***
Бэкхен осмотрительно озирается по сторонам, тихо прикрывая за собой дверь и застывая на пороге просторной спальни в черно-серых тонах, подходящей ее обладателю, что не появлялся на пороге пентхауса уже два дня. Омега прикусывает нижнюю губу до крови, клацая пальцами по клавиатуре телефона и параллельно по макбуку альфы, что стоит забытым на его столе из темного дерева, и отвечает на входящий звонок. — Я перенастроил камеры по твоим инструкциям, он будет видеть каждый раз записанные кадры, — тихо говорит Бэкхен, прислушиваясь к звукам за дверью и на цыпочках выходя в коридор, в целях безопасности осматривая пустую гостиную. — Дома он ничего не хранит, не думаю, что это поможет, но у нас хотя бы будет доступ к его телефону через макбук. А вот то, через какой он решает свои гангстерские делишки — тьма хреновая. — Ты все равно молодец, — слышится на том конце радостный голос Роуна, сотрудника полиции и одного из расследующих дело по поимке триады. — Твоя тактика выжидать и ослабить его бдительность была просто потрясной. Спасибо тебе. Бэкхен проглатывает болезненный комок из тоски, горько усмехаясь: — Я делаю это ради Чонгука. И я сожгу весь ваш участок, если вы опустите руки и не найдете его, клянусь Буддой. — Такими темпами ты в святые заделаешься, — ухмыляется Роун, — но у меня для тебя не очень хорошие новости. Комиссар вышел на Мин Юнги, он член триады, в настоящее время Чонгук находится у него. Вчера ночью было организовано нападение с отрядом, черт подери… Омега слушает его с раскрытым ртом, боясь прикрыть глаза и открыть их в кошмарном сне, где сонный паралич обретает обличие лучшего друга, оставленного на растерзание преступникам и сумасшедшим, голодным до чужой крови. Он не успевает расслышать последнее предложение, как входные двери с грохотом раскрываются, и он поспешно отключает звонок, притаившись у перил второго этажа. — Какого хрена, Чанель? — яростный, звонкий тон Яньлиня отдает эхом от светлых стен и витиеватой лестницы. Бэкхен напрягает слух и зрение, с любопытством оглядывая платиновые, в точности как у его лучшего друга, пряди до плеч, не скрытых мерцающими топом-майкой с завязками и штанами пастельного мятного цвета. Его высеченные из мрамора черты пленяют, приковывают внимание намертво, заставляя скривить губы в легком презрении и недоверии. Чанель швыряет кожанку в сторону, оставаясь в свободном черном худи и кепке. Омега идет за ним с пылающими от гнева скулами, пока альфа играет желваками и сжимает кулаки. Бэкхен впервые видит его таким. Раскаленным, как магматическая лава, и чертовски манящим. Он все еще слаб перед его чарами, тянущими к нему, как заточенного на привязи. Даже если они по разные стороны баррикад. Даже если руки убийцы гладят почти нежно его волосы, лопатки, пересчитывают позвонки. А кровожадные губы обещают ему защиту и покой. Где-то в сухожилиях застревает предательская ревность. Побуждающая ненавидеть этого омегу с бледной, практически прозрачной кожей. — Пожалуйста, помолчи, Ян, у нас сейчас есть дела поважнее, чем выяснение отношений, — Чанель сдерживается изо всех сил, чтобы не обматерить его самыми грязными словами, и стаскивает худи через голову. Бэкхен бесшумно сглатывает, блуждая бесстыдными голодными глазами по его рельефным мускулам и косым мышцам живота, испещренной татуировками шоколадной коже. По ней хочется провести языком, обводя мазутные контуры и слизывая капельки пота. Яньлинь застывает тоже, хватая ртом обострившийся смесью запахов терпкого кедра и лотоса воздух. Чанель быстро переодевается в облегающую водолазку и смеряет замершего омегу недовольным взглядом. Заставляя опомниться в то же мгновение. — Я хочу разобраться с этим дерьмом сейчас. Я не позволю тебе держать меня как за наивного мальчика, который сейчас спит на верхнем этаже твоего пентхауса и которого ты, возможно, потрахиваешь втайне от меня. Язвительный голос омеги бьет Бэкхена в виски, как грозный набат. Как удар в гонг, выбивающий почву из-под ног. Ему не должно быть, но все же больно в районе реберных ямок. Тело сковывает неприятная дрожь, проходясь слизкими щупальцами по костям и ломая их. Чанель свирепо выдыхает и резко хватает его за локоть, вжимая в свою грудь. — Послушай, Ян, я советую тебе следить за твоим ртом. Он навлекает на нас беды. Юнги теперь начнет копать под меня и не успокоится, пока не нароет полезную для себя инфу, — альфа прожигает его аспидными зрачками, делая слабым перед собой. Он опускает тяжелый взгляд на розовые пухлые губы, слишком привлекательные в такой опасной близости от его собственных. — Не трогай Бэкхена. Ты прекрасно знаешь, почему он находится здесь. К горлу подкатывает отвратительная тошнота, кроша его нервы в порошок. Бэкхен слегка хмурится, делая логичные, ожидаемые выводы, что эти двое мутят, а Чанель далеко