***
Ветви тоскливой магнолии склоняются к малахитовым водам ручья, текущего вдоль зеленого парка Юйюань, означающего счастье. Лотосовый пруд зияет мирными течениями под мостиками, ведущими через пещеры, гроты и каменные постройки. Пагоды с красными колоннами соединяются с павильоном расцвета весны, кишащем бирюзовыми деревьями и розовыми пышными камелиями. Уен сидит в чайном домике, измеряя сверкающую водную гладь тревожными глазами оттенка карамели и ежась от промозглого холода, лезущего в артерии. Он собственной рукой подписал себе смертный приговор. Ветер закрадывается в легкую молочную рубашку, стянутую узким корсетом и свободными брюками цвета хаки. На шее чокер из жемчуга, в комплекте с сережкой и браслетом, висящем на тонком запястье. Он шумно сглатывает, подпирая щеку ладонью и вздрагивая, когда на хрупкие плечи опускается плотное пальто, пахнущее падалью, человеческим мясом и сыростью. Его свирепый Цербер дышит в лопатки, протыкая их своей яростью. Уен не уверен, что сможет пережить его опалу. Хосок садится напротив, его крепкий торс обтягивает черно-серый лонгслив «мисбихейв», темные джоггеры с цепями облепляют длинные ноги, которые он расставляет в стороны, впившись животным взглядом в его точеный профиль. Им приносят горячую еду с теплым зеленым чаем в сервизе из голубого фарфора, при виде которых к глотке омеги подкатывает тошнота. Будто бы приготовлена на гриле его собственная плоть. Пытливый прищур альфы изучает каждый его дрожащий жест, питаясь его страхом и боязнью погибнуть прямо сейчас. — Почему ходишь в такой холод полуголым? — с нотками свирепости спрашивает Хосок, даже не посмотрев на принесенные блюда. Он слишком занят доведением своего омеги до припадка. Уен прикусывает внутреннюю сторону щеки, не находясь с ответом и молчаливо рассматривая пар, исходящий от зеленого чая. — Отвечай, когда я задаю вопрос, — цедит сквозь зубы Цербер, перегнувшись через стол и схватив его за подбородок. Больно, жгуче, оставляя нарывы на нежной коже. — Прости, я буду осмотрительнее впредь, — выдыхает одними губами Уен, обдавая запахом сладкой орхидеи, хмелящей рассудок и ломающей выдержку зверя. Твои касания словно виселица для моего сердца. Ты представляешь для него самую большую угрозу. Ты словно заражение крови. Уродливые мутации, происходящие с новорожденными и становящиеся причиной слез их родителей. Ты словно сонный паралич. Я бьюсь в страхе быть объятым тобой и выплюнутым без остатка. Ты словно смерть. Преданно ожидающая меня впереди, как скалы Шанхая ждут первых зим. Он отпускает его и садится на место, позволяя вздохнуть спокойнее. — Когда копы устроили рейд на бордель, кто именно отвез тебя в полицейский участок? — Хосок не сводит хищного взгляда с его настороженных, страшащихся его, как чуму, глаз, сея внутри себя семена подозрений. — И почему отпустили в тот же день? Что ты сделал? Уен цепляет самую беспристрастную маску, усилием воли сохраняя ее и отвечая: — Я не видел того, кто забрал меня. Он был в тактическом шлеме, — омега прикусывает пухлую нижнюю губу, хмурясь, будто бы вспоминая прошедшие события. — Управляющий приехал за нами и договорился, чтобы нас отпустили. Ты же все это знаешь, — недоуменно говорит он и жалеет в ту же секунду. Цербер кривит рот в безумной ухмылке, вгоняя в панику и учащенный пульс. Будто бы сердце поднялось до глотки, разрывая ее. — Я знаю все, кроме того, почему стерты записи камеры видеонаблюдения в борделе, — Хосок поднимается с места, медленно подходя к нему и с оскалом произнося: — Ты будешь это есть? Уен отрицательно мотает головой и прикрывает глаза, подавляя вскрик, когда альфа сметает все с деревянного стола. Тарелки и чашки с грохотом разбиваются, напоминая разрухи и землетрясения внутри живота омеги. Маленькая весна погибает. Хосок встает сзади него и грубо хватает за шею, запрокидывая ее и заставляя смотреть в свои горящие жерлом зрачки. На дне которых Уен видит себя распятым, уничтоженным и сожженным. — Если ты врешь мне, я сломаю тебе пальцы, один за другим, — шипит Цербер прямо в дрожащие губы, накрывая их своими и вонзая острые зубы в мягкую кожу. — Ты принадлежишь мне. До самой своей гребаной смерти. Запомни это. Вкус сладкой крови на языке утихомиривает его порыв растерзать омегу на куски. Он сжимает его шею сильнее, слушая задыхающееся мычание и потягивая его наверх. Уен кладет ладони на его грудь, чтобы удержать равновесие, и опускает густые ресницы, на кончиках которых собирается непрошенная влага. — Через два дня мне придут записи видеонаблюдения с полицейского участка, — голос альфы похож на удар в гонг, зовущий осужденных на казнь линчи. — Тому, кто посмел прикоснуться к тебе, я вырву печень и скормлю тебе сырой. Хосок больно отшвыривает его от себя, ловя сдавленный плач, и направляется на выход из павильона цветущей весны, так непохожей на упавшего на колени Уена и зажавшего рот трясущимися пальцами, запятнанными в собственной крови.***
Набережная Вайтань заполнена спешащими людьми в маисовых и зеленых дождевиках, нефритовые воды реки Янцзы принимают в глубину уплывающие суда. Жемчужина востока теряется пурпурным сиянием в тени высоких небоскребов антрацитового цвета. Тэхен барабанит пальцами по рулю черного мерса, сжимая фильтр сигары и выдыхая едкий дым в спущенное окно. Рядом на пассажирском сидит Цербер, прожигающий подъезжающую полицейскую тачку звериным взглядом. Он точит на комиссара когти по личным расчетам, норовящим довести до могилы. Кто-то из них не выживет в этой войне. — Сраный комиссар прикрыл наш бордель, атаковал дом члена триады и думал спокойно уйти со своим сынком, — хмыкает Тэхен с презрением ко всем представителям власти и исполняющим ее волю. — Он начинает действовать мне на нервы. Назойлив, как крыса. — Одно твое слово, хозяин, — шипит Хосок, сжимая деревянную рукоять топора и скаля клыки. Тэхен вгрызается в него тяжелым взглядом, обдумывая на серьезе его предложение убрать путающего планы комиссара и сократить свое количество врагов. Но слишком рано кончать его муки, пока по его милости он и его цепные псы гнили в тюрьме долгие два года, истерзанные в каждодневных пытках и едва избежавшие смертной казни. — Еще не время. Он должен освободить Юнги и предоставить нам официальное разрешение на владение судном, что отправляется в Японию, — усмехается краем рта Тэхен, втягивая гаванский табак, как зависимый свою долгожданную дозу. Хосок вздергивает бровь, его губы трогает искаженная ухмылка, выражая недоверие: — Как долго мы еще будем терпеть присутствие этого предателя в клане? Я хочу отрезать его пальцы и скормить ему самому же. Черты лица Цербера приобретают животное обличие. Тэхен откидывает голову на спинку сидения, прикрывая глаза перед выходом, знаменующим взрыв гейзеров и извержение спящих вулканов. — Юнги не сдал наше местоположение копам. Хоть это и не отменяет того, что он налаживает связи за моей спиной. — Предлагаешь поставить ему за это памятник, хозяин? — цедит с плохо скрытой ненавистью Хосок, замечая боковым зрением вышедшего из машины Намджуна. Он бы вцепился в его глотку зубами, разорвав сонную артерию и выпив его кровь. — Живой. Будет хорошо смотреться на моем заднем дворе, — с низким смехом Тэхен выходит из мерса и хлопает дверцей, засовывая руки в карманы длинного пальто. Кофта оттенка бордо скрывает его забинтованную рану, ноги обтягивают темные классические брюки и ботинки на тракторной подошве. Сгорбленные плечи Намджуна обтягивает полицейская форма, режущая глаз Тэхена тошнотворным черным цветом. Он широко ухмыляется и молчит, пока разъяренный альфа хватает его за воротник и заносит кулак для удара, который он перехватывает одной рукой, делая жест ожесточившемуся Церберу не вмешиваться. — Где твои приветствия, комиссар? Не рад меня