке на бедро. Оголенные белые ляжки, контрастирующие с шелковыми брюками терракотового оттенка. Привлекающие слишком много голодных взглядов его цепных псов, прикованных к светлым, уложенным прядям, чертовому фарфоровому лицу и выделяющимся вишневым губам. Он нарекает его исчадием, искусителем и блядью. Грязной, как Лаккадивское море. — Выезжаем, — велит Хосок, смерив подошедшего вместе с Айлуном омегу раздраженным прищуром и открывая переднее сидение лексуса. Тэхен отнимает ото рта излюбленную сигару, ответив надменным взглядом на уверенно вздернутый подбородок Чонгука и кивнув на заднее сидение. — Садись, — равнодушно бросает он, обходя машину. Неужели ты ожидал почестей, черт подери? Несколько тонированных машин выезжают впереди них, пока Айлун любезно открывает дверцу и придерживает для омеги, что желает ему сгинуть точно так же, как и остальным обитателям ненавистного особняка.B.I (ft. DeVita) — btbt
Его обдает ароматом кожи, табака и сандала. Лексус плавно трогается с места, минуя высокие кроны вековых деревьев, покрытых зеленью и сгустками грядущей ночи. Чонгук садится дальше нескольких сантиметров от Тэхена, по-хозяйки расставившего ноги и приложившего пальцы к лицу. Ноты мелодичной музыки обволакивают салон и оголенные руки, будто тонкий шлейф дорогого парфюма. Омега замечает сидящих спереди водителя и Цербера, что нажимает на кнопку рядом с рулем, и черная перегородка огораживает их от мира. Оставляя наедине с Тэхеном, его губительным запахом пустынь и смертельного яда. Как жаль, что ты не задохнулся на обратном пути из Гонконга. Чонгук соврет, если скажет, что не молился о его гибели каждую ночь, проведенную без сна. Не представлял, как он испустит последний вдох, вспоминая все проклятия, обращенные к нему и небу. Мысли в сознании предательски пустеют, вопросы и пожелания сгинуть покрываются могильной пылью. За тонированными окнами сияют ультрамариновые небоскребы, неоновые огни мириадов кварталов, заполненных роскошными ресторанами, цветочными, ночными клубами и сетью казино. Пурпурные и алые оттенки в освещении Восточной жемчужины отражаются в мерном течении лазурных вод, старый город Чжуцзяцзяо мелькает вдали с мостами через пузырящиеся потоки, оживленная, кишащая тысячами людей торговая улица Нанкин остается позади, уступая мигающим лимонным и фиолетовым судам вдоль берега реки Хуанпу. Чонгук завороженно смотрит на проносящиеся огни, будто в самый первый раз, истосковавшись по сладостной палитре красок города, от которого был невольно оторван. В сердце клянется предательски надорваться, если заметит их любимые с Бэкхеном ресторанчики. Он рад был бы обмануться, внушив себе, что не скучает ни по кому, кроме отца. Но в груди непрошено болезненно бьется при воспоминаниях о единственном друге, оставленном ему до прекрасного жестокой Поднебесной. Он чувствует на более не саднящей щеке прожигающий взгляд, оставляющий трофические язвы. Увечья, обещающие не зажить. Слегка повернув к нему голову, омега режется о грубый, выточенный из стали профиль. О медную кожу, хранящую застарелые шрамы, говорящие угольные иероглифы на шее и длинных пальцах, умеющих доводить до преисподней. Чертов Харон, провозящий его в Аид. Тэхен холодно смотрит вперед, спутанные волосы лезут на лоб и темные очки, прикрывающие змеиные глаза, ожидающие новых жертв. Чонгук попал под носящие яд клыки, тщетно пытаясь выдрать их из кожи. Пока смертельная отрава медленно и верно течет по венам. Лексус сливается с потоком машин в центре финансового мира, проезжая мимо тянущихся к ночному небосводу высоток и останавливаясь у здания с крышей в виде золотистого купола. Чонгук прикусывает нижнюю губу, норовя содрать зубами тинт, и не зная, чего пугаться больше: спокойствия Тэхена или предстоящей встречи с наркоторговцами? Альфа выходит из машины, обдувая минутным сквозняком обнаженные бедра, и подходит к толпившимся у входа цепным псам. Чонгук проглатывает скопившиеся в животе тревожные позывы, мурашки, бегающие вдоль позвонков, и роящиеся в висках планы побега. Он открывает дверцу, расправляя плечи под натиском дующих ветров и десятков голодных взглядов, прикованных к оголенным участкам кожи. Исследующих его юное тело вдоль и поперек, застывающих на обрамляющем тонкую шее чокере. Задохнитесь, мрази. Тэхена испытывают приклеенные к нему восхищенные глаза, как извращенное оскорбление, как ошибка в системе галактик и мироздания. Такая грязь, как ты, не может привлечь. Настолько, что слова застревают в глотке, а конечности парализует. От твоего