не глуп и преследует свои цели, держа его под сводами своего особняка. На коротком поводке, чтобы не вытворил ничего. Но Бэкхен все равно умудряется провернуть свой план прямо у него под носом. Яньлинь успокаивается после его последней, отрывистой фразы, послушно затыкаясь и ластясь робкой нимфой к его кадыку. Теперь он не мстительный тигр, выпустивший когти в попытке растерзать свою жертву. Он встает на цыпочки и оставляет примирительный, глубокий поцелуй на его шее, прикрыв ресницы. Будто бы наслаждаясь тем, как шоколадная кожа ощущается на кончике его языка. Бэкхен отворачивается так, словно ему физически больно. Словно глазницы обливаются кровью от одного осознания, что Чанель смел обнимать его в одну ночь, чтобы в другое мгновение прижимать к себе нечеловеческой красоты омегу и впиваться губами в его податливые губы. Яньлинь окольцовывает его плечи, отдавая себя полностью и шепча несвязные ласковые бредни в перерыве между поцелуями. Бэкхен морщится в омерзении и встает с нагретого места, специально роняя декоративную вазу размером с него, отчего та летит через стеклянное ограждение и разбивается на мелкие куски в нескольких сантиметрах от двух влюбленных. Вызывающих у него рвотные рефлексы и желание раздробить обоим череп. Грохот оглушает на короткое мгновение, Чанель прикрывает своей широкой спиной вскрикнувшего омегу и крепче обнимает его, настороженно озираясь и наконец поднимая голову. Натыкаясь на игривый, сучий взгляд Бэкхена, спускающегося по лестнице в одной его аспидной футболке, едва прикрывающей тонкие ноги и аппетитные ляжки. Он цепляет самую невинную маску, выражая наигранное сожаление и опираясь бедрами о перила. — Продолжайте, я случайно, — он усмехается краем маленьких, но припухлых губ, источающих яд. Яньлинь выступает вперед, забывая про присутствие альфы, что не отрывается от малолетнего омеги. Он складывает руки на боках, акцентируя внимание на оголенном впалом животе, и надменно осматривает Бэкхена сверху вниз. — Так вот, как выглядит нарушитель нашего покоя, — фыркает он, подпитывая чужое эго. — Все успел подслушать? Может, повторить какие-то части разговора? Бэкхен выставляет обнаженное колено вперед и задирает подбородок, испепеляя Чанеля провокационным взором. — Не утруждай себя. Если я захочу увести твоего парня, тебе сам Будда не поможет, — стервозная ухмылка омеги раззадоривает внутренних чертей Яньлиня, но он благоразумно сдерживается, насмешливо оглядев его. — Забываешься, несовершеннолетняя сучка. Блядушник, из которого ты вылез, остался за пределами этого дома, свои умения демонстрируй там, — едкая улыбка омеги колет нутро Бэкхена, но он скорее умрет, чем покажет это. — Я сказал тебе не трогать его, Ян, — с нажимом повторяет Чанель, дергая блондина на себя и шипя на ухо: — Не нарывайся. Яньлинь считает выше себя и своей гордости закатывать истерику, перерастающую в кулаки и насилие. Потому он позволяет утянуть себя, одаривая разгневанного альфу высокомерным взглядом, и ведет плечом, сбрасывая его руку и громко хлопая входными дверьми. Чанель сжимает челюсть и прикрывает глаза, рвано выдыхая. Безумие обретает черты двух омег, дерущих его сердце на кривые половинки. — Иди за ним, как послушный верный пес, — усмехается Бэкхен, собираясь подняться обратно наверх и скрыть предательскую обиду в уязвленном тембре. — Мы с тобой поговорим, когда я вернусь, — отрезает Чанель, и блеск в его аспидных зрачках вещает расправу.***
Пожалуйста, разомкни ладони. Пожалуйста, позволь мне слиться с этим порочным, сапфировым небом, окатывающим Поднебесную горькими слезами. Пожалуйста, разреши мне вернуться в родной кров, к отцу, истязающему себя тоской. Пожалуйста, устань от нанесения мне телесных увечий, расцветающих на моей скомканной душе уродливыми шрамами. Знаешь, они болят. Они носят твое имя. Они помнят твое дыхание. И чужие губы не в силах их залечить. Чонгук смотрит стеклянными глазами в другие — подернутые животным началом, клянущиеся протащить его к святым землям и распять. Тэхен приближается к нему хищной поступью, норовя прыгнуть, заглотить его целиком и выплюнуть тонкие кости. Пожалуйста, отойди. От тебя воняет Аидом. Цербер верно следует за своим хозяином, скалясь по-безумному. На острие его лезвия застыла человеческая кровь и ошметки мяса, при виде которых к глотке подкатывает удушающая тошнота. Тэхен склоняет голову набок, на подоле его черного длинного пальто ютится погибель. Он наступает медленно, растягивая удовольствие от созерцания лица запуганной жертвы, отходящей к тупику. Чонгук шумно сглатывает, нащупывая дрожащими пальцами кирпичную ограду и прикрывая ресницы. Здесь обрывается жизнь. Здесь кончается пульс его сердца. — Я убью тебя, Чонгук. Собственное имя его низким, хриплым голосом похоже на зловещее знамение, висящие раскатом грома, тайфуном и стихийными бедствиями.***