видеть? — Тэхен отшвыривает его от себя, не обращая внимания на проходящих мимо зевак, вытаращившихся на них, и при взгляде на альфу на дне его зрачков селится омерзение. — Заткнись, сукин сын. Как ты посмел забрать моего сына, когда я выполнил свою часть уговора и вернул тебе твои ссаные лаборатории? — Намджун рвано дышит, удерживаемый от убийства лишь ладонью Чжунхэ на своем локте. Тэхен безнадежно вздыхает, будто бы слушает нотации недовольного его навыками письма учителя, и всматривается в туманный горизонт желто-лазурной реки. — В уговоре не значилось, что ты соберешь своих шавок правосудия и нападешь на дом одного из моих людей, — он объясняет ему положение дел будничным тоном, словно они — не заклятые враги, готовые надрезать друг другу горловину. — Он такой же ублюдок, как и ты, — рявкает Намджун, получая предупреждающий, убивающий без орудия взор Цербера. Он бы распял, растоптал и вырвал его печень. Хосок клянется себе под небом Поднебесной, что оставит его без конечностей. Без возможности дышать с ним одним воздухом. — Следи за языком, комиссар, у тебя явно нет лишнего, — Цербер отводит подол кожаного плаща и кивает на запас ножей, его уродливый шрам кажется еще безобразнее под проливным серым дождем. — Старайся лучше в этот раз, чтобы мне потом не пришлось прийти за еще одним твоим сыном, — Тэхен вонзает в опешившего Намджуна пытливый прищур. — Освободи Юнги и предоставь мне документы на владение судном, что плывет через Восточно-Китайское море на остров Рюкю. Комиссар выдыхает со сдержанным изумлением, смотря на него, как на сумасшедшего. Сбежавшего из психиатрической клиники и рассекающего улицы, как мучимый бредом и манией величия. — Может, я договорюсь и позволю тебе баллотироваться в президенты в следующем году? Стране нужен такой предприимчивый лидер, как ты. — Все шутки шутишь, — усмехается Тэхен, делая шаг в его сторону и слегка наклоняя голову. — Займись этим, иначе я не обещаю, что Чонгук вернется к тебе целым. За Юнги приедет машина завтра вечером, постарайся обходиться с ним нежнее, — он разворачивается и идет обратно к мерсу, обдавая запахом табака, отравы и сандала, стискивающего легкие и вызывающего рвотные рефлексы. Хосок задерживает на впавшем в ступор Намджуне хищный взгляд, словно изучая его повадки и решая, какую часть тела отрезать сначала. Цербер покидает подземелья Аида, выходя на охоту.***
Павильон земли цветущих персиков вымощен деревянными мостами и перегородками над болотного оттенка водами с плавающими на бирюзовой глади цветками розового лотоса. Туманные склоны холмов маячат вдалеке, бамбуковые заросли обрамляют беседки с острыми выступами зеленых крыш. Чонгук прижимает аптечку поближе к груди, скрытой белым топом с изображением розы, пробираясь в конец павильона под сводом сумеречного зимнего неба. Его алое ханьфу сверкает кровавым ореолом в темноте, белая длинная накидка развевается на слабом ветру. Красные брюки с поясом на талии цепляются за ветви, пока он добирается до источника запаха гаванского табака, мгновенно задыхаясь. Легкие парализует от терпкого сандала, и спасения предательски не видно. В беседке на самом краю стоит Тэхен, орудуя длинным прямым мечом цзянь и проверяя заточку. С лезвия капают багряные капли, теряющиеся в нефритовых водах и окрашивающие бутоны лотоса. Чонгук не хочет думать о том, чья жизнь была отобрана этим мечом. Он смотрит влажными глазами на голый торс, сплетения мышц, отдающих бронзовым цветом, выпирающие вены и мускулы, изрисованные иероглифами и контурами татуировок. Черные штаны низко сидят на его талии, обнажая косые мышцы живота. Омега прикусывает блестящие в вишневом масле губы, подходя вплотную к нему и замирая, когда альфа оборачивается через плечо, обдавая пристальным взглядом, лезущим в лимфатические сосуды. Знаешь, я помню той ночью твои объятия, которыми ты чуть меня не распял. Тебе противопоказано касаться меня, целовать мои шрамы и зализывать мои увечья. Потому что, видит Будда, я не справляюсь. Я совсем не справляюсь с твоей властью над моим организмом. Тэхен вонзает прищур в его обнаженные ключицы, едва ли сравнимые с острием клинка. Они протыкают в нем ножевые. В платиновые пряди, обрамляющие щеки, как непослушный водопад. Тэхен бы выжег его глаза, чернильные и до боли горящие жизнью. — Даолинь попросил меня обработать твою рану, — Чонгук кивает на его плохо заживающее пулевое в боку, боясь встретить зрительный контакт и рассыпаться прахом под его ногами. Пожалуйста, отвернись. — Он боится, что ты умрешь от заражения крови. Альфа шумно ухмыляется, крутя меч в руке и медленно подходя к нему ближе. Омега храбрится слишком очевидно, набирая больше воздуха, отравленного смесью табака и белого жасмина. Он гордо вздергивает подбородок, смотря в подернутые интересом и чувственностью зрачки, наносящие ему новые шрамы поверх старых. Знаешь, лекарь прописал мне тебядефицит. — А ты? — Тэхен наклоняет голову вбок, осматривая его тонкое ханьфу и брюки. Он вжимает омегу в деревянные перекладины беседки, заставляя зависнуть над мирными течениями изумрудных вод. — Ты боишься, что я умру? Чонгук гулко сглатывает, ощущая бешеную дрожь в коленях и вдоль позвонков. Будто бы их крутят в мясорубке. Жар его оголенного тела окутывает молочную кожу, как паутина, втекая в вены раскаленной лавой. — Я станцую на твоих костях. Омега кривит пухлые губы в усмешке, самодовольно наблюдая за чернотой, поглощающей его радужку, и вздрагивая, когда клинок резко рассекает воздух и алый шелк его брюк. Теперь очередь Тэхена плавить губы в ухмылке, зажимая его в капкане из своих рук и с любопытством разглядывать хмелящие черты его лица. Знаешь, без тебя мне диагностировали бесчеловечие. — Почему дрожишь? Секунду назад твой грязный язык выдавал такие громкие обещания, — альфа наклоняется к манящей шее Чонгука и втягивает носом его аромат, заставляя пошатнуться. Омега сомневается, что выдержит пытку его ладоней. Сжимающих талию и привлекающих ближе к твердой груди. Он роняет аптечку, касаясь прохладными пальцами его накаленных кубиков пресса и обжигаясь. Чертово исчадие. Тэхен с отчаянием целует впадинку его ключиц, ощущая привкус молока во рту и перемещаясь сухими губами к скуле. Оглушающий взрыв Везувия неминуем. Чонгук протяжно выдыхает, чувствуя холод лезвия на своих икрах, бедре и ляжках. Тэхен проводит острием меча по всей его ноге, ведя наверх к впалому животу и зажимая клинок у пупка. Омега стыдливо стонет, марая его слух чарующим звучанием своего голоса. Мед сочится с его губ вперемешку с ядом. Он обнимает альфу за широкие плечи, зажмуриваясь до бликов и выдыхая, когда меч разрезает ткань топика и прижимается к соскам. — Что ты делаешь? — шепчет нуждающимися губами Чонгук, вонзая ногти в его спину в отместку. — Я наказываю тебя за то, что ты делаешь со мной, — низкий баритон Тэхена вкупе с лезвием, ласкающим нежную шею, копится сладкой истомой внутри, возбуждая и электризуя каждый нерв. «Нас» еще не существует, как местоимения. Но это не мешает тебе заполнять мое нутро твоим присутствием. Ты обживаешь мои поры. На твои счета запишут графу о моем бессилии перед тобой. О погибели от твоих рук. И без них — тоже. Чонгук бы дал ему свою верность, если бы Тэхен заслуживал. Чонгук бы дал ее, если бы они не стояли по разные стороны баррикад, не переставая тянуться друг к другу. Неистово, нещадно, тщетно. — Ты наконец-то признал, какую власть я имею над тобой, — улыбается краем губ омега, гладя его жилистые руки и делая вдох, когда Тэхен грубо прижимает к себе. — Ты забываешься, — он осекает его одними пылающими глазами. Но Чонгук видит в них страсть, перевешивающую ярость. Тэхен прикладывает холодный меч к его искусанным губам, слегка протыкая мякоть и собирая острием капельку крови. Он подносит ее к своему рту