***
Agust D — Interlude: Dawn
Шелест бирюзовых пальм приносит веяния северных ветров, раззадоривая маяки багряного огня в камине. На кожаном диване расстелен махровый оливковый плед, россыпь больших цветастых подушек, на низком журнальном столике дымится целебный чай, дозы успокоительного и стакан янтарной текилы со льдом. Чонгук лежит на коленях Юнги, зажмурившись до неприятных пятен и закутавшись в одеяло до подбородка. Бледные пальцы перебирают его светлые шелковистые пряди, гладят по вискам и лбу, навевая успокоение. Безмолвные слезы катятся по припухлым щекам, омега прикусывает нижнюю губу до струек крови, боясь издать лишние звуки, нарушившие бы их долгожданное ощущение прошедших бед и горестей. Но под ребрами ютится боль, и ей нет названия. Она похожа на унижение, отчаяние и прыжок в бездну. По бесконечному кругу. Чонгук знает, что расшибет хребет и конечности, но раз за разом выбирает спуститься к пропасти. Осесть на руинах и взращивать мечты на осколках. В надежде, что солнце над холодной Антарктидой взойдет снова. Сколько можно погибать и все же оставаться в живых? Дышать под этим беспощадным, но таким прекрасным небом. — Зачем ты снова спровоцировал его, Чонгук? Я же просил тебя не нарываться, — ревностные позывы в тоне альфы задевают за живое, втаптывая в низину стыда. И ему нечем ответить, крыть и постоять за себя. Его влечению к шанхайскому зверю нет оправдания, причин и здравого смысла. Юнги крутит на репите его искаженные черты лица, трясущийся рот с порванными связками, гематомы на шее и ключицах. Будто бы на него набросился голодный хищник. Кровь в венозной синеве закипает от представлений, что происходило за закрытыми дверьми мраморного особняка. Выпуская наружу его внутренних дьяволов. — Посмотри на меня, — изощренные, собственнические нотки в его хриплом тембре пугают омегу, медленно поворачивающегося в его сторону. Юнги хватает его за щеки, сжимая их одной ладонью, и наклоняется за жадным поцелуем к покусанным губам, оставляя ноющие следы. В слепом желании перекрыть отметки чужих губ. Он переплетает их языки, вонзая зубы в мягкую мякоть кожи, слизывая струйку крови, и зацеловывает фиолетовые засосы на его шее и острых ключицах. Чонгук издает тихий стон боли, не в состоянии противиться ему, даже если бы была возможность, и погружается в пучину безвыходного отчаяния, передавая ему соль со своих ресниц и тоску. Дикую, необузданную, первобытную. Ища в его настойчивых губах защиту, покой и клятвы быть с ним. До последнего вздоха. До разрушенного мироздания. До павших империй. Знаешь, я благодарен тебе. Ты спасаешь меня, когда я так близок к концу. Знаешь, я не умру за тебя. Но я спрячусь за твою спину, когда метеоры прилетят на нашу землю и убьют все живое. Возможно, это и есть отчаяние. — Юнги, — шепчет надрывно Чонгук, зарываясь слабыми пальцами в его угольные прямые волосы и ластясь навстречу властным, требовательным касаниям. Альфа обхватывает ладонью его шею, как хрупкую хрустальную розу, затерянную на дне ледяного материка, и заставляет подняться. Он вгрызается в его рот влажным поцелуем, смакуя горечь на его языке и переходя на сонную артерию, впадинку, мраморную грудь, снимая с него легкую розовую кофту. Я сотру следы его губ с твоей кожи. Чонгук под напором его жилистых рук, увитых крупными венами, садится на его колени, норовя рассыпаться бездушным, уставшим пепелом. Юнги подхватывает его под ягодицы, не скрытые ничем, сминая мягкую кожу в ладонях. Омега рвано выдыхает, заключая его крепкие плечи в кольцо рук. И собственное имя его нежным голосом оседает в висках Юнги, даруя уверенность, что не страшно покорить мир. Альфа несет его в сторону ванной, попутно гладя округлые бедра, и врубает теплую воду в тесной кабинке, выходящей на сад с цветущими лимонными деревьями, пальмами и голыми ветвями сакуры. Он прижимает ничего не весящего омегу к прозрачному стеклу душевой, обрушиваясь больными поцелуями на его соски, ребра, выпирающие тазовые косточки. Чонгук сцепляет стройные ноги на его торсе, откидывая голову и томно выдыхая сгустившийся горячий пар. Капли воды стекают между раскаленными телами, намокая пряди и губы, сшитые в тягучем поцелуе. Юнги входит в него без предупреждения, срывая протяжный стон с излюбленных припухлых губ, медленно толкаясь в первый раз. Хитрый прищур впивается в раскрытый рот омеги, в трепет его пышных ресниц, отпечатываясь в мозгу, как самое приятное воспоминание. Рыки альфы долбят по его слуху, как удары в гонг, принуждая срывать голос из-за размашистых, глубоких толчков, не жалеющих его, как раньше. Кто-то из них не выживет этой ночью под напором чувств, крошащих кости. Чонгук желает забыться в его объятиях. Неистово, перманентно, страстно. Вытравить из памяти те глаза, убивающие его ненавистью и вожделением. Аспидная пропасть в них селится, дробя позвоночник, разрывая узлы и мышечные ткани. Чонгук не уверен, что когда-нибудь сможет собрать себя заново.***