Нефритовые воды мраморного павильона ласкает шипение ядовитых змей, оторванных от джунглей и зыбучих песков пустынь, изумрудные стены покрыты мазутными контурами иероглифов, цветки лилий роняют белоснежные лепестки, уносимые вдаль северными ветрами Поднебесной. Особняк кишит отравой, желчью, светом китайских красных фонарей, зажженных вдоль лестничного крыла и ветвей одинокой сакуры и мандариновых деревьев. Тэхен больно держит кричащего Чонгука за локоть, прорывая кожу через прозрачную черную ткань блузки. Залезая в кровеносную систему, разламывая черепную коробку. Вызывая грязные аномалии организма. Непрошенные слезы щекочут кончики ресниц, омега отчаянно заталкивает их обратно, клянясь себе не сметь плакать перед ним. Только не перед ним. Он дергает кистью и всем торсом, пытаясь ударить альфу в несколько бессчетных раз сильнее и свирепее себя, пока он тащит его в ненавистную, пропахшую его горестями и мольбами гостиную. Наверх, на третий этаж, помнящий его надрывный вопль и скрежет зубов, царапающих резные двери из темного дерева. На потеху слугам, осматривающим его рассеянными взорами и Лингу, вонзающему в него свои презрительные глаза стервятника. Отвернитесь, чертовы животные. Слепо кланяющиеся царю зверей, кующего его запястья в кандалы. На языке оседает отвратительный привкус железа и мерзости. — Ты больше никогда не выйдешь отсюда, запомни это, — рычит Тэхен на ухо, кивком головы приказывая двум цепным псам открыть спальню и заталкивая в нее Чонгука. Под до одури знакомый голос, сотканный из страха и сожаления за него. — Что здесь происходит? — Даолинь застывает между узкими коридорами, увитыми малахитовой и угольной краской, замечая стоящего внутри просторной комнаты омегу и выдыхая: — Чонгук? Он встречает полный боли, детских обид и немых просьб взгляд, умоляюще смотря на Тэхена, что смеряет их обоих ледяными зрачками и молча уходит. Давая бессловесное разрешение на исповедь. Так много значащую для Чонгука, что впору бы задохнуться и дать волю горючим слезам, обжигающим щеки, пока он кидается в распростертые объятия Даолиня. Омега опирается спиной на твердое изголовье кровати, прижимая к своей груди плачущего мальчика и ласково гладя его по волосам цвета платины. Цвета маленькой Антарктиды, оттаивающей в его крошечных ребрах, пока мягкие ладони касаются его лба, мокрых щек, утирая слезы. Чонгук знает, что он не заменит ему папу. Но его заботливые руки дарят такое искомое тепло, что сердце дрожит от обретенных кусков радости. Залечивающей застарелые шрамы, раны на фарфоровой коже, оставленные тем, в чьей утробе жил долгие месяцы. — Они забрали меня, Даолинь, — шепчет омега, глотая комок из бессилия и отчаяния, — забрали, когда отец был всего в нескольких шагах от меня. Еще пару секунд, и я бы снова увидел его. Чонгук роняет слезы на его колени, закрывая лицо трясущимися пальцами и видя образ отца, протягивающего к нему ладони над пропастью. Под ними взрывается везувий, выпуская голодных зверей в облике Тэхена и его верного Цербера, накидывающих лассо на его хрупкую шею и тянущих обратно в пекло. Беспомощно поджав губы, Даолинь убирает спутанные пряди с его висков, деля его агонию на двоих и прижимаясь лицом к его содрогающемуся от плача плечам, бережно гладя их в попытке успокоить. — Слезы покидают душу, забирая частички боли, поэтому никогда не позволяй им заполнить сосуд внутри, — его целительный голос действует, как мазь, как одно из его травяных лекарств, лечащих увечья, — иначе он переполнится и оставит тебя захлебываться в собственной скорби. Чонгук внимает его словам, ощущая их мантрами и сутрами, обволакивающими его подлинным покоем и нежностью, такой недосягаемой ранее, но такой искомой. Знаешь, папа, если и есть в этом мире боль, сродни боли от невозможности оказаться в твоих объятиях, то вот она. Пожирает мои конечности, как гангрена, распространяясь на все внутренности и выедая легкие. Знаешь, папа, я тоскую где-то в глубине, неведомой даже мне. Я скучаю по тебе такому, каким ты никогда не сможешь стать для меня. Я тебя выдумал, теплого, любящего, ласкового. Я тебя выдумал, глядя в твои ледяные глаза цвета севера, обдувающего мои ребра. Надеясь согреться. Знаешь, я так безбожно ошибался.***