и пробует на вкус, норовя отравиться под взбудораженный выдох омеги. — Животное, — шипит он, облизнув нижнюю губу и свободно втянув воздух, когда Тэхен отходит на человечное расстояние. Альфа садится на деревянное покрытие мостков, вызывающе смотря на застывшего Чонгука и утягивая за собой за изящное запястье. — Сегодня ты в роли целителя, — Тэхен внимательно наблюдает за тем, как он достает из аптечки бинты и специальные мази Даолиня, которыми он лечил его еще с детских времен. Запах женьшеня возвращает его в горючее прошлое, пропитанное криками и несправедливостью. — Я могу быть и твоим палачом, — задорно говорит Чонгук, следуя инструкциям лекаря и смешивая нужные мази. Тэхен тяжело сглатывает, смеряя проникновенными глазами его сосредоточенный профиль и ловя учащенное дыхание, поделенное на двоих. В какой-то миг он перестал быть способным здраво мыслить рядом с ним. Маленькая сука вторглась в его организм, запустив в нем метаморфозы. Присвоив себе его воспоминания, поселившись в них недостающей деталью. Он заполнил его жизнь. В его крошечных ладонях слабо бьющееся сердце шанхайского зверя. И Тэхен погибнет, если вдруг Чонгук решит разбить его вдребезги. Тонкие пальцы в лечебной мази касаются его оголенного живота и раны, нежно растирая. Мышцы альфы непроизвольно напрягаются, вызывая тронутую улыбку на губах омеги. Он встает на колени и слегка наклоняется, щекоча кадык платиновыми прядями, и обматывает его торс бинтами, ловя выдох с примесью сандала в опасной близости от собственных губ. Тэхен кладет ладонь на его мягкую щеку, гладя ее несколько минут в приятном молчании, хранящем в себе мириады невысказанных, теперь бессмысленных слов. Прости зверя внутри меня, моя печальная азалия. Но он точит когти, не собираясь больше отдавать тебя другим. Прости зверя внутри меня, моя плачущая азалия. О моей слабости перед тобой шепчут лотосы.***
В коттедже цвета бледных лилий умирают синицы, селятся на острых выступах крыш и предвещая грядущие холодные зимы. Лепестки розовой магнолии и мандариновых деревьев падают на маленький изумрудный пруд, белые шезлонги покрываются инеем и порывами сурового ветра. В фарфоровой декоративной вазе меркнут белые хризантемы, знаменуя гибель, смерть и отчаянную осень. Гостиная пропахла желтыми нарциссами и эфирным маслом китайской розы, неверием, заставляющим красивые пухлые губы дрожать. Джин складывает руки на груди, измеряя стеклянным взглядом сгорбленные плечи мужа под плотной тканью полицейской формы. Намджун сложил локти на коленях, вцепившись в виски от разрывающей череп головной боли. Омега в легкой блузке цвета спелого абрикоса и молочных штанах, на его лезвенных ключицах блестит цепочка из янтаря, идеально уложенные волосы поблескивают на свету. Чарующая пустота его глаз обведена темной подводкой, делая их еще более беспощадными. Он наливает воду из хрустального графина в стакан, со стуком ставя ее перед альфой на прозрачный журнальный столик вместе с двумя таблетками обезболивающего. От его снисходительного жеста в груди обретает дыхание крохотный росток надежды. Намджун тяжело смотрит на изящное запястье, хватая за него и поднимая взгляд на режущие черты мраморного лица. Ледяные, как Антарктида, прекрасные, как земля цветущих персиков. Намджун называл его своим зимним цветком, теряя себя и счет времени в его сжатых сейчас губах. Дарующих исцеление и запускающих яд в вены. Этими губами он унижал его, оскорблял и шептал проклятия. Намджун не выносил моментов его непонимания и ненависти к себе, выбирая забываться в объятиях чужих омег и передавать им свою боль. Заразную, как туберкулез, травящую легкие и слепую. Лишь бы не обижать мужа и не срываться на нем при детях, большими от страха глазами смотрящих на их бесконечные ссоры. Все, чтобы не разрушить семью. Но получал обратный эффект, стоящий ему теперь руин под ребрами. — Не трогай меня этими руками, — говорит сквозь зубы Джин, проглатывая омерзение и выдергивая запястье из его захвата. Кожа от горячего касания покрывается ожогами третьей степени. Намджун напрягает челюсть и кивает, вставая и даже не смотря на лекарства. Омега закатывает глаза, отходя к мраморной стойке и наливая себе выдержанный коньяк. Он добавляет пару кусков льда под настороженный взгляд мужа, направленный на наполовину пустую бутылку алкоголя. Джин опустошает стакан залпом и давится, когда его резко выдергивают из ладони. — Прекрати пить, Джин, — жестким тоном произносит Намджун, пытливо осматривая его сверху вниз. Омега вздергивает бровь, строя сучное выражение и показывая всю горечь своего презрения к нему. — Это не твое дело, — он вздрагивает, когда альфа сжимает его подбородок и заставляет взглянуть на себя. — В зону твоей ответственности входит только ловить преступников и искать Чонгука. У тебя нет второго сына, умирающего от болезни, и мужа, который тащит все один, будто он вдовец. Если бы словами можно было разрезать вены, Намджун бы давно погиб от потери крови. На дне его зрачков — ноющие свежие раны от ножевых, полученных от Джина щедрыми порциями. — Ты прав, я не справился с ролью примерного отца и любящего мужа, — не отрицает свои грехи альфа. Зная, что не замолит их, сколько бы ни рассыпался в раскаянии. — И второго шанса я уже разучился ожидать от тебя. Намджун не думал, что будет так неистово нуждаться в его поддержке именно сейчас. Так, словно задохнется в следующее мгновение, если Джин на него вдруг не обернется. Все падшие возвращаются к своим истокам. Понимая, что лучшего больше никогда и не сыщут. Намджун не видел никого красивее своего зимнего цветка. И клянется жизнью, что не увидит. Джин слишком горд, чтобы принимать его в своей обители во второй раз. Я не знаю, каково это — прощать. Я не знаю, каково это — целовать после оставленных на теле шрамов. Я не знаю, каково это — нуждаться в том, кто однажды предал. Я не знаю, каково это — закроить кровящее сердце, как приказать ему перестать биться с такой болью, раздирающей аорту. Я не знаю, каково это — любить после потери. И это мое проклятие. Мой крест, который я тащу на себе, падая и воскресая под тяжестью его веса. — Ты даже моей ненависти не стоишь, — ледяной тон омеги полощет по накаленным нервам. Раня так, как не смогло бы острие лезвия, ковыряющееся в его сердце. Джин хочет уйти от его калечащего взора, лезущего в кровеносные сосуды, и делает шаг в сторону, но Намджун ставит ладони на стол по бокам от него, заключая в ловушку. — Я прошу тебя только об одном, — альфа наклоняет голову, изучая обдающие холодом черты точеного лица и вгоняя в раздражение и предательскую краску. — Перестань вести себя так, будто Чонгук умер. Перестань вести себя так, будто похоронил нашего живого сына. Я сказал тебе, что найду его и верну домой, и я это сделаю. Джин кривит пухлые губы, складывая руки на груди. — Какого черта ты решил, что твое слово имеет для меня хоть какой-то вес? Мне плевать, даже если ты весь город перероешь в его поисках. Не смей указывать мне, как себя вести, заявляясь сюда раз в неделю, — он вонзает в Намджуна надменный взгляд, отчего он прикрывает веки и напрягает желваки. Протяжно втягивая воздух, будто бы сдерживаясь. Омега ставит на кон свое спокойствие, без сожаления обрывая последние связующие их нити. — Твои приказы будут исполнять только твои подчиненные и шлюхи. Джин никогда не простит его измен. Как и не сможет перестать оскорблять Чонгука за поведение, напоминающее повадки тех омег, которые увели его мужа из семьи. Намджун хватает его за вздернутый подбородок и надавливает пальцами на мягкие губы, заставляя замолчать. — Еще один звук, и ты пожалеешь, — в тоне альфы сквозит грубость, искусно спрятанная под десятью замками, но вскрытая скверным языком. Джин умудряется усмехнуться под теплой ладонью, сжимающей