***
Шепот ядовитых змей заполоняет нефритовые воды мраморного павильона, отражается эхом от иероглифов на бирюзовых стенах и высоких колоннах, нависающих над известняковыми скалами и китайскими фонарями, зажженными над холодным прудом. Близящиеся зимы трогают кожу на плечах, покрывая ее маленькими мурашками, колыша небесного оттенка шелк и платиновые волосы, спадающие на глаза. Мешая видеть напряженные мышцы чужой спины, застывающей в его сознании крепостью, что заслоняет от жестокого мира и его капканов, отрывающей от плоти по куску. Чонгук идет за ним, а в голове обратный отсчет чьим-то тошнотворным голосом, оседающим в сухожилиях. Чонгук идет за ним, а в рецепторах запах терпкого табака, забивающего легкие. Будто бы он в бреду, не различая грани реальности и вымысла. Тэхен шагает впереди, ощущая между лопатками его боязливое дыхание и клянясь, что так не бывает. Хрящевые ткани не может разрывать от ядерной злости, скатывающейся в мозговой кровоток. Лишая его последних остатков рассудка, покалывая зубы от желания разгрызть глотку каждого, кто попытается отобрать то, что должно принадлежать ему. Его раздирает на части от мысли отдать Чонгука другому, даже если он собственноручно душит его каждый гребаный вечер и сделает это еще сотни раз. Словно его вернут еще более запачканным. Грязным. Тэхен до сих пор чувствует на губах вкус его кожи. Вбивая как гвозди себе уверенность в том, насколько от него тянет выблевать желудок. Он заходит в затемненные комнаты особняка, слыша поступь омеги за собой и не смея оборачиваться. Будто бы глазницы прожгут от одного неправильного взгляда на него. Чонгук не отдает себе отчета в том, что делает, следуя за ним по направлению к последней спальне в потаенных узких коридорах. Он задерживает дыхание, норовя рассыпаться незаконченным пазлом под его ногами в ту секунду, как альфа прогонит его. Накричит, надрывая связки, потащит к ледяным водам и закует в цепях, не давая вздохнуть. Чонгук идет на его территорию, нарекая себя пропащим, безумным, отчаянным. Так отчаянно нуждающимся хоть в чьей-то защите, будь то даже лишающие кислорода ладони Тэхена. В какой момент ты стал казаться мне безопаснее, чем кодло смертоносных змей? Блеклые малахитовые стены расписаны угольными иероглифами в точности, как обнаженная грудь альфы забита татуировками, в стеклянных террариумах едва различимое шипение, желтые вертикальные зрачки, безотрывно исследующие его тело, словно свежее мясо. Змеи оплетают прочные коряги и ветки, разнося по резной мебели запах джунглей, гибели и пустынь. Завороженными глазами Чонгук впивается в мертвенный взгляд Аркаима, рассматривая чешую питона с радужным отливом. Отмораживая себе конечности от представления о холоде, сочащемся со светлых ромбовидных пятен. Песчаная эфа подползает ближе, светя коричнево-красным телом с белесыми пятнами, окантованным темными. Черная мамба и тайпан маккоя не выходят из тени, притаившись в зарослях террариума, готовые ужалить в любое мгновение. — Я привел к тебе еду, Пальмира, — усмехается Тэхен, обращаясь к песчаной эфе, что сверкает янтарными глазами. Чонгук проглатывает немые слова, никак не находящие выхода наружу. Он переключает внимание на сгорбленную спину альфы, пока он наклоняется к своим змеям, наблюдая за ними со странной улыбкой, задевающей нервные окончания. Мышцы перекатываются под шелком голубой рубашки, едва не разрывая ее. Увитые крупными венами руки тянутся к стеклянному ограждению, норовя проломить его от плохо сдерживаемых эмоций, пляшущих внутри. Будто бы его заперли в камеру, где развешаны фотографии омеги, и заставили смотреть безотрывно. Задыхаясь. — Зачем ты это сделал? — приглушенный шепот Чонгука просачивается в каждую его пору. Тэхен выпрямляется и глядит на него через плечо, получая ножевые от горящей ненависти и обиды. Его. Чертовы. Глаза. Кидающие его в преисподнюю и заставляющие возрождаться, чтобы продолжать мучать. Тэхен в них видит себя и режется своим уродством. — Сделал что? Позволил тебе продолжать подставлять свою дырку под член? — хрипло смеется альфа, ощущая порезами каждое свое слово. На ребрах обоих. Чонгук смотрит на него, как раненный зверь, готовый вцепиться когтями в глотку. — Уверен, тебе не хватало этого все эти дни в моем особняке. Поэтому перестань строить из себя уязвленную суку и выйди нахрен из моей комнаты. Его комнаты. Чонгук переводит пылающий от ярости взгляд на смежную спальню, где сквозь раскрытые двери видны очертания резной кровати и изумрудного постельного белья. Как человек может жить в таком холоде, не получив воспаление легких и отморожение конечностей? — Я не один из твоих сраных шлюх, которых ты можешь отдать своим сраным людям и забрать, когда хочется, — цедит сквозь стиснутые зубы омега, прожигая его насквозь и подступая ближе. Инстинкты самосохранения сносит напрочь, как и здравый рассудок. Тэхен вздергивает бровь от уверенности в его тоне, улавливая и скрытые страхи. Он видит его грязную оголенную душу, как свою собственную. — Ты думаешь, я буду учитывать твои пожелания, тупая ты сука? — усмешка на сухих губах действует, как катализатор, запуская механизмы внутри Чонгука. Заставляя его совершать непростительное. — Я не твоя собственность, мразь! — надрывно кричит омега, придвинувшись к нему вплотную и занеся кулак для удара. Тэхен перехватывает его кисти в воздухе и выворачивает их, в следующую секунду пригвождая к стене. Омега больно ударяется затылком о холодную плитку, глотая исчезающий воздух. Чужие грубые ладони смыкаются на его шее, как в излюбленном жесте, и он почти теряет сознание. — Задохнись в своем дерьме, — выдыхает он, обдавая его лицо запахом белого жасмина. От которого в животе стягивается узел, подкатывающий тяжестью и тошнотой к языку. Крепкость его тела отдает терпким сандалом и табаком, плавящим разум в непозволительно короткие сроки. — Заткнись, грязноротая ты сука, — полурыком издает Тэхен, вжимаясь в