Намджун выдыхает едкий дым от сигареты, сжимая фильтр измазанными черным пальцами и прикрывает глаза, надеясь очнуться в обрывках прошлой ночи и удержать в дрожащих руках Чонгука, покинувшего теснину виллы. Укор и чувство вины обхватывают его горло длинными щупальцами, протыкая венки и высасывая его кровь. Выпивая ее до дна. Потерянный взгляд и умоляющие крики сына обитают в его кошмарах, ставших его частыми, непрошенными гостями. Он принимает их каждую чертову ночь. Устраивая себе ежедневные сеансы из отчаяния и боли. Намджун глядит на заволоченное пурпурными облаками небо, скрывающее сияние бледной тени луны и россыпи звезд. Моля о воссоединении и возмездии, ощутимом в гортани. Моля о мести, вспыхивающей в сознании неутолимой жаждой. Намджун обещает себе истребить триаду до последнего ее члена, заперев в клетке цепных псов. Подвергая их пыткам и правосудию еще более жестоко, чем ранее. Он усмехается утешающей мысли, что смог поймать главного из приближенных Тэхену, через него собираясь выйти на других и самого шанхайского зверя. Он сминает окурок массивной подошвой ботинок, разминая напряженные мышцы под темной полицейской формой и замечая горящие красным и синим сирены рабочих машин, привезших в участок пойманных цепных псов, что были распределены по камерам. Комиссар заходит в отдел по борьбе с наркотиками, где несколько офицеров вместе с Чжунхэ и Роуном сидят за компьютерами, занося в базу данные пойманных преступников. Цепные псы дерут прутья железных клеток, ругаясь матами и требуя выпустить их. — Молчать! — рявкает на них Чжунхэ, поднимаясь следом за остальными альфами и склоняясь в знак уважения Намджуну, что с презрением осматривает одну камеру, полную головорезов, и с нарастающим гневом смотрит на другую. Юнги вальяжно сидит на вделанной в бетонную стену скамье, широко расставив ноги и выпуская антрацитовые клубы дыма изо рта. Его порванная местами рубашка оголяет выпирающие неестественно вены, мертвенно-бледную под приглушенным светом кожу, покрытую брызгами чужой и его крови, идущей из простреленного плеча. Он не обращает внимание на вставшего напротив комиссара, обводя отрешенным взглядом пустоту и действуя на нервы больше, чем если бы громил все вокруг. Единственная догадка, что своими грязными похабными руками он смел касаться его сына, ударяет в виски Намджуна, как катализатор, запуская необратимые реакции в его организме. — Встань и подойди, — отчеканивает командным тоном комиссар, выжидающе осматривая его сверху вниз. Юнги вздергивает бровь, протяжно втягивая никотин и расслабленной походкой идя вплотную к прутьям камеры. Будто бы эта гребанная клетка принадлежит ему, и присутствующие — нежеланные посетители его обители. — Доложи, где находится Тэхен вместе с моим сыном, и я договорюсь, чтобы тебе не светила смертная казнь. Твои «соратники» этой участи избежать не смогут. Юнги благодарит Будду за то, что Джей Пак успел увести Хисона и Чонгука и спрятаться сам, не догадываясь об участи омеги, но зная, что он в***
Восточно-Китайское море кишит скалистыми побережьями, песчаными отмелями и коралловыми рифами с сиянием вод Тихого океана цвета голубой камеи. Сухой и холодный воздух доносится западными муссонами, волнуя лазурные течения под пурпурным мрачным небом. Портовой закрытый склад для хранения угля и железной руды, оборудованный конвейерами и устройствами для обработки грузов и системами перевалки, таит в приглушено освещенных стенах змеиный шепот и дыхание преисподней. Над металлическим столом стоят несколько альф, облаченных в черное, рассматривая электронный маршрут судов, плывущих до Осаки. Тэхен напрягает желваки, просчитывая возможности перевозки, и коротко кивает предложению Сана. Альфа из японского клана одет в длинное мазутное пальто и классический костюм, смоляные волосы зализаны назад, одна рассеченная бровь дергается верх, а на губах застывает звериный оскал. Яньлинь посматривает на него с томным прищуром, прячущим на дне недоверие и опаску. Из-за его внушительных мускулов, напрягающихся под плотной тканью, запаха мускуса, горького апельсина и риска, обволакивающего его мутный силуэт. Бледная кожа омеги дрожит под проницательными взглядами цепных псов, осматривающих его оголенный живот под черным топиком и кожаными штанами. Ядерно-оранжевая шубка режет зрение, сливаясь с его светлыми прядями. — Я просчитал, что затраты будут меньше, если мы отгрузим товар на судно, принадлежащее компании «Howl». Они давние партнеры моей семьи, — с довольной улыбкой говорит Сан, пересекаясь проникновенными взорами с единственным омегой на его памяти, который участвует в делах триады. Он его пленяет чарующей красотой, будто бы отобранной у нереид, морских нимф, губящих слабых путников. И забрать его с собой в страну восходящего солнца кажется кощунством, злодейством и грехом. Заперев в укромных уголках особняка, подальше от похотливых глаз, раздевающих его догола. Сан бы резанул им глотки, заставив задыхаться в собственной луже крови. За то, что смеют смотреть на уколовший его сердце лотос. В Японии его называют хасу, цветком, связанным с буддизмом и олицетворяющим чистоту и отречение. За него придется отказаться от себя, амбиций и планов, заставляющих его идти по головам в поисках триумфа. Его хасу — траур, символ бессмертия и непрерывного течения жизни. Его хасу — водяная нимфа, колдующая