его рот. И ослепить его ненавидящими глазами цвета пропащей бездны. — Ты жалок. Намджун сжимает нежную кожу шеи омеги так, чтобы не причинить боли, собираясь вгрызться в его ядовитые губы своими и наклоняясь ближе. Оглушительная пощечина расцветает на его скуле лиловым пятном, подрывая его самолюбие и будя внутренних демонов. Джин смотрит в его налитые кровью зрачки и клянется, что в этот момент альфа желал задушить его до смерти. Их отвлекает тихий голос Чонмина, предупреждающий о резкой боли. Они отходят друг от друга, будто бы с минного поля, едва не разнесшего их плоть на куски, и подходят к лежащему на кожаном диване омеге, что зарылся с головой в голубой шерстяной плед. Намджун садится рядом с ним, беспокойно осматривая с ног до головы и кладя ладонь на его черную макушку. Он осторожно поглаживает ее, слыша надломленное «отец» из бледных уст Чонмина и сглатывая густой ком из отчаяния. Омега сцепляет их руки, кладя голову на его твердую грудь и зажмуриваясь от приступов, мучающих слабое тело. Альфа прижимает его ближе к себе, гладя худую спину и ранясь о выпирающие косточки. Джин прикусывает внутреннюю сторону щеки до привкуса железа на языке, отводя наполненные слезами глаза. Лучше бы я никогда не видел тебя таким сломанным.***
В особняке с нефритовыми водами пахнет гибелью, пустынями и ядом смертоносных змей. Аромат зеленого чая с лепестками миндаля распространяется до верхних этажей, смешиваясь с восточными благовониями, яблоками в карамели и табаком. Чонгук спускается в гостиную, по пути врезаясь в высокую фигуру Айлуна, разговаривавшего с одним из слуг на лестнице. Его ледяные глаза цвета гейнсборо сливались с угольными иероглифами и древними писаниями на изумрудных стенах узких коридоров. — Осторожнее, — отрывисто произносит альфа, пропуская его и оглядывая открытую молочную кожу спины. На омеге топ оттенка насыщенного рубина, оголяющий острые ключицы и плечи, расклешенные брюки того же тона и ожерелье из жемчуга, украшающее тонкую шею и опоясывающее талию. Он прикусывает нижнюю губу, заставляя ее снова закровить и нарекая себя параноиком. Аромат горького дыма и сандала мерещится ему в потаенных углах особняка. Как и крепкие объятия шанхайского зверя, норовящие никогда не разомкнуться. Они являются ему в недолгих снах, когда удается закрыть веки с рассветными лучами зимнего солнца, прокрадывающегося сквозь мрачные пурпурные облака Поднебесной. Надеясь проснуться в сводах родного коттеджа, похожего на бледную лилию. Здесь пахнет падалью. Здесь пахнет мандариновыми деревьями. Здесь пахнет Тэхеном. И это веская причина бежать прочь со всех ног, но Чонгуку раз за разом сложнее не сдаваться в плен его***
В гостиной витает прикус древесного аромата в отваре в фарфоровой чашке, над которой сидит Даолинь, восседая над столиком на подушках и добавляя в теплую воду несколько грамм имбиря и семена дикого мармелада. Над ним крутится Линг, сложив руки на груди и скептически наблюдая за его действиями. — Ну и зачем ты воняешь своими травами на весь особняк? Хочешь провести ритуал по изгнанию демонов? — Линг недовольно машет перед собой, задерживая дыхание. — Тогда тебя бы уже здесь не было, мой дорогой друг, — Даолинь мешает лекарство, сосредоточенно смотря на облака пара. Омега громко хмыкает с него и качает головой. — Это отвар гуйпи. Я переживаю за здоровье Чонгука, поэтому готовлю для него. Айлун проходит мимо них вместе с двумя слугами, учтиво кланяясь целителю и идя к выходу. — Не слишком ли много чести для этой малолетней куртизанки? По нему дом минцзи плачет, — фыркает омега, замечая вошедшего Чонгука и едко усмехаясь. — А вот и виновник переполоха. — Сочту это за комплимент. Минцзи считались элитными куртизанками, за их благосклонность сражались самые высокопоставленные чиновники династии Мин. Только тебя даже дворовые собаки бы не признали, — с язвительной ухмылкой говорит Чонгук, проходя мимо него и намеренно задевая плечом. Линг уничтожающе смотрит ему вслед с открытым ртом. — А у тебя хорошие познания в истории древнего Китая, — Даолинь поджимает губы, чтобы не засмеяться, кидая в отвар мякоть лонгана, напоминающего запах дыни с ореховыми нотками. Чонгук садится под его боком, инстинктивно прижимаясь и с детским восторгом в зрачках смотря за движением умелых рук. — Полигала питает разум, сердце и кровь. Этот отвар поможет тебе лучше спать, успокоит нервы и пополнит ци. — Лучше бы у него были хорошие познания в том, как уважительно разговаривать со старшими, — подает раздраженный голос Линг. Чонгук закатывает глаза, вытягивая ноги и опираясь ладонями позади себя на подушку. Во внутреннем дворике зажигаются алые китайские фонари, шелест лепестков магнолии разносит печальные колыбельные, ветви шанхайского леса приносят веяния северных ветров. — Предлагаешь брать уроки этикета у такого знатока, как ты? Лучше сразу утопиться в водах Янцзы, — смеется омега, хоть и наиграно, но побуждая Даолиня ласково взглянуть на него. Тэхен спускается с верхних этажей, переговариваясь по телефону, и бросает на троих омег хитрый прищур, останавливаясь дольше положенного на Чонгуке и его вызывающем красном одеянии из бархата, переливающегося с жемчугом. Чонгук прикусывает внутреннюю сторону щеки, выдерживая его проникающий в венозные сплетения взгляд, и улыбаясь одними губами. Ну же, посмотри на меня. Я стою выше всякого знамени. Я обитаю под твоими ребрами. Смотри и задыхайся. Линг склоняется в поясном поклоне с трепетным «хозяин», пока Цербер не прослеживает за глазами альфы и не натыкается на стервозную усмешку Чонгука. Он повторяет сказанное главе триады, что резко отворачивается от созерцания мраморного профиля омеги и идет во внутренний двор. — Почему бы тебе просто не сидеть тихо в своей комнате и не трепать мне нервы лишний раз? Кто тебе вообще разрешил расхаживать по дому? — шипит Линг, вставая напротив них. — Кажется, отвар нужен не только Чонгуку, — с оскоминой веселья произносит Даолинь, отчего названный омега коротко улыбается: — Будет славно, если приготовишь еще один для этого бешеного. — Замолчи, маленькая дрянь, — цедит сквозь зубы Линг, срываясь с места и уходя на кухню под удивленные возгласы слуг, которых он растолкнул от злости. Чонгук облегчено выдыхает после его ухода, чувствуя прилив бесконтрольной нежности под ребрами от одного присутствия Даолиня и осматривая его благодарными, тронутыми глазами. Рядом с ним маленькая Антарктида в груди тает. И это многого стоит. Зов прошлого стихает, опустошая сосуд из боли, горечи и обид. Наполняя его неизведанными, но приятными ощущениями, похожими на возвращение домой после долгого скитания по пустыне Гоби. — Не обращай на него внимания, некоторые люди просто не хотят быть счастливыми, — Даолинь наливает отвар из большой в маленькую чашку из бирюзового фарфора, протягивая ее омеге. Он заботливо гладит его спину, подбадривая выпить. — Линг ревнует тебя к Тэхену. Чонгук едва не давится, послушно опустошая лекарство и прикрывая на миг веки. Древесный запах действует, как самое эффективное снотворное, разгоняя натянутые как канат мысли. — Он же…старый, — морщится омега, боковым зрением замечая худую фигуру Линга в проеме. Шелковое ханьфу малинового оттенка с изображением черного дракона и темные брюки делают его похожим на тонкие стебли бамбука. Даолинь заливисто смеется, наклоняясь к нему поближе и заговорщически шепча: — Он младше Тэхена на три года. Чонгук прикрывает рот ладонью и в шоке округляет чернильные глаза. — Да ты шутишь? Этот брюзжащий яд как пожилая кобра младше Тэхена? — он понижает голос, чтобы не завопить, но все равно цепляет слух сощурившегося в подозрении Линга. — Как он попал в триаду? Ему вдруг стало интересно, как бесконечная паутина крови, опасности и погибели заволокла души всех