него сильнее и норовя переломать его кости всмятку. Он не может приказать себе не чувствовать прикосновение нескольких прядок, щекочущих его скулу. Отвести взгляд от бледноты кожи, едва заметных шрамов и родинок на нежных чертах лица, стекающих к покусанным губам. Ранки на них беспрерывно кровоточат, обезображивая и привлекая еще сильнее. Чонгук глядит в его заволоченные гневом зрачки, слившиеся с радужкой, и опускает затуманенный взор на сухие обветренные губы. Ты не посмеешь, черт подери. Ты не посмеешь низвергнуть нас обоих в Ад. Чонгук прикрывает дрожащие веки, разделяя расстояние в миллиметры и прижимаясь своими губами к его. Ощущая их обжигающую теплоту и сухость, царапающую ранки на его нижней губе. Тэхен сжимает его горло, упустив сорвавшийся с кандалов рассудок и запрокинув его голову. Мягкие на ощупь платиновые волосы скользят меж его пальцев, пока он вгрызается в его губы с голодом, что не может утолиться. Он жадно скользит языком в податливый рот, сплетаясь с его языком и глухо рыча. Ожидая почувствовать грязь, сырой цемент или бетон, но не молочную сладость, содержащуюся в его слюне вместе с цианидом, травящим дыхательные пути. Из-за его мягких губ отказывают внутренние органы. Тэхен ослабляет пальцы на шее, крошащейся в ничто от его касаний, доводящих до нехватки кислорода. Чонгук согласен умереть в болезненных укусах в эту минуту, кажущуюся ему дороже прожитых лет. Он забывает отца, семью, оставленные позади истоки, отдавая всего себя на растерзание. Альфа не жалеет его, оставляя следы от зубов на нежной нижней губе поверх его собственных, слизывая алые струйки крови. Как помешанное животное, обгладывающие кости. Чонгук загнано дышит, трогая подушечками пальцев грубую кожу на его лице и обжигаясь. Его будто бы хотят заглотить целиком, разжевав его плоть и выплюнув остатки. Он делает больные выдохи, раскрывая рот и сминая чужие губы, по вкусу напоминающие лед с примесью табака. Сухого и горького, парализующего клетки. Тэхен сжимает его запястья одной рукой и прижимает их к стене, другую смыкая на шее омеги, что растекается под его ногами податливой сукой. Он душит по привычке, надавливая на фарфоровую кожу сильнее, чем нужно, и обдает холодным дыханием его покусанные в кровь губы. Не в состоянии оторвать от их нездорового багрового цвета почерневший взгляд, требующий еще. Его чертовы распухшие губы со следами его зубов и слюны, блестящей на мягкой коже в нефритовом сиянии. Задохнись. Тэхен отстраняется от него, будто бы от прокаженного, оставляя за собой тени сандала, дыма и прохлады, проникающей в каждую открытую пору Чонгука. Застывающего в холоде и темноте малахитовой спальни, пока на кончиках ресниц скапливается ненависть и унижение вселенной, когда резные двери с грохотом захлопываются.***
Ветви цветущей магнолии роняют бледные лепестки в воды бирюзового пруда, окруженного известняковыми скалами и мандариновыми деревьями. Белый коттедж возводит края острой крыши к куполу пурпурного неба, обагрившего закатными лучами мраморные колонны и лестницы. В холодных оттенках гостиной блекнут хризантемы, прозрачные столики с золотистыми ножками в тон подсветкам вдоль стен и хрустальным вазам, хранящим болезненные воспоминания. Взгляд медовых глаз цепляется за шелковый голубой платок, оставленный на молочного оттенка тумбе, и недозволенная горечь оседает на кончиках ресниц. Каждый миллиметр этого дома помнит его дыхание, говорящее о непокорности, упрямстве и гордости, что способна свести в яму без шансов на спасение. Гиблые черты характера, слишком похожие на его собственные. Но их все же предательски мало, чтобы полюбить достаточно. Джин видит в Чонгуке отражение самых ненавистных качеств своего мужа, вколотых в его глазницы, как копья. Мешающих взглянуть на него иначе и прижать к себе так, чтобы не проломить грудную клетку и остаться в живых. Я так и не смог посмотреть на тебя через призму своих обид. Он признает свое поражение до неправильного просто, комкая терзающие мысли в одну уродливую кучу и выливая ее на самого родного. Что теперь ему хуже врага. Мир сломал его пополам, как ломают фарфоровую куклу неосторожные руки избалованных детей, и над останками слез никто не лил. Будто бы он просил. Будто бы перестало болеть от чужой соли на щеках. — Ты ничего не хочешь узнать о своем сыне? — вырывается у Намджуна — нечаянно и резко. Но внутренности устают от вечного напряжения и непринятия того, как Джину н-а-п-л-е-в-а-т-ь. Если бы лед мог оставлять раны, альфа был бы тысячи раз мертв по бесконечному кругу. Омега стоит вполоборота к нему, ставя свежие срезанные цветы в мраморные вазы. Его лиловый брючный костюм выделяет острие ключиц, смоль уложенных волос и белизну узких ладоней. Он слишком идеален, чтобы в него поверить. Намджун оступился о его невидимые изъяны и расплачивается до сих пор. Его равнодушием, режущим аорту и проламывающим череп. Пощади. — Раз он до сих пор не здесь, значит, твои никчемные попытки спасти его не приносят результата, — жалит каждый раз больнее, ковыряется ножом в сухожилиях. — Мне спокойнее хотя бы от того, что мы наконец в своем коттедже, а не прячемся в заброшенных лачугах, как преследуемые беженцы. Хотя бы на то, чтобы вернуть нас домой, ты оказался способен. Намджун поджимает губы, ощущая звонкими пощечинами по лицу его слова-кастеты. Он бьет ими прямо в цель, прямо в скручивающее от боли отцовское сердце. Он давно смирился с данной ролью, перестав строить тщетные надежды на возможность вновь считать себя мужем. Преданным, любящим, защищающим. Намджун проигрывает по всем фронтам, кроме последнего. — Зачем ты так жесток к Чонгуку, если твоя обида касается только меня? Он ни в чем не виноват, пойми это хотя бы сейчас, Джин, — умоляющий голос альфы скребет под его ребрами, мешая нормально вдыхать вдруг оборвавшийся воздух. «Отойди от меня, жалкое отродье», — читается в когда-то теплых глазах омеги, разрывавшихся от всеобъятной