над его пропащим сердцем. — Стоит покопаться и выудить из ящика список партнеров моей семьи, раз вы ориентируетесь в деле на связи, — насмешливо хмыкает Тэхен, складывая руки на груди. Мышцы сжимаются под облегающей черной водолазкой и косухой, лязгают цепи на татуированной шее и ремне на белых джинсах. — Вот только жаль, что они все давно покоятся в могилах. Связи не дают мне гарантий, господин Сан. Цербер позади него вонзает в Сана испытующий взгляд, осекая без единого слова. Яньлинь вздергивает бровь и отступает на шаг, врезаясь спиной в стоящего позади Чанеля, что осторожно хватает его за плечи. Его жест вперемешку со звериным взглядом Тэхена действуют на нервы Сана. Будто бы черти пляшут чечетку на его костях. Он играет желваками, оборачиваясь на резко прозвучавшую в тишине склада музыку с улицы. Биты в стиле ретро раздирают барабанные перепонки, Тэхен морщится, выступая вперед. — Этот ебанат решил развлечься? — он забирает протянутый автомат из рук цепных псов, поднявших винтовки, и велит всем отойти. — Готовьтесь стрелять. Дверь резко протаранивает тонированный внедорожник с вооруженной техникой, на его крыше стоит Тритон в блестящем пиджаке цвета индиго, сверкая подведенным угольным глазами. За ним едут несколько других машин, из которых выскакивают альфы в шлемах грифонов и открывают по ним огонь. Залп со стороны триады начинается первее, устилая холодную землю свежими трупами и запахом гнили. — Скучали по мне? — безумный смех сотрясает конвейеры и металлические стеллажи, Тритон блещет искрами сумасшествия в зрачках, буравя ими Тэхена, что идет прямиком к нему, выпуская в него весь запас патронов. Цербер шагает за ним, оставляя позади кровавые дорожки и расколотые лбы. Острие его топора опускается прямо на головы врагов, забирая ошметки мяса и костей. — Ты не представляешь, как, сукин сын, — усмехается Тэхен, уворачиваясь от летящих пуль. Тритон старается задеть его хоть одной, недовольно кривя рот и целясь снова. — Пиджак поносить дашь? Яньлинь матерится под нос, толкая ногой в тяжелых ботинках подбежавшего альфу. Его голова ударяется об пол, создавая грохот от железного шлема. — Что за чертовщина? — он изгибает пухлые губы в омерзении, осматривая шлем в образе грифона, и едва не ловит пулю в спину. Сан оттаскивает его и прижимает к своей груди, стреляя в целившегося по-крысиному альфу и беспокойно оглядывая омегу. Трепет его ресниц похож на дергание крыльев ласточки, приносящей добрые вести о грядущей зиме. Яньлинь благодарно кивает, уходя от жара и защиты его тела, и пускает огнестрельный залп в выбегающих из машин альф. Тэхен бьет рукояткой пистолета одного из прихвостней Тритона, свирепо швыряя его себе под ноги и заряжая кулаком по челюсти другого. Глухой выстрел гремит над их головами, отражаясь эхом от стен и застревая под его боком. — Хозяин, — выдыхает охриплым голосом Хосок, замечая с надтреснутыми увечьями под ребрами рану Тэхена, растекающуюся красными пятнами вниз, марая белизну джинсов. Он стискивает клыки, клацая ими и ступая напролом. Закалывая врагов, как скот на убой, дробя их позвонки и выворачивая суставы. Цербер подходит к вальяжно стоящему на тачке Тритону, празднующему в мыслях свою победу от того, что смог застрелить главу триады, и замахивается топором, надрезая его ахиллово сухожие. Тритон падает с истошным, царапающим слух воплем, театрально закатывая глаза от боли. Тэхен прижимает ладонь к кровящему боку, подходя к нему с ковром трупов, оставленным его автоматом, и натягивает на пальцы кастеты с шипами. Хосок стаскивает кричащего альфу с машины и кидает его на землю, пока его лицо превращается в уродливое месиво из кусков мяса. С животными рыками Тэхен обрушивается с кулаками на его скулу, обезобразив ее и успокоившись только когда Чанель оттащил его. Альфы в подчинении Тритона собирались закинуть взрывчатку. — Садись в тачку, мы должны уехать, пока они не разнесли склад, — Сан хватает разошедшегося Яньлиня за локоть и тащит за собой к черному внедорожнику тойота, усаживая его на переднее и залезая за руль. Чанель в замешательстве оборачивается на него, ловя уверенный взгляд омеги, будто бы говорящий «все хорошо», и садится в мерс брабус следом за главой триады. Машины выезжают одна за другой из порта, ведущего в страну восходящего солнца, окруженную туманными островами. Одинокие ветви хвойных деревьев, покрытые серебристой прослойкой сумерек, окаймляют пустынные трассы, ведущие в заспанный город грехов. Склад взрывается через секунду, окрашивая скорбящее небо языками пламени и погибели. — Он псих, — шипит, подобно ядовитой змее Яньлинь, смотря в зеркало заднего вида на будто бы восставшего из праха и мертвых Тритона, с окровавленным лицом едущего за ними. Бронированные внедорожники несутся хвостом, стоящие у прицелов альфы палят по ним