пропащих. Так, что выхода из сетей предательски не видно. — Его папа был главным слугой в особняке, когда еще покойные родители Тэхена были живы. Он унаследовал этот титул после его смерти, — рассказывает Даолинь с улыбкой, сотканной из тоски, горести и воспоминаний. Чонгук прикусывает щеку изнутри, измеряя задумчивым взглядом лунные арки, торшеры и статуэтки, прежде чем решиться спросить: — Почему люди Тэхена так преданы ему? Даолинь замирает на миг, забывая вдохнуть и впиваясь стеклянными глазами в пустоту, похожую на их безвыходность. — Ты ведь знаешь, что в триаду нельзя войти просто так. Нужно пройти испытание, которое назначит глава. — Убийство? — догадывается Чонгук, на что омега согласно кивает, раскладывая сухие лепестки сливового дерева на столе. — Тот, кто в древние времена изобрел письменность, нарисовал три горизонтальные черты и соединил их посередине вертикальной чертой, назвав этот иероглиф «царь». Три горизонтальные черты – это небо, земля и человек. Это и есть триада, — Даолинь кладет три лепестка в форме треугольника, указывая на тот, что сверху, — Во главе триады — небо. Это Тэхен. Следом идет земля, — он трогает пальцем второй лепесток снизу, — начальник боевого отдела. Это Хосок. И последнее звено — человек, — омега смотрит на третий лепесток, — это финансист. Чанель. — Все остальные остаются за бортом в роли пешек? — усмехается Чонгук, ощущая на языке дурной привкус падали. Чертова иерархия. — Они заместители. Глава определяет их властвовать в провинциях, находящихся под контролем триады. Есть тысячи цепных псов, — лекарь сыплет множество семян на дубовый стол, — они выполняют всю грязную работу. — То есть, Юнги заместитель? — Чонгук неотрывно смотрит на мякоть лонгана, теряющегося в ладонях омеги. — Да, он руководит провинцией Баошань. Но, в отличие от других членов триады, он и еще один человек не проходили испытания, прежде чем вступить, — Даолинь с горечью улыбается на удивленное выражение лица омеги, переходя на шепот: — Ты спрашиваешь, почему люди Тэхена так преданы ему. Он умеет привязывать к себе. Чонгук соврет, если скажет, что это не так. Соврет, если скажет, что сам не попал в тягучие путы его беспощадности. — Привязывать так, что люди не захотят его предавать. Он обеспечивает им защиту в любом исходе. Если они поднимутся, он поднимется вместе с ними, если упадут, то упадет вместе с ними. Омега думает, что на его руках и умереть не страшно. Живя в бесконечном страхе умереть от этих самых рук. — Поэтому он попал в тюрьму? Решил пойти ко дну вместе со своими людьми? Лидеры группировок обычно обладают достаточной властью, чтобы избежать решетки, — Чонгук помнит суету и сумасшествие в полицейском участке, когда отцу удавалось поймать целые преступные отряды без их главаря. Даолинь удивленно смотрит на него, а омега лишь пожимает плечами. По гостиной проходят двое альф с крупными ящиками, неся их на кухню под недовольные возгласы Линга о том, что они опаздывают. — Верно, — лекарь наливает новую порцию теплого отвара, призывая выпить. — Тэхен нашел Юнги на улице, тогда он был еще молод и только зарабатывал авторитет будущего главы триады. Он забрал его к себе, обучал вместе с другими новобранцами и оберегал от нападок. Юнги очень любил его. Они почти стали лучшими друзьями. — Кто-то разлучил их? — хмурится Чонгук, слегка морщась от запаха лекарства. — Тот, кто тоже не проходил испытания. Тот, кто привязан к Тэхену нечеловеческой верностью. — Цербер. Его имя слетает с губ вестником смерти, сырого мяса и топора, заляпанного чужой кровью.***
Рев заведенного двигателя стоит во внутреннем дворе, зажженные фары машин мигают в унисон с красными китайскими фонарями. Клубы гаванского табака витают вокруг силуэта Тэхена, стоящего посередине между Церберем и Чанелем. На нем светло-коричневые штаны и теплая кофта цвета капучино, он сжимает фильтр толстой сигары, нервно выдыхая. Дым от сигареты Чанеля сливается с его, он смотрит на время на наручных часах, приказывая цепным псам открыть ворота. — Юнги освободят через пару часов, Хосок поедет за ним, — говорит Тэхен, протяжно закуривая под настороженный взгляд своего Цербера, не довольного таким раскладом. — Что насчет отгрузки товара в Японию? Небезопасно ехать туда одному, хозяин, — альфа получает одобряющий хлопок по плечу, осекающий его тревогу. — Я разберусь с этим сам. Чанель и Яньлинь поедут со мной, а тебе нужно быть в участке. На случай, если комиссар подумает нарушить условия договора, — Тэхен выпускает изо рта белесые кольца дыма, замечая выходящего из особняка Чонгука. Озаряющего зеленоватую серость двора и ветви сакуры костюмом из багряного бархата и переливом жемчугов. Платиной прядей, тронутых порывами прохладного ветра. Твоя красота губительна. Чонгук спускается по лестнице, ощущая на щеке прожигающий насквозь взгляд и на мгновение оборачиваясь на троих альф, курящих рядом с железными воротами. Отвернитесь, исчадия и сторожи Аида. Он проигрывает в конфронтации с Тэхеном, компенсируя стервозной улыбкой и идя с расписной вазой к цветущим мандариновым деревьям. — Почему ты продолжаешь покрывать Юнги? Ты знаешь, он налаживал связи с японцами на поставку героина за твоей спиной, — Чанель прослеживает за его немигающим взглядом на омегу и коротко усмехается, затягивая сигарету. — Кто сказал, что он не поплатится за это? — скалится Тэхен, и в низком голосе его сквозит жажда чужой крови. — Он не сдал нас копам, и хотя бы за это я не позволю ему гнить за решеткой. — Нет гарантий, что он не сотрудничает с комиссаром и разыгрывает роль в плане полиции, — Хосок пропитывает свой тон желчью и омерзением, сжимая чешущиеся кулаки в карманах серого твидового пальто. Зрачки Тэхена наливаются желанием потрошить и вырывать органы, когда он смотрит на Айлуна, подошедшего помочь Чонгуку и срывающего для него мандарины, растущие на верхушке. Омега плавится в благодарной улыбке, слишком приторно поглядывая из-под густых ресниц. Играясь с его внутренними зверями, рвущимися наружу растерзать его на куски. Выплюнув его кости. Как ты смеешь жаться к другим в моем присутствии, маленькая сука? Тэхена прошибает болезненная необходимость обладать его улыбками. Быть единственной причиной этих морщинок вокруг чернильных глаз, топящих в бездонной пропасти. И одновременно быть единственной причиной его слез, марающих воротник рубашки и сердце. Ты вводишь меня в состояние аномалий. Ты искусно танцуешь на моих костях, занимаешь главные роли под моими ребрами. Ты становишься тем, ради чего я остаюсь человеком. Хосок напрягает желваки, следя за его взглядом на Чонгука, слишком радостно уходящего обратно в особняк. — Юнги ненавидит пешек правительства едва ли не сильнее, чем я. Тяжелое прошлое, — едко добавляет Тэхен, вгрызаясь проницательными глазами в чувственные, хоронящие на своей глубине — омеги, и вздергивает бровь, хищно улыбаясь сквозь туман табака и кивая ему на входную дверь. — В любом случае, не вмешивайтесь в это дело. Оно только между ним и мной. Чанель понятливо кивает, в отличие от Цербера, стиснувшего зубы от подступающей злости. — В его прошлом не было графы о двоюродном брате-инвалиде? — по слегка удивленному выражению лица и последовавшей ухмылке Тэхена альфа понимает, что этим и не пахло. — В театре без зрителей проходят занимательные пьесы, — тянет Тэхен, а на дне радужки селится раскаленная ярость. — Он с Джей Паком? — Они сейчас находятся в загородной вилле, куда ты отправил меня проверить обстановку. Думаю, Пак не планировал проболтаться насчет ребенка. Он немой, — с каждым словом Чанеля гнев внутри альфы растет в геометрической прогрессии. — Язык ему вырезал? — с безумной усмешкой говорит Цербер. — Тэхен, — после недолгой паузы, выдохнув от напряжения сигаретный дым, Чанель добавляет: — Юнги