Извивы «земли дракона», стелющейся вдоль горных отрогов и ущелий хребта Иньшань, окружены склонами, покрытыми горчичными, рыжими и багряными деревьями. Вдоль древнего сооружения цветут одинокие ветви яблонь, густые слои тумана ложатся на крепости, разрушенные участки, обваливающиеся лестницы. Со всех сторон веет диким дыханием природы и бесконечными обрывами, отрезающими пути к отступлению. Великая Китайская стена поет траурный реквием. Чонгук выдыхает прохладный воздух, оседающий на антрацитовый камень, покатившийся вниз. В пропасть. В вечное падение. Он был не прочь бежать, сдирая ноги в кровь, но за каждым неверным шагом следует смерть. Его участь будет в точности, как у того камешка, отколовшегося от общей массы и ринувшегося в безвестие. За пару метров от него стоит шанхайский зверь со своим Цербером, насильно вывезший его на самый опасный сегмент Великой стены, запрещенный для туристических путешествий и открытый сумасшедшим, желающим сломать себе хребет. Чонгук кутается в воротник красного, как багровый закат, пальто, кусая сухие губы. Северные ветры треплют платиновые пряди, лезущие на лоб и виски, мешая рассмотреть удивительную палитру осенних оттенков, окрасившую участок Джианку. Пока Юнги ездит по поручениям Тэхена, наказывая неугодных, сам он попадает под полное распоряжение главы триады, вынужденно таскаясь за ним по самым гиблым местам Поднебесной Империи. Тэхен закуривает толстую гаванскую сигару, разнося горечь и привкус табака, и впивается хищным взглядом в линию сизого горизонта, не сулящего им добрых вестей. Он сует руку в карман длинного черного пальто, опираясь боком о каменистые перекладины стены. Чонгук смотрит на него и желает ему провалиться в бездну, не удержав равновесия. Не зная, что будет делать после. В какой-то момент альфа проник в него полностью, присвоив себе внутренние органы и биение под ребрами. Едва ли оставив ему хоть что-то от него прежнего. Чонгук его за это осознание ненавидит, но справиться с накатывающим ураганом чувств, вызываемых им — давно не может. Пожалуйста, будь нежнее. От тебя атрофируются легкие. — Нападение в первый раз, когда мы ехали за товаром, и нападение во второй раз, в клубе, было организовано разными людьми. Нас окружили со всех сторон, как гиены окружают падаль в пустыне, — с нажимом говорит Цербер, щуря мазутные, без проблеска света глаза, и глядя в упор на хозяина, что обернулся на омегу и застыл. На пару непростительных секунд, объяснивших Хосоку больше, чем он хотел бы принять. Чертова сука завладела мыслями хозяина триады, завлекая его в свои сети и ослабляя его бдительность. Цербер ему не верит ни разу и свернет глотку при первом же приказе. Тэхен поворачивается к альфе, а во взгляде его гуляет рассеянная зависимость, приковывающая невидимыми, но железными цепями к Чонгуку. — В первый раз это был господин Сан, которого Юнги всеми силами пытался переманить на свою сторону, — усмехается краем рта Тэхен, выпуская крупные кольца дыма, — этот ебанат уверен, что в его руках все козыри. — Одно слово, хозяин, и я вытащу наружу его органы, — нечеловеческим рыком издает Хосок, скаля острые клыки. Альфа качает головой, смотря в далекое будущее и словно видя исходы событий. — Пусть думает так, глупец, — он глубоко затягивается, прикрыв веки, — во второй раз это был наш уважаемый чиновник из Гонконга. Ты хорошо постарался, его оторванная от тела голова послужит уроком тем, кто захочет охотиться на нас. Края кожаного плаща Цербера развевает резкий порыв ветра, дающий сильные пощечины и отрезвляющий на короткую секунду. — Остаются еще две проблемы: комиссар и тот обдолбанный предводитель Южной Кореи. — Тритон? — насмешливо произносит Тэхен, сжимая фильтр сигары. — Ты ведь специально, — усмехается Хосок. Специально унизил его перед всеми, чтобы он вывалил свое гнильцо. У меня нет времени наблюдать за его клоунадой и облизыванием моих ног, пусть раскрывает свои карты. — В скором времени он объявится, — хмыкает Тэхен, оборачиваясь во второй раз на Чонгука, гуляющего в опасной близости от разлагающегося на части спуска. — Отойди оттуда. Его ледяной тон простреливает виски омеги, застревая серебряной пулей. «Пошел ты нахрен», — гибнет на его языке, и он делает два спасительных шага назад. Тэхен вонзает в него колкий прищур, недовольно осматривая с ног до головы. Ведет себя, как ребенок. Каковым он и является. Предательские отрывки воспоминаний, где Чонгук летит с обрыва, а он не успевает поймать цепь и сжать его в своих объятиях, преследуют в те ничтожные, недолгие моменты, когда Тэхен может закрыть глаза и отдаться полудреме. Его сон нарушен с тех пор, как призраки особняка обрели облик его родителей. — Ты уверен в том, что Сану можно доверять, хозяин? Этот отпрыск японского клана чует выгоду, они всегда относились пренебрежительно к триаде, — голос альфы звучит, как сталь, наказывающая виновных. Чонгук закрывает дрожащие ресницы, внимая шепоту «земли драконов», ее истокам и людям, захороненным под обвалом камней. — В этой стране, — Тэхен выпускает серые облака дыма, обводя рукой необъятный пейзаж Великой стены, — и в этом необъятном мире — единственный, кому я доверяю, — он хлопает ладонью в месте под ребрами Цербера, проникновенно заглядывая в его почерневшие глаза, — это ты. Хосок кивает со знающим лицом, передавая на дне зрачков животную верность. Знаешь, хозяин, я умру за тебя. Перегрызу глотки, вытащу печень, обглодаю скелеты. Распотрошу внутренности, оторву конечности, скормлю самому себе, голодному до чужой крови. Преданному тебе до самого конца мирозданий, жизни и смерти. Знаешь, хозяин, я помню прошлое. Оно сидит в моем горле, как