любви. Когда-то я был готов ради тебя на все, а сейчас смогу смотреть на то, как ты горишь в пламени преисподней, и даже не моргнуть. Намджун подходит ближе, вдыхая аромат горечи и былых обид, разрушающих их обоих на части. Он тянется дрожащей от нервов ладонью к его плечу, но Джин отшатывается от него, как от заразного чумой. Глядя из-под безжалостных ресниц, как на падшего убийцу. — Не смей до меня дотрагиваться, — омега возвращает мутное, плывущее внимание к цветам, пытаясь вдолбить себе в виски, что ему наплевать. Но в легких нещадно кончается кислород, позволявший задирать подбородок выше. — Ты так и не смог простить меня, мой зимний цветок? — зовет так же ласково, как в самый первый раз, но с болезненной дозой отчаяния и раскаяния. Когда-то его губы стирали вселенную на тонкой шее, забирая себе каждый сладкий выдох. Каждую мечту и тоску, поделенную на двоих. Джин опаляет его холодом, исходящим от впалой скулы, и не позволяет себе обернуться. Соприкоснуться с его огрубевшим, обросшим недавней щетиной лицом, и окончательно осыпаться под его ногами жалким пеплом. — Будь я проклят, если сделаю это. Джин отстраняется и выходит из гостиной, выпрямляя спину еще сильнее, чем обычно, пока зрачки жжет слеза, скатывающаяся в уголок кровящих от ссадин сухих губ. Некоторые увечья невозможно залечить словами. Они остаются на обожженном теле, превращаясь в отвратительные шрамы. Как напоминание о том, что больно. И пока дышит он, болеть не перестанет.***
Cursed Void — Japanese Spring
— Зачем ты позволил ему подавать голос? — с нотками раздражения спрашивает Хосок, сдерживая чешущиеся кулаки. Раздробить суставы и вывернуть конечности. — Ты ведь знаешь, что Юнги хочет играть по своим правилам. Тэхен криво усмехается, раскуривая толстую сигару и на секунду прикрывая глаза. Видя чье-то расчлененное тело и мгновенно успокаиваясь. Душные благовония и льющая с колонок музыка действуют на разгоряченные нервы, как транквилизатор, розовые и малиновые переливы софитов играются на лоснящихся от пота телах стриптизеров, обнимающих длинные шесты, как единственную в мире обитель. — Пусть играется до тех пор, пока я позволяю, — он осушает залпом стакан с жгущей ротовую полость текилой. — Он сделал мне одолжение, забрав эту тупую суку к себе. Фантомное ощущение его губ на своих подступает к гортани рвотными позывами, скапливаясь на языке привкусом мышьяка или сыпучего песка, смешивающегося со слюной. До отвратительного блевотно. Так, что кости крошатся от желания разбить его лицо, разукрасив бледность кожи вишневыми струями крови. Грязная мразь. И как он посмел очернить его рот своим потасканным языком? Тэхен не представляет, сколько чужеродных инфекций содержится на треснутых от сухости губах. Наверняка он поделился с ним одной из них, надеясь свести его в могилу раньше времени хотя бы таким способом. У отчаянной бляди сносит крышу от бессилия, думает он, сверля тяжелым взглядом мясистые ляжки извивающегося перед ним омеги. Цербер впивается в него пытливым взором, достающим из мяса косточки. — Эта тупая сука занимает сейчас твои мысли, — хмыкает альфа, усмехаясь на уничтожающий взор хозяина, — настолько, что ты забываешь о его славном близнеце. Он уже предоставил тебе ключи от дома, чтобы застать их всех там и убить? Хосок слишком цинично шутит, но Тэхен подозревает о том, что его слова предательски близки к правде. Чонмин согласен отдать на растерзание каждого члена семьи, пока он врывается в его бедра, выбивая приглушенные стоны. Маленькая паскуда. Тэхен в его самоуничижении находит парадоксальное очарование, вызывающее несгораемый интерес. Насколько далеко ты готов зайти, ангел? — Он оказался слишком простой добычей, да еще и ебет мозги, — выплевывает альфа вместе с облаками антрацитового дыма, давясь горечью и разочарованием. — Позволяешь, — Хосок ухмыляется так, словно знает всю подноготную и пожимает руки его внутренним дьяволам. — Вот только почему — интересный вопрос. В такие моменты хочется засадить нож между его всепонимающих глаз, но Тэхен молчит, укладывая ладонь на узкие щиколотки омеги, танцующего перед ним на столе, и ведет ею до середины белых ляжек, больно сжимая их. — Если бы я раньше узнал, что ты будешь заниматься еблей моего мозга, я бы отправил тебя на психологический факультет, а не экономический, — едко кидает альфа, резко притягивая к себе омегу и заставляя упасть к себе на колени. Парень тихо выдыхает, хватаясь за его широкие плечи в шелковой серой рубашке, и подставляет чистую шею под жадные губы, втягивающие нежную кожу. Тэхен не ощущает той молочной сладости, приевшейся вкусовым рецепторам сразу же, как он ее распробовал. Вместо нее приторный аромат лаванды щекочет кончик языка, блуждающий по венкам и сонной артерии. Будто бы в попытках доказать себе, как ему нравится. Как ему нравится впиваться зубами в мягкую кожу шеи омеги, стонущего от неожиданного удовольствия, замирающего в его руках, как робкая струна в ожидании пальцев мастера, который задаст правильный ритм. Тэхену претит эта податливость, идущая в разрез с дикостью, ненавистью и упрямством, с которым вчера ночью его терзали другие обветренные губы. Вали нахрен из моей головы, грязная сука. Хосок наблюдает со снисходительным упоением за тем, как он травит себя собственноручно выдуманной фальшивой реальностью, как остервенело он проникает в рот юного омеги, норовя заглотить его целиком. Он встает с нагретого места, встречаясь пытливым взглядом с несколькими цепными псами, что должны сторожить хозяина и бордель, и выходит из пропахнувшего амброй и эфирными маслами клуба. Туда, где его ждет нагретая постель с самым ценным трофеем. Туда, где его замашки животного накаляются в разы, а клыки прорываются особенно остро, вгрызаясь в теплую плоть. Туда, где его личный лидокаин и катализатор в одном лице ждет его с распростертыми объятиями. Отдающими примесью безвыходности, смерти и безумия. Только бы он остался доволен, запустил руку в смоляные волосы и назвал хорошим мальчиком. С Цербером гибельно опасно по-другому.***