набрал новобранцев. Там их около пяти тысяч. Тэхен играет желваками, застывая хмурым взглядом на горящих фарах черного мерса. Ощущая кровоподтеки и ссадины на конечностях, будто бы ампутированных без анестезии. Он предпочел бы быть задушенным без предупреждения, чем преданным тем, кому в свое время доверился и протянул руку помощи, когда другие плевали. — Сукин сын, — выдыхает вместе с губящим дымом альфа. Цербер точит острие топора, клянясь расчленить всех, кто станет причиной тревоги его хозяина. — Это не все плохие вести, которые ты нам сегодня принес, — убийственный тон Цербера сбивает дух, заставляя пожалеть о сказанном, но Чанель за столько лет привык. Он согласно кивает, мысленно прося прощения у Тэхена за последующие циклоны, накрывающие их головы. — Бэкхен копает под меня. Цербер выступает вперед и хватает его за воротник мазутного пальто, цедя сквозь стиснутые зубы: — Хозяин сказал тебе с самого начала, что он сотрудничает со сраными копами. Чанель отдирает от себя его цепкие пальцы, пахнущие падалью, и проглатывает колючий ком противоречивых эмоций. Тэхен предупреждал его об этом, как только он напросился жить с ним, как только ему поручили задание держать при себе омегу, что медленно и верно проникает в каждую его пору. Тэхен смотрит перед собой с невозмутимым видом, взяв власть над потоком чувств, сотканных из гнева, и заглушив их намертво. — Единственная твоя просьба за все одиннадцать лет преданности мне была не убивать этого омегу. Я тебе уступил, но это начинает выливаться в проблему. Чанель выдерживает разочарованный взор главы триады, не успевая продолжить, как его опережает недоверчивый голос Цербера, сквозящий животным началом: — В чем дело, Чанель? Даешь слабину? — У каждого есть маленькая слабость в виде несовершеннолетнего омеги, — усмехается в ответ альфа, подрывая терпение Хосока правдивостью своих слов, что опасливо наступает на него, но его останавливает преграждающая рука хозяина. И хранитель преисподней верно отступает по команде. — Сделай так, чтобы он не мешался под ногами, Чанель, иначе за это возьмусь я, — Тэхен осекает альфу не прощающим оплошности глазами, получая согласный отклик и вдруг широко ухмыляясь. Аромат белого жасмина травит его дыхательные пути, проходя по ним ядом. — Папочка тебе не говорил, что запрещено подслушивать чужие разговоры, маленькая сука? Он неспешно оборачивается, напарываясь на убийственный взор Чонгука, вышедшего из укрытия и ринувшегося на Чанеля. — Что ты делаешь с Бэкхеном, мразь? — омега надрывает глотку, сжимая кулаки в попытке раздробить его лицо в месиво. Тэхен перехватывает его за талию и сжимает нежную кожу на шее, пригвождая спиной к своей груди и шипя на ухо: — Угомонись, блять. Он стискивает другой рукой его узкие запястья, отрезая пути к освобождению и мешая двигать ими. — Отпусти меня, я убью его! — кричит в истерии Чонгук, брыкаясь всем телом, но так и не может шевельнуть даже пальцем. Твердость чужой груди ломает его лопатки и позвонки, плотно прижатые к его торсу. Омега ощущает бешеный пульс под ребрами, слитый в единое целое. Чанель наблюдают за ними со смятенным выражением лица, пока Цербер рвет аорту омеге за вольные действия. — Садитесь по машинам, мы скоро уезжаем, — кидает им Тэхен, уводя вырывающегося Чонгука подальше, в тень цветущих сливовых деревьев, кустарников и прудов с известняковыми скалами. — Я сказал тебе успокоиться, — строже повторяет он, выпуская из ловушки своих рук. В зрачках омеги пляшет пламень, сжигающая на своем пути отчаянных. Тэхен попадает в их список, снова перехватывая его за талию, когда Чонгук рвется уйти, но теперь уже неотрывно смотрит в глаза цвета бескрайнего, порочного неба. Омега обессилено вцепляется в теплую ткань его кофты, прижимаясь щекой к груди и прикрывая ресницы, с которых норовит капнуть соль и горечь. Альфа поднимает ладонь, замершую в воздухе в порыве приобнять его, но по привычке попадает не туда, сжимая его молочную шею и заставляя взглянуть на себя. Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он не ощущал под рукой колье из жемчуга, бархат топика цвета красных лилий и глаза, заманивающие его в марианскую впадину. Суля ему скорую кончину и расправу. — Позволь мне увидеться с Бэкхеном, — шепчет дрожащими губами Чонгук, смотря исподлобья, как на идола и своего единственного господина. — Я прошу тебя, Тэхен. Альфа нарекает его преступником, тварью и ведьмой, использующей запрещенные приемы и овевающей темными чарами его душу. — Что ты можешь предложить взамен? — усмехается Тэхен, больно сжимая его подбородок и давя на мякоть вишневых губ. — Что ты вообще можешь дать кому-то, Чонгук? Иди обратно в дом и больше никогда не смей меня просить о чем-то. Омега чувствует себя распятым, униженным и втоптанным в грязь по тысячному кругу, оставаясь наедине со своим выдернутым собственноручно сердцем и доверием, предложенным Тэхену. И альфа снова швыряет ему под ноги его же дар, представая перед ним в своем истинном обличии и возвращая их в самое начало. Чонгук с кровоточащими ребрами глядит вслед его отдаляющейся спине, слыша его гневные рыки выезжать всем машинам в город и задыхаясь. Надеясь в какой-то момент перестать ждать милости.***
Здания колониального стиля окружают набережную Вайтань и мурлыкающие лазурные воды, ультрамариновые небоскребы и телебашню жемчужину востока, мигающую желтыми и амарантовыми бликами. Черная тонированная тойота подъезжает к парковке оживленной улицы Нанкин с ее элитными магазинами, ресторанами и торговыми точками, кишащей сотнями людей в раннее пасмурное утро, заволоченное антрацитовыми облаками. Чанель хлопает дверцей переднего сидения, обходя машину и открывая пассажирское, ожидая, пока Бэкхен выйдет. Резанув его рецепторы ароматом красной лилии, сладковатой и медовой. На нем алая шуба поверх кожаных штанов и облегающего топа, открывающего вид на шею с блестящим чокером. Альфа замечает мерцающие стразы на его веках, когда пропускает идти вперед по улице. — Надо же, я не знал, что так заскучаю по небу этого порочного города, — Бэкхен усмехается краем тонких губ, в блаженстве прикрывая глаза и вдыхая порывы морского воздуха, веющего с западного берега реки Хуанпу. Он слышит усмешку Чанеля, осматривая его мрачный силуэт, ветровку цвета хаки, в карманы которой он засунул ладони, темные джинсы, кепку и черную маску, скрывающую половину его лица. Мы с тобой — как чертовы инь и ян. И нам никогда не стоило пересекаться. — Голоден? — спрашивает Чанель, оборачиваясь на него в потоке серых высоток и неоновых вывесок с иероглифами. Бэкхен отрицательно мотает головой, следуя за ним по направлению к набережной с отплывающими паромами и судами и замирая на широкой спине, разнице в их росте, заставляющей его чувствовать себя самым крошечным созданием в Поднебесной. — Ты хотел поговорить. Я слушаю, — надменные нотки в голосе омеги заставляют Чанеля улыбнуться, хоть он и не видит. Но чувствует каждой своей порой. — Думаю, тебе есть, что сказать мне. Я уступлю, — альфа равняется с ним, с искрами любопытства смотря сверху вниз на темную макушку, едва достающую ему до плеча. — Какое, блять, невиданное проявление благородства. Ты уверен, что тебе стоило стать гангстером, а не рыцарем круглого стола? — насмехается Бэкхен, сверкая весельем на дне тепло-шоколадных глаз. — У вас нет чего-то вроде профессиональной переподготовки? — Твой юмор я заценил, теперь давай к делу, — хмыкает Чанель, не поддерживая его задор и уничтожающе косясь на альф, что провожают похабными взглядами стройную фигуру омеги. — Говоришь, как занудный импотент, — ухмыляется Бэкхен, подмигивая двум мужчинам, проходящим мимо и улыбающимся ему в ответ. Чанель берет его за руку, размыкая насильно сжатый кулак и переплетая их пальцы, засовывает в карман