кость, напоминая о боли, ранах и шрамах. Я помню твои руки, хозяин. Руки, приласкавшие изувеченного зверя, тогда еще звереныша. Отринутого родной плотью, отринутого планетой. Я помню тепло твоего дома, хозяин. Открытые тобой для меня его двери, его кров и пищу. Знаешь, хозяин, я не оставлю тебя. Пока твои враги наставляют в череп дуло, стрелы и орудие. Я разорвусь на части, каждой клеткой тебя защищая. Тэхен замечает подъехавшие к подножию стены тонированные внедорожники, хлопая Цербера по плечу и указывая на них. — Спустись и разгрузи их, я вернусь позже. Сегодня вечером мы должны передать товар заказчикам. Хосок бросает недоверчивый взгляд на сжавшегося от холодного ветра омегу, но благоразумно молчит и исполняет повеление. Как жалко. Он проходит совсем близко рядом с Чонгуком, трясущимися, как одинокий стебель мускусной розы при пыльной буре, именуемой среди местных «желтым драконом», и вгрызается в его точеный профиль предупреждающим взором. Сделаешь лишнее движение — я тебя прикончу. Омегу обдает запахом сырого мяса и залежи, дурящего рассудок и подкатывающего к глотке рвотными позывами, пока Цербер идет мимо. Совсем вплотную, плечо к плечу, зрачок в зрачок. Чонгуку эта сцена обещает сниться в кошмарах. Небо затягивает полотно пурпурных и кобальтовых туч, овеянных сгустками прозрачного тумана, ласкающего кроны алых, апельсиновых и золотистых деревьев. Струи мутного табака окутывают пространство, смешиваясь с ароматом белого жасмина, сандала и змеиного яда. Тэхен делает последнюю, протяжную затяжку, собирая в легких дым, и осматривает сквозь серую пелену пряди цвета платины, бледную, почти фарфоровую кожу, искусанные в кровь, но такие привлекательные губы. Он помнит их вкус, застрявший на языке молоком и сладостью. Нахмуренные черты лица омеги нарушают покой его дьяволов, побуждая подойти ближе, слиться с его венами, капиллярами и лимфатическими сосудами. Тэхен повинуется первобытным инстинктам, вставая на расстоянии жалких сантиметров от него. Чонгук намерено избегает смотреть на него, буравя захватывающие дух красотой и опасностью склоны, и выдыхает через рот, когда его подбородок цепляют большим пальцем. Там, где касаются его руки, кожа плавится. Только им дозволено сжечь и воскресить Чонгука из праха. Тэхен заставляет его посмотреть на себя, жадно впиваясь глазами в чужие — чернильные, сверкающие ненавистью, робостью и слабостью перед ним. Манящий, срывающий с петель коктейль. Месиво возбуждения и презрения. Противоречия, дерущие нутро на куски. — Зачем ты притащил меня сюда? — капризно кривится омега, пытаясь высвободиться, но хватка становится лишь сильнее. Отчаяннее, желаннее. По позвонкам его струится магматическая лава. — Сдохнуть от скуки на вилле Юнги кажется тебе идеей заманчивее? — усмехается Тэхен. В его обличии остается так мало от человеческого. — Он не такой, — выдает с нотами обиды Чонгук и отводит побежденный взгляд. Смотреть на него после последней встречи, где его оставили задыхающимся от поцелуев и необходимых касаний — выше гордости омеги, пожирающей органы, как паразит. — Глупый, — хищный шепот альфы проникает в каждую пору, — наивный, — он невесомо гладит пальцами нежные щеки, обдавая кожу горьким табаком, — недолюбленный. На кончиках ресниц копится влага, соленая, разъедающая, как щелочь. Чонгук за крупицы его тепла готов отдать самого себя, получая унижения и боль в ответ. Но в такие моменты, когда его ладони ласкают с особым трепетом, он норовит простить ему пережитые пытки. Тэхен накрывает его обветренные губы своими, делясь страхами, надменностью и принятием, сжимая тонкую талию одной рукой и приближая к себе. Омега вертит головой в бесполезных попытках отвадить его от себя, избежать крушения собственного сердца, надломленно бьющегося в грудной клетке. Будь у Чонгука даже тысячи сердец, было бы тяжким преступлением отдать хоть одно из них. Тэхен проваливается пальцами в мягкие пряди и алое пальто, сминая его сопротивляющиеся, но самые искомые губы, ухмыляясь в голодный поцелуй, когда омега сдается в плен, охотно раскрывая рот навстречу. — Ты принадлежишь мне, — рычит он, цепляя зубами кожу на нижней губе. — Каждый раз, когда ты будешь думать, что это не так, я буду доказывать тебе обратное, маленькая сучка. Чонгук издает протяжный стон боли и наслаждения, цепляясь за его железные плечи, ранящие его хрупкие пальцы, и позволяет себе погрузиться на самое дно преисподней. Нас с тобой ожидают могильная плита, засухи и чума. — Зачем ты отдал меня другому? — срывается с трепещущих губ упреком и проклятием. Я бы вонзил острие кинжала между твоими лопатками, в следующую секунду стирая кровь с твоих ран. Бережно, невинно, преданно. Знаешь, я медленно умираю под сводами чужого дома. Его руки, губы, взгляд, запах и касания — не твои. Единственный его грех в том, что он — не ты. Единственный. Тэхен приглаживает его растрепанные ветром светлые волосы, лаская загадочными, собственническими глазами очаровательные черты его лица. Действительно, как я мог согласиться делить тебя с другими? — Ты в скором времени узнаешь все, наберись терпения, — альфа целует его в линию челюсти почти нежно, кромсая в ничто его кости. Разрывая его аорту, доставая внутренности голыми руками. Лучше бы ты истязал меня, — а пока езжай обратно к Юнги и продолжай притворяться, что тебе на него не плевать. Вопреки грубым, ледяным словам, брошенным в спину, словно топор, дробящий надвое позвоночник, Тэхен переплетает их пальцы, внимательно, пытливо следя за его реакциями на себя, на касания и его близость. Упиваясь ими, как кинутый в пустые улицы ручной пес. Будто бы наркоман, подсевший на амфетамин, азартные игры и шприц. Вводящий в вены спасительную дозу. Он ведет его за собой через обломки крепостей Великой Китайской стены, камнепады и бедствия, крепко сжимая его тонкую ладонь в своей. Будто бы завтра бренный мир сгинет.***