На юго-западе Шанхая дуют ледяные ветры перемен, просачиваясь в зал небесных королей, колыша статуи, старый колокол и изумрудные кроны елей вокруг храма Лунхуа. Золотые Будды блестят в свете сумеречного лилового неба, церемониальные инструменты выносятся из библиотеки с древними рукописями, во внутреннем дворике зажигаются навесные желтые фонари. Черный тонированный мерс тормозит у выкрашенных в багровый ворот с вывешенными иероглифами. На заостренные крыши семиэтажной пагоды слетаются стаи синиц, наблюдая за религиозными обрядами и богохульством, совершаемым в святых стенах павильонов. Хлопнув передней дверцей, Тэхен засовывает руки в широкие карманы черного пальто, и морщится от запаха мокрого после обильного дождя асфальта, терпкого аромата благовоний, смешанного с горьковато-цветочным привкусом хризантем. Они пахнут как прохладный воздух самой тоскливой осенью. Как травяной яд, как оседающий на языке песок, оставляющий сухость во рту и реберных ямках. Он ощущается слишком неправильно, чтобы погрузиться в него до конца. Позволив ему взять власть над гнилой душой, падая в пропасть все стремительнее. Застывая на самом дне. На выдохе его чернильных волос, похожих на гибель. Его поцеловала смерть. Тэхен идет к нему, непроизвольно сжимая кулаки в попытке сдержать отчаяние, катящееся по позвоночнику, как кипяток. Будто бы его наказали этими угольными глазами, в которых ничего не живет. Он в жизни не видел взгляда пустыннее. Чонмин стоит у ворот храма в тонком бежевом кардигане, промокший до самых костей, с прилипшими ко лбу влажными волосами, и бежит к нему навстречу. Он обдает его печалью вселенной, болезнями, что не нашли исцеления, и щекотанием оторванных перьев. Тэхен едва не отшатывается, когда он обнимает его с разбегу, цепляясь за его плечи дрожащими пальцами. Словно в следующую секунду он исчезнет. Омега прячет ледяные губы на его горячей крепкой шее, обводя ее мягкими касаниями кожи к коже и рассыпаясь, когда альфа не обнимает в ответ. — Я разве разрешал тебе своевольничать? — Тэхен впечатывает в него суровый голос, блюющий от тепла, презирающий его, как заразную инфекцию или падшую шлюху. Он кладет холодную ладонь на затылок Чонмина, что стыдливо прячет черничные глаза, наполненные обидой и робостью. Так болезненно влекущей к себе и парадоксом вызывающей рвоту. Опустошить желудок прямо перед ним, чтобы больше никогда не уводил взгляда. Чтобы сжег его в пекле, горящего в зрачках, не оставив от него и пепла. Но Чонмин так не умеет. Выпотрошить кишки одними лишь непокорными глазами может только его копия, предательски вытесняющая его из головы альфы. Не смей занимать мои мысли, грязная сука. Тэхен ощущает язвы на коже от его ненависти, лезущей в кровеносную систему. Он вспоминает его обветренные, покусанные до мяса губы на своих, и чувствует, как сильно лихорадит. Как к глотке подступает отвращение и сладость, приевшаяся вкусовым рецепторам. Херова сука отравила его организм. Тэхен вгрызается в раскрытый рот Чонмина, сжимая его впалые щеки ледяными пальцами. Будто бы не насыщаясь и оттягивая зубами нежную кожу его губ, податливо ластящихся под каждый его выдох. — Я больше не смогу без тебя, Тэхен, — шепчет в его скулу омега, его рваный тембр тонет в сводах древнего храма. Альфа усмехается в болючий, глубокий поцелуй, облизывя его верхнюю губу. — Я убью себя или Чонгука, если ты оставишь меня, я клянусь тебе. Тэхен думает, что безумие носит человеческое имя, сжимая сильнее кожу на его лице и сплетаясь языками.***
За стеклянными панорамными окнами пентхауса аквамариновые небоскребы, тонущие в утренних плывущих облаках цвета таящего льда. Белые диваны и серые кресла раскинуты вокруг низкого черного столика, сочетающегося с черными панелями и лестницей. Бэкхен замирает посреди просторной гостиной, смежной с кухней в антрацитовых тонах, ощущая босыми ногами весь холод бежевой плитки и вздрагивая от дрожи, прокравшейся по обнаженным рукам. Он в чужой белой футболке, пахнущей терпким мускусом и кислыми цитрусами, такими знакомыми, что внизу живота скапливается сладкая истома. Закусив от предвкушения губу, он ступает дальше на звук открывшейся двери, ни капли не смущаясь своего внешнего вида и того, в чьем доме остался. Слишком вошло в привычку, чтобы удивляться и строить из себя невинность. Чанель кидает связку ключей на квадратную тумбу, отправляя туда же бумажный пакет, из которого тянет вкусный запах горячей еды. Он в массивных джорданах, драных черных джинсах, худи и кепке в цвет, мешающей увидеть вьющиеся пряди и глаза, проникающие непозволительно глубоко. В самые легкие, вынуждая рассыпаться от невозможности солгать и лицемерить. Бэкхен впервые чувствует слабость перед кем-то, вынуждающую стянуть собственноручно маски. Альфа разворачивается к нему и застывает на долю секунду, впиваясь тяжелым взглядом в тонкие загорелые ноги. Его белая футболка, которую он ему не давал, сидит на нем как чертово платье, будоража фантазию и заставляя отвести глаза. Его блядские худые ноги с узкими лодыжками. Бэкхен сглатывает от навязчивых мыслей о том, как его широкие теплые ладони правильно смотрелись бы на них. Он мог бы сжать их одной рукой, проводя обжигающую кожу дорожку верх, к острым коленям и ляжкам. Омега готов провалиться прямо здесь, распластавшись под его ногами и умоляя взять его. Он будто бы под действием экстази, будящего самые грязные и порочные желания. Чанель чувствует нотки своего геля для душа и усмехается себе под нос, смотря прямо в бесстыдно оценивающие его глаза. И словно читая каждую развратную мысль, проскользнувшую в голове омеги. От этого румянец приливает к впалым щекам, отвратительно нагревая их изнутри и заставляя хотеть еще больше. — Без этой шелухи ты даже милый, — Чанель не позволяет себе опускать взгляд ниже его лица, непривычного без