своей ветровки. Бэкхен недовольно зыркает на него и театрально вздыхает, внутреннее радуясь соприкосновению, обжегшему прохладную кожу. Они подходят к набережной с волнующимися прибоями цвета изумруда, приносящего благие вести. Альфа встает у моста, хмуро вглядываясь в причаливающие к другому берегу суда и висящие над ними бледные, пыльные облака. Бэкхен бесшумно сглатывает, ловя себя за его рассматриванием намного чаще, чем следовало бы в рамках собственной безопасности и долга. Миссии, которую он должен закончить вопреки цветущим на его костях чувствам к этому альфе, что так бережно сжимает его ладонь в своей. Бэкхен привык играть главные роли в пьесах, написанных для него. Наслаждаясь триумфом и валяющимися в ногах ценителями его холодной, наносящей увечья красоты. Его колючесть выступает раньше, защищая от боли. Его мягкость запрятана глубоко под ребрами. И омега сомневается, что стоит знакомить ее с Чанелем. Бэкхен привык играть главные роли в пьесах. Но Чанель пытается отодвинуть его на задний план, помещая на главный бестию с платиновыми прядями. — Кто эта сучка, которая смела открывать на меня рот в твоем доме? — резко спрашивает омега, вздергивая бровь. Будто бы альфа повинен в смертном грехе и приговорен к смертной казни на рассвете. — Трахаешь его? Чанель опускает голову, тяжело вздыхая и не сразу поворачиваясь к нему. Омега прожигает его лицо ненавидящими глазами, вздернув подбородок и в нетерпении ожидая ответа. — Ты не мог бы выражаться более приличным языком? — альфа смеряет его тяжелым взглядом, отбивая дальнейшее желание дерзить. — Его зовут Яньлинь. Мы встречались три года. — Завидую тебе, в чертовой сказке живешь: сегодня возишься со мной, а завтра молишь прощения и ебешь бывшего. Не смотри на меня так, словно я несу херню, — яд стекает с губ омеги, как молоко, поражая внутренности Чанеля, что меняется в выражении с каждым его словом. — Я не этой породы. Я не из тех, кто преданно ждет в углу, там, где ты оставил. Чанель подходит к нему ближе, окутывая запахом кедра и защищенности, и наклоняет голову вбок, касаясь пальцами его нежной щеки и колясь, как об шипы. — Мы расстались полгода назад. Но неопределенность накладывала отпечаток на наши отношения. Узнай детали до конца, прежде чем брызгать свой яд, — альфа с плохо скрытым восхищением наблюдает за его повадками, отдающими дикостью и необузданностью. — И почему же ты до сих пор не отшил его, как следует? Где та хваленная жестокость члена самого опасного клана в стране? — омега цепляет сучью улыбку, накаляя без того натянутые как канат нервы и танцуя на них чечетку. Чанель сжимает свободной рукой ледяные перекладины моста, уводя от него взгляд, дробящий суставы отчаянием в нем. — Я чувствовал вину за то, что втянул его в триаду. Он убил человека и погряз там из-за меня, — он давит рвотные рефлексы, тиранящие глотку, и прогоняет остатки ноющих воспоминаний. Будто бы на свежие раны накладывают крупинки соли. Так, чтобы точно болело. В висках до сих пор стучат отрывки из прошлого, где Яньлинь берет очередной заказ на убийство члена вражеской группировки, в этот раз стоящее ему свободы и гарантирующее ему невольное место под крылом Тэхена. Бэкхен встречает его откровение тишиной, прикусывая нижнюю губу до струек крови и слизывая их. Он касается пальцами его вьющихся угольных прядей, оглаживая виски и скулу, жмет на затылок, наклоняя к себе. Моя мягкость живет вдалеке от тебя. Но сейчас я разрешу ей ненадолго выйти на волю. Омега утыкается теплыми губами в его острый кадык, выцеловывая шею в мазутных татуировках и передавая свой кремово-сливочный аромат, успокаивающий бушующий тайфун эмоций альфы. Запертый под железными засовами. — Бэкхен, — хрипло произносит Чанель, на слишком большой риск снимая маску и впиваясь в его манящие губы запретным поцелуем. До одури необходимым, чтобы выжить. У омеги от его напора и чувственности дрожь в коленях, как в самый первый раз. Он не из тех, кто смирится с отведенной ему ролью в дальней комнате в ожидании хозяина. Он идет по головам, открывая замки памяти, на которые его заперли, не давая забыть о себе и пробираясь в организм. Становясь ему аппаратом искусственного дыхания. Чанель наклоняется ближе, пока омега привстает на носки, глубже целуя его припухшие губы и сминая их своими. Он прижимает его к себе за талию, норовящую сломаться от одного оборота рук вокруг них, и отстраняется под недовольный стон. Побуждающий его улыбнуться и получить мстительный укус в шею. Чанель достает пачку сигарет, зажигая одну и протяжно закуривая. Омега хватает и для себя, становясь на цыпочки и поджигая кончик сигареты у альфы. Клубы сизого дыма витают вокруг них, разнося никотин в легкие. Выдохнув изо рта серые кольца, Чанель смотрит на самодовольно усмехающегося омегу потемневшим взглядом и произносит то, ради чего они пришли сюда: — Хочешь увидеться с Чонгуком? Бэкхен роняет горящую сигарету, поворачиваясь к нему с расширенными от горечи глазами. Циничными, как у палача, слезящимися, как у ребенка. До боли не верящими, но готовыми отдать все за то, чтобы поверить. Он раскрывает рот в немых словах, умерших в гортани, и не может найти ни единого звука. — Если ты так шутишь надо мной, я вырву тебе кишки, — Бэкхен сжимает дрожащие губы, пытаясь загнать влагу на ресницах обратно и в слепой надежде ожидая его ответа. Чанель сжимает фильтр дотлевающей сигареты, выдыхая табак в сторону. — Я устрою тебе воссоединение с ним только при двух условиях, — альфа рассматривает смену противоречивых чувств на его кукольном, утонченном лице, давая возможность осознать начало погибели. — Первое, ты прекратишь копать под меня и сотрудничать с полицией, — он выдерживает с невозмутимым взглядом его удивленный, выкидывая сигарету и сминая ее носком кожаных ботинок. — Второе, ты откажешься от своей прошлой жизни, оборвешь все связи и останешься со мной. Сегодня. Завтра. Навсегда.***
lily rose depp - tough love
Голубой дым витает в отделанном темном дереве помещении, оттененном пастельно-оранжевыми бликами от иероглифов и ванне с круглым выступом в полу, наполненном горячей водой с лепестками алых азалий. Стеклянные, запотевшие окна в пол отражают клетчатые разветвления, скрывая холод ветвей шанхайского леса, покрытых густым слоем тумана. Тэхен застывает на пороге помещения для принятия целебной ванны, отрезая себе пути к отступлению и впиваясь прокаженными глазами в изгибы чужой поясницы. Чонгук вылезает из воды спиной к нему, как падшая океанида, намертво приковывая к молочной коже, линии позвонков, точеной узкой талии и округлым ягодицам, вдоль которых стекают прозрачные капли. Контуры его худых плеч способны на убийство. Он возвращается к нему раненным с боев и напитанным чужой болью с пыток, находя утешение и покой в объятиях, вмещающих в себе и отраву, и противоядие. Чонгук поворачивает к нему голову, обдавая ароматом белого жасмина и погибели. Влажные платиновые пряди липнут к порозовевшим щекам, вода льется с искусанных губ вместе с ядом, введенным в организм альфы внутривенно. От твоей красоты парализует конечности. Тэхен ловит его искушающий, влекущий в запретные течения взгляд, становясь слабым перед чарующей бледностью его кожи, кажущейся такой мягкой прямо сейчас. Он медленно приближается к нему поступью хищника, норовящего растерзать свою пойманную жертву и вкусить ее плоть. Так почему же ты все еще не бежишь от меня, маленькая сука? На скулах омеги переливается маисовое свечение, передаваясь на шелковую рубашку альфы виноградного оттенка, заляпанную в брызгах крови. В точности, как его медная грудь, увитая татуировками с пятнами красного. Чонгук издает тихий выдох, чувствуя себя самым порочным созданием Поднебесной. Тэхен приближается вплотную, тяжело сглатывая при виде его