Простыни цвета желтой фрезии смяты под тонкими пальцами, спутанные в беспорядке платиновые пряди обрамляют лоб. Смесь ароматов белого жасмина и горьких цитрусовых витает в накаленном после ночи соития, возрождающего раненную и униженную душу. Чонгук нашел в его руках исцеление. Не собираясь отдавать хоть частичку себя в ответ. Он долго потягивается, ощущая ноющую боль в мышцах, в низу поясницы и между бедрами. Накинув голубую рубашку альфы, доходящую ему до середины ляжек, смятых чужими ладонями, он спускается на первый этаж, сонно потирая глаза. Остекленевшие в один миг. В гостиной у широкого дивана, обитого белой кожей, сидит мальчик лет восьми в инвалидной коляске, теребя пальцы и сжимая ими теплый клетчатый плед, накинутый на его колени. Дальше которых ничего нет. Чонгук замирает мраморным изваянием, опираясь о стену и смотря немигающим взглядом на то, как ребенок недоверчиво рассматривает его. — Кто ты? — шепот похож на отзвук рыдания. Тебя не должно быть здесь. Детям не место в доме члена триады, прячущего своих демонов под тканью леопардовой рубашки. Чонгук хочет проснуться и наречь увиденное ночным кошмаром. Мальчик наклоняет голову вбок, одаривая его пытливым прищуром, но так и не раскрывая рта. — Хисон немой. Голос Юнги бьет набатом в его ушах, будто бы заложенных, будто бы выученных больше не услышать ни слова. Чонгук резко поворачивается к альфе, входящему в гостиную с небольшим деревянным подносом с тремя порциями зеленого чая в фарфоровых чашах шафранового оттенка. Под ребрами кто-то делает надрезы, выскребая сердце и протыкая иглами. Кровоподтеки окрашивают бледную кожу в алые уродливые разводы, ударяющие в мозг сожалением. Чонгук видит на дне детских зрачков себя. Потерянного, нелюбимого, отвергнутого. Миром и самым родным. Тем, в чьей утробе жил долгие месяцы. Тем, кто должен был защищать собой от пуль, но своими же жестокими руками кидает под них. Маленькая Антарктида слепнет. Тебе здесь не место. Твое место в объятиях любящих родителей, маленький мальчик. — Кто он? — на грани плача выдыхает Чонгук, садясь на край дивана и не выпуская потерянного ребенка из своего тронутого взора. — Мой двоюродный брат, я забрал его, когда его родителей убили при теракте в Гуанчжоу два года назад, — Юнги садится на колени перед маленьким альфой, поднося чай к его скривленным в протесте губам. — Он очень непослушный. Омега шумно сглатывает, наблюдая за тем, как Юнги бережно гладит его сцепленные в замок руки, пытаясь разнять. Ребенок оставляет кровавые царапины на собственных костлявых пальцах. Чонгуку ощутимо больно. Подкожно. В сухожилиях. Под венозной синевой. У мальчика совсем худые кости, но здорового цвета лицо и конечности. Будто бы за ним слишком хорошо ухаживали, вколачивая ядерные дозы витаминов в потемневшую кожу. Там, где было больше всего уколов. Ласково гладя его плечи и пушистые волосы с золотистым отливом, Юнги помогает ему выпить чай, дуя и осматривая ребенка заботливыми, на самом дне виноватыми глазами. Знаешь, я не святой. Но стараюсь быть им ради тебя. Убегая из Ада и ища раскаяние в твоих касаниях. Так, словно верю, что ты способен меня полюбить.***
Exyz — Okami
Софиты красного цвета рококо и жженого солнца играются на статных фигурах терракотовых воинов, озаренных рубиновыми и васильковыми неонами. На шестах крутятся юные омеги, сверкая белизной кожи под тесниной портупеи и цепей, биты традиционной китайской музыки вливаются в аромат восточных благовоний, фимиама и соли, скатывающейся с влажных лиц альф, восседающих на лиловых креслах рядом с танцполом. Ряд выстрелов обрушивается сначала на сцену, проносясь с главными танцорами, что дерут глотки в испуганных криках. Прозрачные стаканы с алкоголем разлетаются в щепки, осколки окрашивают плиточный темный пол, несколько раненных мужчин опускаются следом, зажимая уши руками. Стриптизеры разбегаются в разные стороны, пилоны валятся вслед за ними, пули задевают прожекторы и древние статуэтки из дорогого фарфора. Уен осматривает разруху тревожными карамельными глазами, пряча за поясом небольшой пистолет, подаренный Хосоком в целях самозащиты, и прячется за кулисами, боясь вдохнуть и быть замеченным. Эмблемы с изображением полиции Южной Кореи ударяют в его сознание, как в гонг. Омега тихо ругается себе под нос, слыша звонкие вопли о том, что полицейские перекрыли все выходы из клуба, и порывается на нижний этаж, где размещены отдельные комнаты для танцоров. Добраться до телефона и позвонить Церберу кажется единственным верным решением. Спасением, иначе сулящим ему заточение в тюрьме на долгие годы. Он бежит по ступеням, вымощенным керамической плиткой малинового оттенка, и сжимает рукоять пистолета, вскрикивая от дикого