иссиня-черной подводки, одновременно выводя этим из себя и побуждая извращаться еще сильнее. Бэкхен складывает руки на груди, отчего футболка задирается больше и обнажает карамельную кожу. — Ненавижу это определение к себе, — огрызается омега, на что он хрипло посмеивается и начинает приближаться. В висках загорается красная сирена, предупреждающая об опасности. Отойди, иначе я за себя не ручаюсь. Чанель нависает над ним, обдавая запахом мускуса и дурманя рассудок. Бэкхен в капкане чужого тела, влияющего на него, как пагубный сорт кокаина. — Тебе больше нравится, когда тебя называют сучкой, втрахивая в плитку грязного туалета? — вздергивает бровь альфа, стоя в сводящей с ума близости к нему. Между бедрами приятно тянет после его слов, брошенных полушепотом, пропитанных сарказмом и ничем больше. Но омеге чертовски трудно собрать себя заново. Он поднимает на него горящие от безумия зрачки, смеряя томным прищуром и прикусывая нижнюю губу. — А тебе нравится молча наблюдать за этим? — яд в его голосе проламывает титановую броню, разгораясь внутри азартом. Бэкхен усилием воли сохраняет ровное дыхание, пока он заставляет отходить к стене, приближаясь, как норовящий прыгнуть ягуар. И заглотить его живьем. Он теряется за его крепкими плечами и грудью, заслоняющей от всего остального мира. За ними не видно реальности, пугающей до дрожи в венах. — Ты хотел, чтобы я сделал что-нибудь? — омега видит его короткую ухмылку, трогающую полные губы, и теряет связи с реальностью. В коленях предательская дрожь, мешающая оттолкнуть и разрушить его самоуверенность какой-нибудь колкостью. Так, чтобы болело от жала. — Судя по тому, что ты стоял столбом, от тебя нечего ожидать, — Бэкхен показательно опускает ресницы вниз, на ширинку, обратно к чернеющим глазам. Он хочет увидеть его внутреннего зверя, что не оставит от него и живого куска. Помешательство с примесью мазохизма. — Ты ошибаешься, думая, что можешь вертеть мной, как своими обдолбанными ебырями, самоутверждаясь за их счет, — Чанель отстраняется, забирая с собой концентрат мускуса и цитрусовых. Он бросает взор на наручные часы, не подозревая, какие метаморфозы запустил под ребрами омеги, и собирается было вновь открыть рот, но его опережает полный язвы голос: — Ты ошибаешься, строя из себя дохрена прорицателя. И тебя не касается, кто, где и почему меня трахает. Чанель не сдерживает снисходительную улыбку, оглядывая его, как обиженного ребенка, и заводя сильнее механизмы по собственному уничтожению. Бэкхен хочет выколоть его эти я-вижу-тебя-насквозь глаза, скормив их голодным псам. — Поешь и собирайся, я отвезу тебя домой. Твои родители, наверное, перерыли весь Шанхай в поисках тебя, — альфа забирает ключи, собираясь снова выйти, как его останавливают слова, брошенные с плохо скрытой злостью: — Им насрать. Они поехали гостить у своих друзей в Швейцарию, оставив меня на попечение дяде, которому тоже на меня насрать, — Бэкхен клянется расчленить его, если увидит хоть долю жалости в темных глазах, и выдыхает, когда альфа лишь устало оборачивается. — И что ты ожидаешь от меня? — Чанель знающе улыбается, следя за нервными движениями его рта и пророча себя экстрасенсом, когда омега нагло заявляет, что хочет остаться у него. Он совсем бесстрашный. — Если надеешься выведать здесь какую-то информацию о своем друге, то ты либо принимаешь меня за долбоеба, либо у тебя проблемы с логикой. Альфа играет желваками, избегая смотреть на его умоляющие глаза на выкате, и думает только о том, что попадается в совсем не нужные ему сети. Из которых потом не выпутаться, как бы он ни сопротивлялся. — Я понимаю, что ты не прячешь всю информацию о своих наркодиллерских делишках на ноуте с кодом «я крутой гангстер, убиваю дорого», или херней вроде этого, — безбожно лжет Бэкхен, подходя ближе. Будто бы так сможет проломить его волю. — Но я хочу остаться, потому что больше мне некуда идти. Он чувствует унижение, растекающееся в сухожилиях и перекрывающее дыхание, но ощущает необходимость сделать хоть что-то, чтобы помочь Чонгуку, иначе он задохнется. Рядом с Чанелем ему кажется, что он совсем близко. «Вы забрали единственного человека, к которому я мог прийти», — тонет в глотке, как неиспользованное оружие. Бэкхен бы рад вкинуть эту манипуляцию, но отдает себе отчет, кто перед ним, и как ему поебать на его израненное сердце. Чанель раздраженно выключает разрывающийся от звонков телефон, обдавая омегу долгим, проникновенным взглядом, и выпаливая отрешенное: — Что ты сможешь дать мне? Фраза-катана врезается в грудную клетку, как смертельный удар, вгоняющий в могилу. Бэкхен замирает мраморным изваянием, глядя сквозь него в гребаную пустоту и не находя ответа. Тело. Все, что он может предложить взамен ему, и кому-либо другому. Всем, кто был в его жизни. Но если тело — не разменная плата, если оно ничего не стоит, то у омеги нет запасных козырей, которые вытащили бы его со дна. И осознание это проламывает череп, добираясь до капилляров и лопая их. Чанель замечает болезненные изменения в красивых чертах, и поджимает губы. Он уже не может задерживаться, отключая очередной звонок и бросая безэмоциональное: — Останься до вечера, я решу, что с тобой делать, когда приеду.***