на перебой. Сан выставляет руку перед его грудной клеткой, вонзая в омегу предупреждающий взор. Ставя на место без единого слова. — Сядь обратно, — его низкий баритон с властными нотками хмелит виски Яньлиня, не привыкшего слепо выполнять указания. — Открой люк, — он усмехается краем розовых губ, вздергивая подбородок. — Я покажу ему, как надо стрелять. Альфа натягивает обреченную ухмылку и качает головой, прожигая его восхищением и тревогой. Забывая, что омегу взяли в триаду не за эти пленяющие скулы и пряди оттенка водяных лилий. Яньлинь высовывается из люка и забирается на крышу тойоты, фиксируя заряженный автомат и по-хищному щурясь. Словно грациозная рысь, в любой момент готовая перегрызть глотку глупой жертве. Он замечает боковым зрением Тэхена, стреляющего из винтовки с крыши черного мерса, и присоединяется к залпу. Мимо пролетают кроны изумрудного шанхайского леса, покрытые очертаниями первого снега, близящихся зим и смертей.***
Ему было семь, когда нечеловеческие вопли отца зависли камнями в глотке. Ему было семь, когда теплые ладони папы покинули его лицо, мысли и особняк. Он стал чужим и далеким, как неизведанная галактика. Он растворился в веянии времени и хронологии истории, цикличной и беспощадной. Он ушел, а его заливистый смех застыл в изумрудных стенах. Он ушел, а запах печальных азалий остался жить в их доме. Цветы с алыми лепестками символизируют скорбь и траур, прорастая в небо тонкими бутонами сквозь снежные вершины гор Поднебесной. Тэхен швыряет резное кресло в сторону дубовой двери, надрывая голосовые связки и зарываясь пальцами в волосы. Он падает на колени, слыша набатом голос папы в висках, шепчущий ему добрые стихи и легенды на ночь. Кладущий руки на его спутанные пряди, убирающий их со лба и оставляющий мягкий поцелуй. Сколько дней мы в разлуке, Мой друг дорогой, – Дикий рис уже вырос У наших ворот. И цикада Смирилась с осенней порой, Но от холода плачет Всю ночь напролет. Огоньки светляков Потушила роса, В белом инее Ветви ползучие лоз. Вот и я Рукавом закрываю глаза, Плачу, друг дорогой, И не выплачу слез. — Он был шлюхой, — с отвращением говорит отец, хватая его за плечи и сильно встряхивая. — Не смей плакать по нему. Ты его больше никогда не увидишь, клянусь тебе. Тэхен поджимает дрожащие губы, поднимая полный непонимания и боли затравленный взгляд на альфу, чьи грубые черты лица приобрели дьявольский блеск. Отец норовит разорвать ему глотку одним выверенным движением, если он посмеет ослушаться. Одинокая слеза скатывается с его детских щек, становясь последней в его жизни. С тех пор Тэхен разучился чувствовать что-либо, помимо дерущей внутренности ненависти. К папе, отцу, слугам, друзьям, врагам и миру. — Прошу вас, господин Джэсон, он же еще ребенок, — Даолинь плачет в укромном уголке спальни, боясь подойти ближе. — Заткнись, — отрезает глава триады, сверкая промозглым холодом и гневом в зрачках. — Твой папа, как и все омеги, неблагодарная блядь, которая предаст и прыгнет в койку к любому, как только ты повернешься спиной. Они не знают, что такое верность, сын, — он сжимает затылок маленького альфы, садясь перед ним на корточки и заставляя смотреть на себя. С осознанием и растущим омерзением ко всем нечистым омегам, оплетающим его кости и рассудок, как щупальца античного чудовища. Отец лепит из него желаемое, как пластилин, пользуясь уязвимостью и нетронутостью детской психики, так доверчиво меняющейся под его влиянием. — Что ты сделал с папой? — ожесточенным тоном спрашивает Тэхен, смотря слишком серьезным для своих лет взглядом. По-хищному оскорблено. Даолинь прижимает ладонь ко рту, ощущая удавкой на шее собственное бессилие и прикрывая веки. Слезы непрерывно орошают скулы, опечатывая его сердце ноющей агонией. Он не смог спасти омегу из кровожадных рук главы триады, и терпит ту же участь с его сыном. Беспомощно отдавая его на растерзание. — То, что он заслужил. То, что ты должен сделать, если твой омега будет грязным. У нашего дома твоих следов Давно уже не видать, Они зеленым мхом поросли - Появятся ли опять? Густо разросся зеленый мох И след закрывает твой. Восьмая луна - тускнеет все, Даже бабочек нет. Вот они парочками летят, И я им гляжу вослед. Осенние бабочки! Так и я Горюю перед зимой. Он ушел, а запах горьких азалий остался жить под ребрами Тэхена. Чонгук чувствует теплоту от мягких ладоней, перебирающих его пряди и касающихся лба. Будто бы убаюкивая. Будто бы обещая ему, что с первым веянием снега болеть перестанет. Он окунается рассказами Даолиня в отрывки прошлого, которым минуло больше двадцати лет, и смотрит его влажными глазами на мальчика, отринутого самым родным. Отец вырвал его бьющееся сердце из грудной клетки, швырнув в могилу папы и посыпав ее ледяной землей. Чонгук не верит, что тот заволоченный солью и яростью взгляд — Тэхена. Чонгук не верит, что можно лишиться всего в один миг. Продолжая вдыхать порочный воздух Поднебесной, отравляющий дыхательные пути. Чонгук бы обнял его тогда, разжав сжатые кулаки и поклявшись, что отчаяние пройдет. Шрамы от потери затянутся, а лучи бледного солнца пробьются сквозь густые тучи, распуская лепестки розовой магнолии. Чонгук зализал бы его увечья, если бы хватило сил залечить свои собственные. Их боль переплетается, заставляя видеть в отражении глаз — друг друга. Их боль носит одно имя, их боль уходит корнями в прошлое, напоминающее о себе нарывами на коже. — Некоторым людям не обязательно быть мертвыми, чтобы мы похоронили их в своем сердце, — с нежностью произносит Даолинь, гладя плечи омеги, что вдруг сотрясаются от плача. Он не смог спасти двоих, но теперь попытается защитить хотя бы Чонгука. Умирая, благодаря небеса за одну единственную уцелевшую душу. В триаде нет излечившихся. Чонгук думает о своей маленькой Антарктиде внутри, расцветающей на теле гематомами и обидными словами, живыми в его памяти до сих пор. — Я не смогу простить, — шепчет мокрыми от слез губами Чонгук, осматривая стеклянными глазами черный мраморный пол с белесыми вкраплениями. — Ты можешь не прощать, — Даолинь гладит его спину и лопатки, успокаивая родительскими касаниями, по которым омега голодал. — Ненависть — это крест, который ты добровольно надеваешь на себя и несешь даже после смерти того, кто делал тебе больно. — Я не заплачу, даже когда он умрет, я клянусь тебе, — выдыхает Чонгук, представляя окостеневшие черты лица папы, утратившие красоту, но не промозглый холод. — Ты наполняешь сосуд обидами и слезами, и, когда-нибудь, он переполнится, оставив тебя задыхаться. — И как мне его опустошить? — спрашивает с замиранием омега, медленно поднимаясь с его колен. Дарящих долгожданную ласку, покой и защиту. — Любовью, — улыбается Даолинь, трогая теплыми пальцами его щеку и утирая соленые дорожки.***
Черный мерседес брабус въезжает в открытые железные ворота, паркуясь в гараже наряду с другими машинами. Во внутреннем дворе горят зажженные китайские фонари, порывы снежного ветра разносят лепестки розовой магнолии и мандариновых деревьев, опускающиеся на бирюзовые воды мраморного павильона и известняковые скалы. Тэхен с дури хлопает дверцей и заходит в освещенную гостиную, пропахшую восточными благовониями и эфирным маслом цветка пиона. Он застывает на короткое мгновение, разрушающее всю его сущность и выстроенные годами баррикады из принципов, правил и табу. В легкие селится аромат белого жасмина. Напоминая ему, как сильно поменялось в особняке все с его возвращением. Шепот змей и призраков его родителей затихает. Здесь пахнет домом. Здесь пахнет жизнью. Здесь пахнет слезами и отчаянием Чонгука, здесь звучат его крики и мольбы, так схожие с теми, что затихли больше двадцати лет назад, но остались дышать в его памяти. То был надрывный плач его папы, просившего простить и остаться с сыном. Тэхен сжимает челюсть, поднимаясь к себе в спальню на третий этаж и проходя по узким малахитовым коридорам, исписанным иероглифами. Он проходит мимо стеклянных террариумов с ядовитыми змеями, раздвоенными языками зализывающими его увечья. Его Аркаим, Пальмира, Помпеи и Карфаген. Древние города, погибшие в руинах, но воскресшие на его руках. Он минует их мертвенные зрачки, устремленные на пятна крови, тянущиеся за ним. Швырнув кожаную куртку на пол, он стаскивает водолазку через голову, морщась от болящей раны в боку, обработанной и перетянутой бинтами Яньлинем, но снова кровящей. Тэхен рвано дышит, прожигая тяжелым взглядом багряную чешую песчаной эфы и оборачиваясь, когда слышится шорох чужих шагов, едва уловимых. — Хозяин, — голос Линга похож на низкое шипение, заставляющее прислушиваться и насторожиться. Он отводит смущенный взгляд от голого торса альфы, сплетения выпирающих вен и внушительных мышц. Его шрамов на грудной клетке, перекрытых угольными контурами татуировок. — Говори, что он натворил, пока меня не было, — с усмешкой Тэхен представляет красочные сцены, которыми Чонгук развлекает слуг и обитателей его дома. — Он сказал, что прогуляется в лесу. Даолинь не разрешил его останавливать, якобы получил на то ваше разрешение, — Линг учтиво кланяется, боясь навлечь на себя его гнев и отступая в сторону. Чертова сука не получила наказание за прошлую оплошность, когда попытался сбежать от них, но уже нарывается снова. Тэхен не успел показать ему его место. Но клянется сделать это сейчас, свирепым зверем покидая спальню и спускаясь во внутренний двор. В спину летят встревоженные вздохи Линга обработать рану и пытливый взгляд Цербера, курящего на лестничном крыльце. Ледяные капли дождя стучат по крышам, уходящим ввысь с песнью синиц в мрачное небо цвета виноградного вина, ириса и горести. Они