страха за поворотом. Дуло автомата оказывается прямо между его глаз, в панике расширенных и ищущих пути отступления. Сквозь тонированное стекло тактического шлема он ловит напряженный, желающий ему благого взгляд, преследовавший его последние недели. В туманной насыпи набережной Вайтань и снах, кончающихся холодным потом по его позвонкам в теплых, обжигающих объятиях Цербера. — Комиссар? — шепчет дрожащими губами Уен, когда альфа снимает шлем и убирает оружие в сторону. Обдавая его ласковым пониманием в черных зрачках, сливающихся с мазутом радужки. — Пойдем со мной, — почти бережно Намджун забирает пистолет из ослабших вмиг ладоней, пряча его в карман своей жилетки. При соприкосновении с его пальцами собственные обдает жалом змей и огнем преисподней, обещающей сжечь их обоих. Уен забывает страхи, прошлое и висящие над ним ореолом зла настоящее, когда комиссар осторожно берет его за локоть. Уен вдруг ощущает себя совершенно нагим. Не из-за короткого фиолетового топика с пайетками и сиреневых шорт из латекса, едва прикрывающих шоколадные бедра. Под покровительственным взглядом Намджуна он обретает спокойствие и милостыню, так долго искомую безопасность после годов истязаний, разрух и насилия над его желанным другими, но таким противным ему самому телом. — Не бойся, я защищу тебя, — обещает альфа, одаривая его по-отцовски приятной улыбкой, обнажающей его глубокие ямочки. Будда знает, как Уену хочется довериться и ухватиться за протянутую ладонь. Намджун касается его голого плеча через военные перчатки, но кожа все равно горит. Покрываясь язвами и нарывами поверх незаживших уродливых увечий. Прикосновения альфы словно целебная мазь. На его израненное тело и душу. Уен безвольно ступает позади него, буравя загнанным, наивным взглядом его широкую спину в специальной форме. Отчаянно надеясь выжить. Когда Цербер узнает, он придет насадить их головы на острие топора.***
Озеро Сиху обрамлено высокими горами с заснеженными вершинами, силуэты зданий спящего города остаются вдали на северо-востоке. Аллеи со сливовыми деревьями покрыты белым одеялом, посреди небесной водной глади возвышаются три острова, приютивших суровые зимы, и пагоды, сверкающие огоньками цвета виноградного тумана. Вдоль прочных мостов раскинуты плакучие ивы, чьи ветви блестят снежинками и инеем. Озеро Сиху оттенка голубого опала поет о героях, живущих в глубоких прудах и бутонах лотоса. Павильон журавлей отражает лунное сияние на водной глади, замерзшей под слоем синего льда. Чонгук опирается пальцами на холодные перила пагоды, норовя отморозить себе конечности. Он обводит тревожным взглядом каменные платформы и утопающие в снегу холмы, кутаясь сильнее в белоснежную пышную шубу. Под ней тело облегает ядерно-розовый костюм из топика со спущенными плечами, отделанными малиновыми перьями. Ботинки молочного тона слегка скользят, заставляя держаться крепче. Порывы южного ветра треплют пряди цвета платины, омега прикрывает глаза, открывая их и врезаясь в стоящего вплотную Тэхена, разводящего ореол горького дыма. На его темное пальто ложатся снежинки, тая в то же мгновение. Будто бы избегая его опалы, гнева и жестокости. Чонгук от них спастись не сумел, храня на себе остатки его злости гематомами и шрамами на фарфоровой коже. Юнги уехал на два дня по поручению главы триады, предоставив его в полное пользование Тэхена, что переговаривается на японском с двумя мужчинами в классических костюмах, временами кидающими заинтересованные взоры на омегу, осматривающего очертания пагоды Лэйфэнь. По преданию у подножия горы дышит история о знаменитом поэте, который рассадил сливы и выращивал двух журавлей. После его гибели сливовые деревья завяли, а белые журавли зачахли от тоски. Похороненные рядом с могилой хозяина, их души поют из павильона журавлей, навевая отчаяние и печаль. Чонгук похож на этих сломленных горем птиц востока, вещающих о стискивающих душу бедах мироздания. Он так скучает по отцу, что впору бы задушить себя собственными руками. Моля небеса вернуть его к родным истокам. Там, где в фотопленке памяти объятия и руки, гладящие его непослушные светлые волосы. Там, где ласковый голос родителя залечивает шрамы от падения и оскорблений папы. Маленькая Антарктида под ребрами обладает его лицом. Тэхен замечает пристальные взгляды, направленные на омегу, и сильнее сжимает фильтр сигары, норовя окунуть их головы в талую воду и скормить их местным рыбам. Альфы кланяются едва ли не до земли, выражая благодарность за качественный товар и надежды о дальнейшем сотрудничестве. Тэхен отпускает их, проверяя всплывающие уведомления на телефоне и с довольной усмешкой кладя его обратно в карман джоггеров цвета хаки. Чонгук наблюдает за его выраженными скулами, выступом мужественного подбородка и грубой кожи, испещренной незаметными увечьями и щетиной. На его смуглой шее выражены угольные иероглифы, контрастируя с медным оттенком и выпирающими венами. — Ты же в курсе, что я знаю японский, — хмыкает омега, встречая насмешку в его почерневших, с хищным отливом глазах, — вдруг я подслушиваю твои нелегальные сделки и передам их в правосудие? Тэхен кривит губы так, словно хочет осмеять его за невиданную глупость, но сохраняет невозмутимое выражение лица. Его испытующий взгляд прожигает оголенные ключицы, сканируя ямки