Чанель выходит из пентхауса, накидывая капюшон черного худи на кепку, и вваливается за руль своей черной тойоты. Он сжимает до побеления костяшек кожаный руль, напрягая челюсть и тяжело выдыхая. В салоне пахнет влажными цветами, белым лотосом, похожим один в один на белесые пряди его обладателя. Омега с длинными волосами до плеч, заправленными за уши, смеряет его надменным взглядом, и продолжает переписываться с кем-то, быстро стуча по клавиатуре. Его нежные пухлые губы в форме сердца сияют от розового блеска, голубые глаза пронзают, как тысячи кинжалов, заставляя извиниться за еще не содеянное. Но у альфы выработался стойкий иммунитет на его невозможный характер, позволивший ему зайти дальше, чем остальным, и окунуться в греховные тайны, что скрывают похожие на первый снег локоны. — Ты долго, — констатирует факт омега, кидая в него хитрый прищур. Чанель опускает взгляд на крошечную родинку в низу его нижней губы, растянувшейся в ухмылке. — Интересно, почему? Малолетняя блядь сделала тебя слабохарактерным? Чанель отрицательно мотает головой, откидываясь на спинку сидения. — Не придумывай, Яньлинь, — альфа сжимает кулаки, когда блондин плавно льнет к нему, как морская нимфа, оттягивая ворот его худи и оставляя теплые поцелуи на шее. Мягкие, как прикосновение зефира, таящего на языке, дающие немного покоя в разгар бушующих разрух. — Ответь, — самодовольно улыбается омега, спускаясь губами к выпирающему кадыку и слегка оттягивая его зубами. Чанель аккуратно обхватывает его затылок одной рукой, норовя не испортить идеально уложенные волосы, на которые Янлинь потратил не один час. Ради этого осторожного жеста омега готов простить ему десятки других ошибок и принять в объятия снова. Чанель отвечает на звонок Тэхена, что сообщает низким басом совсем не радующие его указания, и с каждым его новым словом поцелуев становится меньше, а во взгляде омеги леденеет жестокая Антарктида. — Я тебя понял, — коротко говорит альфа и отключается, сдерживаясь от того, чтобы не разбить телефон к херам. — Блять, — шипит под нос он и бьет ладонью по рулю. Яньлинь отстраняется, измеряя холодными глазами образовавшийся вокруг вакуум и царапающую кожу пустоту. Чанель заводит машину и выезжает на оживленную утреннюю улицу в районе, отданном ему во владение, и разгоняется до двухсотки, лавируя многочисленные просыпающиеся небоскребы. Яньлинь прижимается скулой к кожаному сидению, неотрывно наблюдая за ним, так разъяренно гоняющим по изученным до дыр кварталам и набережным Шанхая, за его большими ладонями, готовыми сломать руль и умеющими дарить наслаждение, отправляющими прямиком в нирвану на земле. Яньлинь не ожидал, что будет колоть так предательски больно от осознания потерять его.***
Дым гаванской сигары клубится сизым маревом над прозрачным квадратным столиком, впитывается в ткань темных подушек, разбросанных по дивану, обитому белой кожей. На кровати смятые черные простыни, сливающиеся с россыпью угольных волос, болезненной белизной кожи, сгорающей под его касаниями. Тэхен нависает над тонким телом, наклоняясь и вгрызаясь зубами в нежную шею, так робко подставленную для его укусов. Чонмин выгибается в спине, глубоко вдыхая и умирая в тех местах, где касались губы альфы. Сухие и обветренные, оставляющие нарывы на нетронутом чистом теле. Тэхен удерживает внутреннего зверя в узде, чтобы не заглотить его целиком и оторвать кусок от плоти. Блять. Его невинная, мягкая, мраморная кожа. Отдающая привкусом осени и пышных хризантем, склоняющих лепестки под натиском северного ветра. Совсем не та, что рассыпалась в руины от его касания, приносящего боль. Совсем не та, что скользила между пальцами шелковой патокой. Совсем не те губы, что на вкус как грех, пустыня и змеиный яд. Совсем не те глаза, что вещают ему виселицу, пламя преисподней и кару. Совсем не тот запах близящейся зимы и жасмина, обволакивающего ребра белыми цветами. Чертова маленькая сука захватывает в плен его виски, долбя по ним своим я-никогда-тебя-не-прощу взглядом, выворачивавшим кишки. — Тэхен, — тихий шепот просачивается в его сухожилия, возвращая в реальность, в которой Чонмин стонет под ним и просит быть нежнее. Так, как альфа не умеет. Он входит в него размашистыми и быстрыми толчками, впервые не растягивая свое удовольствие от узости омеги, и оттягивает его волосы, едва не отрывая клочок. Будто бы доказывая себе, что он здесь. Мыслями и телом, оголенным как лезвие, входящее в самую сердцевину. Будто бы он не покончил собой в тот момент, когда губы Чонгука отравили его собственные. — Заткнись, — рычит альфа в изгиб его шеи, грубо сжимая худые бедра и толкаясь снова. Чонмин прикрывает дрожащие ресницы, изливаясь на его крепкий живот и выдыхая. Приказывая себе закусить губу и перестать думать о том, что ему предпочитают другого даже сейчас.***
Темные лазурные воды впитывают очертания тонких ветвей ив, склоняющихся над прочными мостами времен династии Сун; древний город Дзиндзе спрятан от многолюдных глаз пересекающимися водными путями и тесно построенными домами с выцветшими бледными стенами. Под прохладными ветрами развеваются навесные красные фонари, по холодной глади проплывают старинные лодки, одиноко бороздящие вдоль лестничных площадок. Кутаясь в белое шелковое кимоно с изображениями цветущей сливы, омега обнимает себя за плечи дрожащими пальцами, прикрывая веки. Смоляные пряди лезут на впалые скулы, сухие губы глотают ледяной воздух Поднебесной, оставившей их с поломанными душами. Прорезями вдоль ребер и вкусом соли во рту. Они неустанно молят о гибели, что никак не хочет приютить их. Уен слышит вдалеке тихие разговоры лодочников, местных жителей, встающих до наступления рассвета в надежде прокормить своих детей, едва не утопающих в желтых течениях Янцзы. Как они близки к отчаянию, принимая его у себя каждый вечер в гостях. Он любит тени этого древнего города сильнее, чем собственную судьбу, искалеченную и разодранную в клочья. От него осталось так мало его самого, что воспоминания детства — единственное напоминание о том, что он когда-то жил. Улыбался до боли в мышцах искренне, а не потому, что иначе получил бы ножевые, разрезающие плоть и то, что от нее уцелело. Он похож на призрак своего прошлого, увядающего, как тусклые лепестки сакуры. У него никого нет в этом мире. И самого себя тоже нет. Он называет себя частью жестокой силы, калечащей неугодных, вырывающей языки и пробующей чужое мясо на вкус. Своего существования без Цербера не мыслит. Без него нет боли, что воскресает к жизни каждый гребаный раз. Уен выдыхает прохладный воздух, сжимая узкими ладонями перекладины серого каменного моста, и виски пронзают