полностью обнаженного тела и изящных ступней, покидающих ванну и становящихся на темный деревянный пол. Он ощущает себя самым грязным из всех падших. Во всех гребаных смыслах. Прикасаясь к дрожащей, чистой коже омеги своими замаранными в мазуте и крови пальцами. Альфа трогает его оголенные запястья, вставая позади и учащено дыша в затылок, ведя верх по локтю к плечам и оставляя за собой ожоги третьей степени. Вбирая в себя сумасшедший пульс, разрушающий ребра Чонгука. Тэхен разворачивает его к себе за талию, почерневшим взглядом всматриваясь в его чернильные глаза, заставляющие висеть над обрывом и совершать самоистязание. Он мог бы сделать для него все, что угодно, лишь бы Чонгук продолжал смотреть на него так. Словно в городе грехов не осталось невинных, кроме них. Сжав в излюбленном жесте шею омеги, Тэхен вкладывает в него всю чувственность, ненависть и слабость перед ним, запрокидывая его голову и впитывая в себя медовый стон, сорвавшийся с его раскрытых губ. Чонгук податливо ластится под его болезненно-приятные касания. Калечащие и исцеляюще в ту же секунду. Он отчаянно пытается вдохнуть, ища ртом глотки воздуха и получая горечь чужих губ, жадно сминающих его собственные. Омега вцепляется пальцами в его окровавленную рубашку, чтобы не упасть и не рассыпаться пепелом под его ногами, сплетая их языки и позволяя облизывать свое небо, в отместку кусая его нижнюю губу и пробуя алые капли на вкус. Тэхен отпускает его шею и дает втянуть кислород, загребая его талию и подтягивая ближе к себе, чтобы вгрызться зубами в острые ключицы, помечая их собственническими метками. Хныканье замирает во рту омеги, он расстегивает пуговицы трясущимися пальцами, отрывая альфу от себя. Кинув рубашку на нагретый пол, Тэхен отправляет следом за ней Чонгука, укладывая его на шелковую ткань и вдавливая своим весом в деревянное покрытие. Он теряет себя в этих смотрящих из-под ресниц глазах, призывающих распять и совершить грехопадение, стоящее им обоим преисподней. Альфа нависает над ним знамением, клянущимися оберегать от смерти и горестей, приковывая внимание к напряженным мускулам, отдающим раскаленной лавой. Змеи вьются на его твердой груди и косых мышцах живота, побуждая провести по ним пальцами. Чонгук себе в порыве не отказывает, нежно касаясь его торса и изучая его ладонями. Прохладными и трепетными, как биение пойманных в сети розовых птиц. Тэхен стягивает штаны вместе с кожаным ремнем, сжимая его в кулаке с налитыми венами на надплечьях, норовящих разорваться и закровить. Он голодно оглядывает лежащее под ним юное тело, похожее на мрамор. Аккуратными изгибами и гладкостью кожи, манящей прикоснуться и обжечь себе конечности. В невозможности оторваться и жить без него после. Альфа гладит его согнутые ноги, по ощущениям протыкая плоть и вытаскивая кости. Он разводит его колени в стороны, становясь между ними и смыкая ладони на тонкой шее. Чонгук ловит ртом пропавший воздух, задыхаясь и находя его губы, настойчиво целующие и мешающие вдохнуть. Тэхен грубо сжимает мягкую кожу, ощущая собственной тепло его груди и живота. Отрываясь от сладкого рта с ниткой слюны, он хватает его кисти и поднимает их над его головой, обтягивая их несколько раз тугой кожей ремня. Чонгук выдыхает с протяжным стоном, когда широкие ладони вновь душат его, отбирая последние надежды выжить. Он согласен умереть в этих руках, только бы они продолжали касаться и воскресать. Тэхен с жадностью выцеловывает его неровно вздымающуюся грудь, оставляя лиловые следы от своих губ и зубов, сжимая шею и спускаясь к ребрам. Чонгук сдавленно стонет, закатывая глаза из-за его горячего языка, облизывающего горошины сосков и теребящих их пальцами. Чертово исчадие нашло его эрогенные зоны, умело давя на них. Во рту альфы копится запах белого жасмина и молока, доводя его до дикости, пробуждающей древние инстинкты. Разум отключается, заменяясь звуками наслаждения и боли, сочащихся с губ омеги. Как и естественная смазка, марающая их животы. Маленькая сука течет от удушья, губ и ремня, сдавливающего запястья. Чонгук хочет быть убитым прямо здесь, под тяжестью его разгоряченного тела и аромата сандала, и больше не возродиться. Он клянется, что никогда и ни с кем не испытывал такого. Чувства, что погибнет, если чужие ладони перестанут его касаться. Тэхен отпускает и выпрямляется, коротко усмехаясь с растрепанного вида под собой и припухших губ, отчаянно втягивающих воздух. Отравленный жасмином и примесью гаванского табака. Он гладит его бледные бедра, наслаждаясь их мягкостью под руками, переходя к упругим ягодицам и больно сминая их. Чонгук отворачивает голову в глухом стоне, пытаясь двинуть стянутой кистью, но тщетно. Щеки покрывает густая краска от вида собственной смазки, стекающей вниз по ляжкам, которые не оставляют без внимания. Тэхен сжимает их и приподнимает, удерживая за талию и касаясь головкой члена влажной дырочки. Омега задушенно вскрикивает, едва не надрывая голос из-за резко сжавшей горло ладони. Тэхен входит сразу на всю длину, растягивая теплые стенки и издавая утробный рык. Он грубо сжимает его кисти и шею, врываясь в тело с хлюпающими от смазки звуками и прожигая потемневшей радужкой прикрытые ресницы омеги. Видишь ли ты себя со стороны, моя печальная азалия? Твои надрывные стоны расскажут о тебе больше, чем громкие слова о ненависти и обещания убить. Твоя красота губительна, моя дикая азалия. И сегодня я сдаюсь ей, становясь пленником твоих волос и молочной кожи. Чонгук отдается его настырным губам, целующим в унисон с размашистыми темпами, зажимая его торс своими ногами и притягивая ближе к себе. Под вены. Под сердце. Тэхен рвано стонет, пресыщая слух его всхлипами и выдохами, похожими на тягучую карамель, капающую на его язык. Омега пытается втянуть воздух сквозь губы, ощущая его внутри себя слишком явно, чтобы не задохнуться. Он забывает о собственном имени, истоках и прошлом, обретая новую родину в его касаниях. Отпуская запястья, альфа поглаживает его дрожащие колени и сжимает талию, входя медленнее и растягивая удовольствие, должное длиться дольше. По его меркам — на целую вечность, разделенную на двоих. Чонгук оглушает его сладким стоном, когда он двигается внутри быстрее и глубже, насаживая его сильнее и сжимая ладонь на шее. Больнее, не позволяя больше вдохнуть. Перед прыжком в пропасть с раскаленными углями, ожидающими их после неминуемого падения. Омега встречает его пораженный, сломленный и плененный им взгляд, борющийся с ненавистью и ураганом чувств, раздирающих его мясо на части. Ты смог заполнить собой мою жизнь и мое тело, чертово исчадие. Тэхен снова замедляется, пытая его тягучими толчками и собственническими укусами на ключицах. Оранжевые тени от иероглифов пляшут на спутанных волосах альфы, на медной, исписанной татуировками коже и рельефе внушительных мышц. Чонгук их силу на себе испытывает каждый день, но сейчас — нужнее и ласковее, чем когда-либо. Выпустив его шею из захвата, альфа ускоряется и входит в него быстрыми толчками, позволяя сдирать голос в томных стонах. Смешанных с шепотом и мольбами получить больше. Чонгук прижимается покусанными губами к его острому кадыку, выцеловывая сухую кожу и слизывая кровь и пот. Тэхен поддерживает его за талию и трется телами, норовя слиться в одно целое, и соединяя их губы в отчаянном, ревностном поцелуе, хранящем в себе обиды, желчь и ненависть прошлого. Сплетаясь языками и рождая страсть, жажду и необузданную одержимость. Со сладостным стоном омега изливается себе на живот, пачкая и Тэхена, что продолжает вбиваться в него и целовать распухшие губы. Чонгук оттягивает его нижнюю зубами и ловит утробный рык, с которым альфа кончает внутрь и впивается в лезвенные ключицы. Я убью тебя, моя печальная азалия. Я исцелю тебя. По бесконечному кругу.