и тонкие кости, полоску молочной кожи живота, видной из-за короткого топа. Чонгук ощущает себя голым и распятым. Охотно поддавшимся бы под его касания, умеющие оставлять ожоги третьей степени. Единственные в своем роде. — В школе отметки не за красоту получал, — Тэхен выдыхает облака гаванского табака, отвернувшись в сторону. Дальше от греха и его невозможных глаз, похожих на ночной небосвод, горящий плеядами звезд. Ты умеешь наносить мне фантомные раны, чертова стерва. — Ты только что назвал меня красивым, — омега выглядит так самодовольно и радостно, что Тэхену становится морально необходимо осечь его. — Почему бы тебе не признать, что я свожу тебя с ума, — он вздергивает бровь и усмехается краем вишневых, покусанных губ. — Ты забываешься, маленькая сучка, — его ледяным тоном можно делать надрезы и ампутировать конечности. Тэхен медленно подходит к нему, нарушая все мыслимые и немыслимые границы дозволенного, кладя ладони на перила по его бокам и заключая в ловушку. Чонгук чувствует на себе его дыхание с примесью дыма и сандала, смешанное с его собственной слабостью перед ним. Отойди, иначе я за себя не отвечаю. — Мне на тебя наплевать. Омега улыбается так, словно каждое сказанное им слово — наглая ложь, слишком далекая от очевидной истины. Он кладет бледные руки на его увитую мышцами грудь, скрытую аспидной водолазкой, и поднимется проворными пальчиками к шее, поглаживая ее и слушая напрягшийся пульс, прорывающий грудную клетку. Кто бы мог подумать, что он будет иметь такую власть над несуществующим сердцем зверя? Теряющего жестокость рядом с ним. — Ты врешь, — Чонгук поднимает на него игривый взгляд из-под густых ресниц, приближаясь губами к его кадыку и облизывая его красным языком. Тэхен вгрызается в него распаленным взором, обещающим раздробить кости, и вцепляется мертвой хваткой в точеную, сделанную для его рук талию. — На твою веру мне тоже насрать, — с ухмылкой кидает альфа, скользя завороженными глазами по мягким прядям цвета платины, так сочетающейся с ледяным покровом озера Сиху. В грядущую зиму здесь рождается «Таяние снега на сломанном мосту», носящей легенду о духе белой змеи, полюбившей смертного. Животное внутри альфы точит когти, требуя поставить зазнавшегося Чонгука на место. Но он предательски слаб перед его нежными губами, целующими кожу на кадыке и зализывающими несуществующие шрамы. Глупая сука решила приручить его, стянув шкуру хищника поводком. Тэхен ему этого никогда не простит. — Твой жалкий отец вернул мне лаборатории, которые я требовал в обмен на твою жизнь, — его едкий шепот проникает в каждую пору омеги, заставляя отстраниться и посмотреть влажными глазами в его. С болью, обидой и просыпающейся ненавистью. — Но, знаешь, я не собираюсь возвращать ему тебя, — он проводит ледяной ладонью по его мягкой щеке так обманчиво заботливо, что под ребрами Чонгука возрождается и умирает целая вселенная. — Я недостаточно насладился вашими муками. Его низкий смех растворяется в надрывном крике омеги, дерущим глотку. — Гребаная ты мразь, — издает он горький вопль, замахиваясь кулаком, чтобы разбить его лицо, но Тэхен по привычке перехватывает его руки и заводит за спину. — Не трогай меня! — Чонгук неистово вырывается, пытаясь ударить его хоть куда-нибудь, но получается лишь освободиться и вдохнуть промозглый воздух. Будто бы в следующий миг легкие оборвутся. И бежать от него без оглядки. Так быстро, как могут ноги, несущие его вдоль длинного моста, ведущего к другой высокой пагоде. Омега останавливается на секунду, чувствуя свирепый рык хищника в лопатки и смотря на корку льда, покрывающего озеро. За мгновение перед тем, как побежать по морозной твердой глади к берегу, кишащему городом, людьми и помощью. Спасение никогда еще не было так близко к его протянутым в молебне рукам. Он бежит сквозь настилающие ресницы слезы, проклиная каждый поцелуй и влюбленный выдох, подаренный Тэхену, и добирается до самой середины ледяных вод. Там, где поверхность самая скользкая и опасная. Там, где зов смерти перекликается с песнью жизни. Тэхен успевает схватить его за локоть, но омега оказывается ловче, снимая белоснежную шубу и оставляя его позади. Он бежит дальше, выдыхая мерзлый кислород и истошно вскрикивая, когда лед дробится под его ногами. На расширенных от страха за него глазах альфы он проваливается в талые течения, норовящие атрофировать его конечности. Он резво стаскивает с себя пальто и массивные ботинки, прыгая следом за утопающим Чонгуком. Не раздумывая и мига, чтобы погибнуть вместе с ним. Суровые, вязкие течения мешают видеть идущее ко дну хрупкое тело, барахтающееся в попытках всплыть на поверхность. Чонгук раскрывает губы в немых криках, носящих имя Тэхена. Называя его даже на смертном одре, на распутье и в чистилище, ожидающего их обоих. Он двигает руками в панике, надеясь схватиться за что-нибудь, пока сознание стремительно мутнеет, а горлянку разрывает от боли попавшего в нее количества холодной воды. Водовороты оттенка беспощадного голубого миража окружают их, как тайфун или цунами, захлестывающее с головой. Чьи-то сильные руки цепляют его собственные, останавливая от падения в безвестную пропасть. Снова. Ощущением дикого дежавю и покоя. Чонгук чувствует его внушительное тело, оказывающееся рядом, его ладони, сжимающие талию