недавние обрывки из памяти. Набережная Вайтань предстает перед глазами грязно-зелеными водами в сочетании с пыльными облаками, обволакивающими реку Хаунпу и близлежащие стеклянные небоскребы. Он проходит мимо ограждений и высоких уличных фонарей, обводя пустынным взглядом сильные течения и скопления яхт и катеров, рассекающих малахитовые волны. Он прячет половину лица в лавандового оттенка пальто, вдыхая собственный пряный аромат пионов с нотками горечи. Хриплый тембр проходится по его нервной системе разрядами тока, Уен резко оборачивается, словно прокаженный. Впиваясь отчаянными глазами во взор комиссара, выворачивающий хрящи. Он видит в альфе потаенные страхи за него же, плохо скрываемое желание спасти и сберечь. Его долг сделал из него ручное животное, покрывающее защитой каждую жертву. Но цена за спасение омеги слишком высока. Уен знает, что Намджун поплатится за него жизнью, и спешит затеряться в потоке бесконечных людей, глотая стоящий в горле страх. Я для тебя смертельно опасен. Уен видит за прикрытыми веками его распятие, оторванные конечности и выпотрошенные кишки. Цербер не пощадит их обоих. А обманчивые упования на свободу замирают миражом, которого не достичь. Горячие пальцы сжимают его подрагивающие от холода плечи, привлекая к твердой груди, где не бьется сердце. Разве может человек так пахнуть падалью и пропастью? — О чем думаешь? — низкий шепот опаляет нежную шею, обжигающие губы прижимаются к прядям, развевающимся на ветру. — О тебе, — искренне и немного инстинктивно отвечает Уен, отсрочив себе дату смерти. Хосок усмехается себе под нос, покрывая поцелуями его сонные артерии, венки, опуская шелковую ткань кимоно и вгрызаясь зубами в его плечо. Омегу пробирает табун мурашек вдоль позвоночника, заставляющий закусить губу до крови и сдержаться. Не произнести и звука. Сдавленного и молящего. Пожалуйста, отпусти. — Ты принадлежал мне с самого рождения, принадлежишь сейчас и будешь принадлежать до самого твоего последнего вдоха, — ревностно, на грани безумия произносит Цербер, едва не отрывая его мясо и зализывая кровавый укус. — Я знаю, — вторит трясущимся ртом Уен, сжимаясь до размеров ничтожной частицы. Боль стала привычной гостьей в череде дней, до отвратительного похожих друг на друга. В ожидании, когда его губы принесут свою дозу агонии, а язык заставит взмолиться Будде. — Тогда почему я вижу на твоих запястьях порезы? — рычит Хосок, грубо хватая его за кисти и задирая рукава кимоно. Он давит пальцами на его подбородок, заставляя смотреть на себя пустыми глазами, что отзеркаливают его пылающий от ярости взгляд. — Ты не умрешь, пока я жив, помни об этом, — выдыхает с примесью одержимости он, врываясь в его сухие губы животным поцелуем, заставляющим снова дышать. Ведь без тебя меня нет. Ни в каком уголке этого грязного мира меня нет.***
На раскаленный асфальт осыпаются лепестки сакуры, уносимые холодными ветрами Поднебесной далеко в тернистые шанхайские леса, утопающие в мрачном тумане и изумрудной зелени. Нефритовые воды мраморного павильона рокочут зелеными волнами, белые лилии плывут по гладкой поверхности, дрожа от гремящих в сумеречных облаках раскатах грома. За железными решетками проходит целая жизнь, смеясь истерично прямо в лицо и напоминания о заточении, кажущимся теперь вечным. Чонгук привыкает к темным балдахинам и черному шелковому белью, проскальзывающему сквозь пальцы, привыкает к угольной плитке и плотным занавесам, отделяющим его от остального мира, отринувшего его. Реальности за пределами этой спальни больше не представляет, забывая отца, брата и семью, ожидавшую его в самых изощренных кошмарах, преследующих его, как только он закроет веки. Сон стал его главным врагом, выворачивающим кишки под его громкие вопли прекратить. Чонгук так хотел бы заснуть и проснуться другим человеком. С другими ранами и увечьями, что не тянут его из раза в раз к зверю, держащему его на коротком поводке и наносящему новые шрамы поверх незаживших старых. На его шее не осталось ни единого участка, где не касалась ладонь Тэхена. Давящая на сонные артерии и отбирающая последние нотки кислорода. Пожалуйста, задохнись в собственном желудочном соке. В его мыслях бесконечным повтором холодные губы, так жадно исследовавшие его рот, будто в следующую секунду жизнь оборвется. Концентрат его горького табака и сандала лезет в реберные ямки, поселяясь в них и не находя выхода обратно. Чонгук глотает рвотные позывы, пытаясь содрать с себя дымный привкус его губ и ожоги от касаний, сломавших его на маленькие кусочки. Тэхен умеет раздирать нервную систему в клочья, не оставляя шанса на возможность собрать себя заново. Чонгук видит свои разбросанные по спальне конечности, такие ненужные, если не смогли остановить безумие, накрывшее их обоих в ту ночь. Зачем ему руки, что не отталкивают грязное животное, но тянут его ближе, глубже, позволяя ему забираться языком в его рот и заносить туда отраву? Он не знает, в каком уголке сраного мира спрятаться, чтобы перестать чувствовать терпкое послевкусие, растворившееся в его слюне. Напоминающее змеиный яд, стремительно разгоняющийся по организму. Как смертельная аномалия. Как чертова мутация в ходе неудачного эксперимента. Вали из моей головы. Чонгук прикрывает дрожащие веки, заталкивая обратно норовящие вытечь слезы, что царапают глазницы. Он теряется в череде дней, в которых он находится один на один с собственным бессилием, лишенный надежды увидеть хоть кого-то помимо старого беты, приносящего каждый раз ему обед, который тотчас оказывается на мраморной плитке. Он прикусывает нижнюю губу, скорбя по Даолиню, забыв очертания его лица, но не теплые руки, впервые прикоснувшиеся к нему без намерения раздробить кости. Чонгук цепляется за нещадные проявления ласки к себе, как заключенные, истосковавшиеся по свету, как обездоленные, радующиеся милости, как обрубленные войной солдаты, тоскующие по своим детям. Чонгук умеет быть благодарным, но