орошают покрытые зеленым мхом склоны, каменистые плоские холмы и отвесные скалы, кутающиеся в пыльные очертания тумана. Лесная почва мокла, густо вбирая в себя опавшую хвою. Кроны многолетних бирюзовых деревьев сливаются с пороками тоскливых облаков, окрашенных в оттенки серого. Подставив дрожащие ресницы под холодную влагу, Чонгук закрывает глаза, принимая скорбь города грехов. Слипшиеся пряди цвета платины обрамляют бледные щеки, во впадинке ключиц копится вода, стекая по впалому животу, тазовым косточкам и обнаженным бедрам, прикрытым лишь льняной рубашкой с завязками на груди. Намокшей до последней нитки и облепившей тело, как вторая кожа. Нежная, как мускусная роза, колющая, как ее шипы. Вишневые, покусанные губы трогает мягкая улыбка, отдающая ощущением свободы. Он может лечь и сродниться с изумрудной травой, рокотом талых рек и сопением гор. Он может отринуть бренный мир и обрести себя заново. В колыбели леса. Во взгляде шанхайского зверя, точащего когти и сжигающего в пламени ада. Чонгук смотрит на дно его аспидных зрачков и видит свое отражение — надтреснутое, поломанное, сгорбленное. Кричащее в надежде вырваться из тьмы и вдохнуть без душащих рук на своей шее. Тэхен глядит на него раненным, но таким же суровым животным, ведомым инстинктами. Растерзать и выплюнуть кости. Тэхен глядит на него и не может сдвинуться с места. От предательской, ноющей боли под ребрами. От варварского, непрошенного осознания, что переживал за него больше, чем хотел убить. Когда же ты оставишь в покое мое несуществующее сердце, маленькая сука? Чонгук раскрывает губы в немом вое, вкушая ими капли дождя и ощущая между лопатками твердость хвойных деревьев. Тэхен смыкает ладонь на его тонкой шее, норовя разодрать кожу и впиться зубами в сладкую, но такую грязную кровь. Омега часто и сбито дышит, обдавая ароматом белого жасмина его вселенную и заставляя задыхаться. Ты отравил меня. Ты забрал мои внутренности. Ты запустил в моем организме метаморфозы. Я погибаю в чарующей темноте и сиянии твоих бездонных глаз, тащащих в глубину. На верную смерть. Чонгук ощущает в венах его увечье, марающее кровью белую рубашку и бронзовую кожу самого альфы, что сжимает его шею и втягивает носом запах у сонной артерии. Колени омеги подкашиваются в тот момент, когда он оставляет горький поцелуй на его ключице, поднимаясь вверх к линии челюсти, скуле и губам, жадно переплетающимися с его собственными. Тэхен издает рык, зарываясь пальцами в его влажные пряди и запрокидывая его голову. Чонгук накрывает ладонями его руки, согревая их теплом и мягкостью, с которой он гладит его напряженные плечи, чувствуя напор мускулов. Пульс под грудной клеткой набирает дикие обороты, когда омега касается его крепких кубиков пресса, косых мышц живота, щекоча мазутные очертания змей и иероглифов. Его кожа грубая, увитая шрамами и медным оттенком. Но под пальцами Чонгука она сгорает. В точности, как губы омеги, рассыпающиеся пеплом на языке альфы, что нагло вторгается в его рот и вылизывает небо, сцепляя их языки и оттягивая зубами нижнюю губу. Омега выпускает тихий стон боли и наслаждения, залечивая ладонью его кровоточащую рану и улыбаясь. В знак своей победы над зверем, теряющего рассудок от его близости. Запретной, но такой искомой. — Что ты со мной сделал, маленькая сука? — Тэхен шипит, как смертоносный тайпан в дебрях саванны, сжимая его округлые бедра и подхватывая на руки. Чонгук окольцовывает голыми ногами его торс, впиваясь ногтями в плечи и сминая его губы, отчаянно целующие. Будто бы завтра никогда не настанет. Будто бы в следующую секунду бренный мир сгинет. Тэхен облизывает языком свои следы на его хрупкой шее, пахнущей молоком и жасмином. Чонгук протяжно стонет от этого жеста, накаляющего нервные окончания. Он готов упасть перед ним на колени, умоляя взять его прямо здесь, на опалой бирюзовой листве, и закончить наконец их пытки. Он ждал его, как ждут стихийных бедствий. Как еретики ждут сожжения на костре, как осужденные ждут восхождения на эшафот. Как заключенные ждут лучей июньского солнца, знаменующего освобождение. Тэхен гладит изгибы его талии, поражаясь раз за разом ее узости. При желании он мог бы разломать ее одним неверным действием. Но выбирает прижать к себе сильнее и поцеловать в шею, подолгу ощущая губами ее мягкость. Будто бы он смертельно болен, и единственное спасение — аромат жасмина с его ключиц. Моя дикая азалия, ты губишь мое сердце. Альфа перехватывает его по-другому, беря под дрожащие колени и с горечью усмехаясь, когда Чонгук обнимает его за плечи и тычется щекой к его груди, доверчиво прикрывая глаза. Ветви шанхайского леса покорно склоняются под натиском ледяного дождя и ветра, приносящего веяния первых снегов. Чонгук думает о том, что готов умереть на его руках. Спасения нет, моя печальная азалия.