и прижимающие к себе. Тянущие его на поверхность. Он слабо впивается пальцами в его плечи, отталкиваясь от дна и протяжно вдыхая окоченевший от льдин воздух. Тэхен плывет вместе с ним к снежному берегу пагоды, бережнее, чем раньше, прижимая его мокрую, беззащитную фигуру к себе. Он поднимает его на руки, разрывающиеся от напряжения мышц и холода, скатывающегося каплями с кожи и одежды. Будто бы в следующее мгновение тебя не станет. Чонгук громко кашляет, ил и тина забили дыхательные пути, подступая плачем к его горлу. Он цепляется отчаянно за Тэхена, что несет его к берегу и укладывает на склон крохотного холма. Толпа переживающих зрителей собирается вокруг них, шокировано смотря на то, как альфа садится рядом с ним и укладывает его голову себе на грудь. Он оглаживает его щеки, стараясь согреть их, пока омега дрожащими губами шепчет его имя, прижимаясь ими к его кадыку, шее, и обнимая поперек живота. Тэхен застывает и сжимает челюсть, ощущая в венах, как внутренние дьяволы сопротивляются. Дать власть над собой. Позволить темным чарам поглотить себя и сделаться рабом этих слез, катящихся по мраморной коже. Чонгук нуждается в нем. Сильнее, чем в родном отце, доме, истоках и семье. Тэхен не знает, попадет ли в Ад за то, что готов преклонить перед ним колени. — Тэхен, — выдыхает с особой нежностью и верой омега, тычась щекой в его шею и доверчиво закрывая глаза, пока его трясущиеся руки сжимают в объятиях. Альфа приобнимает его в ответ, пряча в кольце ладоней от бренного мира, стихийных бедствий и катастроф. И его имя обретает смысл больший, чем мириады благодарностей и признаний. Чонгук нуждается в нем. И Тэхен с болью и предательством позволяет себе погладить его слипшиеся, влажные платиновые пряди. Вдвоем посередине жизни. Могилы и вечной ямы. Вдвоем в разгар зим, войны и чумы. Вдвоем во время рассвета, заката и расстрела. Чонгук вдыхает тепло и защиту в его объятиях, норовящих никогда не разомкнуться. Целуя его кадык, мокрую кожу и скулы. Клянясь себе, что так не бывает. На его руках и умереть не страшно.***
В полицейском участке нарастает гул голосов, перекрикивающих и шлющих проклятия друг на друга; запах свежих кофейных зерен смешивается с одеколоном со вкусом лайма и морского бриза. Офицеры сидят за включенными мониторами, сканируя новые появившиеся данные. Чжунхэ бьет кулаком по деревянной поверхности рабочего стола, его глаза загораются от наводки, сулящей им триумф или полное поражение. В кабинет влетает Намджун с растрепанными волосами после очередной бессонной ночи, бросая в сторону приказ начальства о его отстранении от дела по поимке триады, если он не вернет в скором времени лаборатории, которые он отдал снова Тэхену. — Докладывай, — выпаливает комиссар, наклоняясь к горящему компьютеру. — Мы пробили все ауди, зарегистрированные на территории Шанхая. Только у пятерых были сомнительные документы, у трех из них они были фальсифицированы. Мы проверили каждого. Один из них имеет членство в триаде, наши ребята проследили за ним и заметили Чонгука, выходящего из его виллы. С каждым словом Чжунхэ под ребрами оттаивают глыбы ледяной Антарктиды. Намджун чувствует ком болезенных эмоций, радости и облегчения, до покалывания кончиков пальцев мечтая ощущитить в объятиях своего сына. Там, где кончается отчаяние, начинается надежда. Там, где вера крепнет, появляются силы идти дальше. Рвать когтями землю, драть чужие глотки и ставить на кон свою жизнь, лишь бы дотянуться до отобранного, вырванного из груди. Потеря Чонгука была сродни выдранному насильно сердцу. Намджун давно отдал его на хранение этим маленьким рукам, гладящим его шрамы, лечащим раны на душе, окоченевшей от дикого холода. Холод живет в сводах их белого коттеджа, местами будто бы размытого кровью сожалений и его слезами. Если бы он мог, повернул бы время вспять на долгие годы назад, не отступившись от своего зимнего цветка, ставшего ему теперь личным Адом и палачом. Джин смотрит на него, а у самого внутренности в клочья. Джин смотрит на него, а у самого разрывает горлянку. В невозможности выплакать всю боль, копившуюся слишком медленно, чтобы ее утихомирить. Намджун совершил много ошибок, и за каждую из них расплачивается по сей день. Вдали от любимого сына. Отреченным от своего любимого мужа. Без единого шанса искупить свою вину. У некоторых ошибок есть срок годности. И единственная плата за них приходит после смерти. — Собирай отряд, — уверенно говорит в рацию Намджун, сжимая рукоять пистолета. — Сегодня я заберу своего сына.***