путать любовь с насилием так и не разучился. Он вздрагивает всем телом, когда резные темные двери с грохотом открываются. Омега чувствует его раньше, чем он появляется на пороге спальни, разнося в щепки его выдержку одним ледяным взглядом, вымораживающим внутренности. Густой аромат сандала смешивается с табаком, обволакивая его мутным облаком из боли и обид. Тэхен вгрызается в него почерневшими от ярости глазами, и на дне его зрачков Чонгук видит себя распятым. Лучше бы ты прострелил мне череп. Он искоса осматривает его напряженные плечи, обтянутые черной водолазкой, серые брюки, затянутые кожаным ремнем, и горделиво задирает подбородок. Иначе он осыпется пеплом прямо у его ног в массивных ботинках, тяжело ступающих по плитке прямо к нему. Перед прыжком в руины, рвины и разрухи. Перед тем, как закопать себя в яме из ненависти. — Вставай и одевайся, тебя скоро заберут, — равнодушный голос Тэхена ощущается, как звонкая пощечина, дробящая суставы. Чонгук кусает щеку изнутри, пряча покалеченные в месиво чувства в себе, и смеряет его язвительным взглядом. — Оставь меня в покое, сукин сын, — огрызается омега и наступает на уже изученные до дыр мины. Молчание — роскошь, которую он так просто не отдаст. Тэхен издает хриплый смешок, пугающий намного больше, чем если бы он задушил его прямо на месте. Альфа брезгливо осматривает его вязаный свитер и свободные брюки молочного цвета, так неправильно сливающиеся с платиновыми прядями. Маленькая сука даже не умеет по-человечески одеваться. — Тебя забирают, как грязную шлюху, все как и раньше в твоей никчемной жизни. Так зачем ты выебываешься? Чонгука передергивает, как от разряда тока. Будто бы в почки залили кипяток и оставили задыхаться. Будто бы кто-то вырезал сердце из грудной клетки, оставив его гнить на сырой земле. Чонгук смотрит в его глаза, пропитанные звериным блеском, и сглатывает омерзение вперемешку с адской болью под ребрами. Тэхен задевает раны прошлого, сдирая пластыри с незаживших увечий и поливая их соляным раствором. Гребаное исчадие, когда же ты умрешь? — Надеюсь, ты сдохнешь, и я больше никогда не увижу твое сраное лицо, — омега резко поднимается с места, избегая смотреть на его довольный оскал, разрывающий сухожилия. Он собирается пройти мимо него, выбежать к спасению, ни разу не обернувшись, но чужая ладонь сжимает мертвенной хваткой его локоть. Тэхен пытается поймать его взгляд, затравленный и изувеченный, но все же ненавидящий его, как в самый первый раз. Желающий ему сгинуть в канаве. Живой. До боли в венах живой. — Не вздумай делать глупостей, иначе я сломаю тебе конечности, — выпаливает альфа, наклонившись к его уху и усмехнувшись. — Будешь встречать своего отца в хреновой инвалидной коляске. Это будет последнее, что он увидит в своей жалкой жизни. Чонгук заносит руку для пощечины, не видя его животную ухмылку сквозь дерущие зрачки слезы, которые он поспешно смаргивает. Он не заплачет перед этим подонком, даже если он будет выдирать его ногтевые пластины. Тэхен держит его тонкое запястье в воздухе, напоровшись на лезвенный, уязвленный взгляд, и решает пока не выворачивать ему руку. Он ставит маленькую суку на место, заставляя забыть о минутном помешательстве в кодле змей. Тэхен доказывает ему и себе, что никогда не станет мягче из-за его грязных сухих губ, отравивших его рот. Он до сих пор промывает его в попытке стереть с себя послевкусие жасмина и молока, осевшего на языке. Вызывающего рвотные рефлексы. Тупая блядь. Тэхен тащит его за собой по длинной лестнице, не позволяя озираться вокруг в поисках хоть кого-нибудь, кто спас бы его от неизвестных бедствий, ожидающих за пределами особняка. Логово тирана стало до боли изученным. Чонгук хочет вонзить ногти в его плоть, умоляя не отдавать его в объятия чужой жестокости, но лишь молча идет следом. Он клянется себе выжить. Свести в могилу каждого, кто посмел измываться над ним. Каждого, кто неосторожно тронул. Он клянется себе не умереть, пока не всадит пулю прямо в сердце шанхайского зверя.Agust D — Interlude: Dawn
Лимонные деревья склоняют ветви к известняковым скалам, окружающим болотных оттенков пруд с водяными лилиями. Во дворе загораются красные китайские фонари, освещая ряд колонн вдоль мраморного павильона, лай охотничьих псов слышится в глуби хвойного леса, наклонившего кроны под натиском северных ветров. К воротам трехэтажного особняка подъезжает матовая ауди вместе с двумя тонированными лексусами, яркое сияние фар ослепляет на короткое мгновение и затухает. Прямо как обломки жизни в капиллярах омеги, что обводит стеклянным взглядом вышедшего из машины альфу в белом костюме и темной леопардовой рубашке, навевающей забытые воспоминания и фантомные запахи прошлого, кокаина в крови и горьких цитрусовых, осевших на его ключицах в самый первый день. В тот самый день, когда Чонгуку не дали упасть чужие бледные ладони, что сейчас мигают в его воспаленном сознании спасением, пришедшим на его отчаянный зов. Юнги подходит ближе к ним, и с каждым его шагом в голове омеги осыпаются крупицы паззла, не собранного им до конца, забытого и брошенного в игральной комнате. И если плата за месть — теснины в хитрых глазах альфы, Чонгук готов прыгнуть в пропасть, раздробить хребет и заново собрать себя по частям. Юнги замирает неверящим взглядом на его сухих розоватых губах, шепчущих проклятья или молебны, на шелковистых белых прядях теряется печаль мироздания, влекущая его, как усталого странника в песках одинокой саванны. Тэхен глядит на его протянутую ладонь, выжигая в ней ощутимые язвы, и чувствует удар ножевым под ребрами. Тонкие пальцы Чонгука переплетаются с его, и Юнги сжимает их слишком осторожно, боясь навредить или упустить то, ради чего поступился веками выгравированными правилами. Зависнем вдвоем посередине жизни. Чонгук делает шаг ему навстречу, приказывая себе не оборачиваться. Оставляя позади надломленный вой зверя и погасшие огни алых фонарей.