Клетчатый плед на острых коленках похож на отголоски покоя, оставшегося под сводом виллы, намокающей в осенних дождях в тени высоких пальм и лимонных деревьев. В камине полыхает небольшой огонь, согревая гостиную вместе с чашами зеленого чая. Мальчик в инвалидном кресле смотрит стеклянными глазами на то, как Юнги пытается накормить его с ложки, растягивая по-отцовски заботливую улыбку на бледном лице. Вытянув длинные ноги в свободных брюках цвета спелых вишен, Чонгук подпирает голову ладонью, наблюдая за ними с дивана и не шевеля ни единым мускулом. В его зрачках застывает непонимание вперемешку со словами Тэхена, сквозящими насмешкой и недоверием. К ним обоим. Обрывками памяти он все еще утопает в ледяных водах и целительных объятиях зверя, шепчущего ему о спасении. Чонгук клянется высечь эти воспоминания как клеймо на своих ключицах. Раз за разом возвращаясь к ним, как к потерянной, но такой любимой родине. Ему так предательски трудно отрицать святость Юнги. Отринуть подозрения в его сторону, его ласку, спокойствие и нежность, рождающуюся на кончиках пальцев, стирающих каплю масла со рта мальчика. Омега называет его в своих мыслях праведником. Чтущим слабость, не стреляющим в спину, спасающим заблудшие души. За свою собственную он обещает ему добрые службы, заучивание псалтырей, преклонение перед статуей золотого Будды. Он клянется ему раскаяться в своих грехах, утопая в них, как птица с отрубленными крыльями. Он клянется ему выжить без него, даже если когда-нибудь они останутся по разные стороны баррикад. Дай мне слово, что не будешь стрелять в меня, Юнги. Даже если я стою около тебя и держусь за другого. Сердцем и ладонями, обагренными кровью. Оглушающий взрыв на мгновение закладывает уши, заставляя испугаться собственного вскрика. Чонгук зажимает голову руками, глядя перепуганно на вскочившего с места Юнги. Альфа достает из-за пазухи пистолет и заряжает его, веля прибежавшим телохранителям увести мальчика и омегу, и выходит на улицу, озаренную красным и синими миганием сирен.twenty one pilots — heathens
— Это полиция! — кричит вбежавший в гостиную Джей Пак с простреленным плечом. Чонгук слышит крушение мироздания в собственных мыслях. Он бежит на второй этаж, словно в следующую секунду бренный мир сгинет. Сдирая босые ноги, он отпирается от преследующих телохранителей, ударяя одного локтем под дых и продолжая свой путь. Он достигает своей спальни, порываясь к балкону и раскрывая двери настежь. Череда выстрелов выбивает оконные стекла, хрустальные люстры, рассыпающиеся мириадами осколков на мраморном полу. За ним несутся двое альф, хватая за ногу, отчего он падает на бок и громко шипит от боли. — Отвали! — раздирает он глотку, цепляясь за внушительную статуэтку и ударяя ею сначала одного, затем другого, дезориентируя их на пару секунд. Достаточных, чтобы ринуться к перилам и спрыгнуть со второго этажа. Потоки ледяного ноябрьского ветра хлещут его в лицо, голая земля сдирает стопы в кровь, пока он бежит сквозь летящие с внутреннего дворика пули. — Отец! — его горлянку раздирает надвое, пока он зовет Намджуна в надрывных криках, а слезы застилают отчаянные глаза, норовящие больше никогда не увидеть. Самого дорогого его детскому сердцу. — Где ты? — он воет, как раненый зверек, слепо ищущий в дебрях джунглей своего родителя. Несколько полицейских внедорожников с мигающими сиренами окружают территорию виллы, люди Юнги стреляют из автоматов по офицерам с тактическими шлемами, закрывающими их лица. Чонгук боится, что среди них узрит труп своего отца. Клянясь себе, что задушит каждого своими же руками. Он порывается к самому эпицентру пуль, накалывающих землю и разрушающих место, когда-то служившее ему приютом. Омега кричит наперекор выстрелам, не стихающим ни на секунду и едва не задевающим его колено. — Иди сюда, — рявкает Джей Пак на его ухо, хватая за локти и оттаскивая к подъехавшей к заднему двору черной тойоте. — Пошел ты нахрен, — Чонгук вырывается из последних сил, царапая его ладони в попытке освободиться, но хватка становится лишь крепче. Он слышит гул голосов в висках, трубящий ему о невозможности сдаться без боя. Очертания лица любимого отца маячат перед глазами, как мираж путнику в бесконечной пустыне Гоби. Обездолившей его надежды. Чонгук поворачивает голову и кусает его за шею, вонзая зубы до солоноватого и железного привкуса крови. Джей вопит от боли и отпускает его, чтобы в следующую секунду ударить, но рассекает пальцами лишь пустоту. Омега пускается в бег без оглядки, ловя раскрытым ртом с алыми разводами капли соленого дождя, намокающего платиновые пряди, прозрачную черную кофту, облепившую изгибы его тела. Осколки бутылок, пыль и хламина с асфальтированных дорог впивается в его ступни, раздирая нежную кожу в месиво. Но остановиться — значит потерять себя и пунктир. Вернуться в пекло, к чертям в Аид. Преподнося им себя, как живое мясо. Чонгук влетает в шум ночной, заспанной Поднебесной, сверкающей смесью оранжевых, бордовых и изумрудных бликов, вывесок с иероглифами и ревом спортивных тачек, проезжающих по окраинам. Он сглатывает болезненный комок горечи, страха и слез, едва не падая на колени посреди пустынной дороги и вознося молебны жестокому небу. Пожалуйста, пощадите меня. Пожалуйста, не отдавайте меня им. Затемненные кварталы, воняющие смрадом, человечиной и падалью. Принадлежащие триаде и утопающие в муках мрачных облаков цвета гейнсборо, обильно поливающего жемчужину востока прозрачным дождем. Чонгук бежит, не чувствуя ног, готовых оторваться на полпути, но чувствуя дыхание гибели за спиной. Черная фигура в длинном пальто шанхайского зверя и его Цербера в кожаном плаще следует за ним, как вестник могильных плит, расправы и апокалипсиса. Все стихийные бедствия, засухи и бури вдруг обретают имя Тэхена. Он застывает у тупика, ведущего в никуда и в то же время — в пропасть. Чонгук мечтает, чтобы земля раскололась на две части, утянув его на самое дно. Он медленно оборачивается, врезаясь испуганными глазами в чужие — животные, скалящие на него клыки. Сулящие ему самую беспощадную пытку.